Онлайн чтение книги Семья Рубанюк
Часть вторая

I

Капитан Каладзе, составляя срочные донесения, просидел в штабе до рассвета. Когда работа была сделана, Каладзе, выглянув в окно, подумал, что хорошо бы сейчас, после бессонной ночи, искупаться.

По пути он зашел за лейтенантом Татаринцевым. Вчера Татаринцев вернулся из Львова грустный и расстроенный. Ездил встречать жену, а та не приехала.

В штаб Татаринцев прибыл недавно, но товарищи уже знали, что он женился всего два месяца назад, что жена его Аллочка окончила в Ростове курсы медсестер и что Татаринцев с нетерпением ждет ее приезда.

Каладзе прошел по тенистой веранде к комнате Татаринцева, тихонько приоткрыл дверь. Татаринцев спал на диванчике, уткнув голову в подушку. Над его постелью висел портрет молодой женщины с милой, несколько лукавой улыбкой.

Каладзе пощекотал торчавшую из-под одеяла голую пятку.

— Вставай, кацо! На речку пойдем.

Татаринцев вскочил, потер ладонями широкоскулое лицо, быстро оделся.

Горнист уже сыграл побудку. Невысокий, заросший травой берег речонки был полон купающимися. За орешником, росшим вперемежку с кустами шиповника, мелькали обнаженные тела, слышалось плесканье воды, громкий говор.

Каладзе и Татаринцев, отыскав удобное местечко, начали раздеваться.

Смуглое лицо Каладзе, с короткими рыжеватыми усиками и большими глазами, опушенными длинными ресницами, выглядело усталым.

— Ты плавать умеешь? — спросил Каладзе, стягивая через гладко выбритую голову гимнастерку. Здесь, на свежем воздухе, гимнастерка казалась тяжелой, запах табачного дыма, пропитавший ее, — неприятным.

— Я ведь на Дону вырос, — ответил Татаринцев.

— На Дону? А почему фамилия у тебя не русская?

— У нас, в низовских станицах, много таких фамилий — Багаевский, Юртуганов… Там же когда-то татары верховодили.

У Татаринцева до черноты загорели лицо и шея, и поэтому сухопарое тело его, не тронутое солнцем, казалось неестественно белым. Раздеваясь, он сумрачно разглядывал красные черепичные крыши фольварков на противоположном берегу, серебристые шпили монастыря за лесом. Пахло водорослями, лениво квакали лягушки.

— Не будь печальным, кацо, приедет твоя Аллочка, — утешал Каладзе.

Он вполголоса затянул песенку, стремительно бросился в воду. Татаринцев поежился от холодных брызг и, минуту помедлив, последовал за ним.

Оба выбрались на желтую песчаную отмель. Сверкая на солнце синим стеклом прозрачных крылышек, над ними долго кружила стрекоза. Жмуря от наслаждения глаза, Каладзе набирал в пригоршни воду, обливал волосатую грудь.

— Получишь отпуск — к нам в Колхиду надо ехать, — сказал он. — У-у, кацо! Раньше не надо было ехать. Раньше болота были. А сейчас лимоны растут, табак растет, пальма растет, чай растет…

Они прилегли, подставив спины солнцу. Каладзе стал было дремать, но в этот момент хрустнул сушняк, из-за орешника появился шофер командира полка Атамась.

— Дозвольте обратиться, товарищ начальник штаба? — проговорил он и, не ожидая ответа, торопливо сообщил: — Срочно до пидполковныка Рубанюка! И вы, товарищ лейтенант. Усих командиров требують.

Каладзе вскочил, схватил свою одежду.

— Подполковник разве здесь? Он же в город уехал.

— Вернулись. Дозвольте идти?

…В белом домике штаба Каладзе и Татаринцев застали почти всех штабных работников.

Командир полка молча и нетерпеливо поглядывал на дверь и, как только вошел Каладзе, встал из-за стола. Высокий и сухощавый, без единой сединки в курчавых волосах, Иван Остапович Рубанюк выглядел намного старше своих лет: так резко обозначились у него складки над переносицей и у плотно сжатых губ.

Иван Остапович внимательно и строго оглядел собравшихся умными серыми глазами.

— Тяжелая весть, товарищи! — сказал он раздельно. — Сегодня на рассвете немцы перешли границу. Война! Мною получен от командира дивизии приказ: полку выдвинуться к реке Сан, поддержать пограничников. Район обороны…

Наметив по карте участки обороны каждому батальону, Рубанюк выпрямился.

— Семьи надо немедленно эвакуировать в тыл. Сопровождать до станции и обеспечить посадку на поезд поручаю… лейтенанту Татаринцеву. Заодно наведете, товарищ лейтенант, справки о своей жене. Она ведь, кажется, должна была вчера приехать?

— Вчера, товарищ подполковник.

То, что Иван Остапович вспомнил в такую минуту о тревогах лейтенанта, сообщило всем спокойную уверенность.

— Всюду отрыть щели! — продолжал отдавать распоряжения Рубанюк. — Всем направиться в роты, к бойцам. Ясно?.. Выполняйте!

В комнате задвигали стульями. Шофер Атамась, появившийся здесь неизвестно когда и каким образом, стоял навытяжку, вопросительно смотрел на подполковника.

— Заправь машину, поедешь во Львов, — сказал Рубанюк. — Писать не буду, передашь на словах. Пусть сейчас же уезжают к моим старикам. Вещей лишних не брать!

Атамась откозырял, однако не сдвинулся с места. Неофициальным тоном, каким позволяют себе говорить со своим начальством только близкие люди, он сказал:

— Вы ж сьогодня не снидалы, товарищ пидполковнык. То завтрак стоить там у буфети.

— Езжай!

Перекинув через плечо полевую сумку, Рубанюк вышел на террасу штабного домика.

Из палаток выбегали и строились красноармейцы. С привычной быстротой заняв каждый свое место в шеренге и подровнявшись, бойцы незаметно поглядывали на командира полка. Так хорошо начатый воскресный отдых был внезапно прерван. Из склада торопливо выносили ящики с боевыми патронами и гранатами.

— Не вовремя комиссар наш лечиться поехал, — сказал Рубанюк начальнику штаба, сосредоточенно разглядывавшему свою карту.

— Батальонный комиссар через два-три дня здесь будет, — убежденно ответил Каладзе.

— Едва ли. Из Кисловодска в такой срок до нас не добраться…

Один из батальонов, дислоцировавшийся за местечком Гурка, уже должен был, по расчетам Рубанюка, прибыть к району обороны, и командир полка, не задерживаясь, поехал верхом туда.

Повернув из леса на шоссе, он сразу попал в поток шарабанов, повозок, походных кухонь, мотоциклов, машин. Все мчалось, катилось, двигалось в сторону границы, подымая пыль и заглушая далекий гул самолетов. Бомбардировщики шли очень высоко, невидимые в белесом от зноя небе. По гулу можно было определить, что их много и что идут они волнами. У развилки дорог Рубанюк выбрался, наконец, на простор и дал коню шпоры. Путь лежал через местечко Турка. Вскоре копыта зацокали по торцам мостовой. У открытых лавчонок и мастерских с пестрыми вывесками сидели старики в длинных выцветших сюртуках, женщины с детишками на руках. Тротуары заполнила разодетая по случаю воскресенья молодежь. В пограничном местечке было, как обычно, шумно и суетливо. Но на лицах людей Рубанюк читал одно и то же: немое, тягостное недоумение.

Миновав местечко, он поехал дальше. Через полчаса его встретил у лесной опушки командир второго батальона Яскин и доложил, что роты приводят в порядок ранее вырытые по берегу окопы.

— Как настроение у твоих? — спросил Рубанюк.

— Боевое. Рвутся в дело.

— Дел теперь хватит… Момент какой выбрали, негодяи! А? Кто мог сегодня ожидать этого?

— Что ж, придется проучить, — сумрачно сказал комбат. — Как самураев и белофиннов проучили.

Капитана Яскина Рубанюк знал года четыре, еще в полковой школе, где они вместе служили. До армии Яскин работал на одном из ленинградских заводов. Вместе с Рубанюком он воевал на Карельском перешейке.

— У немцев на том берегу орудия, — говорил Яскин, шагая рядом. — Пограничники ночью слышали: танки шумели. Сейчас тихо.

— Разведчиков выслал?

— Выслал. Еще не вернулись.

— Догадываешься, почему они на нашем участке притаились? — спросил Рубанюк, испытующе глядя в лицо комбата.

Оно было непроницаемо спокойно и строго; крепкие бледные губы сжаты, рыжеватые брови сдвинулись над переносицей.

— Как раз думаю над этим, — ответил Яскин. — Каверза. Где-нибудь, где послабее, прорвутся, а нас хотят отрезать. По крайней мере в Польше им расчленять войска здорово удавалось.

— Пожалуй, верно. Иначе сидеть им тихонько незачем. На лесной поляне командиру полка козырнул часовой. Он стоял около прикрытых сосновыми ветками ящиков с патронами и гранатами. Рубанюк отломил веточку, пожевал. Терпкая, кисловатая хвоя оставила во рту неприятный, но освежающий вкус.

В нескольких шагах от траншей Рубанюк, заслышав голоса, остановился. Тишину леса нарушали глухие удары о землю саперных лопаток, тяжелое дыхание людей.

— Ну, пускай теперь сунется, — сказал за кустарниками чей-то сипловатый голос. — Я его встречу.

— Знаешь, какие крепости около Перемышля? — откликнулся другой. — Там зубами рви — пылинки не оторвешь! Важно, чтоб мы не пропустили.

Рубанюк по голосу узнал старшину Бабкина, сверхсрочника, родом из Старой Руссы.

— На наших наткнется, с тем и повернется, — рассуждал вслух Бабкин.

Рубанюк вышел из-за кустов. У свежеотрытых ячеек блестели на солнце влажные пласты суглинистой земли. Бойцы набрасывали на них ветки, траву.

— Ну как? — спросил Рубанюк у Бабкина.

— Нормально, товарищ командир полка, — откликнулся тот, поспешно смахивая рукавом гимнастерки пот с лица.

— С нами Мефодий Грива, — добавил боец с озорными глазами. — Этот не пропустит. Ни фашиста, ни добавки в обед.

Рыжебровый рябоватый Грива покосился на товарища и продолжал укладывать патроны в выемке ячейки.

— Грива — мастак у нас, — подал кто-то голос из соседнего окопа. — Он позавчера и три наряда вне очереди от взводного не пропустил.

Бойцы засмеялись. Рубанюк молча слушал, как его люди перебрасывались шутками, задирали друг друга. В присутствии командира полка, требовательного и крутого, они в другое время не позволили бы себе такой вольности. Сейчас молодцеватым, даже несколько бесшабашным своим видом каждый словно хотел сказать командиру: «Что бы там ни случилось, не подведем. Видите, не очень-то испугались».

Рубанюк понял это. Он повернулся к Яскину и негромко, но так, чтобы бойцы слышали его, сказал:

— Таких орлов нахрапом не возьмешь. А? Как, комбат?

— Орлы!

— Кто бывал в боях? — обратился Рубанюк к бойцам. Из ячейки поодаль взметнулась одинокая рука.

— Каждому из вас надо крепко запомнить, — сказал Рубанюк, — война не гулянка и не занятия на учебном поле. Не всем нам удастся вернуться живыми домой.

Слова были правдивы, но чрезмерно суровы, и Рубанюк, ощутив это, добавил:

— Но думать не о своей смерти надо. О вражеской! Убьешь гада — себя сохранишь…

Бойцы слушали с напряженными лицами. Как никогда, были близки сейчас Рубанюку эти люди. С каждым ему хотелось по-отцовски ласково поговорить, каждого хотелось подбодрить, но он лишь коротко напомнил о долге защитника родины, о том, что надо держаться, чего бы это ни стоило, что земля, на которой стоит сейчас батальон, полита горячей кровью отцов…

Потом он повернулся к Яскину и отдал приказание: — Людям пищу доставлять сюда, в окопы!

II

Вечером в полку услышали далекую канонаду. Гул, то усиливаясь, то затихая, доносился с северо-востока; вначале он был настолько слабым и расплывчатым, что его приняли за далекую грозу. Но к ночи уже явственно загромыхали орудия южнее, со стороны Сможе.

Рубанюк вышел из блиндажа, наспех отрытого под двумя соснами. С минуту он постоял, прислушиваясь и мысленно уточняя силы и средства своей обороны. Слева стояли пограничники с пушками и большим количеством пулеметов. Справа, по берегу, занимал оборону другой, полк дивизии. Если командование успеет подбросить противотанковую артиллерию, можно будет вполне выдержать первый натиск противника.

Он поделился своими соображениями с начальником штаба, вышедшим вслед за ним из блиндажа.

— Слева здорово грохает, — сказал Каладзе, прислушиваясь.

— И слева и справа. Как бы круговую оборону не пришлось держать.

— Ну, что ж… Подготовим круговую.

— Давай команду, капитан.

…В полночь Рубанюка вызвали в штаб дивизии. Атамась еще не вернулся из Львова с машиной, поэтому Рубанюк выехал на полуторке. Он поторапливал шофера, но попал в город, где размещался штаб, лишь на рассвете.

Улицы были зловеще пусты. Грузовик, миновав сады с кирпичными и чугунными оградами, свернул в центр города. На мостовой, у развороченных строений, лежали поваленные деревья, телеграфные столбы с обрывками проводов. Под ногами встречных патрулей хрустело битое стекло.

Столь печально выглядели эти разрушения, что Рубанюк невольно отвернулся. Он подумал о других городах, разделивших сейчас судьбу этого прежде чистенького и веселого городка, вспомнил Львов. «Как-то там жена, сын?» — мелькнула тревожная мысль. Только вчера Рубанюк собирался провести со своим двухлетним сынишкой весь выходной день, сводить его в цирк…

Водитель вдруг резко затормозил. Путь преградили две огромные воронки на мостовой. Вокруг все было усыпано комьями земли, вывороченными камнями. Осколки бомбы полоснули по фасаду каменного дома, увитого виноградом; стены его, с разваленным углом и пустыми переплетами окон, были испятнаны и закопчены.

В арке ворот показался немолодой красноармеец в каске, с винтовкой в руках. Он приблизился и низким, окающим голосом сказал:

— Товарищ подполковник, в объезд надо. Там вон еще штучка лежит. Не разорвалась.

— Сильно бомбит? — спросил шофер.

— Всю ночь кидал, — возбужденно ответил красноармеец. — Недавно еще три прилетало.

Он опасливо поглядывал на небо и, как только машина тронулась, скрылся в воротах.

Рубанюк пошел к штабу, оставив свою машину у серых, мшистых стен замка. По просторному двору, с пышными цветочными клумбами и круглым бассейном, время от времени торопливо пробегали командиры. Возле счетверенных зенитных установок стояли пулеметчики.

Дежурный указал Рубанюку комнату, в которой комдив приказал собрать всех командиров штаба.

— Вторая дверь налево. Торопитесь. Тут член Военного Совета армии, а он не любит, когда опаздывают.

Рубанюк поправил перед зеркалом, висевшим в коридоре, гимнастерку, снаряжение и направился в зал. Кинув беглый взгляд на собравшихся, он сразу определил по их лицам, что произошло что-то крайне неприятное. Расспросить он не успел, так как в зале появились командир дивизии Осадчий и бригадный комиссар Ильиных. Комдив, седеющий полковник, с глубоким шрамом через всю правую щеку, прошел к столу, усталым жестом провел ладонью по бритой голове. Пригласив сесть, он обратился к командирам:

— Вы люди военные, поэтому буду краток. Два полка, которые обязаны держать оборону, — полки Баюченко и Сомова, — отходят. Отходят в результате внезапного удара, под давлением превосходящих сил противника…

Он обвел зал взглядом человека крайне удрученного, но голос его по-прежнему был тверд.

— Положение трудное, но не безнадежное, — раздельно сказал он. — Скоро отступающие будут здесь. Их надо остановить! Любыми средствами!..

Его взгляд остановился на Рубанюке.

— У тебя как, Рубанюк? — спросил он.

— Заняли оборону, товарищ полковник.

— На вас я надеюсь.

— Будем держаться, товарищ полковник!

Осадчий выжидательно посмотрел на члена Военного Совета. Бригадный комиссар поднялся. Волевое, бледное лицо его, с густыми черными бровями и выдающимся энергичным подбородком, было сдержанно и спокойно.

— Не исключено, — произнес он неторопливо, подчеркивая каждое слово, — что гитлеровцы, развивая удар из района Перемышля, попытаются нас отрезать. Будем драться!

Ильиных провел ребром ладони по карте, лежавшей перед ним на столе.

— Мы не должны скрывать ни от себя, ни от бойцов, — продолжал Ильиных, — что положение весьма серьезно. Враг очень силен! Нужны огромные усилия, исключительное напряжение нашей воли, чтобы разгромить такого врага.

Ильиных, задумчиво поглаживая ладонью щеку, сделал несколько медленных, тяжелых шагов от стола к окну. В напряженной тишине было четко слышно, как поскрипывают плитки рассохшегося паркета. Член Военного Совета снова подошел к столу, оперся о него пальцами. Наклонившись вперед своим несколько грузным, но ладным корпусом, он продолжал:

— Удар, нанесенный нам вчера на рассвете, готовился долго и коварно. Фашистская Германия не объявляла нам войны. Так она, без объявления войны, оккупировала многие европейские страны. Вы знаете, какими методами действуют нацисты. Паника и растерянность в рядах обороняющихся — вот что нужно Гитлеру. Авантюристический, разбойничий прием! Вы видите на примере полков Баюченко и Сомова, что этот прием приносит врагу кое-какой успех… Но не везде будет так! Организованность, непоколебимая дисциплина, воля к победе — вот чем ответим мы, большевики! Весь советский народ поднимается на смертный правый поединок с подлой фашистской агрессией. И в первых рядах пойдем мы, коммунисты.

Ильиных предупредил о строгой ответственности штаба за железную дисциплину в дивизии, сообщил, что в полки Баюченко и Сомова уже высланы штабные командиры для наведения порядка.

После совещания Осадчий пригласил Рубанюка к себе. Поглядывая в открытое окно на командиров, рассаживающихся по машинам, он сказал:

— Я тебя вызвал, собственно, вот для чего. Тебе надо быть готовым ударить противнику во фланг. Положение в полках Баюченко и Сомова усложняет эту задачу, но не снимает ее. Давай-ка к карте!

Комдив указал Рубанюку направление удара, обсудил с ним подробности контратаки.

— Наведем порядок и тебе поможем, — сказал он, энергично пожимая на прощанье руку Рубанюка. — Постарайся быть у себя побыстрее. И помни: я на тебя крепко надеюсь.

— Сделаю все, что в моих силах, — коротко ответил Рубанюк.

Сообщение об отходе соседних частей очень взволновало его, и он торопил водителя.

«Как же могли так осрамиться Баюченко и Сомов?» — раздумывал Рубанюк с тревогой.

Только на днях Рубанюк, читая военные записки Энгельса, записал в своей тетрадке пришедшую ему в голову мысль: «Боязнь врага подавляет твою волю и усиливает противника твоей слабостью. Следовательно, поддаваясь чувству страха, ты воюешь сам против себя…»

Рубанюк с нетерпением поглядывал на часы. Он должен скорее увидеть своих бойцов! Скорее сообщить своим командирам, что полк будет наступать противнику во фланг. Это ободрит всех, укрепит уверенность в своих силах.

Однако добраться до Турки было не так просто. Как и накануне, в сторону границы двигались колонны бойцов, машин, повозок. Навстречу им пробивался порожняк, брел угоняемый скот, нескончаемой вереницей шли беженцы, попадались первые раненые. Повсюду на шоссе виднелись следы бомбежки. Горели, распространяя удушливый запах жженой резины и краски, автомашины, валялись трупы лошадей и коров.

Раза три Рубанюку и его шоферу приходилось прятаться в придорожных кустарниках. Но самолеты налетали очень часто, и Рубанюк сердито сказал шоферу:

— Езжай! Уж если прямо на нас спикирует, тогда будем спасаться.

Кое-как добравшись до моста, грузовик безнадежно застрял между повозок, и Рубанюк пошел пешком. Через час он, наконец, достиг леса, где раньше размещался штаб полка.

Здесь недавно прошел небольшой дождь, и когда снова выглянуло солнце, все заискрилось: липы старого помещичьего сада, цветы на клумбах, гравий на аллеях.

Первым попался Рубанюку на глаза интендант Глуховский. Интендант стоял около склада и следил за тем, как на подводы грузили ящики. Заметив командира полка, он радостно его приветствовал.

— Перебрасываем поближе боеприпасы, — доложил Глуховский.

Рубанюк, приказав подседлать коня, пошел в свой кабинет за биноклем. У двери он столкнулся с шофером Атамасем. Распахнув дверь, шофер со смущенно-виноватой улыбкой сказал:

— Трошки беспорядку у нас наробылы.

Рубанюк шагнул через порог и увидел: вся комната была усеяна битым стеклом, штукатуркой. Из деревянного пола, пробитого пулеметной очередью, торчали смолистые щепы.

— И сюда залетели, сволочи!

— З самого ранку в гости навидалысь.

— Говори скорей, что во Львове? Уехали мои?

— Так що побачить их мени не удалось, товарищ пидполковнык.

— Как это? — спросил Рубанюк, темнея в лице.

— Я видразу, як прыихав, пишов на квартиру, а их вже немае. Выихалы. Одни кажуть, що на вокзал, а де хто каже, що до вас з хлопчыком пишлы.

— Ну, а на вокзале… ты был?

— А як же! — с обидой сказал Атамась. — Уси эшелоны облазыв. Там дитворы, баб… этих самых женщин, — поправился он. — А нимець, стерва, и по вагонам бье з самолетов. Не разбирается, детишки там или взрослые.

— А соседям Александра Семеновна ничего не оставляла? — допытывался Рубанюк.

— Ключи вот от квартиры. Они з мальчиком, это суседка рассказывала, цельный день вас выглядалы. А потом взялы вещички и пишлы. Там, у городи, таке робыться! Бомбыть — спасу нет. По подвалах люды ховаються.

Атамась достал из кармана и протянул ключи.

— Александра Семеновна — женщина геройская, — успокаивающе сказал он, видя, как помрачнело лицо Рубанюка. — Воны не пропадуть.

III

Полк второй день находился в обороне, не видя противника и не истратив ни одного патрона. Приказа из дивизии о наступлении пока не было, и Рубанюк в ожидании его еще и еще раз продумывал, наедине и с командирами батальонов, возможные направления намечаемого удара по гитлеровцам. Бойцы успели прорыть между стрелковыми ячейками ходы сообщения.

Война шла где-то стороной.

— Так воевать — хоть тыщу лет! Побей меня пирожком, — острил вратарь полковой футбольной команды Кандыба, принимая от повара котелок с жирными, ароматными щами.

Старшина Бабкин раздобыл две корзины черешен, и третья рота обедала в приподнятом настроении, похваливая Бабкина: «Наш старшина из печеного яйца живого цыпленка высидит».

Пулеметчик Головков и его дружок — второй номер — Павел Шумилов пристроились в тени ольхи, доедая из котелка кашу. Сбоку лежал на траве Терешкин. Выплевывая черешневые косточки и сыто жмуря глаза, он говорил:

— Ребята, просидим мы тут в лесочке, а Берлин без нас заберут.

— Гляди, завтра заберут! — откликнулся Шумилов, выгребая из котелка остатки каши. — Не слыхал разве, что старшина говорил? Танки их уже под Львовом.

— Ну так что ж? — возразил Терешкин. — Пускай хоть за Львовом. Дальше зайдут — дальше им же удирать придется.

— Далеко не зайдут, — авторитетно сказал Головков. — А будут нахалом переть, мы им концы скоро наведем.

— Щэ таких не було, щоб з России с цилыми башками вертались, яки ось так пруться, — поддержал его Грива.

— Мы тебя, Мефодий, до Гитлера командируем, — живо повернулся к нему Терешкин. — Ты ему лекцию закати про историю и географию. Он же в России не бывал…

Однако беспечность, с какой переговаривались бойцы, сидя в обороне, была только внешней. Их все больше начинало беспокоить, что полк не воюет, тревожили тяжелые вести о продвижении врага. Бойцы с жадностью прислушивались к разговорам командиров, но и командиры толком не знали, что происходит на фронте.

С юго-востока, а еще больше с севера гул канонады все усиливался. Перед вечером командир батальона Лукьянович донес Рубанюку, что разведка обнаружила против его участка сосредоточение танков и пехоты противника. Гитлеровцы готовились к атаке.

— Твое решение? — коротко осведомился Рубанюк. Он оживился, почувствовав тот прилив энергии, который охватывал его, когда ему предстояло действовать. — Хочешь упредить? Одобряю. Атакуй первым. Сейчас доложу хозяину.

Он собирался вызвать к проводу Осадчего, но в эту минуту к блиндажу подкатил мотоциклист из штаба дивизии. Связной передал Рубанюку пакет. Комдив приказывал немедленно отходить на Борислав. Все, что нельзя вывезти, взорвать!

Рубанюк вертел в руках клочок бумажки. Строки приказа расплывались перед его глазами. Ему велели оставить без боя рубеж, который он со своими солдатами так старательно готовил для отпора врагу! Без боя, без единого выстрела!

— Что там от комдива? — полюбопытствовал Каладзе.

— Требуют отходить.

— Что-о?! Почему отходить?

Каладзе, бледнея, уставился на бумагу, потом нетерпеливо взял ее из рук Рубанюка.

— Значит, спины фашистам показывать! — задыхаясь от волнения, крикнул он. — Что это? Кто из бойцов будет выполнять?

Забыв о присутствии связных, Каладзе с таким бурным негодованием выражал свои чувства, что Рубанюку пришлось прикрикнуть на него:

— Слушайте, капитан! Вы что, дискуссию вздумали разводить? — Рубанюк поднялся. Голос его зазвучал глухо и устало, когда он добавил: — Приказ есть приказ. Обсуждать его никто вам не разрешил.

И тотчас же, поняв, что он, командир полка, не имеет права поддаваться никаким личным настроениям и чувствам, резко повернулся и уже строгим, официальным тоном сказал:

— Немедленно довести приказ до батальонов!

IV

Прикрывать отход полка Рубанюк приказал батальону Лукьяновича. С наступлением сумерек первый батальон, соблюдая полную тишину, выступил к местечку Турка.

К полуночи комбат, который возглавлял отходящие подразделения, донес, что голова походной колонны достигла шоссе. В конце донесения указывались потери от бомбежки: шесть убитых, восемь раненых, повреждена пушка.

Рубанюк, отдав по телефону последние распоряжения Лукьяновичу и приказав снимать связь, с тяжелым вздохом сел в машину.

На багровом от дальнего зарева небе смутно вырисовывались верхушки деревьев. Где-то недалеко часто рвались снаряды.

Перед въездом на шоссе Рубанюк задержался, пропуская мимо себя арьергард. Потом Атамась быстро домчал его к хвосту колонны.

Небосвод затянуло низкими тучами, в непроницаемой тьме трудно было что-либо разглядеть, но Рубанюк сразу понял, что полк не двигался.

На небольшой высоте медленно шел с захлебывающимся урчанием бомбардировщик. Чей-то злой голос крикнул:

— Кто там курит?

