Онлайн чтение книги Сборник произведений
3. Дым отечества

Впрочем, это была не вполне русская лавка: содержал ее нацмен, веселый человек с орлиными глазами и бараньим носом. Во время войны он практиковал черную биржу с лихостью волжского разбойника и цены творил, как Господь Бог мир — из ничего, иногда принимая во внимание пол, возраст, внешний вид и общую интеллигентность покупателя, а иногда и вовсе ничего в рассчет не принимая и просто забирая вверх, пока хватало духу. Так что Иван Иванович, встретившись на символическом тогда базаре с Иваном Никифорычем, в случайном разговоре вдруг узнавал, что сегодня же, у того нацмена, заплатил за «черный» сахар в полтора раза больше своего собеседника.

С наступлением мирных времен свободе артиста, разумеется, пришел конец. Но подлинный талант на огне не горит и в воде не тонет. Шмякнув, например, на весы ломтик ветчины для Александра Петровича, нацмен весело объявлял: «Сто пять франков!» и тут же поправлялся: «Т. е. — извини- т. е — сто десять!» А когда у кассы подводился общий счет, оказывалось, что ветчина уже поднялась до ста пятнадцати. Как-то Александр Петрович заметил и взволновался. Нацмен хладнокровно вычеркнул одну лишнюю пятерку: «Понимаете, дорогой, такая жизнь! В магазине столько народу, один просит того, другой этого — голова кругом идет!»…

К чести его надо заметить, что кружилась она как земной шар — всегда в одном направлении, и вместо ста десяти — сто пять он не посчитал ни разу в жизни. Теперь снаружи своей лавки он отпускал овощи косой и крикливой бабке, известной во всем русском квартале прелюбодейке и сплетнице. Заметив Александра Петровича, поманил его рукой: «Зайдите, человеческий человек! Есть дело!»…

Пока бабка, кокетничая с хозяином, перелапывала все пирожные и булки и, не купив ни одной, вспоминала, что ей еще нужно, к Александру Петровичу пристал ожидавший очереди клиент, очень милый, в сущности, старичок, князь с фамилией на «дзе», бывший нижегородский драгун, бывший бонвиван и, в частности, обжора.

Он состоял в ложе Великого Востока и при встречах обычно уговаривал Александра Петровича стать масоном, конфиденциально сообщая, что, помимо всего прочего, у них бывают и дружеские «Агапы» — «даже с водочкой!».

На этот раз, однако, как будто убедившись, наконец, что Александр Петрович ни с водочкой, ни с селедочкой для духовного совершенствования не созрел, князь оставил пропаганду и долго рассказывал, какой чудесный климат на Кавказе («понимаешь — до июня молодой барашек, а потом цыплята»), а затем, как это стало модным в эмиграции, перешел к болезням. Оказалось, что у князя постоянно гудит в ушах и даже больше: он слышит голоса — «Понимаешь, один говорит: пойди к Ною купи ветчины — питаться надо! А другой кричит — не ходи! Он мошенник!»

«Гм, — промычал Александр Петрович, оглядываясь, где именно в данный момент находится хозяин: — это не так уж глупо…»

«Чистая правда! Но, понимаешь: надоедает!. А то вдруг начинают петь»…

— А что поют-то?

— Наши кавказские песни…

— Ну, что ж: вам должно быть приятно…

Князь болезненно сморщился:

— Поют фальшиво!.

— Чья очередь? — подходя, спросил уже освободившийся от бабки хозяин. Когда князь, получивший свою ветчину, принял сдачу, нацмен вынул из денежного ящика записку и протянул ее Александру Петровичу.

— Вот вы говорили, что работы нет… Так тут один хороший барин оставил свой адрес. Может, пригодится?.

Александр Петрович поблагодарил в самых теплых выражениях. Взял русскую газету, выбрал себе на открытом всем ветрам и мухам блюде наименее подозрительную котлету, прибавил кило картошки и черный хлебец — рассчитался и, только выйдя на улицу, прочел как следует адрес. Прочел и поморщился. Долгая эмигрантская практика научила его бояться, как огня, русских хозяев-интеллигентов.