— Дай ему по кумполу! — добродушно посоветовали в ответ.

— Смотри, как бы самому не дали, — откликнулся курящий, но цыгарку прикрыл.

Бомбардировщик, отлетев немного, видимо, развернулся; рокот его моторов опять стал приближаться.

— Почему не двигаетесь? — крикнул Рубанюк, выйдя из машины.

— Говорят, мост разбомбило.

— Какой мост? — рассердился Рубанюк. — Впереди — никакого моста. Кто это отвечает?

— Младший лейтенант Румянцев. Это вы, товарищ подполковник?

Впереди вдруг послышались беспорядочные винтовочные выстрелы. Рубанюк, не ответив Румянцеву, поехал на звуки стрельбы.

Выяснить, кто поднял стрельбу, ему не удалось, так как стреляли где-то далеко впереди.

Чтобы расчистить путь, пришлось оттащить с дороги в кювет две грузовые машины, которые столкнулись в темноте. Колонна двинулась дальше.

В Турку полк вошел с рассветом. На окраине горели нефтяные склады. Тяжелый черный дым лежал пластом над городом. От взрывов жалобно дребезжали в окнах перекрещенные полосками бумаги стекла, раскачивались и звенели провода.

Между пылающими домами по уличкам метались жители с пожитками в руках. Они путались в клубках проволоки, спотыкались о груды битого кирпича, теряли и испуганно окликали друг друга.

На повороте одной из улиц Рубанюк, сойдя с машины, увидел знакомого часовщика. Старик стоял на тротуаре подле своей развороченной бомбой мастерской и смотрел на нескончаемый поток людей.

Взгляд его вдруг задержался на Рубанюке. Старик узнал своего заказчика.

— Пане подпулковни́ку, пане подпулковни́ку, цо то буде?

В эту минуту неподалеку с треском рухнули стропила горящего здания, и люди шарахнулись в сторону, смяли старика. Рубанюк, сколько ни оглядывался, уже не мог его разыскать.

За городом в потоке беженцев Рубанюк заметил девочку в розовом вязаном джемпере. Ее держал за руку смуглый мужчина в мягкой шляпе и черной жилетке поверх белой полотняной сорочки. Девочка поминутно оглядывалась и осипшим от слез и крика голосом повторяла:

— Мама!.. Хочу до мамы!..

Рубанюк, открыв дверцу машины, спросил мужчину:

— Отец?

— Так, пан комиссар, — закивал головой тот и снял шляпу.

— Где же ее мать?

— Поховалы вчора, пан комиссар… Убили ее.

Девочка умолкла. Широко раскрытыми глазами смотрела она на Рубанюка. Отец неумело поправил ей чулок, и вдруг треугольный кадык его, выпирающий над воротом рубашки, дрогнул.

— Атамась, — сказал Рубанюк. — Передай мое приказание — посадить ребенка с отцом на повозку…

— Бардзе дзенькую, пан, бардзе дзенькую, — забормотал мужчина и, подхватив девочку на руки, поспешил за Атамасем.

V

Километрах в пяти от Борислава Рубанюк и Каладзе остановились на опушке придорожного леска и развернули карту.

На усах и бровях Каладзе лежал слой ржавой пыли. Вытираясь, он размазал ее полосами по щекам, и лицо его от этого приняло почему-то обиженный вид.

— Я так думаю, товарищ подполковник, — сказал он, — будем в Бориславе окопы рыть.

— Не иначе.

— Там можно держаться. Горы есть, леса есть…

Каладзе отлично знал этот район и с увлечением излагал свой план обороны.

Однако в Бориславе Рубанюк получил из штаба дивизии приказ — идти форсированным маршем на Дрогобыч и занять оборону на его северо-западной окраине.

Каладзе узнал об этом от Рубанюка на втором привале после Турки. Ощипывая дрожащими пальцами ветку боярышника, он сказал:

— До Дрогобыча двенадцать километров… Отойдем, а дальше отступать не будем. Пускай даже приказ будет… Три приказа пускай будет. Это… вредительство… А что, не правда? Не было у нас вредителей? Почему не воюем?

Он распалялся все больше и, как это бывает с добродушными, покладистыми людьми в минуты гнева, совершенно утратил самообладание, ничего не слушал и выкрикивал высоким, рвущимся от злости тенорком:

— Почему не воюем? Почему не наступаем? Что это, до самого Киева нас будут гнать? Не хочу больше отступать. Патроны есть, снаряды есть, пушки есть… Люди какие!.. Орлы! Почему не бьем фашиста?

Рубанюк хотел было резко одернуть Каладзе, но вдруг ощутил, что не сможет этого сделать. То, что разгневало Каладзе, вызывало протест и в его душе. Он и сам не мог подыскать убедительного объяснения событиям последних дней — быстрому продвижению оккупантов на восток.

У него, как, впрочем, у большинства командиров, до сих пор сохранялось твердое убеждение, что любой противник, предпринявший войну против советской страны, будет разбит на своей же земле. И поэтому мучительно тяжело, невыразимо стыдно было ему, что в первые же дни войны гитлеровские орды так быстро продвинулись вглубь страны.

Но терять самообладание, как Каладзе, Рубанюк не имел права. Ему вспомнились слова преподавателя академии, старого генерала. «Офицер всегда должен обладать присутствием духа, — говорил генерал, — ибо его состояние немедленно передается подчиненным».

Рубанюк опустил руку на плечо Каладзе.

— Ты рассуждаешь, — произнес он, — как безусый новобранец. А ведь ты старый, опытный командир… Противник сейчас пользуется внезапностью… Сам же хорошо понимаешь.

— Понимаю, — буркнул Каладзе.

Вспышка гнева была у него минутной. Он достал из сумки: карту, стал что-то прикидывать, высчитывать. Полк мог, совершая по пять километров в час, засветло достичь Дрогобыча.

Бойцы обедали. Рубанюк, не любивший изменять своим привычкам в любой, самой сложной обстановке, подошел к походной кухне.

— Чем кормите?

Повар быстро напялил заткнутый за пояс колпак, зачерпнул со дна.

— Отведайте, товарищ подполковник.

— И так вижу, что в котле у тебя густо.

Рубанюк подсел к обедающим красноармейцам. В походах он всегда проверял пищу из котелков. Бойцам это нравилось.

Поев борща и сделав замечание о том, что лук хорош, когда его правильно прожаривают и кладут в меру, Рубанюк с усмешкой спросил:

— Напугался фрицев, что ли? Хуже стал варить.

— Мы насчет нервов крепкие, товарищ подполковник, — спокойно сказал повар.

— Молодец, если так!

Начальника штаба Рубанюк разыскал около повозки связистов. Каладзе сидел, уткнув подбородок в ладони.

— Так, говоришь, нервы пошаливают? — опускаясь на траву, сказал Рубанюк. — Повар Савушкин — и тот понимает, что без хороших нервов на войне доброй каши не сваришь.

— Это и я понимаю, — неохотно откликнулся Каладзе.

— Видимо, нет, раз такой скандал учинил из-за приказа.

— А вам нравится, что мы отступаем, товарищ подполковник? — сухо спросил Каладзе.

— Речь не об этом. Ты сказал: «Хоть три приказа будет, не стану отступать». Так ведь сказал? То-то! Не геройство это.

Рубанюк заметил, что на шоссе сбились в кучу артиллерийские упряжки и обозные повозки. Создалась пробка. Поднявшись, Рубанюк не спеша зашагал туда. Широкоплечий и высокий, с ладно пригнанным походным снаряжением, в аккуратно выутюженной гимнастерке, он являл образец такого спокойствия и уверенности, что Каладзе втайне залюбовался им.

«А ведь он ничего не знает о судьбе жены и ребенка…» — подумал капитан, глядя ему вслед.

…Вскоре Рубанюк поехал с командирами батальонов вперед на рекогносцировку местности.

В лесу перед Дрогобычем он, сойдя с коня, размял затекшие ноги. Его манила ярко-зеленая трава на полянке, под деревьями было прохладно, и Рубанюк только сейчас почувствовал, какая страшная усталость сковала все его тело и как ему хочется спать. Трое суток он не смыкал глаз. Окружающие предметы расплывались перед ним, казались невесомыми и нереальными.

Связисты, прибывшие из дивизии, тянули к командному пункту провод. Каладзе горячо доказывал что-то комбату Лукьяновичу, но все это доходило до сознания Рубанюка сквозь какую-то пелену.

Вывел его из этого состояния зычный голос сержанта-связиста. Сержант докладывал, что связь установлена и командир дивизии вызывает его к проводу.

Полковник Осадчий осведомился о местонахождении полка. Он требовал удержаться у Дрогобыча во что бы то ни стало и сообщил, что на подходе свежие части. Их перебрасывают к Дрогобычу автомашинами.

Рубанюк передал командирам содержание разговора с Осадчим и, повеселев, с обычной энергией и тщательностью стал изучать местность, отдавать приказания. У него появилась твердая уверенность, что здесь, на этом удобном и выгодном для обороны рубеже, прекратится, наконец, тягостное отступление.

Он отдал приказ занять оборону, отпустил Каладзе и комбатов, а сам решил немного отдохнуть.

…Ему приснилась маленькая беженка в розовом джемпере. Девочка цепко держалась руками за его портупею и сердито требовала, чтобы ее маму вытащили из глубокого оврага. Рубанюк наклонился над пропастью и увидел изуродованную, окровавленную жену — Шуру.

Она протягивала к нему руки, плача, пыталась выбраться, но земля под ней осыпалась, и Шура с отчаянием хваталась за края оврага. Рубанюк протянул ей руку, но в этот момент с ослепительным блеском разорвалась рядом бомба, и его отшвырнуло в сторону. «Ну, вот и убит», — с безразличием подумал он о себе, и ему стало легко от сознания, что можно лежать спокойно, не шевелясь. Но девочка в джемпере тормошила его, трясла за плечо…

— Товарищ подполковник!

Перед Рубанюком стояли Атамась и боец, державший в поводу темно-гнедого оседланного коня. По запыленному, багровому от жары лицу бойца стекал пот. Конь был тоже заморен и тяжело водил взмыленными боками.

— От начальника штаба, товарищ подполковник! — доложил боец, протягивая пакет. — Приказано как можно скорей доставить… Аллюр три креста…

Рубанюк вскрыл конверт, Каладзе сообщал: офицер связи, прилетевший из штаба фронта, передал новое приказание — полку вернуться к Сану и не отходить ни на шаг. За невыполнение приказа — расстрел. От себя Каладзе приписал, что, по его мнению, подобное распоряжение — нелепость, так как в Турку уже вошли танки противника.

Рубанюк несколько минут сидел молча, разглядывая неровные строчки, очевидно наспех и взволнованно написанные знакомым ему почерком Каладзе. Что же делается? Как разобраться в том, что происходит?

Рубанюк приказал связать его по телефону с Осадчим.

Связист долго и терпеливо вызывал «Вишню», переругивался с кем-то на контрольной и, наконец, доложил, что линия оборвана.

Ждать, пока устранят повреждение, было некогда. Рубанюк вырвал из записной книжки листок, размашисто написал: «Продолжайте движение в прежнем направлении. Рубанюк».

Все же на душе у него было тревожно. Спустя полчаса связь наладили, и комдив тотчас же вызвал Рубанюка к проводу. Он спрашивал о состоянии полка, торопил с организацией обороны.

Рубанюк сообщил о распоряжении офицера связи.

Он выслушал ответ Осадчего, и лицо его изменилось.

— Каладзе докладывает, что офицер этот из штаба фронта, — повторил он. — Прибыл самолетом.

Командиры штаба, связные, телефонисты, находившиеся на командном пункте, притихли.

— Есть задержать и доставить к вам, товарищ полковник! — громко сказал Рубанюк и положил трубку.

Приказав Атамасю немедленно заводить машину, он еще раз пробежал глазами записку Каладзе.

— Ухо придется востро держать, товарищи, — сказал Рубанюк командирам. — Осадчий говорит, одного диверсанта уже поймали… Регулировал движение, сукин сын… В форме нашего лейтенанта.

VI

Разыскать самозванного «офицера связи» не удалось. Каладзе, узнав от Рубанюка о разговоре с комдивом, сперва оторопел, потом схватился руками за голову.

— Я у него документы спрашивал, — оправдываясь, сказал он. — Печать есть, подписи есть. Полчаса назад здесь был.

Туда-сюда ходил, командовал. — Он сжал в бессильной ярости кулаки. — Где его теперь найдешь?..

К обеденному времени батальоны стали подтягиваться к лесу.

Рубанюк и комбат Яскин стояли на опушке. Бойцы шагали мимо с изнуренными, запыленными лицами. Горячий запах потных тел, кожаного снаряжения, оружейного масла стлался меж деревьями.

— Пятнадцать минут отдыха, — разрешил Рубанюк. — Потом всем рыть окопы!

Роты подходили одна за другой, растекались по лесу и наполняли его хрустом валежника, звяканьем котелков.

В последнем ряду третьей роты, сутулясь, шел старшина Бабкин. Он тащил на плечах пулемет. Сбоку, вне строя, опираясь на палку и сильно прихрамывая, ковылял пулеметчик Головков.

Рубанюк подозвал его.

— Натер, что ли? — спросил он, показав глазами на ногу.

— Осколком царапнуло, товарищ подполковник, — смущенно ответил Головков. — Там около нас одна разорвалась…

Он с досадой посмотрел на свой разорванный сапог и поспешно добавил:

— Пустяковая, товарищ подполковник. К вечеру, как на собаке, заживет. Без сапога вот, жалко, остался…

Позже, когда Рубанюк обходил батальоны, ему бросилось в глаза оживление на участке третьей роты. Под деревом стоял объемистый бочонок с квасом. Бабкин, деловито засучив рукав, отпускал бойцам в кружки и фляги пенившуюся влагу. Старшина подмечал, как тот или иной боец орудовал лопаткой; мера щедрости старшины определялась ретивостью стрелка в рытье окопов.

— Хоть раз, та вскачки, — отходя от бочонка с полным до краев котелком и довольно подмигивая товарищам, похвалился Грива.

Квас был добыт в Бориславе не без его участия, да и около траншей управлялся он за двоих.

К утру полк зарылся в землю. По скатам высоток протянулись заграждения.

Рубанюк вышел из блиндажа, как только зарозовели верхушки деревьев. Он немного поспал и чувствовал себя бодро.

У блиндажа на перевернутом ящике сидел Татаринцев. Он вскочил, отшвырнул недокуренную папиросу. Лицо его заметно осунулось и было озабочено.

— Прибыл, товарищ командир полка! — доложил он. — Задание выполнил. Семьи погружены в эшелон.

— Хорошо. Свою жену разыскали?

— Так точно. О вашей супруге тоже справлялся, товарищ подполковник.

— Ну? — Рубанюк встрепенулся.

— Она с сыном выехала в Киев. Вместе с женой полковника Осадчего. Адъютант комдива говорил. Только он… — Татаринцев замялся.

— Ну, что? Говорите.

— Адъютант рассказывал, что два эшелона с эвакуирующимися разбомбило. Может, ваши проскочили. Эшелонов ведь много ушло.

По лицу Рубанюка пробежала тень. С удивительной ясностью возник перед ним вчерашний сон. Татаринцев не уходил.

— Что у вас еще?

— Просьба, товарищ подполковник.

— Говорите.

— Позвольте Татаринцевой при полку остаться. Она курсы медсестер окончила. Пригодится. Очень просит оставить ее…

— Хорошо.

— Благодарю, товарищ подполковник. Разрешите Татаринцевой явиться и доложить?

— Разрешаю.

Заложив руки за спину, Рубанюк медленно ходил около блиндажа. Его мучила тревога за жену и сынишку. «Может, обойдется все благополучно, — утешал он себя. — Шура энергичная, смелая. Доберутся до Киева, а там — к старикам, в Чистую Криницу. Переждет».

Но Рубанюк отлично представлял опасности, каким подвергалась его семья, пока сумеет добраться к родным. Особенно волновало его сообщение о разбитых в пути эшелонах, и ему только огромным усилием воли удавалось сохранить хотя бы внешнее спокойствие.

Татаринцев вернулся с женой минут через десять. За несколько шагов она оправила складки на непомерно большой, видимо мужней, гимнастерке и неумело козырнула.

— Товарищ подполковник! — певучим, грудным голосом бойко произнесла она. — Медсестра Алла Татаринцева прибыла в… доверенную часть…

Она пыталась сказать еще что-то по-уставному и, засмеявшись, безнадежно махнула рукой.

Вздернутый носик, ямочки на подбородке и на смуглых щеках, пухлые губы делали ее похожей на девочку-подростка. Серые, с зелеными крапинками, глаза ее смотрели то на Рубанюка, то на стоящего поодаль Татаринцева.

— Забыла, как по форме надо докладывать, товарищ подполковник, — откровенно призналась она. — Попадет мне теперь?

— Ну, с формой ладно, — сказал Рубанюк. — За ранеными сумеете ухаживать?

— Буду стараться.

— Вы откуда родом?

— Ростовчанка.

— Можете идти отдыхать.

По выражению лица Татаринцевой было заметно, что ей еще хочется поговорить, но Рубанюк подчеркнуто сухо кивнул ей и ушел в блиндаж.

День обещал быть очень тихим. Ни одного облачка не было на голубом небе, мертвая тишина стояла над лесом и горами.

Но уже к девяти часам издалека донесся странный, нарастающий гул.

Первым на командном пункте услышал его Атамась, кончавший чистить у блиндажа автомат. Он поднялся с плащпалатки, оглядел небо. Нет, самолетов не было. Атамась поворачивал голову во все стороны, вслушивался. Звук моторов доносился откуда-то снизу, из-за лощины, отделяющей лес от шоссе. Атамасю почудилось даже, что он слышит, как вздрагивает земля.

Не выпуская из рук автомата, Атамась вскочил в блиндаж.

— Товарищ пидполковнык, — торопливо сказал он, — выйдить послухайте. Чи не танки?

Рубанюк и Каладзе вышли. Гул сперва несколько приутих, потом раздался сильнее и отчетливее. Теперь уже было ясно: шли танки. Но почему с востока?

— Вероятно, наши, — высказал предположение Каладзе.

К рокоту моторов прибавились автоматные очереди, редкие пушечные выстрелы.

— Что-то не похоже, чтоб наши, — сказал Рубанюк. — Свяжись-ка быстренько с дивизией!

Каладзе спустился в землянку. Начальник штаба дивизии уже был на проводе, вызывая командный пункт полка.

— Что у вас слышно, «Ландыш»? — встревоженно спрашивал он.

— Танки идут, — ответил Каладзе. — Но чьи, откуда — не знаем.

— Приготовьте все, чтобы встретить! — приказал начальник штаба. — От Перемышля прорвались… Дай-ка к проводу хозяина…

Гул танков и орудийной стрельбы приближался.

VII

Поезд, в котором Петро и его земляки ехали на фронт, двигался необычайно медленно, бесчисленное количество раз останавливался.

Командир, сопровождающий мобилизованных, бегал на каждой станции к железнодорожному начальству, ругался, просил не задерживать, но это не помогало. К фронту пропускали в первую очередь воинские эшелоны.

Петро со Степаном и Федором заняли четырехместное купе пассажирского вагона. Четвертым оказался словоохотливый и непоседливый паренек откуда-то из-под Балахны.

— Митрофан Брусникин, — представился он, здороваясь с каждым за руку. — Имя не так чтоб красивое, зато фамилия аппетитная.

На вид он был нескладен: курнос, чуть рябоват, со свисающей верхней губой, но большие зеленоватые глаза его светились таким добрым и хитровато-умным блеском, что неправильные черты его липа как-то не замечались.

Брусникин помог уложить вещи, задвинул дверь в коридор.

Ему хватило пяти минут, чтобы рассказать о себе: работал на сплаве леса для бумажной фабрики, потом переехал на житье в Богодаровку, к замужней сестре, тут его война и захватила.

Он вытряхнул свой пиджачок, повесил его и после все время пропадал на площадке вагона, с непостижимой быстротой завязывая знакомства и громко перекликаясь с кондукторами, смазчиками — со всеми, кто попадался ему на глаза.

Степан забрался на верхнюю полку и почти всю дорогу спал. Петро с Федором устроились за откидным столиком и глядели в открытое окно. Поезд беспрестанно обгоняли замаскированные ветвями эшелоны с красноармейцами, танками, орудиями, тракторами, автомашинами, лошадьми. Из теплушек тоскливо глядели конские головы, едкий запах конюшни доносился из открытых товарных вагонов.

— Я вот гляжу, — сказал Федор, — сколько всякого орудия идет, народу! Да ни в жизнь ему нас не одолеть. Глянь, какие вон штучки везут. Зря не сидели.

Петро быстро повернулся к нему. Его обрадовало, что эти слова произнес тот самый Федор, который так побаивался немцев. «Им же, — говорил он уныло, — все капиталисты, какие есть, подсобляют. Задавят они нас».

Стремясь укрепить в своем товарище чувство уверенности, столь необходимое человеку, едущему на фронт, Петро оживленно заговорил:

— Ты, Федор, вот еще о чем поразмысли… Разве могла бы Россия раньше, скажем, в ту войну с немцами, дать армии столько танкистов, летчиков, артиллеристов к таким вон штучкам, шоферов? Это же инженеры, техники! Сотни тысяч! Понял, как дело повернулось? Не те уж мы, которых бить можно было. Теперь нас не возьмешь. И танками нас не испугаешь, сами научились делать.

На вокзалах и полустанках было многолюдно и оживленно. На перронах толпились новобранцы с вещами, девушки с букетами полевых цветов. Они приветственно махали руками едущим в сторону фронта.

— Бейте их, гадов! Скорее возвращайтесь!

— В понедельник ждите! — доносился веселый голос Брусникина. — Приеду свататься. Вон за ту толстоногую… у-ух… красуня!

Одна из девушек была похожа на Оксану. Петро высунулся из окна и так пристально поглядел на нее, что она смутилась и спряталась за спины подружек.

Только сейчас Петро вспомнил о письме Оксаны, достал его. Ему очень хотелось узнать, что в нем написано. Но Оксана разрешила сделать это только на фронте, и Петро, колеблясь, долго и нерешительно вертел конверт в руках. «Нет, раз обещал, до фронта не буду», — решил он и, расстегнув пиджак, спрятал конверт во внутренний карман. Ему было приятно теперь не только от сознания, что у него хранится маленькая память о любимой, но и оттого, что он не обманул ее доверия.

…Перед Киевом, у Дарницы, поезд задержали в лесу. Со стороны станции слышались взрывы, доносился удушливый запах гари.

В сумерки поезд тронулся. Он двигался медленно, словно ощупью.

Федор, привстав, разглядывал обгорелые скелеты вагонов, покореженные огнем цистерны и рельсы. Красноармейцы, закопченные и злые, растаскивали тлеющие обломки платформ, засыпали воронки, чинили провода.

— Как же он откупится, подлюга?! — шептал Федор. Он вцепился пальцами в раму окна, лицо его перекосилось от ярости. — Это ж его внуки и правнуки своим горбом отстраивать будут.

— Не следует расстраиваться, уважаемый товарищ Федор, — произнес с верхней полки Брусникин. — На войне всегда так бывает.

По его голосу можно было догадаться, что разъярен Брусникин не меньше других. Но, словно боясь утратить усвоенный им тон весельчака и балагура, он тут же, без всякой связи с происходившим, громко добавил:

— Баня закрыта по случаю нету дров.

…Днепровский мост и Киев проехали ночью. Над городом стояла глухая тишина. Черная, без единого огонька, ночь окутывала здания и улицы. Петро не отходил от окна, пока не промелькнули последние строения пригорода; только тогда он лег спать.

Разбудил его зычный голос Брусникина. Со ступенек вагона он кричал кому-то:

— А ну, отойди, землячок, в сторонку! Я отсюда погляжу, что за местность.

Петро выглянул в окно. Поезд стоял. Над тополями полуразрушенного полустанка уже высоко поднялось солнце.

Петро вышел на перрон, нацедил около водонапорной башни холодной воды в котелок, умылся.

Сразу же за полустанком начинались озимые посевы. Так хорошо было в этот ранний утренний час в степи, что Петру не захотелось возвращаться в душный вагон. Он спустился с насыпи и присел на траве.

Чуть слышно шелестели согретые солнцем колосья пшеницы. На гребне откоса, вперемежку с шалфеем, алели цветы мака-самосейки, белела ромашка. Беззаботно кружились над пестрым разнотравьем мохнатые шмели. Лишь две огромные воронки на пологом склоне откоса напоминали о том, что идет война. Комья горелого суглинка, вывороченные страшным ударом бомбы, обрушились на траву, пригнули и изломали пшеницу. В памяти Петра промелькнули багровые клубы дыма над Дарницей, чадящая пшеница в разбитых вагонах. Ему вдруг нестерпимо долгим показался путь до фронта. Уже третьи сутки они были в дороге, и неведомо, сколько еще придется томиться вот так, на положении пассажиров.

Степан застал Петра сидящим в глубокой задумчивости.

— Снидать иди, — позвал он. — Хотя… давай тут… Поезд не скоро тронется.

— Скорей бы драться! — сказал Петро.

Степан принес в котелках горячего супу, Федор достал из мешка домашние харчи.

— Наши, наверно, уже вышли в степь, — сказал Степан, нарезая ломтиками розовое сало.

Он обвел глазами пожелтевшую пшеницу, вздохнул:

— Трактористам запарка будет с косовицей. Считай, что никого почти не осталось.

— Покрутится Олекса в этом году.

К полустанку, гудя, подошел длинный состав. Он был так велик, что хвост его остался за рощицей. Из вагонов на перрон высыпали женщины, ребятишки.

— Беженцы, — сказал Петро и отложил ложку. Спустя несколько минут к ним нерешительно приблизился парнишка с осунувшимся, бледным лицом.

— Чисто ваш Сашко́, — сказал Федор Петру. — Только худее.

— Дядя, у вас не осталось супчику? — спросил парнишка.

— А где же твоя посуда? — откликнулся Петро.

— У меня нету посуды.

— Накормим, сынок, — быстро сказал Федор. — Ты сам откуда?

— Из Каменец-Подольска.

— Тебя как зовут?

— Степой.

— Неужели из Каменец-Подольска бегут? — переспросил Петро.

— Бегут, — сказал Степа. — Он же все жгет, детишек убивает.

— Ну, садись, Степан, — усадил его Петро. — Этот дядька — тезка твой. Тоже Степа. Бери вон сало, яички. Ты один или с матерью?

— Один… Маму и сестричку убили. Засыпало кирпичом. Они в подвале сидели.

Степа жалобно всхлипнул.

— Ешь, ешь, Степан, — дрогнувшим голосом сказал Петро. — Подзаправляйся покрепче. Мы тебе харчишек еще и на дорогу дадим.

Федор со Степаном собрали в мешочек еды для мальчика. Потом все вместе проводили его до вагона.

К вечеру следующего дня поезд, пройдя от Киева двести километров, приближался к Виннице. Километрах в восемнадцати, перед небольшим, забитым эшелонами разъездом, остановились.

Петро вышел размять ноги.

— Пойдем со мной, раненых поглядим, — позвал Брусникин.

— Где?

— Там, впереди, санитарная летучка стоит.

— Что на чужую беду глядеть, — сказал Петро. — Им и без нас тошно.

— Пойдем. Может, земляки есть. Обрадуются.

Петро отказался. Закурив, он медленно зашагал вдоль рельс. У железнодорожной будки стояла чернобровая молодица с грудным ребенком на руках.

— Не найдется попить, хозяюшка? — спросил Петро, останавливаясь.

— Сейчас вынесу, — проговорила приятным низким голосом молодица и проворно побежала к будке.

Вернулась она с большой кружкой прозрачной родниковой воды.

— Пейте здорови, — пожелала она, покачивая ребенка и легонько похлопывая его рукой.

Красивые миндалевидные глаза ее под низко опущенной на брови отороченной кружевом белой косынкой смотрели с приветливым участием. Петро жадно выпил холодную воду, поблагодарил.

— Хорошие места здесь у вас, — сказал он. — И вода чудесная.

Молодица слушала его рассеянно и все время тревожно поглядывала на небо.

— Так летают, так летают! — пожаловалась она плачущим голосом. — Повирыте, дытыну боюсь з рук выпустить.

— Они с таким расчетом и летают, — сказал Петро. — Хотят людей напугать, чтобы руки у всех опустились.

— Вчера вон около того кусточка, — показала молодица, — смазчика бомбой разнесло. И шматочков не собрали…

Петро постоял еще несколько минут и вернулся к своему вагону.

В купе было тесно и накурено. Степан, до отказа растягивая мехи гармони, играл «Страдания». В проходе сбились слушатели.

— Про Буденного сыграй, — заказывал из-за стенки чей-то басовитый голос.

Оттуда слышались свирепые удары костей по столу, — резались в «козла».

— А ну, цытьте! Слухайте!

Федор, не оборачиваясь, резко махнул рукой.

— Летят… Ще один… Да низко…

Все кинулись из вагона к выходу. Петро, убрав покинутую гармонь, спустился со ступенек последним. Вражеские самолеты, вытягиваясь в цепочку, разворачивались для бомбежки. От состава бежали в поле люди…

— Сюда! — крикнул из-под вагона Федор и, схватив Петра за руку, притянул его к себе.

Под вагоном уже было несколько человек. Они присели, скорчившись, и напряженно прислушивались к гудению самолетов.

Бомбардировщик с ревом пронесся над поездом, и сейчас же воздух качнуло — три взрыва один за другим прогрохотали в стороне.

— Запалил эшелон! — крикнул кто-то. — Гляньте, как пламя схватывается.

— По санитарному достал.

Петро выглянул. Впереди над тесно сдвинутыми составами хлестало синеватое пламя.

Больно ударившись головой о балку, Петро выскочил на обочину насыпи.

— Куда! Летают же! — донесся до его слуха чей-то голос. Но испуганный, трусливый окрик только подстегнул его.

Держась рукой за ушибленное место, Петро побежал к пылающим составам.

Еще издали он увидел, что пламя от развороченной цистерны перебросилось на соседние вагоны и два из них, с красными санитарными крестами, были охвачены огнем.

Бомбардировщики продолжали кружить над разъездом. Где-то в стороне беспорядочно били зенитные пулеметы.

Петро проворно вскочил в ближний вагон и столкнулся в тамбуре с девушкой в белом халате. Она помогала раненому с забинтованной головой выбраться из вагона.

— Там лежачие! — крикнула она Петру, махнув рукой в сторону коридора. — Тяжело раненные… Помогите.

Петро не успел еще сообразить, что надо делать, как она вернулась и потащила его за собой в конец вагона. В открытом купе лежало трое раненых.

Сестра освободила прикрепленные к стенке носилки, кивком головы приказала Петру взяться за них. Три пары широко раскрытых глаз молча следили за их торопливыми движениями.

Петро пошел впереди, неловко раскачиваясь и оступаясь. Раненый глухо застонал.

— Сейчас, сейчас, голубчик, — проговорила сестра. — Потерпи минуточку.

— Они еще летают? — спросил раненый, вслушиваясь в гул моторов.

У выхода из вагона Петро увидел Брусникина и еще какого-то красноармейца.

— Принимайте! — крикнул Петро.

Он не помнил, сколько времени пробыл в горящем вагоне, наполненном стонами, нетерпеливыми мольбами изувеченных, беспомощных людей. Как в тумане, мелькали перед ним багровые от жара лица сестры, Федора, Брусникина.

Он хотел было помочь отнести под деревья грузного, всхлипывающего от боли бойца, но не успел. Нарастающий вой бомбы прижал всех к земле. Петра, отшвырнуло в сторону, больно ударило по ноге. Над головами людей свистнули осколки, зашумели падающие ветки деревьев.

Петра оглушило. Как сквозь вату, услышал он дикий, нечеловеческий вопль. В нескольких шагах корчился, царапая землю пальцами, боец, которого он собирался нести. Осколком бомбы ему оторвало ногу выше колена.

VIII

К ночи поезд с мобилизованными прибыл на станцию Винница. Молоденький лейтенант, по фамилии Людников, переговорил с сопровождающим состав командиром, построил новобранцев и сделал перекличку.

До военного городка шли строем. Слева неясно темнели то ли сады, то ли городские постройки.

Остаток ночи ушел на получение немудреного солдатского имущества: обмундирования, котелков, плащпалаток.

Федор, угостив лейтенанта табачком, разговорился с ним и выведал, что новобранцев приказано отправить в запасный полк, километров за десять от города. Там они и будут обучаться.

Переодевались в прохладном, гулком помещении казармы. Петро сидел рядом со Степаном, неуверенными движениями заматывая на ноге обмотку. Управившись, он притопнул неуклюжим башмаком по цементному полу и засмеялся:

— Чем не бравый солдат?

Вокруг были такие же, как он, еще не нюхавшие пороха люди. С любопытством наблюдал Петро, как изменялись на его глазах вчерашние хлеборобы, слесари, трактористы, учителя. Гимнастерки и шаровары сидели на них неуклюже. Но каждый, надев форму, невольно подражал в выправке щеголеватому старшине, подтянутому лейтенанту.

Утром, встретив лейтенанта, Петро спросил:

— Где бы можно было газетку почитать?

Лейтенант строго посмотрел на него:

— Как спрашиваете? Почему не по-уставному? Почему пряжка на боку?

Петро оглядел себя, развел руками:

— За два часа еще не отшлифовался. Подтянусь.

— На читку газет будет дана команда.

— А без команды никак нельзя?

— Вон там, за столовой, читальня.

Лейтенант обиженно отвернул по-детски пухлое, еще безусое лицо. Его искренне огорчали люди, не знавшие уставных положений.

Петро пересек двор, разыскал читальню. Он открыл дверь и едва не вскрикнул от удивления, увидев там своего друга Курбасова.

— Мишка! — крикнул Петро.

Курбасов удивленно поднял глаза.

— Петька, черт!

— Ну и встреча!

Михаил, бросив недочитанный журнал, увлек Петра во двор.

— Ты в запасный? Это же здорово! Вместе будем. Здорово, а?

Они присели на штабелях дров, оживленно разговаривая.

Михаил находился в военном городке два дня, и его уже начинало угнетать вынужденное безделье. По двору бродили новобранцы; в город их не отпускали.

Заметив у ворот лейтенанта, который распекал за что-то дневального, Михаил показал на него рукой:

— Сейчас мы с ним поговорим. Нужно нам с тобой политься к одной бабушке. На вареники с вишнями. Каши еще успеем наглотаться.

— Что за бабушка такая?

— Бабушка и внучка. А внучке семнадцать волшебных лет… Ты уже женился?

— Да.

— Поспешил… Сам посмотришь… Пойду к лейтенанту увольнительную в город добывать. Дело не легкое.

Петро видел, как Михаил молодцевато подошел к лейтенанту. О чем он говорил с Людниковым, Петро не слышал, но вернулся Михаил с увольнительной на двоих.

Он уверенно повел Петра глухими задворками, огородами и садами. Густо усеянная зрелыми ягодами светло-зеленая листва вишен щекотала лицо, крупные дымчатые сливы клонили ветки книзу, дразнили своей доступностью.

Петро тяжело вздохнул. Михаил, угадав мысли друга, сказал:

— Сидеть бы тебе сейчас в таком вот плодоягодном раю, заниматься черенками и саженцами. А?

— Теперь уже не скоро придется…

Они выбрались, наконец, на широкую чистую улицу с беленькими домиками и крашеными заборами. Во дворе одного из них мелькнула и исчезла, быстро взбежав по ступенькам крылечка, статная девушка в ярко-красном сарафане, с толстыми черными косами.

— Бабушка, Миша пришел! — донесся из открытого окошка ее испуганный голос.

— Ну, держись! — подмигнул Михаил. — Прямое попадание в сердце обеспечено. Две пробоины в своем я уже насчитал. После двух встреч.

Он открыл калитку и пропустил Петра вперед. Тщательно расчищенные дорожки, кувшины на перилах крыльца, желтые шляпки подсолнухов у свежепобеленных стен летней кухни, цветник перед домом — все это сияло такими густыми, сочными красками, будто солнце всю свою щедрость, всю свою животворную силу отдало одному этому уголку.

Но и дальше, за плетнем, увитым хмелем и повиликой, все было залито ясным, прозрачным светом: фруктовые сады, тополи, красные, зеленые, серебристые крыши домиков.

— Ну как, Михайло, моя Украина? — спросил друга Петро. — Ты все Клязьму похваливал.

— Да, брат, сдаюсь…

На крыльцо, вытирая передником лоб, вышла низенькая, полная старушка.

— Пришел, озорник? — довольным тоном сказала она. — Ну, заходите в хату. А это дружок? Пожалуйте. Любка, иди! Что спряталась?

Из-за спины ее выглянула девушка, лукаво улыбаясь одними глазами, черными и блестящими.

— Что, Любаша, прячешься? — крикнул Михаил, поднимаясь на крылечко.

— Я не прячусь.

— А почему убежала?

— Бабушке сказать.

— Посмотри, какого орла привел.

Бабушка вдруг вспомнила, что на кухне у нее жарится что-то, и поспешно скрылась.

— Бабушка вчера только о вас и говорила, — сказала, смущенно краснея, Любаша. — Пирожки вы забыли. Чуть не плакала. Да и мне досадно было.

— Ничего, — успокоил Михаил. — Пирожками и сегодня не поздно заняться.

Любаша проводила друзей в комнату. К ее и бабушкиному удовольствию, Михаил распоряжался как дома: заказал к вареникам холодной сметаны, сам отобрал курицу в борщ. Предложение Любаши нагреть воды и помыть головы оба одобрили без колебания.

Управившись по хозяйству, бабушка надела чистое платье, повязалась накрахмаленным платочком.

— Когда фашиста прогоним, отдадите за меня Любашу, Анна Афанасьевна? — спросил ее Михаил.

— Скорей гоните его, басурмана.

— Тогда отдадите? — не отставал Михаил.

Петру по душе пришлась жизнерадостная, общительная старуха.

— А что, Анна Афанасьевна, если сюда придут враги, — спросил он, — останетесь или уедете?

— Не придут они сюда, — пренебрежительно ответила Анна Афанасьевна. — Ни в жизнь он не переборет. — И, вздохнув, добавила: — Наш тоже воюет, еще с финской, Сереженька…

Перед вечером она вместе с Любашей вышла за ворота проводить гостей.

— Вы ж, сыночки, не забывайте нас, — дрогнувшим голосом сказала старуха. — Если что не так, извиняйте.

Любаша провожала их почти до самого военного городка. Обратно она побежала, не оглядываясь и не обращая внимания на то, что косы ее расплелись и рассыпались по спине.

Перед тем как войти в ворота, Михаил сказал:

— Эх, Петро, как тяжело на душе! Неужели таким вот придется под вражеским сапогом жить?

— Старуха никогда не покорится.

— Конечно! А Любаша… она ведь совсем молодая, жизни не видела.

Петро промолчал. Вспомнились ему мать с отцом, Оксана. Не скоро он их увидит, не скоро обнимет.

Возле казармы его ожидал расстроенный, взволнованный Федор.

— Куда ты запропастился на весь божий день? — накинулся он на Петра. — Мы уже вещички на машины положили. Через час выезжать.

— Куда?

— Да в лес. Степан уже уехал. Поклон тебе низкий передавал. Его в танкисты забрали.

— Ну и добре, — оживившись, ответил Петро. — Скорей на передовую попадем.

IX

Петра зачислили в пулеметный взвод. Спустя день туда же назначили и Михаила Курбасова.

Об этом побеспокоился лейтенант Людников. Ему поручили командовать ротой, укомплектованной новым пополнением. Вскоре после прибытия полка в лес он увидел Петра и Михаила, с жаром споривших у разобранного «максима».

— Знакомая штука? — коротко спросил он, показав рукой на пулемет.

— В академии стрелял, — ответил Петро, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Не мазал.

— Подтверждаю, — сказал Михаил. — Петро Остапович здорово пулемет знает, — добавил он.

Лейтенант мельком посмотрел на них и перевел взгляд на пулемет.

— Проверим… Стреляете автоматически. После скольких выстрелов будете менять в кожухе охлаждающую жидкость?

Петро наморщил лоб, подумал.

— После тысячи.

— После тысячи? — вмешался Михаил. — По наставлению — после двух тысяч. И то вода не закипит.

Людников печально покачал головой. Привычным движением он вставил замок пулемета и сказал со вздохом:

— Доверь вам сейчас оружие! Не тыщу и не две, а всего-навсего пятьсот. И по наставлению и практически. Вижу, оба здорово знаете.

— Получимся — будем знать, — не смущаясь, сказал Петро. — Очень хочется стать пулеметчиком.

— Вы, видать, люди образованные, — задумчиво сказал Людников. — Сумеете…

— Высшее образование, — скромно сообщил Михаил. — Сумеем.

— Я и говорю: сумеете писарями служить. При штабе спокойнее.

Петро не понял, смеется над ними лейтенант или говорит серьезно.

— Таких, как мы, миллионы идут в армию, — сказал он, вспыхнув. — Так что же, всех в писаря? Нет, это не пройдет!

— У него брат подполковник, — сказал Михаил ни к селу ни к городу, кивнув на Петра.

— Это ни при чем, — ответил Людников, вытирая о траву пальцы, испачканные смазкой.

Однако на Петра он посматривал теперь с большим уважением и о переводе друзей в штаб, на писарские должности, больше не заговаривал.

В полку день и ночь шла напряженная учеба. Километрах в двух от землянок, на истолоченном учебном поле, практиковались в рытье окопов и ходов сообщения, по нескольку раз в день штурмовали опушку соснового леса, учились маскироваться, стрелять, ползать по-пластунски.

Через неделю, глядя на Петра, трудно было подумать, что у него еще недавно были пышные кудри, нежная, по-юношески свежая кожа на щеках. Он остригся, заострившееся лицо его огрубело, словно солнце и ветры дубили его долгие месяцы, Михаил, встречаясь с ним, критически оглядывал его выгоревшую гимнастерку с залубеневшими пятнами пота, красные от пыли и усталости глаза и насмешливо вскрикивал:

— Ну и вояка!

— А ты? На себя посмотри, — беззлобно откликался Петро.

— И я такой же, — охотно соглашался Михаил и весело разглядывал свои покоробленные, непомерно большие ботинки, с густо налипшей на них окопной землей.

Они вскоре привыкли и к своему новому виду и к тяжелому солдатскому труду. Однако настроение у друзей начинало резко ухудшаться. Сообщения по радио становились все тревожнее: после ожесточенных боев советские войска оставили Вильно, Брест, Белосток, Ковно.

В помощники Петру дали Брусникина и узбека Мамеда Тахтасимова.

Несмотря на то, что и по жизненному опыту и по характеру парни были разные, сдружились они быстро.

Первое время Брусникин подшучивал над тем, как Мамед, завидев вражеские самолеты, начинал испуганно вертеть головой, норовил соскользнуть в окоп.

— Чего это, Мамед, глаза у тебя квадратные сделались? — спрашивал он добродушно. — Не бойсь, туда, где Брусникин, фашист кидать побоится. У меня слово такое есть.

Мамед смущенно отмалчивался, старался держаться спокойнее.

Однажды за ужином Брусникин, который решительно не выносил молчания, сказал, явно задирая Тахтасимова:

— А хорошо бы, Мамед, сесть в поезд — и домой? Там ни самолетов, ни окопов. Верно?

Тахтасимов вспыхнул:

— Стыдно так говорить. Надо защищать родину, воевать надо. А ты что говоришь?

Он скосил на Петра блестящие глаза, ища одобрения, и, встретив веселый, смеющийся взгляд Рубанюка, тоже засмеялся. К Петру он питал очень большое уважение и невольно подражал ему во всем, даже в мелочах.

Это уважение начало проявляться у Мамеда с того дня, как ему стало известно, что Петро закончил Московскую сельскохозяйственную академию. До войны Тахтасимов работал в одном из совхозов на поливном огороде, и заветной мечтой его было стать агрономом.

И Тахтасимов и Брусникин охотно признавали за Петром превосходство не только потому, что он был образованнее их. Как бы ни уставал Петро после тяжелого учебного дня, он в короткие минуты досуга шел к артиллеристам или минометчикам, наведывался к связистам. Его интересовало все: как заряжать и стрелять из орудия, миномета, как действует радиоустановка.

— Ты какой-то ненасытный, — удивлялся Брусникин.

Тахтасимов с жаром нападал на Брусникина.

— А ты что? — гневно кричал он. — Патронную коробку знаешь, и больше ничего тебе не надо! Петя в бою будет как профессор.

Впрочем, споры были редкими. Все трое привыкли друг к другу и жили дружно.

Однажды вечером лейтенант Людников наведался к ним в землянку. Перед уходом он сказал:

— Живете по-товарищески, уважительно. Это на фронте — первое дело. Особенно для пулеметчиков и разведчиков.

— Почему на фронт нас не посылают? — спросил Петро. — Так и будем все время в фанерных фашистов пулять?

— Пошлют, — сказал Людников, сделав неопределенный жест. — Еще навоюетесь. Фронт близко.

Лейтенант словно напророчил. В ту же ночь Петра разбудил Тахтасимов.

— Встань, послушай, Петя, — произнес он дрожащим голосом.

Приглушенные звуки орудийных выстрелов, близкие разрывы сразу согнали с Петра сон. Он вскочил.

— Буди Митрофана! — распорядился он. — Это не учебные стрельбы.

Через несколько минут полк подняли по тревоге. Из землянок выскакивали красноармейцы.

Невдалеке полыхнули багровые зарницы, гулко разорвались одна за другой три фугаски.

Полк быстро погрузили на автомашины и еще до восхода солнца перебросили за двадцать километров — к большому селу около шоссейной дороги.

X

Роте Людникова приказали занять оборону в полукилометре от небольшого хутора.

Петро расположился на высотке с каменистым грунтом, поросшей кустами терновника. Предстояло отрыть пулеметный окоп и ходы сообщения, подготовить запасные позиции.

Все выглядело будничным, как на учении. Впереди и слева окапывались стрелки, в рост ходили командиры, связисты разматывали свои катушки, вдали копошились саперы.

Близость фронта угадывалась по глухой артиллерийской канонаде, которая доносилась с запада.

Каждый раз, когда звуки боя усиливались, Петро напряженно вглядывался в сторону белеющего за садами далекого села, руки его, исцарапанные, с водянистыми мозолями на ладонях, начинали действовать энергичнее, быстрее. «Сколько в разные века русский человек земли выгреб, защищаясь от чужеземцев! — думал он. — Сколько каналов можно было нарыть, фруктовых садов насажать!»

Вскоре пулеметная ячейка была готова. Ее старательно маскировали ветвями, дерном. Оставив у пулемета Брусникина, Петро с Мамедом пошли рыть запасную позицию.

— Посмотри, Петя, — встревоженно сказал Мамед, — как горит.

Петро обернулся. Черные клубы дыма медленно поднимались над селом, расползались по небу. Потом в нескольких местах блеснул огонь. Пока красноармейцы орудовали лопатками, пожар разбушевался. Сквозь серую мглу дыма солнце просвечивало зловещим багровым диском. Огненные смерчи вздымались вверх, словно хотели оторваться от строений.

Когда Петро и Мамед вернулись к пулемету, они увидели, как Брусникин, бледный и растерянный, вцепился в ручки «максима».

— Идут, — сиплым от волнения голосом сказал он.

— Чего паникуешь? — сердито прикрикнул на него Петро.

— Сам глянь. Вишь, пылюга поднимается.

Облака пыли переваливали через гребень и ползли, пластаясь по степи.

— Это скот гонят, — сказал Мамед, отличавшийся хорошим зрением.

Петро покосился на Брусникина и насмешливо спросил:

— Глаза квадратные, оказывается, и у тебя сделались?

Он аккуратно разложил ручные гранаты в нише окопа. Через несколько минут уже легко можно было разглядеть гурты скота, бредущие по жнивью, прямо на огневые позиции батальона.

Орудийная канонада приблизилась. Над горизонтом появился грязный ватный комочек, потом правее и чуть выше — еще один. Разрывы снарядов, сносимые ветром, медленно таяли, исчезали, но все гуще появлялись новые.

— Бросают люди село, — сказал Брусникин. — Видите, вон с узелками бегут.

Он уже подавил в себе чувство растерянности, но с лица нее сходило выражение озабоченности и настороженности.

В воздухе стояла густая мгла от дыма и пыли. Разноголосо, тревожно мычали быки, коровы.

Перед траншеями стрелков скот, подгоняемый бичами, свернул влево и устремился к шоссейной дороге.

Вдруг частые яркие огоньки блеснули сразу в нескольких местах скрытого за пылью гребня. Донеслись резкие хлопки выстрелов.

— Танки, — догадался Петро.

Невдалеке разорвался снаряд. Петро пригнул голову. Десятки раз он мысленно давал себе слово никогда не кланяться пулям и снарядам. Но этот снаряд, казалось, летел прямо на окоп.

Сзади и справа, из-за рощицы, открыли частый огонь батареи. Совсем рядом, из-за кустов, била одинокая пушка.

Вражеские танки продолжали двигаться. Уже можно было разглядеть их серые, неуклюжие, покачивающиеся на ухабах коробки.

Петро приподнялся. К гордости своей, он ощутил, что ни противной слабости в ногах, ни тошноты, которые он испытывал в дороге во время первых бомбежек, уже не было. «Обстрелялся», — мысленно решил он, и ему даже захотелось выказать перед товарищами свое спокойствие. Страх, присущий каждому человеку, пришел спустя несколько минут, но сейчас Петро казался себе храбрым воином, рядом с которым никому не должно быть страшно.

Он оглянулся. Рябоватое лицо Брусникина было перекошено от напряжения. Мамед стоял рядом с ним и быстро водил глазами по полю.

— Сейчас и мы дадим им жизни, хлопцы! — крикнул Петро высоким и, как ему показалось, молодцеватым голосом.

Из-за щитка пулемета он увидел вражеских автоматчиков. Они бежали за танками, прижимая автоматы к животам и непрерывно стреляя.

Петро хорошо усвоил, что должен делать наводчик. По свистку командира отделения надо открыть огонь и отрезать пехоту от танков. Он прикидывал, на каком рубеже его пули начнут класть бегущих в полный рост фашистов. Вон бурый клин земли, вспаханной под пары. За ним чащоба оранжевых доцветающих подсолнухов, потом ярко-зеленая кукуруза, снова пахота. До кромки ее около двухсот метров. Сюда он направит огонь из пулемета.

Два танка подорвались на минах и остановились. Несколько других с ходу перевалили через траншеи и, маневрируя, ринулись на огневые позиции батарей. Автоматчики были теперь близко. От бешеной пальбы автоматов, частых разрывов снарядов стоял звон в ушах.

Петро заметил, что несколько бойцов, не переставая стрелять, начали отходить. Одного — Петро видел это очень ясно — подмял под себя танк. В открытом башенном люке этого танка стоял солдат с флажком.

Уверенность стала оставлять Петра. Начало казаться, что весь этот раздирающий барабанные перепонки металлический скрежет, грохот безумствует, чтобы раздавить, уничтожить его.

«Прорвутся, сволочи», — обжигала мысль.

Смерть глядела ему прямо в глаза. Ни мать, ни Оксана, ни Василинка не знали об этом! Для них он был просто «на войне».

И вместе с этой мыслью пришло такое желание уцелеть, что Петро невольно оглянулся назад, на лес, который манил своей тишиной и безопасностью. Но сейчас же, преодолевая минутную слабость, он до боли в кистях сжал рукоятки пулемета.

Свисток донесся до его слуха в то мгновенье, когда он уже сам решил открыть огонь. Петро приник к прицелу, подвел мушку под ноги скученно бежавших гитлеровцев. Давая выход скопившейся ярости, он с силой нажал спусковой рычаг. Пулемет затрясся всем своим металлическим телом и внезапно умолк.

Огонь с фланга оказался для вражеских солдат неожиданным. Двое упало, остальные после секундного замешательства побежали вперед еще быстрее.

— Бей, Петя! — крикнул Мамед, лихорадочно придвигая к пулемету коробки с патронами.

Петро изо всех сил жал на спусковой рычаг, но пулемет молчал. Сердце Петра заколотилось так, что стало больно вискам. Пулемет отказал в самый ответственный момент.

— Стреляй! Чего перестал? — хрипло закричал Брусникин.

Петро пошевелил рукоятку, попытался продернуть ленту, Это не удалось. Сжав зубы, он принялся копаться в коробке. Откинул замок, осмотрел его. Все было исправно. Петро, торопливо опустил замок, захлопнул крышку. Пулемет, дав несколько выстрелов, снова умолк.

У Петра похолодели щеки. Возиться больше не было времени. Он схватил винтовку и присоединился к беспорядочно стрелявшим Брусникииу и Мамеду.

Впереди вдруг ярко, как костер из сухого сосняка, запылал один танк, и тотчас же метрах в двухстах за ним с грохотом подорвался другой.

Но автоматчики продолжали наседать. Петро заметил, что несколько солдат, прячась в складках местности и воронках, окружали его пулеметный расчет. Долговязый, с короткими усиками верзила подобрался было совсем близко.

Он залег за холмиком взрытой снарядами земли и неотрывно следил за пулеметным расчетом. Расстояние позволяло ему швырнуть гранату, но он не делал этого, видимо считая уже пулеметчиков своими пленными. Петро нащупал гранаты, сложенные в нише окопа.

Позже он никак не мог объяснить себе, почему он сам не метнул гранату. Его как бы сковал взгляд верзилы, подобравшегося так близко.

Правее, где расположился Михаил Курбасов, пулемет стрелял по-прежнему. Фашисты, обходя его, накапливались перед высоткой, откуда велся слабый ружейный огонь.

«Подвел. Всех подвел: и товарищей и Людникова, — злясь на себя, думал Петро. — Они прорвутся здесь… в тыл батальона… Слова хорошие говорил, хвастал… А сейчас зашился».

Разгоряченный мозг подсказал пугающую и в то же время окрылившую мысль. Он искупит свою вину перед товарищами героическим подвигом. Воображению Петра ясно представилось, как он выскочит из окопа и кинется врукопашную на автоматчиков.

Он почти физически ощутил, как штык его винтовки вонзается в грудь притаившегося за бугорком верзилы. Петро скрипнул зубами и схватился рукой за бруствер, намереваясь выпрыгнуть.