Субъективно — в тайниках своих материалистических вожделений — русские предприниматели-интеллигенты ничем, кроме подпочвенной лени и детской жадности, не отличались от прочих иностранцев своей категории, но объективно — перед рабочими — старались убедить всех (и, быть может, самих себя), что, подобно пеликану, расклевывают собственную живую грудь, лишь бы накормить своих сотрудников, которых занимают в прямой ущерб для себя исключительно из высокой человечности. Заподозрить их жертвенность — значило нанести смертельную обиду. Даже договориться об условиях работы с такими благодетелями было не так просто: «Помилуйте! Что нам копья ломать и в такие частности вдаваться. Мы люди интеллигентные и друг друга не обидим».

И действительно, на первых порах Александру Петровичу казалось, что попал он к родным.

Хозяйка, несмотря на то, что она уже глубоко втянулась в возраст, когда такого рода экзерсисы могут интересовать разве только окулистов, — строила ему персидские глаза, свояченица, состоявшая на ничтожном амплуа прислуги за все, но тем не менее сохранившая воспоминания дамы первого класса, осведомлялась, не родственник ли он ее лучшей подруги Люси Пензолевской, причем в доказательство закадычности этой дружбы делилась воспоминаниями столь интимными, что собеседнику становилось неловко. А хозяин то рассказывал бои под Каховкой, то декламировал Блока, а то, в момент наиболее напряженной работы, когда записочки с требованиями и ламентациями клиентов густо покрывали отведенную для них доску, вдруг возникал на пороге мастерской в сдвинутой на затылок шляпе, румяный, оживленный и, вея воздухом больших бульваров и букетом не слишком дорогого, но и не слишком дешевого вина, весело кричал своим сотрудникам: «Эй, что вы здесь копошитесь в этой грязи и вони, когда «весенний день горяч и золот» и в Венсене бежит знаменитый «Тимур» с русским наездником Жилинским! Ротмистр Шалтай-Болтаев, который знает Жилинского, как свои пять пальцев, уверяет, что тот нарочно придерживал «Тимура» прошлые разы, чтоб сегодня пустить во всю и сорвать большой куш. Так что — едем богатеть!»

Хотя Александр Петрович терпеть не мог азартных игр и при полном уважении к обыкновенной трудовой общечеловеческой лошади смотрел на скаковых, как на своего рода проституток этой благородной расы — ехать приходилось и ему. Разумеется, Шалтай-Болтаев недостаточно знал Жилинского, не то Жилинский недостаточно знал «Тимура», но — в общем — все продувались в пух и прах и, вдобавок, так как заказчики из-за ошибки ротмистра ждать не хотели — приходилось работать и в субботу, и в воскресенье, чем начисто разрушались личные планы Александра Петровича; в частности, спроектированная давно загородная поездка с сельскохозяйственной выпивкой у одного из севших на землю добрых знакомых откладывалась на неопределенное время.

Однако самое серьезное испытание для идиллических трудовых отношений наступало при расплате. Александр Петрович с огорчением узнавал, что ставки, на которую он рассчитывал, вообще в мире нет и что такие бешеные деньги могут платить только некоторые французские предприятия, потому что они у себя дома и с детства привыкли обманывать податного инспектора. А что касается социального страхования — то это вообще большевистская выдумка и одно жульническое выматывание денег у рабочих и работодателей.

Первые недели, доведенная до интеллигентской нормы, зарплата выплачивалась с регулярностью банковской операции, однако довольно скоро наступала суббота, когда хозяин заявлял, что его супруге еле-еле хватило денег на базар, так что даже тетя Женя, вдова камергера двора Его Величества, которая приезжает как раз из Бельгии, должна удовольствоваться вместо любимой индейки с каштанами — вульгарной курицей.

Сотрудникам оставалось довольствоваться кредитом у нацмена, который, надо отдать ему справедливость, откликался весьма охотно.