Но в ту же минуту вражеские солдаты поднялись и начали беспорядочно отступать.

— Наши! Танки! — ликующе закричал Мамед.

Петро обернулся. По гребню сползали танки. И почти одновременно из-за леса показались бомбардировщики с красными звездами на плоскостях.

XI

Грозный, стремительно приближающийся гул машин наполнил все существо Петра торжествующим, мстительно-злорадным чувством. Он схватил винтовку и одним махом выскочил из окопа.

Долговязый солдат бежал к своим танкам. Он на мгновение задержался, швырнул гранату. Когда граната разорвалась далеко в стороне, Петро выстрелил. Солдат споткнулся. Опираясь обвисшими руками о землю, он проковылял еще три-четыре шага и ткнулся головой в смятую гусеницами неубранную озимь.

Петро побежал вперед. Только сейчас он подумал о том, что бежит среди рвущихся мин и снарядов. Но он был почему-то твердо уверен, что его не убьют, и бежал не пригибаясь, с мальчишеским азартом что-то выкрикивая.

Его швырнула на землю воздушная волна взрыва. Мина разорвалась шагах в пятнадцати. Петро почувствовал, что по его подбородку словно хлестнуло раскаленным прутом. Ом выронил винтовку и схватился рукой за лицо. На пальцах осталась кровь. Тоненькая яркая струйка поползла по гимнастерке.

Не отнимая руки от раны, он добрался до ближайшей стрелковой ячейки. На дне ее лежал убитый красноармеец. С трудом можно было узнать в нем гармониста второе роты. Петро присел на корточки и нащупал у себя в кармане индивидуальный пакет.

Впереди разгорался танковый бой. Нарастая, покатились крики «ура», эхом откликнулось многоголосое «а-а-а-а», и пехота пошла в контратаку.

Сидеть в окопе Петро не мог. Он поспешно сунул в карман надорванный бинт и, дозарядив винтовку, стал выбираться наружу.

Сверху посыпались комья земли, показалась голова Мамеда.

— Петя, живой? — крикнул он и скатился к Петру. — Смотри, щека пухнет. Давай буду вести в медсанбат.

— Потом, — отмахнулся Петро. — Перевяжи!

— Я видел, ты упал, — говорил Мамед, неумело накладывая повязку. — Думал, конец… убили. Потом, гляжу… пошел. Прогнали фашистов, а?

Он был возбужден и радостен, как все люди, которые только что одержали победу.

Грохот боя откатывался к западу. На поле догорали танки. Бойцы несли раненых, старшина провел двух пленных танкистов.

Петро с Тахтасимовым вернулись к пулемету. Не торопись разобрали его, и тогда выяснилось, что причиной задержки была слишком густая смазка.

— Давай, Митрофан, почистим, — сказал Мамед. — Петя пускай отдыхать будет.

Петро отвел его руку, глухо сказал:

— Сам сделаю.

Он был твердо убежден, что теперь товарищи уже не доверяют его знаниям, осуждают его и если разговаривают с ним, как прежде, то потому только, что он ранен.

Избегая встречаться с ними глазами, он привел пулемет в порядок, дал для проверки очередь. Пулемет работал безотказно.

— Стреляете? — произнес над окопом насмешливый голос Людникова. — Почему же в бою не стреляли?

Наводчик Рубанюк ранен, товарищ лейтенант, — поспешно доложил Тахтасимов. — Он врукопашную с фашистами дрался.

Петро с усилием поднялся и вытянулся по-уставному. Рану его под бинтом нестерпимо жгло, кружилась голова, но он и виду не подал, что ему плохо.

— Красноармеец Рубанюк ранен по собственной неосторожности, — раздельно доложил он. — Пулемет молчал потому, что не был проверен наводчиком перед атакой противника.

Людников долго и пытливо смотрел ему в глаза. Он не мог взыскивать строго с этих неопытных, растерявшихся в первом бою людей. Но вот-вот повторится атака, и, удрученный своей неудачей, к тому же раненый, наводчик будет плохим солдатом.

— Пулемет передать помощнику, — сухо приказал он. — Отправляйтесь на медпункт.

У Петра затряслись губы. Больше всего он опасался, чтобы дело не приняло такой оборот.

— Разрешите остаться, товарищ командир роты, — негромко произнес он.

— Как это «остаться»? — раскричался Людников. — Посмотрите на свою физиономию. Что у нас тут… госпиталь? Марш на медпункт!

— Разрешите вернуться после перевязки, — настаивал Петро.

Он поднял глаза на лейтенанта, и тот понял: Рубанюк все равно вернется, несмотря ни на какие запреты. Сам Людников на финском фронте поступил точно так же, когда его не выпускали из госпиталя.

— Дойдете самостоятельно? — смягчаясь, спросил он.

— Дойду.

— Ну, смотрите, как там разрешат. Если ранение легкое, можете вернуться.

Словно стыдясь своей уступчивости, он вдруг снова обрушился на Петра.

— Вы что это, кино решили показывать своим помощникам? — сварливо спросил он.

— Какое кино?

— Почему покинули пулемет и побежали? Танки идут, команда не подана, а вы… Геройство нечего показывать. Это не геройство. Мальчишество. Вот и все.

— Не выдержал, — стал оправдываться Петро.

— Ладно. «Не выдержал»…

Проселочная дорога была размолота сотнями колес и гусениц. Солнце пекло, и Петру тяжело было идти. Бинт присох к ране и при каждом движении причинял острую боль.

Шагах в трехстах от ротных тылов Петра догнал Михаил Курбасов.

— Раненый, раненый, а не угонишься за тобой, — сказал он, запыхавшись. — Я кричал, свистел — никакого внимания.

— Оглох немного.

Михаил сочувственно оглядел его.

— Куда тебе угодило?

— В подбородок.

— Очень больно?

— Сейчас ноет, а сначала было терпимо.

— У нас ездового убило. Осколком прямо в живот… Ты сейчас в госпиталь?

— Нет, на медпункт.

— Вернешься?

— А как же!

Михаил несколько шагов прошел молча. Его пулеметный расчет расстрелял около десятка вражеских автоматчиков, ему очень хотелось рассказать об этом, но он сдержался.

— Ну, возвращайся, мы еще дадим гансам жару, — сказал он. — Не задерживайся.

Отойдя немного, Петро оглянулся. Там, за пригорком, остался полк, близкие ребята, Людников. Возможно, через несколько минут они опять примут бой. При мысли, что его не будет с ними, Петру стало тоскливо. Теперь для него это был не просто полк, который насчитывал столько-то рот, штыков, пушек, пулеметов, походных кухонь. Полк стал ему родным домом, второй семьей; первый же бой сблизил его с ним, как этого не могли бы сделать года.

«Но как оскандалился! — с горечью раздумывал Петро. — И на чем? Смазку забыл проверить». Петру было невыносимо стыдно при мысли, что он хоть в ничтожной степени ослабил общие усилия. «Надо скорее вернуться», — подумал он и прибавил шагу.

Петра обгоняли двуколки с тяжело раненными. Колхозные подводы везли навстречу ящики с патронами и снарядами. Гудя, пронеслась в сторону фронта машина командира полка.

Во все стороны, насколько обнимал глаз, раскинулись желтые, зеленые, черные квадраты полей, белые пятнышки хат. На горизонте, у подошвы двух курганов, Петру померещилась сверкающая лента воды. Она блестела серебром, переливалась, манила к себе. Петро угадал, что это знойное текучее марево, но еще долго виделись ему залитые вешней водой овраги, колеблющиеся отражения деревьев.

Он подошел к небольшому мостику, перекинутому через русло высохшей речонки. Навстречу двигались повозки; мобилизованные воинскими частями колхозники везли что-то к фронту. На трех задних подводах дребезжали прикрытые дерюжками темно-зеленые бутылки. Петро скользнул глазами по лицу усатого пожилого возчика, который ехал последним. Надвинув на лоб мятую, потерявшую первоначальную форму артиллерийскую фуражку, ездовой деловито помахивал прутиком над спинами шустрых кобыленок.

— Чего везешь, землячок? — окликнул его Петро. — Может, дашь попить?

Усач натянул вожжи, остановился.

— Моего кваску если хлебнешь, сынок, копыта набок откинешь, — словоохотливо сказал он.

— А что в бутылках?

— Горючка. Для танков, — добродушно сказал возчик. — Магарыч германцу.

Он порылся в повозке, извлек флягу с налипшей на нее соломенной шелухой.

— Попей, сынок, родниковая, — ласково сказал он. — Прямо богородицыны слезки, а не водичка.

Петро жадно приник пылающими губами к алюминиевому горлышку.

— В голову тебя гвоздануло? Ну, еще проживешь этак годков сто.

— Спасибо, папаша, — поблагодарил Петро, с трудом оторвавшись от фляги. — Сам откуда?

— А вон за леском моя родина, — показал кнутом возчик. — Будешь в Большой Грушевке, захаживай. Ковальчика Петра спроси.

— Петра? Тезки, значит.

— Ну, стало быть, тезки. Прощай пока.

Петро сделал несколько шагов и остановился. Перед глазами у него пошли темные круги. Он потерял немало крови, да и сейчас она пропитала бинт и просачивалась наружу.

Он медленно отошел в сторонку от дороги, присел на копне сена. Потянуло заснуть, но Петро пересилил себя, полез в карман за кисетом.

Запах сена напомнил ему Приднепровье, родную хату, вызвал в памяти Чистую Криницу. Подумав об Оксане, Петро вдруг поспешно ощупал рукой карман гимнастерки. Он до сих пор так и не читал ее письма, а теперь наверняка имел на это право.

Петро положил кисет на колени, достал и раскрыл конверт.

Протершийся на сгибах листок бумаги был исписан круглым торопливым почерком:

«Любимый мой, родненький Петрусь. Тебе будет тяжело на войне. Не горюй. Знай, что всегда с тобой в беде твоя Оксанка. Она любит тебя больше всего на свете, не знаю, можно ли любить крепче!

Клянусь ждать тебя с любовью и верностью. Если придет грусть, вспомни это.

Твоя молодая женушка».

Петру почудился запах мяты. Он приблизил письмо к губам. Нет, просто память вызвала к жизни то, что когда-то промелькнуло и запечатлелось. В прохладной чистой хате, где провели Петро и Оксана последние минуты перед отъездом, гак хорошо пахло любистком и мятой.

Петро весь остаток дороги разглядывал затуманенными глазами наивные васильки на уголке письма, косые фиолетовые строчки. Перед тем как войти в село, он огляделся и крепко прижал письмо к запыленной гимнастерке.

…На медпункте у Петра извлекли из подбородка два небольших осколка, промыли и перевязали рану. Через полтора часа он был уже в роте.

А спустя еще десять минут противник, перегруппировав, свои силы, начал новую атаку.

XII

За день полк выдержал еще два яростных натиска. К вечеру вражеские солдаты, окончательно измотанные, отошли на исходный рубеж и активности больше не проявляли.

В роте Людникова были тяжелые потери: из строя выбыло больше половины личного состава. Людникову в последней атаке задело осколком предплечье. Быстро перебинтовав рану, он продолжал ходить по своим взводам и, осипший, но по-прежнему настойчивый и требовательный, сводил остатки роты в боеспособное подразделение.

В сумерках он наведался к пулеметчикам. Тахтасимов и Брусникин сидели на бруствере, свесив в окопчик ноги, и грызли размоченные в воде сухари.

— Сидите, сидите, — поспешно и приветливо сказал Лютников, заметив, что они хотят подняться.

Ему было известно во всех подробностях, как они вели себя в бою. По ним непрерывно бил миномет. Потом стреляла прямой наводкой вражеская пушка. Расчет трижды менял огневые позиции. Когда пулемет все же был разбит, пулеметчики, сидевшие в это время в укрытии, вместе со всеми пошли в контратаку.

Все это Людников знал и, как только противника отбросили, прислал связного передать, что действиями расчета доволен.

Но все же он посчитал нужным сделать несколько замечаний.

— В атаке вы слишком мешкаете, — сказал он Брусникину. — Потому вас и царапнуло. Живости нет.

— В другой раз не подкачаю, товарищ лейтенант, — пообещал Брусникин, краснея.

Ему было неловко за свой недавний страх, и он тщетно старался скрыть свое смущение.

Людников оглянулся.

— А Рубанюк где?

— Спит, товарищ лейтенант. Вон там, под кустиком, — показал Тахтасимов. — Прикажете разбудить?

— Не надо… Смелый он хлопец.

— Очень смелый, товарищ лейтенант.

— Горячий только чересчур.

Людников посидел еще немного, наслаждаясь коротким отдыхом, затем ушел к патронному пункту.

Около полуночи полк отвели во второй эшелон. Сменила его кадровая дивизия, с боями отходившая от Збруча. Дивизия, сдерживая врага, прошла не один десяток километров, была обескровлена, но каждый боец ее дрался за четверых.

Рота Людникова расположилась в садах Большой Грушевки, откуда только что выехал дальше в тыл медсанбат.

Петра, который немного поспал, назначили дневалить.

В темноте он ощупью нарвал в каску вишен и, прислонившись к дереву, глядел в сторону передовых позиций.

Черный полог небосвода на западе беспрерывно рвали багровые зарницы орудийных выстрелов. Трепетало марево ракет. Месяц нырял в оранжевое облачко и снова выплывал на чистые просторы темно-синего неба.

Где-то за мостиком скрипели колеса повозок, из глубины сада доносился негромкий говор. Петро с удовольствием вдыхал домашний запах ржаного хлеба…

Гитлеровцы пошли в наступление на рассвете. Их свежие танковые части и мотопехота, поддержанные авиацией, за три часа кровопролитных боев прорвали оборону и разрезали силы оборонявшихся.

Командир дивизии отдал приказание отходить в направлении станции Христиновка, ведя арьергардные бои одним полком.

Проселочной дорогой, которая шла на северо-восток вдоль леса, можно было, сделав небольшой крюк, выйти к Гайсину.

На эту дорогу и устремились отступающие части и поток беженцев из Большой Грушевки и окрестных хуторов.

В повозках, с впряженными коровами и молодыми бычками, сверх домашнего скарба — сундуков, цыбарок и узлов — сидели, испуганно тараща глаза, ребятишки, старухи. Вдоль узкой дороги, растекаясь по зреющей озими и поднимая ее копытами, брели коровы, отары овец.

Петро шагал с Брусникиным и Мамедом в хвосте роты. Вскоре к ним присоединился Михаил Курбасов. Свой пулемет — один из двух, уцелевших в роте, — он поставил на повозку старшины.

Петро притронулся рукой к плечу Михаила и кивнул на степь. Он давно уже приметил пожилого, одетого в добротный темный костюм человека, шагающего в густых хлебах недалеко от дороги. Рослая пшеница была человеку по грудь, но он продолжал шагать, скинув картуз и поминутно отирая рукавом лысую макушку. Время от времени он останавливался, срывал колосья, мял их в руке и снова брел дальше. Дойдя до вспаханной земли, человек свернул на дорогу.

Он встретился с настороженными взглядами бойцов и, будто очнувшись, быстро проговорил:

— Бачыте, що ворогу оставляем? Это ж участок моей бригады. По сто пудов с гектара думка была взять. И взяли б…

Ему очень хотелось, чтобы оценили труд и достижения его бригады. Видя, что бойцы слушают его сочувственно, он оживился и стал рассказывать о том, как хорошо было наладились дела. Возле пшеничного клина он задержался, осторожно сорвал несколько колосьев.

— Вот, — показал он, — если в хлеборобстве понимаете, товарищи красные бойцы. Сортовая! На семена засеянная.

Бригадир с грустью смотрел на колоски, широкая ладонь его словно одеревенела. На лице бригадира, лоснящемся от пота, резко проступили скулы, вырисовались морщины под глазами.

— Эх, товарищи! — сказал он, вздохнув. — Не будет он ею пользоваться!

Торопливо, как бы боясь передумать, он пошарил в кармане, вытащил спички. Опустившись на корточки, сгреб оброненную кем-то на дороге солому, сделал из нее несколько пучков и зажег их. Горящие пучки он растыкал в нескольких местах и, услышав, как начала потрескивать пшеница, побежал, низко нахлобучив картуз и не оглядываясь.

Впереди клубился дым над подпаленным ранее участком озимой ржи. Рожь была еще зеленоватая и загоралась неохотно. От подвод отделялись люди: они раздували огонь в тлеющей соломе и с ожесточенными лицами совали горящие пучки в хлеба.

В трех-четырех шагах от Михаила шла, поскрипывая щегольскими полуботинками, красивая, полная молодица с небольшим узелком в руке. Пыль оседала на ее накрахмаленной косынке, на густых бровях и ресницах. Но даже и сейчас она выглядела аккуратной и опрятной, и, глядя на нее, легко было представить ее хату — чистую и прохладную, со свежесмазанным, усеянным травой полом, со сверкающими белизной занавесками на окнах.

Молодица, держа в зубах былинку и покусывая ее, молча смотрела на горящую степь.

— Что же это налегке, тетенька? — спросил ее Михаил. Женщина быстро оглянулась, метнула на него из-под платка глазами.

— Без вещичек почему, тетенька? — повторил Михаил.

— Не знала, что у меня такой племянничек есть, — насмешливо отозвалась она.

— Чем плохой? — поправляя пилотку, игриво спросил Михаил.

— Герой… Поперед старых дедов отступает.

Михаил с Петром переглянулись.

— Сердитая, — смущенно сказал Михаил.

— На сердитых воду возят. А на мне не повезешь.

Молодица строго уставилась на него светлыми глазами.

— Вы что ж одна? Одинокая? — поинтересовался Петро.

Молодица не ответила и, замедлив шаг, отстала. Голубоватая косынка ее мелькала некоторое время среди подвод, потом исчезла в облаках пыли.

Далекий прерывистый гул самолета заставил всех поднять головы.

— «Костыль» распроклятый летит, — сказал незнакомый боец. К его вещевому мешку были привязаны ботинки.

— Какой-такой костыль? — спросил Мамед. Он впервые видел горбатый «хеншель».

— Лучше б сорок других прилетело, — зло сказал боец. — Отбомбились бы и ушли. А этот вот прилетит, выключит моторы — вроде ты голый… Всего обсмотрит. А потом покличет бомбардировщика.

Предсказание сбылось. Разведчик покрутился над дорогой и скрылся за лесом, а минут через десять послышался тяжелый гул.

Петро оглянулся. Резко выделяясь на фоне белых облаков, приближался «юнкере». На темных его плоскостях смутно были видны черно-желтые кресты. Кренясь, «юнкере» пошел прямо на проселок. Толпа засуетилась, с подвод посыпались в придорожные канавы детишки и женщины. Всхрапывающие кони понесли вскачь две-три брички по ржи и подсолнухам в сторону от дороги.

— Ну, сейчас даст, — сказал кто-то.

Над дорогой тонко засвистели пули. Забавляясь, летчик выстрачивал короткими очередями по мечущимся людям: тр-р… тр-р… трр-трр… тр-тр-тр… трррррр… тр… тр…

Петро, как сквозь туман, видел рухнувшую на обочине дороги лошадь, сумасшедшие от страха глаза женщины, на руках которой побагровел от крика ребенок. Рядом стреляли Михаил и Мамед Тахтасимов. Глухо такали ручные и зенитные пулеметы.

Самолет вдруг пошел креном, выровнялся и резко начал падать, оставляя за собой хвост грязного дыма. Он еще раз попытался набрать высоту, задрал нос и тогда уже с лету врезался метрах в двухстах от дороги в кукурузу.

— Туда, хлопцы! — крикнул Михаил. — Летчик, наверно, жив.

От дороги к месту падения самолета, опережая друг друга, устремились, бойцы, ребятишки, женщины.

Петро с Михаилом добежали, когда невдалеке от горящего самолета уже плотно сбилась толпа. Рослый сержант одной рукой держал летчика за расшитый галунами мундир, а в другой у него поблескивал отобранный пистолет.

— Стрелять хотел, — обращаясь к толпе, взволнованно пояснил он и вдруг широко размахнулся и огрел летчика по затылку.

Белокурая прядь волос летчика мотнулась, но он сейчас же выпрямился и озлобленно посмотрел на толпу.

— Ты детишек зачем расстреливаешь? — крикнул сержант. — Подлю-юга! Бандит!

Петро, протискиваясь вперед, услышал, как летчик, презрительно глядя на сержанта, сказал:

— Никс стрелять… тетишек…

— Никс? — разъярился сержант. — Гитлеровская морда! Что ж ты, конфеты кидал?

В круг людей прорвалась женщина. Петро узнал молодайку с узелком. Она подошла вплотную к летчику, в упор разглядывая его холеное лицо с выпуклыми светлыми глазами.

— Ты ему еще цыгарочку поднеси, — сердито бросила она сержанту. — Разговоры завел…

И прежде чем сержант успел ответить, она рывком потянула фашистского летчика к себе и сильной рукой швырнула его к толпе.

— Бейте его, бабы! — взвизгнула она высоким рвущимся голосом.

— Эй, тетка! Самосуд устраиваешь? — крикнул рослый сержант и загородил своим телом летчика. — Он нам живой пригодится. Такой «язык» с неба свалился, а ты…

…В километре от леса поток беженцев и воинских частей повернул обратно. Переполох подняли мчащиеся навстречу люди в повозках из обоза какого-то полка. Они сообщили, что дорога на Гайсин отрезана танковым десантом противника.

XIII

Последний раз Петро разговаривал с Людниковым в полдень на выгоне за хутором.

Вражеские бронемашины прорвались со стороны Большой Грушевки, пронеслись окраиной и свернули к вербам, отрезая советским подразделениям выход на дорогу.

Людникову удалось собрать десятка три бойцов из своей и других рот. Он отозвал Петра и торопливо сказал:

— За огородами, вон там, где конопля, два наших пулемета. Патроны есть. Кройте туда, к пулеметчикам. В случае чего, прорвемся к лесу. А я соберу по хутору бойцов.

Петро крикнул Брусникина и Мамеда, и все вместе они побежали к конопле.

Тут расположилось несколько бойцов. Петро сразу обратил внимание на то, что оружие их свалено в кучу, у пулеметов.

— Вы что, в санаторий приехали? — крикнул он. — Разбери винтовки.

— А ты что за пень вылупился? — огрызнулся высокий боец с грязной, запыленной повязкой на левом глазу. — Ишь, строгий какой.

Петро пристально посмотрел на него, сдвинул брови и тихо, но твердо приказал:

— Сейчас же разобрать оружие! Тахтасимов, проверить пулеметы!

— Над нами поставили одного такого начальника. Чего орешь! — неохотно поднимаясь, сказал боец с повязкой на глазу. — Вон, возьми его за рупь двадцать.

Он кивнул в сторону подсолнухов. Оттуда, шелестя листьями, вынырнул Михаил. В подоле его гимнастерки лежали крупные желтоватые огурцы, головки лука.

— Сейчас подзаправимся, — широко улыбаясь Петру, сказал он. — Огурчики…

— Не время, Мишка, — недовольно прервал его Петро. — Накроют нас здесь фрицы, будут тогда всем огурчики.

У Петра сбилась повязка, показалась кровь. Поморщившись, он поправил бинт и сказал:

— Без драки мы отсюда не выберемся. Так и Людников полагает. А у вас оружие вон в каком виде.

Михаил молча роздал огурцы и начал возиться у своего пулемета.

В лесу, совсем недалеко, разгоралась ружейная перестрелка, и бойцы зашевелились энергичнее: приготовили гранаты, помогли установить пулеметы.

…Собрав на хуторе бойцов, Людников приказал им накапливаться на окраине и присел на завалинке, чтобы перевязать руку.

Близкое гудение моторов заставило его вскочить. Из-за угловой хаты появился танк. Тотчас же в башенном люке показалась голова танкиста. Сняв шлем, он огляделся и заметил Людникова.

— Рус, сюда! — поманил он его пальцем.

Людников с лихорадочной поспешностью схватился за пистолет.

Выстрелить он не успел. В конце улицы показались мотоциклисты. Машины приближались с бешеной скоростью, и Людников, перемахнув через низенький плетень, побежал огородами, прячась в подсолнухах и за кустами бузины.

Когда находившиеся возле пулемета заметили танк с фашистской свастикой, боец с повязкой, блестя одним глазом, сдавленно сказал:

— Ну, труба нам, ребята! Давайте сматываться, покудова они нас не обнаружили.

Петро не забывал, что в хуторе остался с бойцами Людников. Он подумал, что командир роты ни за что не оставил бы своих людей.

— Отползайте в лес, — негромко приказал он красноармейцам. — Мы придержим гадов.

— Да скорее уходите, — добавил Михаил. — Винтовки не забудьте.

Он довольно спокойно выкатил пулемет на тропинку и залег.

Бойцы начали отползать гуськом меж грядками, волоча за собой оружие и патронные коробки. Мамед и Брусникин остались около второго пулемета.

В эту минуту показались мотоциклисты. Они с треском неслись по хутору.

— Чесанем их — и ходу! — почему-то шепотом сказал Михаил.

За выгоном захлопали сперва редкие, затем участившиеся выстрелы. Осторожно высунув голову, Петро увидел бегущих к садам бойцов. Они пригибались, стреляли, снова бежали.

— А ну, жми, Мишка! — сказал Петро, нервничая. Михаил дал длинную очередь. Где-то близко короткими очередями бил Мамед.

— Есть два! — возбужденно крикнул Брусникин. Вражеские солдаты рассыпались и залегли под плетнями.

Несколько автоматных очередей сухо защелкали у крайней хаты. Чиркнув по головке подсолнуха, низко дзенькнула пуля.

Минуты через две гитлеровцы осмелели. Прячась в кукурузной поросли, спешенные мотоциклисты стали просачиваться на огороды.

— Давайте уходить, — сказал Петро. — Живее! Прихватив с собой замки от пулеметов, они ползком выбрались к стогам сена и, скрываясь за ними, побежали в лес. И вдогонку им свистели пули, и когда они уже достигли опушки, Брусникин вдруг завопил не своим голосом. Ему раздробило пулей бедро.

— Потом перевяжем, — склоняясь над ним, сказал Петро. — Идти можешь?

Брусникин стих, но потом застонал еще громче. Кровь хлестала безостановочно. Петро с Мамедом, сложив руки, понесли его.

Отойдя немного, они бережно положили Брусникина на мшистую землю. Петро осторожно отодрал от его дрожащего тела мокрую, быстро черневшую сорочку.

— Разрывная, — тихо сказал Михаил.

— Эх, как назло! Ни иоду, ни бинтов.

— Там… в сумке… полотенце есть, — бессильно произнес Брусникин.

Его перевязали чистым полотенцем и понесли дальше. Шли молча, углубляясь в лес.

XIV

После всего, что было пережито за последние сутки Петром и его товарищами, лесная тишина казалась им странной и подозрительной. Они настороженно оглядывались по сторонам, говорили вполголоса. Брусникина несли поочередно, смастерив носилки из плащпалатки и двух жердей.

Перед сумерками присели у густого, повитого паутиной орешника.

Михаил через несколько минут встал, поднял кверху горящие ладони, потряс ими, сгоняя кровь, затем вытянул по швам и сказал, подражая Людникову:

— Комендантом укрепрайона назначаю Рубанюка.

— А сам на какую должность хочешь пристроиться? — спросил Петро без улыбки.

— Начальником продсклада. У кого что в сумках или карманах завалялось, немедленно сдать на хранение. И в первую очередь табачок.

Запасы оказались жалкими: несколько сухарей, две банки мясных консервов, семь кусочков сахара с налипшими на них крошками махорки. Сейчас, когда можно было сиять обувь, раскинуть ноги и прижать воспаленные ступни к прохладной траве, об еде никто и не думал. Но спустя некоторое время голод дал себя почувствовать.

— Еще не раз вспомним роту, — мечтательно произнес Михаил. — Каши сколько хочешь, вечером чаек, впереди тебя боевое охранение.

— Дд-а, тут подтягивай пояс, — откликнулся Петро.

Михаил повертел в руках консервные банки, сунул одну из них обратно в вещевой мешок, а другую, открыв плоским штыком, поставил перед Брусникиным.

— Получай спецпаек, — сказал он, стараясь придать своему голосу беспечность и веселость. — Чтобы все слопал.

— У нас поговорка старый есть, — сказал, подсаживаясь к Брусникину, Мамед. — У кого борода нет, то каждый из своего борода по один волос дает — и у него будет борода! Кушай, друг.

Он судорожно глотнул слюну и, смутившись, негромко прокашлялся.

— В груди жжет, — пожаловался Брусникин Петру, когда тот склонился над ним. — Пить хочется… А есть не хочется…

Он видел, что товарищи голодны, ему и самому хотелось есть, и он жалел, что не может сесть со всеми в кружок. Тогда бы банку разделили на четыре равные порции, и он свою ел бы со спокойной совестью.

— Мы сейчас чаю горячего для тебя сообразим, — пообещал Петро. — Мамед, бери котелок, пойдем.

— Где вы воду возьмете? — усомнился Михаил.

— Все будет. Пошли, Мамед!

Минут через двадцать они действительно вернулись с полными котелками мутной воды. Развели костер. Мамед искусно прикрыл его ветками и сидел рядом на корточках, пока не закипела вода.

— На чайном фронте прорыв ликвидирован, — глубокомысленно отметил Михаил, — а вот с куревом плоховато…

— Дня на два хватит? — встревоженно спросил Мамед, ярый курильщик.

Михаил, прикинув на глаз содержимое кисета, неуверенно сказал:

— Хватит, если выкуривать три цыгарки в сутки… каждую на всех.

— Не будем же мы в лесу век торчать, — сказал после долгой паузы Петро. — Может, завтра пробьемся к своим.

Но предположения его не сбылись. Весь следующий день они шли, стараясь продвигаться на восток, а в сумерки, к своему ужасу, убедились, что попали на то место, которое проходили раньше.

Михаил узнал выкинутые им накануне старые, истлевшие стельки из соломы, на примятой траве валялась пустая консервная банка.

— Вот это здорово! — сказал озадаченно Петро. — Так мы блуждать будем, пока к фашистам в лапы не попадем…

Посоветовались и решили, что Петро с Михаилом на рассвете пойдут на разведку к хутору, а заодно попытаются раздобыть чего-нибудь съестного.

Спали в эту ночь плохо. У Брусникина резко повысилась температура. Он дышал тяжело, прерывисто. Остатки продовольствия были съедены еще утром, всех мучил голод.

Михаил долго ворочался на своем ложе из сосновых веток, потом окликнул:

— Петро, а Петро!

— А!

— Где ежа достать?

— На кой он тебе?

— Говорят, в солдатском брюхе и еж перепреет.

Друзья рассмеялись. Петру вспомнились студенческие годы. Чаще всего они приходили в общежитие ночью, проголодавшиеся, но веселые и озорные, долго не давали друг другу уснуть.

— Михайло!

— Ну?

— А курицу мы тогда с тобой у Любаши не доели.

— Я от пирога с гусиной печенкой отказался. Не лезло!

— Теперь, небось, полезло бы?!

Брусникин заскрежетал во сне зубами, и друзья притихли. Петро лежал на спине с открытыми глазами и смотрел на яркую звездную россыпь. Ни канонады, ни гула самолетов не было слышно, и он подумал, что линия фронта отодвинулась на восток. Горят новые села и города, по дорогам бредут новые толпы беженцев.

Петро закрыл лицо руками. Он вспомнил первого убитого им долговязого фашиста, еще двух, заколотых в атаке; остальные, расстрелянные им из пулемета, все казались одинаковыми, и Петро не мог представить их лиц.

Сонное перешептывание листвы деревьев, похожее на мелкий беспрестанный дождик, усыпило его.

Перед зарей Петра разбудил треск сухих веток под чьими-то ногами. Кто-то пробирался ощупью, время от времени останавливаясь и замирая.

— Мишка, слышишь? — шепотом спросил Петро.

— Может, лошадь? Или волк?

Петро на всякий случай вытащил из-под головы гранату. Еле заметный в темноте человек подошел совсем близко.

— Кто тут есть? — спросил он, наконец, негромко, но решительно.

— Люди! — откликнулся Михаил. — Ты кто такой? Пришедший оказался советским бойцом. Он рассказал, что вместе с ним шел из окружения тяжело раненный лейтенант. В полночь состояние лейтенанта ухудшилось, он начал бредить, просил пить. Боец, оставил его и отправился разыскивать воду.

— Как же ты нашел нас в потемках? — спросил Петро.

— Мы еще с вечера слышали: здесь кто-то есть, да лейтенант приказал не подавать голоса.

Петро силился разглядеть пришедшего, потом сказал:

— Если не врешь про лейтенанта, поможем. Тебя как зовут?

— Павел Шумилов.

— А лейтенанта?

— Татаринцев.

— Тяжел он, говоришь?

— Дюже плох. У него осколок в грудь попал.

Спустя полчаса лейтенанта перенесли и положили рядом с Брусникиным. Он был без памяти, ругался, на миг затихал и снова начинал метаться.

Мамед помог Шумилову нарвать свежей, мягкой травы. Прохладное ложе несколько успокоило Татаринцева, и он забылся.

— Ему бы доктора, — сказал Шумилов. — Жена у него фельдшерица. Пока мы в окружение не попали, они вместе были.

Петро послал Мамеда за водой к небольшой яме, которую они вдвоем отрыли накануне в болотистой низине, и начал собирать сушняк для костра.

Лейтенант вдруг позвал кого-то глухим, дребезжащим голосом. Петро подошел и наклонился.

— Кто? — глядя на него широко раскрытыми глазами, произнес Татаринцев.

— Что-нибудь нужно, товарищ лейтенант?

Петро спросил участливо и мягко, но Татаринцев испуганно отстранился и застонал от резкого движения. Потом опять произнес хрипло, не спуская с Петра глаз:

— Кто? Ты кто?

— Я Рубанюк. Красноармеец.

— Брехня!

Татаринцев сказал это беззлобно, с хитроватой улыбкой. Веки его медленно опустились, чуть прикрыв глубоко запавшие глаза.

— Рубанюк, — шепнул он.

— Я.

— Вы не обманывайте… Я подполковника Рубанюка хорошо знаю…

«Да он, может, в полку у брата был? — мелькнула у Петра догадка. — Возможно, что Иван где-то здесь недалеко воюет».

— Командира полка вашего не Иваном Остаповичем зовут? — спросил Петро нетерпеливо.

Татаринцев не ответил: он впал в забытье. Петро бесшумно отгонял веткой осу, которая носилась с тонким жужжаньем над лейтенантом, и внимательно разглядывал его лицо. Искаженное страданием, с крапинками пота на широких, монгольских скулах, оно все же оставалось привлекательным.

«Не выживет», — подумал Петро, заметив, что полуприкрытые глаза лейтенанта временами тускнели.

Татаринцев вдруг тяжело задышал, заворочался и рванул рукой ворот гимнастерки. Петро заметил у него под сорочкой что-то красное. Показалось, что это пропитанная кровью перевязка. Петро хотел было отвернуть ворот сорочки, но Татаринцев резко отвел его руку и застонал.

— Лежите, лежите, товарищ лейтенант, — поспешил успокоить его Петро. — Вам вредно шевелиться.

Татаринцев приподнялся, хотел сесть, но сил у него не хватило. Он упал на спину и громко, по-детски всхлипывая, заплакал.

Петро положил ему руку на лоб. Татаринцев перекатывал Голову по сумке, которая заменяла ему подушку.

— Не могу… больше… хочу… идти…

— Лежите, товарищ лейтенант. Утром доставим вас, начнут лечить.

Татаринцев скрипнул челюстями, прикусил губу так, что кровь проступила под зубами.

— Не могу лежать, — с глухой злобой повторил он. — Мне… идти надо…

Он отвернулся, но сейчас же снова устремил на Петра наполненные слезами глаза.

— Наши далеко сейчас… ушли?

— Да нет, не очень. Хорошо держат фрица.

— Жарко у нас было… Навряд кто остался… На высоте сто двадцать семь… накрыл нас… головы поднять нельзя… Ну, и его положили там… сотни две.

Он лизнул пересохшие губы и попросил пить.

— Сейчас хлопцы принесут. Пошли по воду.

Петро подождал, пока Татаринцев передохнул, и повторил свой вопрос:

— Командиром полка у вас не Рубанюк был? Иван Остапович?

— Рубанюк. А вы знали его?

— Ну как же! Это брат мой родной.

Татаринцев посмотрел на Петра широко раскрытыми глазами и судорожно глотнул воздух. Еле слышно прошептал:

— Погиб он… на моих глазах…

— Ванюшка!

Петро побледнел. А Татаринцев, забыв о том, что перед ним брат Рубанюка, продолжал медленно и тихо:

— Немцы бросили танки… окружили… Подполковник сам нас в атаку повел… Я пробрался, а тут они… опять навалились…

По лицу Татаринцева словно бродили отсветы пережитого боя: оно все время менялось, голос его переходил в полушепот.

— Отполз я… прилег в ямочку… Гляжу, подполковник упал… танк через него гусеницами… потом и в меня осколком…

Он умолк, а через минуту заговорил тверже и отчетливее:

— Наш полк добре дрался. Где трудней — туда комдив рубанюковцев. А когда его убили… не знаю, кто стал командовать. В меня самого… осколок…

Где-то очень высоко горело жаркое июльское солнце. Макушки тополей, грачи, снующие под синим небом, были освещены, а внизу, в мягко темневшей глубине леса, кривые стволы ясеней, груш-дичков, вязов шелестели листвой дремотно и печально. Солнечный луч никогда не пробивался сюда.

Зубы Петра невольно выстукивали все чаще и чаще. Сделав усилие, он попытался свернуть цыгарку, но руки его тряслись, махорка падала на колени, на босые ноги.

— У меня все горит внутри, — сказал Татаринцев, шевеля пальцами рук. — Умру…

Он строго глянул на Петра глубоко запавшими глазами.

— Слушай… полковое знамя… я успел отбить… Фашисты хотели взять… не дал им… Тут, со мной… Достань. Я не могу двигаться…

Петро осторожно расстегнул гимнастерку раненого… Шелковое полотнище в засохших сгустках крови коробилось под пальцами, было горячим от тела.

— Найди наш полк… Скажи: Татаринцев нес, сколько мог… Вернуть знамя… надо.

Он перевел дыхание, лицо его покрылось испариной.

— Увидишь жену… Аллочку… она в полку, расскажи все… вот… Рубанюк…

Татаринцев вновь впал в забытье. Петро развернул знамя; подумав, вынул складной ножик и осторожно отпорол бахрому. Снова сложив знамя, он спрятал его под сорочкой. Потом застегнул гимнастерку и только тогда позвал вернувшегося с водой Мамеда.

В полдень Татаринцев, не приходи в сознание, умер.

XV

Петро переживал свое горе мужественно, ничем не показывая, как тяжело у него на душе. Стараясь забыться, утишить острую боль, которую причиняли ему мысли о брате, он придумал себе работу: тщательно вычистил оружие, собрал большой ворох сухих веток и листьев, потом взял саперную лопатку и принялся рыть могилу Татаринцеву.

Только теперь он понял, как сильно любил брата. Долгая разлука не притупила этого чувства. Все, что было связано с Иваном, вставало сейчас в памяти с такой отчетливостью, словно это было только вчера.

…Петру едва исполнилось шесть лет, а Иван уже состоял в чоновском[11]Чон — часть особого назначения. отряде. По району бродили небольшие кулацкие банды; они терроризировали население, убивали коммунистов и комсомольцев, уводили в леса советских активистов, жестоко с ними расправлялись. Иван появлялся дома редко. Он приходил запыленный и усталый, с карабином за плечами и с полными карманами патронов. «Ой, смотри, Ванюшка, — испуганно говорила каждый раз мать, — убьют они тебя». — «Не убьют, — бесстрашно откликался Иван. — А и убьют, то за людей голову положу, за правду».

Петро во все глаза смотрел на брата, с уважением ощупывал его боевые доспехи. А когда Иван замечал, наконец, устремленный на него восхищенный взгляд братишки и подмигивал ему, тот смелел и начинал донимать бесконечными вопросами: зачем люди делаются бандитами? Убивают ли они маленьких? Есть ли у них такие винтовки, как у Ванюшки? Однажды, после разговора брата с отцом, Петро спросил: «А что такое людская правда?» Иван переглянулся с отцом и матерью, долго с улыбкой смотрел на маленького Петра. Но ответил серьезно, как взрослому: «Это большое слово — правда. Подрастешь — тебе все понятно станет. За правду Ленин и другие большевики шли в тюрьму, в ссылку. Добивались, чтоб не только графам Тышкевичам жилось добре, а всем людям. За правду эту человеческую и батько наш с белополяками да немчуками бился». Иван ласково потрепал братишку по плечу, а Петро стал допытываться про графов, белополяков.

…И еще вспомнилось Петру… Он уже был секретарем комсомольской ячейки, когда Иван, отслужив срочную службу, приехал из армии домой на побывку. Деятельностью Петра в селе он остался доволен, но на прощанье все же сказал: «Гляди, Петро, всегда помни, чем наша семья государству своему обязана. При другом строе так бы и не выбились мы из нужды. Крепко держись партии большевистской! Это верная мать для таких, как наша семья».

Петро вспомнил еще многое. И о том, как Иван поддерживал семью, когда ей приходилось туговато, и о том, как радовались, когда Иван получил свое первое командирское звание.

Долбя лопаткой слежавшиеся пласты лесного перегноя, Петро думал о том, что никто из семьи не узнает даже, где погребено тело Ивана, не поплачут над его могилой отец, мать…

Отдавшись горестным думам, Петро не заметил, как солнце стало клониться к западу и в лесу стало прохладнее, темнее.

Он вернулся к орешнику, лег ничком на траву. Скоро должны были вернуться из хутора товарищи, и хотелось собраться с мыслями, взять себя в руки.

Незадолго перед вечером Тахтасимов первый увидел подходившего Михаила. За плечами у него был увесистый мешок.

— Почему один? Где Шумилов? — спросил Мамед, помогая товарищу спустить на землю ношу.

— Осторожней. Здесь бутыль с молоком. Достал для нашего санбата.

— Шумилов почему не вернулся?

— Идет сзади. С ним еще двое.

Михаил заметил, что Петро чем-то подавлен.

— Ты что такой грустный, Петя? — спросил он.

— Лейтенант помер, — шепотом ответил за Петра Мамед.

— Умер?

Михаил вопросительно посмотрел на Петра. Тот встретился с ним взглядом и вдруг, замигав ресницами, закрыл рукой лицо.

— Ты что? — встревожился Михаил. — Что стряслось, Петя?

— Брат… убит.

Михаил стоял растерянно, не зная, как утешить друга.

— Что в хуторе? — с усилием выжимая слова, спросил Петро.

— Полно фрицев. Гайсин и Христиновку сдали. В общем, дело табак.

Михаил развязал мешок, бережно извлек из него четвертную бутыль с молоком. В мешке, кроме того, были два куска свиного сала, большая буханка пшеничного хлеба, вареная молодая кукуруза, лук, огурцы. Отдельно, в полотняном мешочке, — самосад.

— Шумилов еще несет кое-что, — сообщил Михаил. — Прямо-таки подвезло. Нацисты приказали для своих раненых собрать. По всем дворам солдаты шарят. Ну… удалось хитростью отнять.

Понизив голос, Михаил добавил:

— Харчи — это полдела. Колхозники обещают определить Брусникина к надежной старухе.

— Рискованно, — высказал опасение Петро. — Фрицы кругом.

— Тут еще опаснее. Все-таки уход за ним будет, фельдшер в хуторе какой-то есть, отставной.

Вскоре вместе с Шумиловым подошли усатый селянин в старой артиллерийской фуражке и сухощавый пожилой мужчина в костюме городского покроя. В селянине Петро с первого взгляда узнал возчика, который поил его водой по пути на медпункт.

— Узнаешь, отец? — спросил он.

— Извиняйте, щось запамятовал.

— Водой поил. В гости приглашал: мол, спроси в Большой Грушевке Петра… Петра… Ковальчика, кажется.

— Было… было… Теперь помню.

Крестьянин снял свою измятую фуражку, вытер стриженую потную голову и оправдывающимся тоном сказал:

— Такая коловерть пошла! Разве всех упомнишь? Я вон с родного села сиганул — аж у троюродного брата на хуторе очутился.

Пока бойцы вертели цыгарки и с наслаждением закуривали, он оглядывал их лесное пристанище.

— А это что за человек? — шепотом спросил Петро, показав глазами на второго мужчину.

— Потом объясню. Беженец польский, если не врет.

Петро глубоко затянулся горьковатым дымком, выпустил рыжее облачко.

— Так в хуторе неважные дела? — спросил он.

Ковальчик безнадежно махнул рукой:

— А у нас говорят: «Ворог в хату влиз — повна хата слиз». Черные списки в первый же день начали писать. За сочувствие советской власти и красным армейцам.

— Ну, а вы к нам пришли. Раненого соглашаетесь приютить. Опасно ведь?

— Узнают — шкуру спустят, — согласился Ковальчик.

— И не страшно?

— Как тебе сказать, дорогой человек? — задумчиво произнес Ковальчик. — Умирать никому неохота. Но только, как говорят, страх по пятам за неправдой ходит. А какая уж тут, рассуди, неправда — своих людей вызволять?

Ответ Петру понравился. Они поговорили еще немного, потом Ковальчик собрался уходить. Он еще раз подтвердил свое обещание прийти завтра к вечеру с родственником за раненым.

Михаил и Мамед принялись раскладывать на траве еду. Петро пристально оглядел горожанина, приблизился к нему.

— Вы кто такой? — настороженно спросил он, щупая глазами его заросшее щетиной лицо с крупными морщинами.

— Jestem robotnikiem z Drohobycza. Jakub Dabrowieckil.[12]Я работник из Дрогобыча. Якуб Домбровецкий (польск.).

— Поляк?

— Polak[13]Поляк (польск.)..

— Как вы попали в лес?

— Poszukuje swych towarzyszy. Uciekalismy przed faszy-stami, prosze pana…[14]Я ищу своих товарищей. Мы убежали от фашистов (польск.).

Глаза пришедшего, выразительные, голубые, смотрели на Петра не мигая.

— Вы не врач, случайно?

Поляк перевел взгляд на Брусникина, с сожалением покачал головой.

— Jestem gornikiem… Robotnikiem…[15]Я шахтер… Рабочий (польск.).

Нужно было немедленно принимать решение. Петро еще раз придирчиво оглядел поляка, задержал взгляд на его новой, почти не запыленной куртке: так опрятно не могли выглядеть люди, идущие тяжкими дорогами-отступления. «Заброшен фашистами», — решил Петр.

— Документы есть? — резко спросил он.

— Nie.[16]Нет (польск.).

Поляк вдруг понял, что ему не верят, и с легкой обидой в голосе сказал:

— Nie wierzycie mi? Jestem górnikiem. Nienawidzę hitlerowców…[17]Вы мне не верите?… Я шахтер. Я ненавижу гитлеровцев (польск).

Он замолк, затем вдруг вспыхнул, изменился в лице. Мешая русские слова и польские, взволнованно заговорил:

— Proszę, żeby mnie wzięli do Armii Czerwonej. Nie przy-Imują. Moją ojczyznę zajęli faszyści. Jak mam postąpić? Jes'li Rosjanie nam nie pomogą, Hitler pozostanie w Polsce gospodarzem. Dla nas zaczął się dzień dopiero z tą chwilą,kiedy wy przyszlis'cie ze wschodu. A teraz noc, noc…[18]Я в Красную Армию просил меня взять. Не принимают. На мою родину пришли фашисты. Как я должен поступить? Если русские нам не помогут, Гитлер останется в Польше хозяином. Только тогда и засиял для нас день, когда вы пришли с востока. А сейчас сплошная ночь ( польск.).

— Ладно, пусть садится с нами кушать, — сказал Михаил. — Потом разберемся.

Домбровецкий учтиво поклонился:

— Bardzo dziękuję… Serdecznie…[19]Сердечно благодарю (польск.).

Он неторопливо отрезал себе ломоть сала, наложил на хлеб, сверху прикрыл еще одним ломтиком хлеба и стал есть. Темнота густела, из глубины леса потянул холодок. Крупные морщины на лице Домбровецкого в полусумраке стушевались, он словно помолодел.

— Почему в Дрогобыче не остались? — спросил Михаил.

Он сидел на корточках и ковырял травинкой в зубах.

— U hitlerowców?[20]У гитлеровцев? (польск.).

Домбровецкий отложил в сторону недоеденный хлеб и повернулся к Михаилу:

— Rosjanie nie nazywali nas nigdy baranami, zasługującymi tylko na koryto w chlewie. I nigdy nie nazwą, ja wiem. A co hitlerowcy o nas piszą?[21]Русские нас никогда не называли баранами, чье место только в хлеву. И не назовут, я знаю. А что гитлеровцы пишут о нас? (польск.).

Он провел рукой по лбу, голос его стал неожиданно жестким и отчетливым:

— Pasterz nie dopuści do tego, żeby jego barany miały się zrównać z nim. Pisze o tym ich poeta Georg Herweg. Hitler nie przyznaje żadnych praw ani Polakowi, ani Czechowi, ani w ogóle żadnemu Słowianinowi. Polak nie powinien mieć ziemi, nie powinien mieć prawa głosu, dla niego istnieje tylko praca niewolnika. Dlaczego mam być niewolnikiem? Chcę być człowiekiem.[22]Пастух не потерпит, чтобы его бараны сравнялись с ним. Об этом пишет их поэт Георг Гервег. Гитлер не признает никаких прав ни за поляками, ни за чехами, ни вообще за славянами. Поляк не должен владеть землей, не должен иметь права голоса. Остается ему только рабский труд! Почему я должен быть рабом? Я хочу быть человеком! (польск.).

— И что же вы собираетесь дальше делать? — спросил Петро Домбровецкого.

— Póki żyję, będę walczy z faszystami. Powinni mnię przyjąć do Czerwonej Armii. Bylem żołnierzem i umiem trzymać karabin.

— Он говорит: был солдатом, — пояснил Петро товарищам, — умеет держать винтовку и добьется, чтобы его приняли в Красную Армию.

Разговаривали в эту ночь долго, а перед тем как укладываться спать, Петро отвел Михаила в сторону и шепотом сказал:

— По-моему, можно ему верить. Пробьемся к своим, будет видно. Оправдает себя — возьмут его в армию. Душа у него рабочая, не может так человек прикидываться.

— Я тоже так думаю. Пускай пробивается с нами…

Пробиться к своим! Все мысли их неизменно возвращались к этому. Поскорее бы устроить в надежном месте Брусникина и двинуться на восток.

XVI

Подполковник Рубанюк не погиб, как думал Татаринцев.

В бою под Марьяновкой противник трижды бросал танки на высоту «127», обороняемую полком Рубанюка. Две машины прорвались к наблюдательному пункту, связь с батальоном нарушилась.

Лейтенант Татаринцев находился недалеко от командного пункта полка. Он видел, как вражеский танк устремился к окопчику, где стоял подполковник Рубанюк, видел, что бойцы дрогнули и отходят к лесу.

Татаринцев подумал о том, что в руки гитлеровцев попадут штабные документы. Он бросился к командному пункту. До блиндажа оставалось десятка три шагов, когда за песчаным бугром он заметил каски трех неприятельских солдат. Татаринцев метнул в их сторону гранату.

Тут его ранило осколком в грудь. Все же Татаринцев добежал до блиндажа.

Здесь, как он сразу понял, была горячая схватка. На ступеньках валялся труп немецкого ефрейтора. В углу стонал тяжело раненный помощник начальника штаба старший лейтенант Попов. Часовой у знамени и связист были убиты.

У Татаринцева хлестала кровь из раны, но забинтовать ее было некогда. Он торопливо сжег все бумаги, какие успел собрать, снял с древка полотнище полкового знамени, спрятал его под гимнастерку. У него кружилась голова, но движения были четкими и уверенными. Всем своим существом он сознавал: нет у него сейчас более важной цели, чем спасти полковую святыню — боевое знамя! Он видел приближающихся солдат, мелькающие в пыли и дыму бронемашины и пополз к лесу…

Подполковник Рубанюк спасся тем, что вовремя заметил вражеский танк и отскочил от его гусениц в окоп.

Гитлеровцы готовились к новой атаке против обескровленного, понесшего большие потери полка, когда на полковом наблюдательном пункте появился член Военного Совета армии Ильиных.

Капитан Каладзе, черный от пыли, с грязными потоками пота на лице, наблюдал за лесочком справа. Было отчетливо видно, как на опушке сгружались с машин новые подкрепления противника.

— Вы что, капитан, в театре находитесь? — раздался сзади него резкий иронический голос.

Каладзе оглянулся и встретился взглядом с глазами бригадного комиссара. Ильиных смотрел на него с таким гневом, что Каладзе машинально поправил каску, скользнул пальцами по поясному ремню и застыл в положении «смирно».

— Почему не прикажете артиллерии накрыть огнем? — Ильиных кивнул в сторону опушки. — Где командир полка?

— Товарищ бригадный комиссар, — принялся объяснять Каладзе, — чем накрывать будем? Снарядов почти нет. Двое суток воюем. Три танковые атаки отбили.

— Что это у вас за выражение — «почти»? Соедините меня с артиллеристами.

Каладзе бросился выполнять приказание. Ильиных взялся за трубку, но в последний миг передумал, вернул ее Каладзе.

— Пока вы еще не отстранены за бездеятельность, командуйте.

Было жарко. Серебрились взгорки, заросшие полынью и молочаем, зеленели картофельные посадки, и утоптанная проселочная дорога, уползавшая за перевал, к недалекому селу, блестела на солнце.

Фашисты захватили село несколько часов назад и успели расставить на его восточной окраине батареи, отрыть окопы. Бурая пелена дыма и пыли укрывала горизонт, движущимся черным пунктиром тянулись вдали самолеты.

Каладзе, поминутно оглядываясь на бригадного комиссара, передал командиру батареи приказ произвести огневой налет на опушку. Выслушав ответ, он рассвирепел:

— Почему ты мне докладываешь — мало снарядов? Без тебя знаем… Что? Какое мне дело? Вот давай огонь, потом разговаривать будем.