Однако бывал в природе и совсем другой вариант вышеизложенного: и жалованье назначалось по нормальным ставкам, и страховка аккуратно выплачивалась, и тетя Женя ела, индейку за свой счет, но у хозяйки на пятидесятом (по ее словам) году жизни вдруг открывалось сумасшедшее меццо-сопрано и она пропадала на уроках пения (причем даже ее «маэстро», крайне продувной господин невыясненного расового происхождения, принимая свой гонорар, стыдливо опускал глаза). Чтобы не остаться в долгу, свояченица болталась по выставкам и вернисажам, а порой — поднакопив вдохновения — тут же в мастерской, на лист упаковочной бумаги начинала клеить вкривь и вкось все, что под руку попадалось: обрывок веревки, кусочек шелка, на котором пробовали краски, использованную промокашку и даже потерянную кем-то из холостяков пуговицу от штанов. От получившейся таким образом, как она выражалась, «конструкции» — в доброе старое нормальное время могло стошнить даже ломовую лошадь, но теперь это было вполне «на высоте»…

Сам хозяин впадал в общественность: организовывал молебны и, преимущественно, панихиды, принимал записи на товарищеские обеды и ужины и, конечно, на участки на Сент-Женевьевском кладбище. Так как тот «Союз» (бывших блондинов, скажем), в котором он изначала состоял, как водится, распадался на две друг друга смертельно ненавидящие группы, — чуть ли не каждую неделю происходили общие собрания с руганью, потом общие собрания с примирением, потом снова с руганью и уже разделением, потом начинались организационные собрания новой группы, утверждения устава, выборы правления, потом новая ругань и разделение и так далее — до бесконечности. Так что для личных дел времени решительно не хватало, тем более, что между двумя собраниями уже в более интимном кругу приходилось решать вопрос, как говорили в древнем Риме, — «,мундиальной» важности: является ли Шалтай-Болтаев действительно ротмистром 8-го уланского Вознесенского Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны полка, или же он вредный самозванец, в гражданскую войну злоумышленно присвоивший документы павшего в боях под Каховкой великолепного конника.

Глядя, как хозяева куралесят, сотрудники, чтобы спасти собственные интересы, сначала подпирали гибнущее дело, как могли, но, в конце концов, уставали и они: начинали подчитывать уголовные романы или играть в «белот»… А в субботу шли за кредитом к нацмену.

Случалось однако и так, что никакого меццо-сопрано у хозяйки не открывалось и она продолжала выражаться пропитым басом бывшей кельнерши, но зато — осиянная благодатью — становилась евангелисткой: взасос, как раньше Бебутову и Вербицкую, читала Библию, приучала мужа к воздержанию и на молитвенных собраниях в публичном покаянии рассказывала всем, какой мерзкой была, пока ее не просветил Господь, и как, потихоньку переводя часы назад, обкрадывала рабочих… (Правда, и после покаяния ей случалось на полчаса вернуть стрелки, но уже совершенно инстинктивно)…

Библия, молитвы и покаяния отнимали, в общем, не так уж много времени, но остаток целиком уходил на благочестивые посещения разных «сестер». Проповедуя любовь к ближним, все они часами могли говорить о дальних, т. е. отсутствующих, причем выражались очень остро, ибо все это, разумеется, были нераскаянные грешники.

Предоставленная самой себе свояченица, по всякому поводу пропадая из мастерской, учила искусству пасьянса знакомых шоферских дам, которые на правах признанных аристократок русского Парижа, не работали, сидели дома, скучали и, радуясь гостье, баловали ее ликерчиками и шоколадом…

А хозяин с утра до вечера крутил точную модель рулетки и записывал результаты — искал беспроигрышную «систему». И хотя тети Жени и ротмистра Шалтай-Болтаева в этом варианте начисто не было — результат получался один и тот же.

«Нет! — бормотал Александр Петрович, подымаясь у себя по лестнице. — Довольно русских предприятий! Пусть лучше Иван Матвеевич устраивает рассыльным».

На одной из площадок Марго делала вид, что чистит подоконник, а на самом деле переглядывалась с господином из соседнего дома. Бездельник, пользуясь отсутствием занятой базаром супруги, высунулся из окна почти с опасностью для жизни.

Александр Петрович, проходя, получил еще одну возбудительную улыбку, но — из ревности — постарался удержать вид достойный, что ему отчасти удалось только из-за отсутствия у него хвоста, а то он вилял бы им, как проклятый. Войдя к себе — как всегда — огорчился: когда снимал, казалось, чистенькая уютная квартирка, а теперь посмотришь — глаза выкорячивает. Правда и то, что в первый раз он увидел эту комнату под вечер, когда освещение было иным. Иностранец, подслушавший его мысли, наверное, добавил бы: освещение и уборка. Ибо Александр Петрович жизнь на чистоту не убивал.