Он покосился на Ильиных. Лицо члена Военного Совета сохраняло такое невозмутимое хладнокровие, словно он был на учебных маневрах, а не в самом пекле боя.

Ильиных посмотрел на первые разрывы снарядов и подозвал связного. Он собирался идти на командный пункт.

В эту минуту появился подполковник Рубанюк. Он искренне обрадовался члену Военного Совета, крепко обеими ладонями сжал протянутую ему руку.

— Круто, товарищ бригадный комиссар, — сказал он, снимая каску и ероша прилипшие ко лбу волосы.

— Вижу.

— Как бы не опоздать с отходом. У них чертовски большие резервы.

— Отходить — дело нехитрое, — проговорил Ильиных. Посмотрев Рубанюку прямо в глаза, он добавил: — Отходить нельзя. Ни сегодня, ни завтра. Вы будете задерживать врага, пока нам не удастся восстановить здесь положение. Таково решение командира дивизии и командующего армией.

Последние слова его заглушили разрывы. Фашисты, не обнаружив, видимо, батарей, которые мешали им накапливаться, начали бить по площадям. Так или иначе, атака их была сорвана. У всех, кто находился на наблюдательном пункте, поднялось настроение.

Но и этот маленький успех и установившаяся вскоре на всем участке странная тишина были весьма ненадежны.

— Подготовьте себя к любым неожиданностям, — сказал Ильиных, старательно разминая пальцами тугую папиросу.

— Ясно! — коротко произнес Рубанюк. — Бой в окружении… Ясно, — еще раз повторил он самому себе.

Полку выпало очень трудное задание.

Людей и боеприпасов было мало, а главное — бойцами, да и многими командирами владел страх перед окружением.

Но именно потому, что задача предстояла небывало сложная, Рубанюк почувствовал в себе тот азарт, вдохновение, которые позволяют быстрее соображать, острее видеть.

— Окружение — вещь неприятная, что и говорить, — прикуривая от спички Каладзе и глядя ему прямо в глаза, сказал Ильиных. — Но учтите, капитан, еще в старом наставлении для офицеров говорилось, что храбрые люди никогда не могут быть отрезаны.

Он обращался к одному Каладзе, но его внимательно слушали и Рубанюк, и телефонисты, и связные.

— Куда бы неприятель ни ткнулся, — продолжал Ильиных, — туда и ты поворачивай свои клыки. Бросайся на него и грызи. Если он был силен, предпринимая окружение, он ослабеет. Заходя во фланги, в тыл, он дробит свои силы. А если он вообще только пугает, то он пропал, коль скоро ты не растеряешься и пойдешь на него в атаку.

Эти истины были известны Рубанюку еще до военной академии. Однако слушал он очень внимательно. Первому в дивизии, а может быть, и во всей армии ему предстояло противопоставить надменным, самоуверенным фашистам не только огромную волю к сопротивлению; он призван был показать мастерство, которому учился в тихих аудиториях академии. Именно он, Рубанюк!

— А вообще я вам вот что скажу, друзья, — прервал его размышления член Военного Совета: — с вашими орлами, при ваших командирах не об отступлении, а о наступлении надо помышлять.

Рубанюк удивленно взглянул на него и потер лоб. Нет, член Военного Совета не иронизировал и вообще был далек от шуток. Но если он считает, что полк Рубанюка в состоянии наступать…

Лицо Рубанюка вдруг просияло. Он понял, что все его мысли, желания сформулированы в кратких словах бригадного комиссара: «Не об отступлении помышлять».

— Прошу подбросить мне снарядов и патронов, — сказал Рубанюк.

— Хорошо.

— И побольше ручных гранат.

— Правильно!

Рубанюк достал из планшета и развернул карту.

— Будем наступать, товарищ бригадный комиссар, — сказал он твердо.

XVII

Замысел Рубанюка, изложенный им члену Военного Совета, был дерзок и прост.

В селе Марьяновке скопились части, штабы, техника противника. Враг усыплен своим численным превосходством, первыми успехами своего наступления, массой танков и самолетов, имеющихся в его распоряжении. Он думает, что русские озабочены лишь тем, чтобы не попасть в клещи.

Рубанюк решил ударить по вражескому гарнизону, когда это будет представляться немцам менее всего вероятным. Он отберет лучших бойцов и командиров и, скрытно подойдя ночью к селу, атакует! Разумеется, фашисты, опомнившись, бросят на уничтожение полка свои наступающие части, но это, в конечном итоге, будет стоить им времени и сил, задержит их продвижение.

Ильиных выслушал соображения Рубанюка, долго смотрел на карту, что-то прикидывал.

— Ничего не могу возразить, — сказал он. — Действуй! Командиру дивизии и командующему сейчас же передам свое мнение…

Позже Рубанюк изложил свой план Каладзе и пришедшему вместе с ним комбату Лукьяновичу.

— Надо бить противника в невыгодных для него условиях, — говорил он, поблескивая серыми, глубоко запавшими глазами. — Если уж обороняться, то обороняться активно.

Лукьянович пригладил измазанной в глине пятерней светлый чуб.

— Если доверите мне вести людей, товарищ подполковник, — сказал он, — могу обещать… мой батальон сделает.

— Я имел в виду именно тебя. Но пойдет не батальон, пошлем охотников. Добровольцев. Дело серьезное.

— Разведку сейчас надо подготовить, — вслух подумал Каладзе. — Тоже надо добровольцев.

Спустя полчаса один из штабных командиров прибежал с тревожной вестью. Старший лейтенант Попов несколько минут назад скончался от раны. Он успел лишь рассказать, что Татаринцев во время атаки гитлеровцев уничтожил штабные документы и забрал с собой полковое знамя.

— Но куда он ушел, никто не знает. Знамени также нет. Попов говорил, что Татаринцев ранен.

— Вы даете себе отчет, о чем докладываете? — поднимаясь, произнес Рубанюк. С лица его сошла краска, губы помертвели. — Как это знамени нет?!

— Татаринцева искали. Нигде не нашли.

— Да вы понимаете?! Вам известно, что полк расформируют, а мы с вами все в трибунал угодим?

Волнуясь, Рубанюк стал выяснять все подробности о Татаринцеве, о часовом, находившемся при знамени. Внезапно он умолк и задумался.

— Срочно свяжитесь с дивизией; — приказал, наконец, он. — Сообщите о знамени. Татаринцев, возможно, решил пробиваться с ним в дивизию. И еще и еще раз ищите его среди раненых и убитых.

Фашисты, как обычно, с наступлением темноты боевые действия прекратили. Выставленные наблюдатели и дозорные доносили, что в расположении противника слышен визг убиваемых свиней, пьяные выкрики.

— Они праздник справляют, — сказал Атамась, — а мы им — хмельного! Щоб спалось крепче.

Он принес в блиндаж и поставил перед Рубанюком котелок с гречневой кашей.

Рубанюк неохотно поел немного и принялся за чай.

— Э, ни, товарищ пидполковнык! — запротестовал Атамась. — До завтрашнего обида ничого билыи не буде. А вы не хочете исты…

— Потом, — отмахнулся Рубанюк. — Сейчас в батальон пойдем.

— Там у них весело. Каждому хочется гансов пощупать.

— Весело? — Рубанюк оживился. — Я знал, что народ повеселеет.

Он перебросил через плечо автомат и пошел к выходу. В нескольких шагах от блиндажа лицом к лицу столкнулся с Татаринцевой.

«Сейчас слезы будут», — подумал он, останавливаясь и опуская руку в карман за папиросами.

— Товарищ подполковник, — взволнованным голосом спросила она, — что с Татаринцевым случилось? Он ранен, это я знаю. Но где же он?

— Разыскивают, товарищ Татаринцева. Возможно, в штабе дивизии.

— Он попал к фашистам? — В голосе Аллы послышались слезы.

— Не думаю.

Закуривая, Рубанюк чиркнул спичкой. В сумраке на мгновение мелькнуло и растаяло лицо Аллы. Щеки ее ввалились, под глазами чернели глубокие тени.

— Извините, — сказал Рубанюк. — Я тороплюсь.

— Простите, что задержала.

— О Татаринцеве все выяснится. Вы где приютились?

— В санроте.

— Это хорошо. Под огонь не суйтесь.

Атамась шел следом за ним молча, потом одобрительно сказал:

— А оця Аллочка — боевая дивчина.

— Что?

— Храбра, кажу, жинка у Татаринцева. Сегодня, хлопцы рассказывали, не меньше як десять раненых вынесла. Из самого пекла.

— Да?

— Ага. Будто кто ее заворожил. Кругом свистит, рвется, а ей хоть бы що.

Разыскивали расположение третьей роты. Здесь был намечен исходный пункт для выступления. В темноте двигались неясные фигуры бойцов, рядом с Лукьяновичем стоял старшина Бабкин Бойцы складывали на траве ручные гранаты, диски для пулеметов.

Рубанюк осведомился у комбата, вернулась ли разведка, и узнав, что еще не вернулась, подошел к бойцам.

Как это всегда бывает на фронте, они разговаривали обо всем, кроме предстоящего дела. Говорили о воздушных налетах на Москву, об эвакуации из столицы детей и женщин, о введении в городах продовольственных карточек.

Спустя короткое время подошли бойцы, отобранные Каладзе из других батальонов. Рубанюк вместе с Лукьяновичем придирчиво осмотрел вооружение каждого, проверил, знают ли солдаты свою задачу.

Лукьянович приказал бойцам отдыхать, а сам с двумя автоматчиками собрался пройти лощиной к Марьяновке и наметить исходный рубеж для атаки.

Рубанюк пошел с комбатом. Стояла по-летнему душная, безветренная ночь. В черном небе искрились крупные звезды. В хлебах слышались таинственные шорохи. Было хорошо и мирно в эту полуночную пору, и лишь удушливый трупный запах, то слабый, то густо наплывавший откуда-то с низины, напоминал о войне.

Они подошли к селу насколько можно было ближе. За пологой равниной смутно темнели сады и клуни, явственно доносился тревожный собачий брех, раздавались одиночные выстрелы.

Они полежали на пригорке и той же дорогой направились обратно. Разведка уже вернулась. Ни боевого охранения, ни патрулей около села она не обнаружила. Лишь у отдельных дворов и сараев ходили часовые.

— Ну, давай, Лукьянович, — сказал Рубанюк. — Веди.

Бойцы исчезли в темноте.

Впервые с той минуты, как возникла мысль о вылазке, Рубанюка охватило беспокойство. В конце концов исход налета зависел от многих случайностей. Если бы у него были хоть сутки на подготовку! Он более тщательно ознакомился бы с расположением улиц, отдельных строений, разбил бы село на секторы, указал место сбора.

— Шуму орлы много наделают, — угадывая тревожные мысли командира полка, сказал Каладзе. — Нам, товарищ подполковник, самим надо подготовиться. Разрешите, посмотрю новые огневые позиции, окопы?

Рубанюк выкурил последнюю папиросу, далеко швырнул пустую коробку. И в ту же секунду со стороны Марьяновки дружно защелкали выстрелы, начали рваться гранаты, затакали пулеметы. Обостренный слух его уловил приглушенные расстоянием крики «ура».

Атамась бесшумно приблизился к подполковнику.

— Ну, дают зараз хлопцы жару! — с завистью сказал он. — Наверно, гансы в подштанниках удирают.

Минут через десять прибежал Каладзе. В селе, гулко отдаваясь эхом в перелесках, била уже артиллерия, рвались мины. Высоко в небо взметнулись ракеты — белые, красные. Медленно растекаясь по горизонту, забушевало пламя пожара.

Каладзе встал на взгорок, лицом к селу. В глазах его трепетали рдяные отблески.

— Плохо, Иван Остапович, — прошептал он. — Обратно наши пойдут — все видно будет. Нарочно зажгли.

Стрельба, артиллерийские взрывы в Марьяновке все еще продолжались, когда невдалеке на озаренном огнем небосклоне вырисовались силуэты возвращавшихся бойцов. Рубанюк узнал низкорослого крепыша пулеметчика Головкова и красноармейца Терешкина.

Узнав командира полка и начальника штаба, Терешкин остановился.

— Порядок, товарищ подполковник! — сказал он возбужденно. — С трофеями.

Он бросил на траву несколько автоматов, отер лоб. По его гону и радостному выражению лиц обоих красноармейцев Рубанюк понял, что все благополучно, однако ему хотелось узнать подробности операции.

— Где комбат? — спросил он нетерпеливо.

— Они сзади идут. Там троих офицеров заграбастали. Прямо с перинки стащили. У нас кой-что еще имеется.

Терешкин замялся, потом полез в карман и, достав бутылку, протянул Рубанюку.

— Коньячку прихватили. Одна — вам, другую… разрешите нам с Головковым?

— Сегодня и глотка не разрешаю. Увижу кого пьяным, спуску не дам.

Лукьянович появился спустя несколько минут. Он обстоятельно доложил о результатах вылазки. Гарнизон был захвачен врасплох и потерял, по приблизительным подсчетам, не менее двухсот человек убитыми и ранеными. Удалось взять две тридцатисемимиллиметровые пушки и десяток пулеметов с патронами.

— Потери?

— Четверо убитых. Восемь ранено… Всех с собой забрали. Трех пленных привел. Один обер-лейтенант. Пьяный в дымину.

— Мы ему вытрезвитель устроим, — пообещал Каладзе.

— Но как дрались! — восхищенно сказал Лукьянович. — Еще никогда так ребята не дрались. Львы!

Рубанюк осмотрел трофейное оружие, пленных. Приказал немедленно отправить их в штаб дивизии. Затем пошел проведать раненых. Среди них оказался старшина Бабкин. Осколком гранаты ему искромсало мякоть ноги повыше колена.

Татаринцева уже его перевязала и помогала полковому врачу перевязывать другого бойца.

Бабкин лежал на траве без одного сапога.

— Больно, старшина? — с участием спросил Рубанюк.

— Больно — это черт с ним! — хрипло ответил Бабкин. — Досадно, товарищ полковник… от своей же гранаты… Куда я теперь?

— Ничего страшного, — ободряюще сказала Алла, продолжая работать. — Кость не задета, через месяц будет совсем здоров.

— Месяц! — тоскливо произнес Бабкин.

— Да, не меньше, — строго подтвердил полковой врач.

В расположении второго батальона стали рваться снаряды.

— Разворошили гадючье гнездо. Теперь жди в гости, — сказал какой-то боец, проходивший мимо.

За час до рассвета нарочный вручил Рубанюку пакет от командира дивизии. Осадчий сообщал, что в дивизии ни Татаринцева, ни знамени не обнаружили, и строго предупреждал Рубанюка о последствиях. Далее он требовал, во изменение предыдущего приказа, немедленно отходить всему полку.

«Отходит все хозяйство, — приписал в конце полковник, — так что не копайся. И прими все меры к розыску знамени!»

Рубанюк несколько минут сидел неподвижно с распечатанным конвертом в руках. До сих пор у него была хоть маленькая надежда на то, что Татаринцев проберется в дивизию или разыщет полк. Теперь он уже не мог надеяться ни на что. Дивизия отойдет. Татаринцев, если он жив и затерялся в лесу во время атаки противника, останется в тылу врага.

— Ну что ж… — вслух произнес Рубанюк. — Моя вина. Не уберег — держи ответ.

— Що вы сказалы? — переспросил Атамась.

— Вызови капитана Каладзе.

Времени, удобного для отхода, оставалось совсем немного. Рубанюк, сообщив начальнику штаба о приказе, распорядился оставить для прикрытия батальон Яскина.

Каладзе помрачнел.

— Потеряем батальон, товарищ подполковник. Это смертники, а не прикрытие.

— Но и уходить, как стадо баранов, тоже нельзя, — возразил Рубанюк. — Ты что, хочешь поставить под удар весь полк?

— Я не хочу. Зачем такое говорить? Надо нацистам хитрость сделать. Обманывать надо.

Он несколько минут раздумывал, потом предложил свой план. Устроить ложное прикрытие: фугасами и минами имитировать артиллерию, оставить на видном месте две-три кухни, разбросать у тлеющих костров патроны.

— Поднимется такая стрельба, — оживляясь и щелкнув сухими, тонкими пальцами, сказал он, — будто свежие силы прибыли!.. А нас уже нету. Мы на десять километров уйдем.

Эта мысль пришлась Рубанюку по душе.

— Действуй! — приказал он. — На войне без риска не обойдешься.

Хитрость удалась. Полк до рассвета скрылся за перелеском. Но еще долго слышалось, как сзади, в брошенных окопах, грохотали фугасы, то там, то здесь вспыхивала беспорядочная ружейная трескотня.

Гитлеровцы методично били по окопам крупнокалиберными снарядами, и Рубанюк, отправивший свою машину раньше и ехавший сзади верхом, говорил Каладзе:

— Слышишь, капитан! Это твоих рук дело. Дальнобойную подключили.

Каладзе жмурился, довольный своей выдумкой.

XVIII

Чуть в стороне от пыльного шляха — утопающее в садах село. Небольшая церковь на взгорье, затененная вербами и камышами речушка.

Полк втягивался в крайнюю улицу, когда из штаба дивизии примчался офицер связи и передал Рубанюку приказ. Осадчий требовал занять по западной окраине этого села оборону.

Пока в саду крестьянской усадьбы, которая стояла на отшибе, отрывали блиндаж, Рубанюк расположился в хате и первым делом решил смыть с себя дорожную пыль, сменить белье.

Хозяйка, пожилая длиннорукая женщина, с малиновым румянцем на щеках и угрюмым взглядом, согрела в печи чугун воды, приготовила чистый рушник.

Рубанюк приказал принести в сад воду и корыто. Он снял с себя гимнастерку с черным от пота и грязи подворотничком, расстегнул нижнюю рубашку и подставил грудь ветерку. Ступни ног нестерпимо горели, и Рубанюк думал о том, с каким наслаждением он сейчас разуется, походит босыми ногами по прохладной траве.

Атамась принес ведро. Ставя его на землю, сообщил:

— Там жинка Татаринцева заявилась до вас, Аллочка. Що ий сказать?

— Пускай подождет. А впрочем… Ладно, зови, позже помоюсь.

Рубанюк, оглядев свою землисто-серую рубашку, снова натянул гимнастерку и присел на завалинке.

Алла вошла в сад легкой, быстрой походкой. Она уже успела выкупаться в речушке. Защитная гимнастерка, тщательно вычищенная, плотно облегала ее высокую грудь, сильные плечи.

Заметив, что подполковник сидит с расстегнутым воротом, без ремней, она чуть приподняла брови:

— Извините. Немножко не вовремя. Ну, да я на минутку… по приказанию командира санроты…

Алла остановилась перед Рубанюком.

— Мы ничего не можем поделать с Бабкиным, товарищ подполковник, — сказала она, сердито поблескивая глазами.

— Что такое?

— Он ни с чем не считается. Сегодня самовольно ушел из санроты.

— Ушел? Он же серьезно ранен!

— Ходить может, поэтому ничего признавать не желает. Только перевязала его, он встал и пошел. «До свиданья, говорит, сестрица. Лечите других, какие нежные». Я ему вслед: «Вернитесь, товарищ Бабкин!» — а он на меня еще накричал.

— Накричал? Плохо.

— Грубиян. Но главное, ему надо лежать не меньше двух недель.

Губы Рубанюка тронула улыбка, глаза хитро сощурились.

— Значит, ходить может, раз ускользнул от вас?

— Ему нельзя ходить.

— Хорошо, я разберусь. Если надо, вернем его вам.

Рубанюк опустил палец в ведро и вытер его платком.

— У вас вода стынет, — сказала Алла, тоже опустив палец в ведро. — Вы голову мыть будете? Давайте полью.

Не ожидая ответа, она расстегнула рукава, засучила их и взялась за кружку.

— Зачем же вам? — спросил Рубанюк. — Сейчас Атамась придет.

— Да вы не стесняйтесь, сбрасывайте гимнастерку. Сорочку тоже скиньте. Господи, какая она у вас… белоснежная! Сегодня же постираю.

Алла проворно намылила Рубанюку голову…

— А ну, полей-ка, милок, — приказала она Атамасю, пришедшему из хаты и молча взирающему на ее старания.

«Не нравятся мне эти ухаживания, — думал тем временем Рубанюк, зажмурив глаза от мыльной пены. — Бойцы еще что-нибудь подумают».

Но когда после мытья Атамась доложил, что готов завтрак, пришлось пригласить и Аллу.

— Оставайтесь с нами завтракать, Татаринцева, — сказал Рубанюк. — У нас вареники с творогом.

— С вишнями, — поправил Атамась. — И яичница с салом.

— Это я люблю, — простодушно призналась Алла.

К завтраку пришел и капитан Каладзе. Он перед этим побывал в батальонах, которые рыли за селом окопы, и проголодался.

— Что-то спокойно сегодня, — сказал Рубанюк. — Даже самолетов не слышно.

— Так сьогодни ж воскресенье, — напомнил Атамась. — По праздникам они не летают.

Стол, вынесенный в сад и накрытый свежей скатертью, был уставлен мисками с едой. Когда Рубанюк, чисто выбритый, посвежевший, собирался сесть за стол, Атамась выставил бутылку коньяку.

— Это откуда? — удивился Рубанюк.

— Молочко от скаженой коровки, — с довольным выражением лица ответил Атамась. — Забулы? То ж трофейный, що хлопци вам прынеслы.

Каладзе расстегнул ворот гимнастерки. Выпив, он с упоением рассказывал о своем родном Тбилиси. Потом на полуслове осекся.

— Разрешите идти, товарищ подполковник? Хочу позицию боевого охранения посмотреть.

— Хорошо, идите.

Алла, выпившая крепкого, ароматного напитка, попыталась встать, но, сделав первый шаг, опустилась на скамейку и засмеялась:

— У меня голова кружится… Вы не будете сердиться, Остап Иванович?.. Фу-у… все перепуталось… Иван Остапыч.

— Больше не пейте, Татаринцева.

Она ничего не ответила, только рассмеялась, закинув голову. Рубанюк скользнул взглядом по ее лицу, задержался на кокетливой родинке у блестевшей от жира верхней губы и с досадой подумал: «О Татаринцеве ни разу и не вспомнила».

— Идите отдыхайте, — сказал он. — Такой спокойный день едва ли еще будет.

Рубанюк поехал во второй батальон. Он прибыл туда как раз в тот момент, когда комбату Яскину докладывали о появлении на большаке, за табачными колхозными посадками, вражеской разведки.

XIX

Войска оккупантов двигались по равнинам правобережной Украины все дальше на восток.

Иван Остапович Рубанюк, оставаясь один, подолгу просиживал над картой Винницкой и Киевской областей, с тягостным чувством разглядывая все новые населенные пункты, загаченные фашистами. Советские войска дрались самоотверженно, выдерживая еще невиданное в истории войн напряжение. Но группы генерал-фельдмаршала Клейста, дивизии 11-й и 17-й немецких армий, посаженные на автомашины, тягачи, вездеходы, мотоциклы, упорно пробивались к Днепру.

Впрочем, ожидаемого оперативного успеха исход сражения под Винницей гитлеровцам не дал. Хотя город и был ими захвачен, группе Шведлера, которая пыталась с севера замкнуть левую «клешню» клещей, этого сделать не удалось. Советские части в полном порядке, под прикрытием сильных арьергардов, отошли на северо-восток.

Рубанюк знал, что не удалось и 49-му горно-стрелковому корпусу с ходу захватить мост через реку Буг в районе Брацлава. Здесь неоднократно атаки противника натыкались на стойкое сопротивление красноармейцев, засевших в домах и кустарнике на северной окраине Брацлава.

Быстроподвижная бригада гитлеровцев, ворвавшаяся в Липовец, попала под такой ураганный артиллерийский огонь, что в панике, оправдывая свое название, бежала обратно до Счастлива, понеся огромные потери.

Однако беспримерная стойкость и самоотверженность советских бойцов и командиров не могла сдержать яростного натиска численно превосходящего, оснащенного новейшей боевой техникой врага.

Двадцать первого июля 1-я горно-стрелковая дивизия немцев ворвалась в Немиров и вышла на большое шоссе Винница — Немиров. В этот же день головной отряд 97-й легкопехотной дивизии занял Ободне, а 125-я пехотная дивизия передовыми частями достигла селения Клишов.

В течение последующей недели противнику удалось взять Гайсин, Гранов, Липовец, еще через два дня — с налету захватить станцию Христиновка, на которой под парами стояло несколько эшелонов с фуражом и около сотни вагонов и цистерн.

Все чернее, все гуще становились тучи, нависшие над Украиной. Трудно было разобраться: июльские ли грозы затмили солнце над шляхами и проселками Винничины и Киевщины, черные ли дымы бомбовых и артиллерийских разрывов и пожарищ застлали прозрачную небесную синеву над благодатным краем…

Уже к Балте и Бершади, южнее Буга, подходили головные отряды 11-й армии немцев. Севернее двигалась 17-я армия, к Ново-Архангельску приближались танки 48-го корпуса, через Богуслав на Корсунь рвался 3-й танковый корпус.

Уже в семидесяти километрах от Киева подвижные части 6-й армии, перейдя рубеж Тетерев — Коростень, накапливались для нового прыжка.

Рубанюку принесли найденный у убитого гитлеровского офицера секретный приказ.

Командующий 49-м горно-стрелковым корпусом Кюблер писал своим командирам:

«…Противник сейчас отходит главным образом через Умань и севернее ее к востоку на Кировоград и далее на Кременчуг к Днепру.

Наша задача — отрезать пути отхода на Кременчуг. В случае удачи (а в этом не приходится сомневаться) отрезанные войска противника будут охвачены с востока, и тогда самое лучшее, на что они могут рассчитывать, — это быть прижатыми к нижнему течению Днепра, где нет переправ…»

В этот же день, 29 июля, в полк Рубанюка, который дрался под Голованевкой, прибыли командующий армией и член Военного Совета Ильиных.

Ильиных против обыкновения, даже не счел нужным протянуть Рубанюку руку и сухо спросил:

— Вы что же, товарищ подполковник, не докладываете? Когда вернете полку знамя?

Рубанюк стоял молча, вытянув руки по швам.

— Имейте в виду, — продолжал Ильиных, — Военный Совет будет вынужден ставить вопрос очень серьезно. Вы в армии не первый год и прекрасно понимаете, что грозит полку, и в первую очередь вам лично. Подождем еще немного. Если знамени не будет, суда вам не миновать. Пока же командующий решил проверить боеспособность вашего полка.

Рубанюку сообщили, что командиру дивизии отдан приказ передать полк в непосредственное ведение штаба армии и ему предстоит выполнять специальные задания.

Командующий очень торопился: его эмка стояла с невыключенным мотором.

Тем не менее он подробно расспросил о налете на Марьяннику, с живейшим интересом слушал, как дерзко дрались в уличном бою красноармейцы.

— Это нам сейчас и нужно, — сказал он. — Налетать неожиданно. Наводить панику. Потом быстро уходить.

Командующий повернулся к члену Военного Совета:

— Как, Степан Игнатьич, может быть, другой полк с этим лучше справится?

Ильиных искоса посмотрел на Рубанюка. У того даже скулы побелели от обиды.

— Пускай уж он, — ответил Ильиных. — Все-таки под Туркой и Марьяновкой полк показал себя хорошо.

— Посадим ваших людей на машины, — сказал командующий, — будете как летучие голландцы: нынче здесь, завтра уже за тридцать или сорок километров. Надеюсь, им понимаете, что задача перед вами ставится почетная и опасная?

Рубанюк молча кивнул.

— Ну что ж, — сказал командующий, поднимаясь с видимой неохотой, — двинулись, Степан Игнатьич?

— Да, чуть не забыл, — сказал Ильиных, задержавшись. — На днях тебе нового комиссара пришлют.

— А батальонный комиссар Вострецов?

— У Вострецова дела плохи. Оперировали язву желудка, но безуспешно. В госпиталь положили.

— Жалко Вострецова.

— Что поделаешь!

Когда немного отъехали, член Военного Совета сказал командующему:

— Рубанюк свое сделает. Очень самолюбивый командир…

— Хороший командир. Смелый и честный. Зря ты, Степан Игнатьич, на него так насел за знамя. Он и так переживает.

— Ничего. Не обидится. Мы с ним друзья. А знамя пусть хоть из-под земли добудет!

В эту же ночь в распоряжение Рубанюка прибыли из дивизии несколько десятков грузовиков и два броневичка.

В течение двух часов Каладзе вместе с комбатами распределял бойцов по группам. Укрыв машины в лесу, они тренировали красноармейцев.

Рубанюка тревожили дороги. После нескольких ливней с грозами проселки раскисли, к колесам налипали глыбы чернозема, машины буксовали.

— Сядем мы со своим транспортом, — сказал он Каладзе, беспокойно поглядывая на небо, которое снова затянулось дождевыми тучами.

— Цепями обмотаем, будем ездить.

— Такая езда на руку только фрицам. И медленно, и шуму много.

Но дождя в этот день не было. К вечеру подсохло. А ночью из штаба приказали перебазироваться в лес, к селу Коржево.

Полк подняли по тревоге. Рубанюк, поднеся к глазам ручные часы со светящимся циферблатом, смотрел на минутную стрелку. Через полчаса Каладзе доложил о готовности. Рубанюк, уже давно недосыпавший и поэтому несколько раздраженный, буркнул:

— Долго копаются. Пятнадцати минут достаточно.

— Потом будут и в пятнадцать, — откликнулся Каладзе. — Опыт нужен.

Машины шли в полной темноте, строго соблюдая светомаскировку. В километре от села, в густых посадках, колонну все же пришлось рассредоточить и замаскировать. Над дорогой назойливо кружил самолет.

Рубанюк собрал командиров батальонов.

— Как дальше обстановка для нас сложится — неизвестно, — сказал он. — Людям поспать и поесть нужно. Давай, Каладзе, команду.

Атамась, не мешкая, быстро появился с едой для своего командира.

Кто со мной ужинать? — пригласил Рубанюк. — Могу предложить рыбные консервы, лучок есть.

— Скромно командир полка у нас питается, — сказал Яскин. — Фашистское офицерье деликатесы лопает — французские, голландские, норвежские.

— Пускай лопают, — сказал Рубанюк… — Им это плохо отрыгнется. А мы — свое, честное… Так прошу, товарищи командиры, — повторил он.

— А мы свои харчишки притащим, — сказал за всех Лукьянович. — В компании и аппетит лучше.

Расположились на плащпалатке, у машины Рубанюка. Каладзе вскрыл финским ножом банки, нарезал хлеба, попробовав рыбу, он пренебрежительно отозвался:

— Нет, кацо, это вата, а не рыба… Я бы вот мариновал! С перцем…

Ели, перекидываясь скупыми фразами.

От проходившей мимо группки бойцов отделилась невысокая фигура, остановилась в нескольких шагах. Потом женский голос грубовато спросил:

— Эй вы, под машиной! Поесть чего-нибудь нету? Проголодались, как собаки.

Это была Татаринцева. Яскин подозвал ее и предложил коробку консервов, хлеб. Взяв и даже не посмотрев, кто угощает, она направилась обратно к бойцам и крикнула в темноту:

— А ну, ребята, кто тут есть хотел? Давай нож! Вот черт, сапога своего не найду.

— Где же ты его посеяла? — спросил мальчишеский ломкий голос.

— Выдали сорок второй размер. Начали бомбить, побежала, он где-то остался.

— Возьми мой, — пробасили в темноте. — У меня сорок пятый.

Лицо Рубанюка залила краска. Татаринцева была единственной женщиной в полку. В ее нарочито грубом голосе, панибратском отношении к бойцам можно было усмотреть лишь единственное желание — не выделяться среди них, казаться «свойской».

— Как же это получается? — сказал Рубанюк, обращаясь к командирам. — Беспризорничает у нас жена Татаринцева! Неудобно, есть просит.

Он встал и окликнул Татаринцеву, разговаривавшую со своими спутниками.

Алла подошла. Узнав командира полка, она смутилась:

— Это вы, товарищ подполковник?

— Почему бойцы голодны? Ведь выдали каждому на руки.

— Говорят, давно поели, товарищ подполковник. Ребята молодые, здоровые.

— А вы?

— Я сыта, спасибо. Для ребят просила. Ну, я пойду, товарищ подполковник.

Спустя полчаса Рубанюка разыскал офицер связи из штаба армии. Он достал карту, осветил ее карманным фонариком и вкратце познакомил Рубанюка с обстановкой.

Главные силы противника двигались в направлении Терновки, которая была захвачена накануне. Контратака результатов не дала. Из Краснополка оккупантов удалось выбить, однако пленные показали, что с утра будет предпринято новое наступление не только на Краснополк, но и из Ладыженки на Голованевку.

Штаб армии приказывал Рубанюку достичь дорожного перекрестка западнее Коржева и задерживать головной отряд гитлеровцев до последней возможности.

…Свою передовую группу Рубанюк выбросил из леса к перекрестку дорог с такой стремительностью, что гитлеровцы не успели даже развернуться для отражения атаки.

С ходу налетев на головной вражеский отряд, полк разгромил его. Лишь немногим офицерам и солдатам удалось ускользнуть.

Оседлав затем перекресток, полк окопался. Около десяти часов передовые части 1-й горно-стрелковой дивизии противника безуспешно пытались очистить дорогу. К вечеру, перебросив сюда силы с других участков, они предприняли атаку при поддержке танков и самолетов, но полк уже укатил в лес.

Подвижная группа Рубанюка появлялась в самых неожиданных для врага местах. Ей довелось драться под Шукай-Вода и Рыжевкой, ликвидировать прорыв около Люшневатой, держать переправу у Покатилова. Понеся немалые потери, она была отведена за Умань и после короткой передышки направлена к Кировограду.

Советское командование отводило силы к Днепру, готовя здесь оборону левобережной Украины.

XX

Татаринцева похоронили на светлой, веселой полянке, под тремя соснами. Легкий ветерок доносил сюда из чащи сладкий запах опавших листьев, чуть заметно шевелил ветви клена. Долго сидели у свежего земляного холмика. Домбровецкий молча обтесывал из дерева немецким штыком незамысловатый памятник с пятиконечной звездой.

Настроение у всех было подавленное, особенно еще потому, что состояние здоровья Брусникина вызывало большие опасения. Он метался в жару, вены на его шее вздулись. Все надежды теперь были на крестьянина из Большой Грушевки, который обещал устроить Брусникина в безопасное место. Он пришел незадолго до наступления сумерек. Спросил о здоровье раненого.

— Спасать надо, плох, — тихо ответил Петро.

— За мной остановки нету. Место ему у бабки приготовлено. За племянника сойдет. У ней племяш на дорожных работах где-то. Вот покурю с вами — и в дорогу.

— На фрицев не напоретесь?

— Думка такая, что вроде не должны. Лугом пойдем, оттуда — огородами.

Нести Брусникина вызвались Михаил и Мамед. Перед уходом Ковальчик отвел Петра в сторону и шепотом сказал:

— До вас дуже одна баба просится. Чтоб вместе с вами к наших пробиваться. Сам я ей на это не рискнул ничего показать, дай, думаю, хлопцев поспрошу.

— Кто такая?

— С нашего села женщина, из Большой Грушевки. Нельзя ей с фашистами оставаться. Она депутатка была, все время в активе ходила.

Петро пообещал посоветоваться с товарищами.

— Но вообще-то, — сказал он, — ей бы не следовало с нами связываться. Путь нам предстоит нелегкий.

— Она не боязливая, — заверил Ковальчик. — Одному идти это хоть кому несподручно, а в компании она обузой не будет.

Михаил отнесся к ходатайству Ковальчика доброжелательно.

— Пускай идет! Бельишко постирает, сварит чего нужно… Да и повеселее будет.

Петро проводил друзей до опушки. Прикоснувшись губами к пылавшему лбу Брусникина, он пошел обратно.

Спал он в эту ночь тревожно. Сквозь дремоту мерещились нарастающий гул танков, стоны товарищей. Петро просыпался, испуганно ощупывал под гимнастеркой полотнище знамени, слушал, как храпит и бормочет во сне Шумилов, снова забывался. К утру у него затекла нога, сдавленная сапогом. Он встал, прошел несколько шагов прихрамывая.

В лесу стоял разноголосый птичий гомон. Сквозь освеженные росой ветви пробивались багряные лучи. Высоко над верхушками деревьев резвились горлицы. Трепещущие их крылья казались вылитыми из червонного золота, и Петро, подняв голову, долго смотрел на птиц.

Внезапно возникшая мысль вернула его к действительности. Он подумал о том, что все, чем так сказочно богат и неотразимо красив этот тихий лес, стало добычей врага: темная резьба листьев, шуршащая под ногами рыжая хвоя, теплый ароматный воздух между бронзовыми стволами, скромные цветы у полуистлевших пней.

Петро шагнул по росистой траве, обессиленно опустился на землю. Ему и его друзьям приходится ступать по родной земле озираясь, говорить шепотом, опасаться темного куста, человеческого голоса!

В отдалении послышался вдруг хруст суховершника. Звуки доносились не с той стороны, откуда должны были вернуться Михаил и Мамед.

Петро торопливо разбудил спящих, схватил винтовку и приготовил гранату.

Однако тревога оказалась напрасной. Еще издали Петро узнал голос Михаила, затем услыхал возглас Тахтасимова.

Вместе с ними подошла женщина. Лицо ее показалось Петру знакомым, и он старался вспомнить, где ее видел.

— Хлебнули мы, — сказал Михаил устало. — Дважды думали — каюк нашему Митрофану. Садились, пережидали. К утру только добрались до села.

Михаил сел на землю, стянул сапог, покачивая головой, осмотрел свои ноги. Потом кивнул в сторону женщины:

— Узнаешь? Помнишь, стервятник грохнулся? Она хотела летчика растерзать.

Женщина смотрела на Петра с насмешливо-выжидательной улыбкой. Это она шла в потоке беженцев, с узелком в руке, покрытая чистым накрахмаленным платочком. Она и теперь была все такая же аккуратная и свежая, будто только что вышла из хаты и не было у нее позади страшной дороги отступления.

— Как же, помню! Сердитая, — с улыбкой сказал Петро.

— Сердитые собаки бывают, — ответила женщина. — С чего это вы взяли, что я такая?

— Ух, строгая — втягивая голову в плечи, сказал Мамед. — Глазом посмотрит — твой глаз закрываться хочет.

Петро расспросил Михаила, как удалось устроить Брусникина, посоветовал ему и Мамеду поспать. К вечеру нужно было двинуться в сторону Умани. Сам он с Шумиловым пошел по воду, а Домбровецкому велел собрать хворост для костра.

Через полчаса они вернулись с полными котелками. Женщина сидела на пне, задумавшись. Петро сказал ей:

— Кухарить теперь и тебе придется. Как величать?

— Наталья.

— Не боишься с нами идти? Ведь наше дело военное.

— У каждого теперь дело военное. — Наталья подняла на него чистые, как родниковая вода, глаза и добавила с легким упреком: — А с кем мне быть? С фашистами погаными?

— Что верно, то верно. Земляк твой говорил, что ты депутатом была.

— Была. Да это ни при чем.

Наталья шевельнула бровями и решительно поднялась.

— Ну, показывай хозяйство, чашки-ложки. Там харчей трошки принесли. Идти, видать, нам не близко. Дуже наши герои поспешают уматывать.

Она скинула косынку, проворными движениями поправила косу, закрученную на затылке, и снова повязалась. Не спрашивая Петра больше ни о чем, разобрала скудные продуктовые запасы, навела порядок около треноги с подвешенным котелком, помогла уложить дорожные мешки.

— Надо бы договориться на тот случай, если кто отстанет, — сказала она Петру.

— А ты не отставай. Справок тебе в лесу никто никаких не даст.

— Я не про себя. У Михаила вон нога растертая. Надо помалу идти.

— Ничего с ногой не случится, — откликнулся Михаил. — Я тряпочкой перевязал, довезет.

Перед уходом все подошли к могилке Татаринцева, постояли у нее несколько минут в глубоком молчании.

— Вернемся — мы ему хороший памятник здесь поставим, — сказал Петро.

Михаил сломал большую ветку боярышника и бережно положил ее на холмик.

— Пошли! — произнес Петро и, вскинув мешок за плечи, шагнул по узенькой лесной тропинке.

XXI

За четверо суток они, блуждая по незнакомой местности, успели пройти не больше тридцати километров.

В первое время на привалах Наталья домовито расстилала плащпалатку, нарезала большими ломтями пшеничный хлеб, потчевала свиным, в розовых прожилках, салом, молодым луком и чесноком.

Потом запас продуктов, принесенных из села, истощился. Каждому доставалось лишь по небольшому куску черствого хлеба.

— Ничего, — утешала Наталья, — картошки на огородах много. Будем позычать[23]Позычать — занимать (укр.)..

Но утешение было слабым. Бродить по огородам становилось все рискованнее: на дорогах шныряли немецкие мотоциклисты и автомашины.

На одном из привалов, когда выяснилось, что в сумке уже ничего не осталось, Павел Шумилов тоскливо произнес:

— Все теперь у фрицев. Так они всю страну нашу захватят. Куда мы подадимся?

Загорелое, заросшее светлыми волосами лицо его было мрачно, глаза под лохматыми рыжими бровями глядели на всех зло.

— Павлушка скоро предложит в плен сдаваться, — сказал Михаил, враждебно разглядывая Шумилова. — Хайль Гитлер! Так, Павка?

— В плен не в плен, а силы у них больше, чем у нас, — ответил Шумилов и вызывающе оглядел товарищей.

Петро с минуту смотрел на него пристально и удивленно. Потом спокойно спросил:

— В чем это ты, Павел, такую силу у них усмотрел? Что не мы, а они сейчас наступают? Так я тебе вот что скажу. Был у нас в селе такой дед Ступак. Единоличник. Старый, но хитрый, стервец, двужильный. Если точнее назвать — кулачок. На эксплуатации сирот выезжал… В селе уже артель организовалась, а Ступак только в самую силу вошел. И племенной скот у него, и наилучшие семена. Под видом культурного хозяина держался. А над артелью подсмеивался. Артель и впрямь не сразу силу свою развернула. Она только через несколько лет миллионером, стала. А Ступак? Как он ни хватался за свой единоличный участок, как ни изворачивался, покатился вниз. Хитростью да обманом только и держался… Вот тебе диалектика, Павел… Фашистов судорога схватывает, они знают, что не у них, а у нас будущее. Потому и бросились нам на горло. И по зубам они еще получат. А ты: «Всю страну захватят!» Это же фрицы так говорят. А ты, как попугай, за ними.

Шумилов сидел насупившись, но по его лицу Петро заметил, что ему неловко перед товарищами.

«Этот скоро сдаст. Жидкий», — подумал Петро с тревогой.

Однажды решили устроить ночевку на берегу небольшой реки, в глухих зарослях белотала и камышей. Уснули скоро, но среди ночи Петро, проснувшись, долго ворочался с боку на бок, слушал взбудораженное кваканье лягушек, стон выпи. С реки тянуло прохладой, тоненько звенели комары.

Петро думал об Оксане. Сколько таких вот, напоенных теплыми запахами, летних ночей он мог бы провести с ней, если бы не война! Над Днепром, когда медленно меркнут вечерние краски и вспыхивают на темной воде цветные огоньки бакенов, можно было просиживать плечом к плечу часами, не замечая времени.

Петро, охваченный острой тоской, встал и, осторожно ступая через спящих, стал спускаться к реке.

С краю, положив под щеку ладонь и накрывшись платочком, спала Наталья. Она застонала во сне и, будто почувствовав чье-то присутствие, повернулась на другой бок, поправила юбку.

Утром, когда Наталья, умывшись в реке, поднималась по песчаному, осыпающемуся под ее босыми ногами берегу, Петро столкнулся с ней на тропке и остановился.

— Трудно без хаты, Наталка? — спросил он.

— Разве только одной мне трудно? — сказала она просто.

— За мужем скучаешь?

— Брось ты эти балачки! — оборвала она его сухо, и в серых глазах ее, быстро взглянувших на него, показались слезы.

Короткий этот разговор вызвал у Натальи неприязненное чувство к Петру. Она некоторое время сторонилась его, держалась ближе к Михаилу и Тахтасимову. Но потом подобрела, заставила Петра снять порванную на локте гимнастерку и зашила ее.

Есть было нечего. Мужчины страдали не только от голода, но и от отсутствия табака.

До вечера шли, медленно переставляя ноги, глухим проселком, мимо желтой уже пшеницы, подсолнухов, кукурузы.

— Вон к тем молодайкам надо подкатиться, — показал Михаил рукой.

Возле маленького хуторка, затерявшегося между перелесками, на огороде работали две женщины. Петро передал Михаилу свою винтовку и направился к ним. Минут через двадцать он вернулся злой и расстроенный.

— Дела наши незавидные, ребята, — сказал он. — Если бабы не врут, нацисты уже за Днепром. Комендантов кругом понаставили, полицию. Бабы даже хлеба не хотели вынесть. Боятся.

— От вредные какие люди! — пробурчала Наталья. — Брешут… Хоть бы и полиция… Куска хлеба им жалко…

Она быстрым движением поправила на голове платок, намереваясь идти к хуторянам, но в этот момент из-за крайних хат вынеслись два мотоциклиста и с треском помчались по пыльной дороге к бугру с двумя ветряками.

Петро огляделся по сторонам. Верстах в трех синел по горизонту лес, к нему вела колея, заросшая молочаем, полынью, диким горошком.

— Вон туда нам нужно подаваться, — сказал он. — Спокойнее. А главное, фрицы не скоро там появятся.

Предположения его оказались правильными. Лес был глухой, высокий; остаток дня они шли чуть приметной, неезженной дорогой, не встретив ни души. Передохнули и, как только забрезжил рассвет, двинулись дальше. Километра через полтора Шумилов наткнулся на винтовку, брошенную под молодыми дубками. В ее запыленном магазине было три нерасстрелянных патрона, и Петро, повертев винтовку в руках, зло сказал:

— Попался бы мне этот вояка…

— Такой вояка, небось, уже давно у фрицев в плену, — откликнулся Михаил.

Молча перебинтовав ногу, он пошел дальше босой, перекинув через плечо связанные за ушки сапоги.

Они продолжали свой путь хмурые, раздраженные. Мамед попробовал свернуть цыгарку из сухих листьев, затянулся. Сплюнув, бросил самокрутку в кусты.

Через час они вышли на поляну, в глубине которой стояла крытая свежей соломой хата с выкрашенными синькой ставнями. За плетнем сверкали росой кусты крыжовника и смородины, виднелись золотые шляпки поздних подсолнухов. В углу двора стоял колодец, в просветах между деревьями желтели два ряда ульев.

Час был ранний. В тени еще стояла прохлада. Понизу клубился туман.

— Значит, с медком позавтракаем! — Михаил оживился и шагнул ко двору.

— Поперед батька в пекло не суйся, — сказал Петро, придержав его за рукав. — Надо разузнать, что к чему. Мед потом.

Он поправил на плече винтовочный ремень и, оставив товарищей скрытыми за густой листвой, вошел во двор. У порога около отшлифованного ногами камня валялись старые грабли, поблескивала прислоненная к крылечку коса.

Во дворе никого не было, и Петро уже взялся за щеколду, но в этот момент послышался чей-то натужный кашель и стук молотка.

Петро обогнул угол. Высокий, костлявый старик в домотканных шароварах и такой же сорочке, стянутой на морщинистой шее тесемкой, сидел на земле, широко раскинув ноги, и сколачивал какой-то ящик.

— Доброго ранку, диду! — поздоровался Петро.

Дед медленна повернул голову, уставился равнодушным взглядом на его небритое почерневшее лицо и, ничего не ответив, снова принялся стучать молотком.

— Вы глухой, диду? — повысил голос Петро. — Здравствуйте, говорю.

— Ну, здравствуйте, — нехотя ответил старик. — Та що з того?

— Вы ось що скажить: немцев близко нету?

Старик вколотил в сосновую планку последний гвоздь, прижмурил левый глаз, оглядел в вытянутой руке свою работу и только после этого поднялся, оказавшись на две головы выше Петра. По его безучастному лицу было видно, что он и не собирается отвечать.

— Вам що, диду, уши позакладало, що вы мовчыте? — начиная злиться, громко произнес Петро.

— Иды соби с богом, хлопче, — с открытой угрозой в голосе произнес старик и принялся собирать раскиданный по не инструмент. — Хочешь до германца в плен, шукай, наверно найдешь…

Он закашлялся и, когда кашель прошел, закричал так, что глаза его наполнились слезами:

— Вы ридну Украину продаете, с-сукины сыны! Вы дитей и батькив своих продаете! Ступай геть звидциля, не мотайся пид ногами! Чуешь?

Не дав Петру промолвить и слова, он направился к хате, бросив инструмент под крылечко.

— Эге, диду! — сказал Петро, идя следом. — Я вижу, вы меня за дезертира приняли.

Старик упрямо молчал, но Петро, не смущаясь его злым видом, принялся рассказывать, кто он и куда идет. Старик смотрел на него недоверчиво, исподлобья.

— Тут вчера трое таких же вот молодых барбосов зашло, — сказал он хмуро. — Медку, хлеба попросили, а потом признались: так, мол, и так, войско наше конченое, Москву не сегодня, так на неделе заберут. Пойдем, мол, до германцев, нехай и нас забирают…

Лицо старика стало багровым от гнева.

— Ну, а тут их не было еще? — допытывался Петро.

Старик стоял с поднятой кверху бородой и глядел на кучевые облака.

— Бог миловал. Не було. А дальше не знаю… Ты правду говоришь? К своим идешь?

— А зачем мне неправду говорить!

Старик раздобрился, пригласил Петра в хату, вынес из чулана большую миску с сотовым медом. Петро отодвинул ложку, сказал:

— Я, диду, не один. Со мной еще пятеро. За мед спасибо, только нам бы немножко харчей и дорогу на Умань узнать, Это и вся наша просьба.

— С харчами дело плоховато, — замялся лесник. — Пару хлебин дам, медку можно глечик, а больше, извиняйте, нету.

Он пошел в чулан, вынес две большие, испеченные на капустных листьях ковриги хлеба.

— Это дочка приносит. Она в Велико-Спасовке, с мужем своим там. Якщо денек можете переждать, Гаврюшка, внук мой, завтра щэ прынэсэ.

— Не терпится скорей до своих добраться. Да и опасно. Не застукали бы нас тут.

— Закутки у нас таки есть — ниякый черт не найдэ. А завтра накажу Гаврюшке, вин вас выведэ на дорогу.

Петро, обдумав предложение деда, решил, что с проводником будет вернее.

Старик надел соломенную шляпу, прихватил костыль и повел Петра за хату. Вскоре он выбрался к поросшей молодым дубняком и орешником лощине. Здесь действительно было так тихо, что Петро уже без опаски привел сюда товарищей. Перекусив и разостлав палатки, тотчас же залегли спать.

К утру похолодало. Петро стал натягивать на себя край палатки, под которой спал вместе с Михаилом. Осторожный хруст валежника заставил его вскочить.

В нескольких шагах маячил в предутреннем сумраке силуэт человека. Вглядевшись, Петро узнал старика.

— Вы что? — хриплым со сна голосом тревожно спросил он.

— Вставайте, хлопцы, — негромко сказал лесник. — Прийдэться ховать вас у другому мисци.

— Что такое?

— Германцы с пулеметами та с собаками в лису. Як бы не було биды.

Петро растолкал Михаила, тот — остальных. Через минуту собрались.

— Голос не подавайте, держитесь за мной, — сказал дед и пошел, щупая землю костылем.

Он пробирался уверенно, ныряя под ветви, взбираясь по буграм, усыпанным скользкой хвоей. В двух местах пришлось переходить через лесные речушки.

В лесу, ронявшем с ветвей капельки росы, было так хорошо, что Петру казалось странным и это бегство, и учащенное дыхание товарищей, и тревожный шелест листьев под ногами.

В небольшой лощинке Наталья поскользнулась и чуть не упала. Петро успел поддержать ее за локоть. Она с достоинством отвела его руку и, прибавив шагу, пошла впереди, рядом со стариком.

Вскоре они подошли к узкому, заросшему древним мхом оврагу.

— Туточки пережидайте, — сказал старик. — Тем же манером, когда надо, выведу. Або мальчонку пришлю.

Задерживаться он не стал и, раздвигая костылем ветви, бесшумно исчез.

В овраге пахло гнилью, сыростью и было так глухо, что, казалось, никакой звук сюда не достигнет.

Однако не прошло и часа, как Мамед, настороженно вытянув голову, спросил:

— Слышите?

Издалека, приглушенный расстоянием, донесся собачий лай, затем одна за другой прозвучали автоматные очереди.

— Чем мы не зайцы? — пошутил Михаил.

Увидев, что Мамед проверяет свою гранату, он последовал его примеру.

Домбровецкий подошел к Петру. Твердо глядя ему в глаза, он сказал:

— Дуже прошу дать какое-нибудь оружие…

Петро протянул ему пистолет.

Собачий лай то приближался, то удалялся. Прозвучало еще несколько очередей и одиночных выстрелов, и все смолкло.

Ждали старика с вестями, но он не являлся. Не пришел никто и позже, хотя по солнцу можно было определить, что время подходит к полудню.

— Рискнем! — сказал Михаил. — Что здесь торчать?

— А и правда! — поддержала его Наталья. — Может, дед и до завтра не вернется.

Петро посмотрел на Михаила, обвел взглядом остальных. Ему и самому надоело ждать.

— Пошли!

С дороги, по которой так уверенно и быстро вел их старик, они сразу же сбились. Бродили долго, наощупь. Даже здесь, под деревьями, было душно и жарко, пот слепил глаза.

— А ну, постойте, — сказала Наталья, останавливаясь. — Чуете, горелым пахнет?

Сейчас, когда она это сказала, все ощутили запах гари.

Убавив шаг, они пошли на запах, который с каждой минутой становился все более едким и тяжелым.

Неожиданно, как и вчера, расступились деревья. Показалась поляна.

Но хаты лесника уже не было. Закопченные глиняные стены с торчащим дымоходом, черные от пламени кусты вокруг пожарища, покореженные подсолнухи — все это ничуть не походило на тот веселый, цветущий уголок, который так обрастал их вчера.

Еще дымились остатки стропил, тлело что-то внутри хаты. Половина ульев была опрокинута:

Все мрачно смотрели на руины.

— Деда увели, наверно, — сказал Михаил. — Самим теперь придется дорогу искать.

Он сказал то, что было в мыслях у каждого, но на него посмотрели с недовольством. Беда, разразившаяся над старым лесником, была слишком велика, чтобы говорить сейчас о себе.

XXII

Налет гитлеровского карательного отряда на хату лесника немало затруднил положение Петра и его спутников. Они лишились надежного, знающего здешние места проводника. Стало также очевидным, что оккупанты прочесывают свои тылы. Теперь пробираться к линии фронта будет еще тяжелее и опаснее.

Михаил опустился на траву.

— Будем держаться восточного направления, — сказал он, натянуто улыбаясь. — Удастся ружьишком побаловаться около фрицев — побалуемся. Когда-нибудь доберемся.

— Они тебя побалуют, — хмуро сказал Шумилов. — Поймают, увидят, что с оружием, — вздернут на осине… и не пикнешь.

— А ты, Мамед, что скажешь на это? — спросил Михаил Тахтасимова.

Тот угрюмо глядел, как Домбровецкий прикреплял куском телефонного провода оторвавшуюся от ботинка подметку.

— Покурить бы! — сказал, не поворачивая головы, Мамед.

Петро нащупал на дне кармана заветный кулечек с махоркой. Ему самому хотелось затянуться пахучим, бодрящим дымком. «Подожду, придет час, когда еще нужней будет», — подумал он, глотая вязкую слюну.

— Погляжу я на вас, хлопцы, — сказала Наталья громко, — кислые вы. Ей-богу, мне, бабе, и то за вас стыдно.

Петро оглянулся. Наталья, держась пальцами за кончики своего головного платка, смотрела на Петра вызывающе.

— А что, не правда? — пренебрежительно усмехнулась она. — Павлушка уже винтовки своей стал бояться.

— Правильно, Наталка! — похвалил Петро. — Правильная самокритика!

— Вы гляньте! Откуда он, бесенок, вылупился? — воскликнула вдруг Наталья, глянув вверх.

С огромного, многолетнего дуба, стоявшего поодаль, молча спускался вихрастый паренек. Он добрался до нижнего сука, на мгновение повис и, поболтав ногами, спрыгнул на землю.

— Ты откуда такой прикомандировался? — спросил его Петро.

Паренек подтянул штанишки, взглянул на Петра голубыми глазами.

— С дуба.

— Чего ты на дуб забрался?

— От германцев. Я и от деда туда прячусь, когда надо.

— Значит, ты Андрюшка и есть?

— Гаврюшка, а не Андрюшка.

Паренек доверчиво, без тени смущения, смотрел на незнакомого дядьку в красноармейской пилотке. На худеньких щеках паренька были грязные следы от слез, на руках — многочисленные царапины.

Его обступили. Наталья с нескрываемым восхищением ласково воскликнула:

— Глянь, какой шустрый, чертенок!

Гаврюшка пытливо осматривал винтовку Петра, пятиконечные звезды на пилотках.

— Вы и есть те самые красноармейцы? — спросил, наконец, он. — Это вас дедка велел проводить на Умань? Да?

Петро присел на корточки. Вихрастый чубик, бледные, по-детски пухлые губы. Когда меньшой братишка Сашко́ разговаривал со взрослыми, у него губы оттопыривались точно так же.

— А ты чего плакал, оголец? — спросил Михаил, садясь рядом.

— Я не оголец, я Гаврюшка, — поправил его паренек. — Дедкину хату спалили, потому и плакал.

Он всхлипнул коротко, без слез.

— И ты видел, как они палили?

— Ага.

Гаврюшка, шмыгая носом и проглатывая слова, торопливо начал выкладывать:

— Они пришли, а дедка до вас ходил. Потом они его спросили, а он ругался. Он серди-и-и-тый, наш дедка. Тогда один ка-а-а-ак ударит его, а дедка — его. Тогда дедку схватили, а один хату запалил.

— А ты сидел на дубе и плакал?

— Ага. Дедку было жалко… и хату… Дедку они с собой повели.

— Вот же ироды! — гневно произнесла Наталья. И, заметив, что парнишка снова собирается заплакать, поспешила утешить его: — Может, отпустят твоего деда. Что он им плохого сделал?

— Ну, а дорогу на Умань знаешь, Гаврюша? — спросил Петро.

— Ага. Я вас доведу, только… чтоб солдат этих проклятущих побить. Вы их не боитесь? Нет?

Петро кинул многозначительный взгляд в сторону Шумилова.

— Как, Павел, боимся? Разъясни хлопчику.

— Ладно, ладно, — угрюмо буркнул Шумилов. — Давайте не терять времени.

Гаврюшка шагал впереди так уверенно, что все, глядя на вихрастый затылок и мелькающие крепкие ноги, одобрительно улыбались. Михаил хромал позади, опираясь на вырезанную для него Домбровецким палку, И время от времени молил:

— Скажите, пусть не летит так. Отстану!

Солнце, пробиваясь сквозь сплетение ветвей, палило нещадно. Спустя часа полтора Гаврюша, миновав оставшееся слева село, вывел их к просеке и остановился. Он подождал, Пока подошли Михаил и Наталья.

— Вот так, — видимо подражая деду, степенно принялся объяснять мальчик. — Пойдете прямо, верстов три, потом будет большая сосна. Она одна там. От сосны возьмете направо и никуда не свертайте, пока не выйдете на сошу. Та соша и идет на Умань.

Он попрощался со всеми за руку, отошел несколько шагов и пустился бежать вприпрыжку.

Сосну разыскали через час с небольшим. Петро предложил, не задерживаясь, двигаться дальше, но Наталья зароптала.

— Рад, что сам здоров, как бугай, — накинулась она на Петра. — Ты на Мишку погляди! Из последних сил выбился. Пошагай, как он, на одной ноге, узнаешь!

Михаил и в самом деле выбился из сил. Он молча лежал на траве, недвижно уставившись в небо и тяжело дыша.

Когда стемнело, Шумилов улегся рядом с Мамедом и долго ворочался, вздыхая. Перед рассветом Наталья, проснувшись раньше всех, увидела, что место, где он лежал, было пусто.

Она растолкала Петра.

— Вставай, Павел ушел…

— Винтовку оставил? — с неожиданным спокойствием осведомился Петро.

— Сейчас погляжу… Это не его?

— Моя, — откликнулся Мамед.

— Моя со мной, не галдите, — сказал из темноты негромко Шумилов. Он подошел ближе и произнес еще тише: — Разговаривают где-то недалеко. Я уже час слушаю. И моторы гудели.

Он осторожно, стараясь не производить шума, сел.

— Вот послухайте…

Несколько минут молчали. Но в лесу лишь слышалось посвистыванье пташек да шорох в верхушках деревьев.

— Трусоват ты, Павел, — сказал беззлобно Михаил.

— Ну, что я, стану выдумывать? — обиделся Шумилов. Позже, когда рассвело и они двинулись дальше, Шумилов, шагая рядом с Петром, сказал грустно:

— Ты вот зря серчаешь на меня. Знаешь, как жить хочется!

— А мне, думаешь, жить не хочется? Мишке, Мамеду не хочется? Только вопрос — как жить. Под сапогом у фашиста? Какое же это житье?

Внезапно, совсем близко впереди два голоса с сильным немецким акцентом крикнули:

— Рус, останафлифайся!

— Бросай финтовку! Шнель! Быстро!

Автоматная очередь полоснула в тишине и отдалась эхом.

— Ложись! — крикнул Петро, срывая с плеча винтовку. — Засада!.. Отползай!

Он успел заметить, как Домбровецкий, шедший впереди, выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил несколько раз в чащу. Тахтасимов, отбежав к кустам, палил в том же направлении.

— Отползай! — крикнул Петро Михаилу и пригнул голову от близкого выстрела Шумилова.

Тотчас же сзади, шагах в тридцати, затрещало несколько автоматов. Наталья кинулась в сторону и скрылась в кустарнике.

Шумилов, лежа рядом с Петром, быстро перезарядил винтовку Он бил в чащу раз за разом.

Домбровецкий вдруг странно дернулся и, ломая кусты боярышника, упал.

— Беги! — крикнул Петру Шумилов, не поворачивая головы. — Я их задержу.

По выстрелам и отрывистым, злым возгласам Петро заключил, что гитлеровцев немало. Мамед и Михаил уже отползли в чащу. Домбровецкий не шевелился.

— Давай в лес, Шумилов! — приказал Петро.

Броском он достиг кустов, затем, петляя и сгоряча натыкаясь на ветки, побежал в глубину леса. Его подстегивали резкие окрики сзади, частые разрозненные выстрелы.

У яблони-дичка он заметил Наталью, вытиравшую на щеке кровь.

Переждав, пока улеглась поднявшаяся из-за них суматоха среди немецких солдат, Петро оставил Наталью в надежном месте, а сам пошел на розыски товарищей.

Лес был густой, запущенный. Петро останавливался, осторожно свистел… В ответ — ни звука!

Потеряв всякую надежду разыскать Михаила, Мамеда, Шумилова и опасаясь, как бы не заблудиться, не потерять и Наталью, Петро прекратил поиски.

— Не может быть, чтобы они в плен попали, — сумрачно сказал он Наталье, поджидавшей его с все возраставшим волнением. — А вблизи нигде нет.

— Как они в лес ушли, я сама видела, — ответила Наталья. — Где-то, как и мы, разыскивают нас…

XXIII

Село Белозерье прижалось к лесу. У желто-зеленого ельника, сразу же за неглубоким оврагом, густо поросшим травой и белыми цветами, отсвечивали на закате медным блеском окна хаток.

Петро с Натальей пришли в Белозерье перед вечером.

Прежде чем пойти в село, они постояли у крайних от леса тополем с черными грачиными гнездами.

На большом ровном выгоне с криком гонялись друг за другом мальчишки, в овраге паслись рыжие телята. Ни телефонных проводов, ни серых или пятнистых закамуфлированных машин, на которых ездили фашисты, видно не было.

— Кажется, на ночлег мы тут устроимся, — сказал Петро.

— Должны бы.

Позади осталось много исхоженных дорог и тропинок Киевщины, десятки сел, лесов и деревушек. В Вишнеполе, подле Умани, Петро раздобыл у сапожника-инвалида поношенные штаны и пиджак, переоделся. Его не оставляла мысль о том, что где-то в лесах есть партизаны и он их разыщет. Держать при себе оружие было опасно; Петро отдал сапожнику свою винтовку, а сам носил под рубахой, за поясом подобранный на дороге пистолет. Давно не бритый, почерневший, он казался пожилым крестьянином.

Время от времени, прячась даже от Натальи, Петро извлекал из-под сорочки знамя, развертывал его. Это знамя, спасенное от врага, было для Петра символом советской власти, свободы, непоколебимости и стойкости. Оно вело его через все испытания и опасности к своей родине, к своей армии.

Петро бережно складывал полотнище и, спрятав его, шел к своей спутнице.

Наталья похудела, тоненькие бороздки прорезали ее лоб, под глазами легли коричневые тени, но она была все такая же бодрая, опрятная. Она ухитрялась и в трудных условиях скитаний тщательно следить за собой.

Постояв минут пятнадцать и окончательно убедившись, что оккупантов в селе нет, Петро еще раз сказал:

— Здесь сегодня и заночуем, Наталка.

К оврагу ковыляла, помахивая хворостиной, старуха. Она остановилась, приложив руку к глазам, посмотрела на Петра и Наталью и похромала дальше. Длинная косая тень прыгала за ней по зеленой, мураве.

Когда бабка, найдя свою телушку, погнала ее домой, Петро подошел. Старуха оказалась бойкой и словоохотливой. Петро узнал у нее, что в селе фашисты стоять опасаются, но наезжают сюда почти каждый день.

— Ну, а людей не трогают? — спросил Петро. — Не забирают, не казнят?

— Пока бог миловал. Не казнят… А курей — считай, сынок, что не осталось в селе. Увидят курку, кидаются на нее пять-шесть барбосов. Пока не поймают, покою им, гыцелям[24]Гыцель — собачник, шкуродер (укр.).; нету…

Старуха, забыв о телке, подперла ладонью сморщенную, как дубовая кора, щеку:

— Такие они ненаедливые, все чисто забирают, жрут, скажи, как никогда не ели. Тьфу, прости господи! Тесто в диже подходит — солдата с ружьем становят. Как испечется хлеб, оставят одну хлебину, остальное все забирают.

Все эти повадки фашистских захватчиков были Петру давно известны по рассказам жителей, и он, не дослушав, спросил:

— Переночевать у вас, бабуня, не найдется где? Я не один. С жинкой. Идем в Смелу, до ее родителей.

— Невестку мою спросить надо. Мы с ней живем. Сынок мой Павлушка на войну еще спервоначалу забран. Спросим Харитину, места, слава богу, хватит. Хата большая.

Петро подозвал Наталью. Они пошли следом за бабкой.

Харитина, темнобровая, черноокая молодица, маленькая и щупленькая, как подросток, доила корову. Проходя к дому с подойником, она недружелюбно покосилась на чужих людей, сидевших на завалинке, и не промолвила ни слова.

В открытое окно было слышно, как молодица ответила свекрови:

— Староста приказал без его дозволения никого не пускать. Вы что, мамо, не знаете?

Наталья пошла в хату, что-то ей сказала. И снова Харитина ответила коротко и неприветливо:

— Если кто нарвется, и вас заберут, и нам тут не оставаться.

Женщины разговаривали приглушенными голосами еще о чем-то, Петро уже собрался идти пытать счастье в соседний двор, но тут Наталья высунулась из окна и позвала его в хату.

— Пустить переночевать не жалко, — мельком взглянув на него, повторила Харитина. — А если наскочат, как тогда?

— Ночью они не припрутся, — вставила бабка.

— А до свету мы дальше пойдем, — заверил Петро.

Наталья решительно развязала платок, принялась помогать по хозяйству. Спустя короткое время она уже сдружилась с Харитиной. Тайком от Петра Наталья призналась хозяйке, что она не жена Петру, что идут они не в Смелу, а к фронту, мечтая пробиться к своим. Муж Харитины тоже находился в Красной Армии, и она подобрела.

Петро сидел около дверей на лавке, разглядывал расписанную цветочками и петушками печь, рушники из сурового домотканного полотна. Все напоминало родную хату, и Петро с волнением подумал о том, что Чистая Криница сейчас совсем близко.

— Далеко от вас до Днепра? — спросил он хозяйку.

— Считали двадцать, а сейчас — двадцать пять, — ответила старуха.

— Как это?

— Приезжал землемер, пять верст накинул, чтоб он сказился.

Петро молча прикидывал в уме, потом снова спросил:

— А не довелось, хозяюшка, видеть — не проходили через ваше село молодые ребята? Один — узбек, чернявый, другой — белобрысый, нога у него натерта… хромал, словом…

— И-и! Сколько тут народу прошло! Разве всех упомнишь? И татар, и грузин… А один шел, как его… азербажанец. В плен их гнали. А он идет и песню спивает. Ну чисто, как по мертвому. Стою слухаю, тело терпнет от страха.

— Много народу прошло? — спросил Петро.

— Тыщи. И в плен гнали, и такие, как от вы, с окружения.

Петро метнул взгляд на Наталью.

— Почему думаете, что мы из окружения?

Наталья лепила у стола вареники с творогом. Почесав тыльной стороной ладони переносицу, она сказала с усмешкой:

— Ей доверять можно. У нее самой муж в Червоной Армии.

Петро укоризненно покачал головой и машинально потрогал знамя на груди.

После ужина старуха постлала постель в чистой половине хаты на двоих. Наталья пошушукалась с Харитиной и, внеся в кухню, свежей соломы, застелила ее сверху рядном и бросила подушку.

— Что ж ты, милая? — удивилась старуха. — Или поругались?

— Нехай один поспит, — ответила Наталья. — Он вдвоем не любит.

Она блеснула на Петра глазами и легонько вытолкала его из кухни.

Чуть свет старуха подняла всех. Поблагодарив хозяев и взяв на дорогу узелок с харчами, Наталья и Петро тронулись в путь.

Харитина вышла проводить их на край села. Она объяснила, как надо идти, чтобы миновать населенные пункты.

Утро разгуливалось ясное, теплое. Алый и золотистый свет переливался на востоке. Только крупная роса на листьях придорожной кукурузы была холодной.

Перезрелый, склонившийся хлеб никто не убирал, и лишь кое-где на жнивье стояли маленькие, жалкие крестцы. Пустая, безлюдная степь в горячую, пору жнив рождала тоску, едкую горечь.

— Хорошо было б на партизан наткнуться! — вслух мечтал Петро.

— На кого-нибудь наткнемся: на партизан либо на этих идолов.

Справа от них синела в утренней дымке каемка леса, и думалось — там обязательно должны быть свои, может быть Михаил, Тахтасимов, Шумилов.

К востоку часто шли на большой высоте вражеские бомбардировщики, резво вились вокруг них истребители. Гул самолетов был особенно зловещ в это сверкающее, радостное утро, но Петро утешал себя тем, что до фронта остается идти все меньше.

Около полудня послышались далекие раскаты. Петро обрадованно сказал:

— Чуешь, Наталка? Это же дальнобойная.

Он пошел медленнее, напряженно вслушиваясь. Горьким было его разочарование, когда где-то за лесом уже явственно прогрохотал гром и мигнула из темной тучи молния.

В воздухе парило. Возбужденно заливались перепела: «Пи-ить-пить! Пи-ить-пить!».

— Гроза будет, — сказала Наталья. — Давай искать какую ни на есть крышу.

Небо, ясно-голубое на западе и на юге, все больше затягивало с севера черной тучей. Петро заметил в конце бахчи сторожевой курень.

Решили переждать непогоду в нем.

Едва они успели укрыться под толстый, надежный накат из подсолнечных бодыльев и травы, как по нему застучали первые крупные капли. Снова, теперь уже над головой, покатился по степи звучными перекатами гром, пустился ливень. Меж плетями дынь и арбузов потекли мутные, испещренные пузырьками ручейки.

— Укладывайся спать, «муженек», — сказала Наталья. — Это не на час и не на два.

Она сгребла сухую траву. Опустив на глаза платочек, легла и сладко зевнула.

Дождь затих было, а затем припустил еще сильнее. Петру не спалось.

— Разве думал я когда-нибудь, — сказал он, — что мне доведется вот так лежать в чужом курене, с чужой женой? Ты спишь, Наталка?

Наталья долго молчала, потом с глухой тоской сказала:

— Я б ничего не хотела, лишь бы жить, как жила до войны. Считай, что пропал мой бабий век. Пять лет прожила с человеком ладно, честно. Это не пять месяцев. А теперь?.. Навряд ли и встретимся с ним. Я знаю, как жить сиротой, вот так и вдовой.

Она надвинула платок на лицо, замолчала.

Дождь перестал только под вечер. Медленно блекли в сине-багровых полосах очертания свинцовых облаков. На межи склонились мокрые хлеба и подсолнухи.

Наталья проснулась и, выглянув из куреня, пробормотала сонным голосом:

— Придется до утра переждать.

Она закинула руки за голову и впервые за все время сказала с обидой:

— Есть же бабы — живут дома, при своем хозяйстве.

— А ты не завидуй, Наталка, — сказал Петро. — Кончится война — никто глаза тебе колоть не будет, что согласилась совесть свою выменять на спокойное житье.

Она ничего не ответила. Петро закрыл глаза. В памяти его возникли слова Оксаниной прощальной записки. Он вспоминал о ней теперь все чаще, всегда, как только подступала тоска: «Знай, что всегда с тобою в беде твоя Оксана… Она любит тебя больше всего на свете, не знаю, можно ли любить больше…» Петро задерживался на этой фразе, еще и еще раз повторял ее. Потом, останавливаясь на каждом слове, он мысленно читал дальше: «Клянусь ждать тебя с любовью и верностью…»

Вдумываясь в смысл этой клятвы, Петро каждый раз испытывал все более сильное чувство благодарности и любви к Оксане. И сейчас он опять твердил себе, что никогда никто не сможет разлучить его с Оксаной, какое бы расстояние их ни разделяло.

Наталья прервала его размышления коротким негромким смешком.

— Ты чего? — спросил Петро.

— Так, ничего… Подумала об чем-то.

— О чем?

— Глупые думки… Ну, все равно, скажу…

Наталья доверчиво придвинулась к Петру. Приподняв платок, поблескивая в мягком полумраке глазами, она насмешливо проговорила:

— Мало кто поверит нам, Петро, что идем вот сколько уже вместе, мужем, женой назвались — и до греха себя не допустили.

«Это не тоска, а молодая бабья кровь заговорила», — подумал Петро и чуть отодвинулся от жарких, пахнущих дождем и мятой Натальиных губ. Но Наталья, не заметив его движения, положила руку на его плечо.

— Почему не поверят? — спросил Петро.

— У нас в селе молодая баба одна есть, Олька. Муж у нее бригадиром. Хороший, уважительный был. За Олькой этой он лучше родной матери ходил. Взяли его на войну: так, поверишь, она через два дня начала до трактористов в поле бегать… Это как, красиво? А разве одна такая, как Олька? Вот и нет теперь к нам доверия, через таких.

— Ну, а муж твой тебе верит? — спросил Петро.

— Меня мой знает, — быстро, с гордостью ответила Наталья. — Ему если бы кто и наговорил на меня, он бы того разодрал. Вот так, одной ногой наступил бы…

Ей, видимо, были приятны воспоминания о муже, и она оживилась.

— Мы с Василием почти два с половиной года гуляли, пока поженились, — продолжала она. — Веришь или нет, поцеловал он меня первый раз через год после того, как узнали один другого. Потому что любил, уважение у него большое было.

— Мы с Оксаной три года ждали друг друга, — сказал Петро. — Поженились, а на следующий день пришлось расстаться.

— Ты веришь ей? Будет она блюсти себя?

— Верю!

— Если Оксана тебя любит, верь ей, — горячо сказала Наталья. — Да никогда она не дозволит никому и притронуться. Ей ничего не надо, только бы ты с нею был. По себе знаю… Мой Василь, мы еще неженатыми были, год на курсах учился. За меня сватались хлопцы и красивей его и хозяйновитей, словом — хорошие женихи. Всем отказала. Они вроде мне и не хлопцы.

— Ну, а если мужа не встретишь? — сказал, помолчав минуту, Петро.

— Если живой останется, найдем один другого, а если нет, такая моя судьба. Буду одна доживать.

Наталья убрала руку с плеча Петра.

— Хорошая ты! — сказал Петро. — У меня Оксана такая. Вот прогоним врага, кончится война, вам обязательно познакомиться надо. Друзьями будете.

Волнуемые общим чувством тоски по дому, Петро и Наталья еще долго разговаривали о близких людях.

XXIV

Ранним утром они покинули курень и вышли на дорогу. В колеях блестела вода. Вдоль проселка тихо журчали мутные, с грязной пеной ручьи. Воздух был чист и прозрачен. Дышалось легко, как после купанья.

Часа через полтора Наталья увидела на опушке перелеска вражеских солдат. Испуганно присев за высокие подсолнухи, она потянула за собой и Петра.

Должно быть, это была какая-то тыловая часть. Возле кустов, на которых было развешано обмундирование и белье, бродили раздетые до пояса солдаты. Дымили в кустарнике походные кухни, ржали лошади.

Петро и Наталья, пригибаясь, пробежали по рядам подсолнухов к дальнему участку кукурузы.

— Мы как сурки. Есть и… нету, — тяжело дыша и улыбаясь, шепотом сказал Петро. — Нехай попробуют по полю погоняться.

Он нащупал под взмокшей сорочкой пистолет и осторожно высунул голову. Невдалеке переливался золотом большой клин некошеной пшеницы. Петро кивком позвал Наталью за собой.

Пробираться дальше было все труднее. С приближением к фронту чаще попадались гитлеровские солдаты, мотоциклисты, машины. Вскоре послышалось глухое ворчанье орудийной канонады. В небе завязывались воздушные бои.

Петро не представлял себе, как им удастся перейти линию фронта. Временами ему казалось, что это невозможно, но он не показывал своих сомнений, шутил, смеялся.

Однажды, стремясь пробраться сквозь заросли молодого дубняка к густому хвойному лесу, они неожиданно наткнулись на разбитый вездеход. Тяжелая, неуклюжая машина, судя по всему, недавно подорвалась на мине. Под левой гусеницей, застрявшей на обочине дороги, зияла воронка. Вокруг валялись глыбы сухой земли.

Борт машины был снесен, и Петро, разглядывая машину издали, заметил рассыпанные буханки хлеба, консервные банки.

— Ловко напоролись, — с веселым злорадством сказал он. — Пока суд да дело, мы с тобой, Наталка, харчишек раздобыли.

Он огляделся по сторонам и побежал зарослями к вездеходу. Уже в нескольких шагах от машины Петро заметил на земле трупы двух гитлеровских солдат. Они лежали рядом на положенной кем-то подстилке. У одного из них была размозжена голова. Другой лежал с неестественно подогнутой рукой; на мертвенно-желтых пальцах его виднелась засохшая кровь.

С брезгливостью обходя трупы, Петро не заметил дремавшего около машины часового. Здоровенный, с густыми палевыми веснушками на красных упитанных щеках, он встал из-за машины так неожиданно, что Петро даже не успел выхватить пистолет.

Фашист броском настиг Петра, схватил его за ворот пиджака и толкнул на землю. Петро, падая, ударился головой о что-то тупое и твердое. Он хотел подняться, но солдат ткнул его в бок автоматом и наступил тяжелым кованым башмаком на ноги.

И вдруг пальцы Натальи цепко обхватили шею солдата и рывком запрокинули его голову назад. Не ожидая нападения сзади, гитлеровец потерял равновесие и рухнул вместе с вцепившейся в него женщиной. Он успел дать короткую очередь из автомата, но пули пошли в сторону.

Петро мгновенно вскочил с земли и, преодолевая острую боль в затылке, кинулся на помощь к Наталье. Вытащив пистолет, он выстрелил в часового.

Их заставил обернуться чей-то тяжелый топот. К машине приближался, размахивая парабеллумом, офицер. Сзади бежало около десятка солдат с автоматами.

— Ложись! — хрипло крикнул Петро Наталье и укрылся за корпусом машины. У него осталось в обойме лишь несколько патронов.

Уже слышно было частое дыхание гитлеровцев, звяканье оружия, когда неожиданно, заглушая все, пронзительно резкий, испуганный голос выкрикнул:

— Цурюк! Партизанен! Рус!

В ту же минуту Петро услыхал сзади себя разрозненные выстрелы, свист пуль.

Фашисты, крича и обгоняя друг друга, повернули обратно и рассыпались по кустам.

Петро оглянулся. Двое мужчин стреляли с колена по бегущим гитлеровцам, в двадцати — тридцати шагах от этих двух вели огонь еще несколько человек, а дальше, от самого леса, бежали десятка полтора вооруженных людей.

Низенький партизан с длинным лицом и бельмом на глазу подскочил к Петру и свирепо уставился на него:

— Что за человек?

— Не теряй время, Егор! — окликнули его сзади. Парень с бельмом, которого назвали Егором, только сейчас заметил поднимавшуюся с земли смертельно напуганную Наталью.

— Ступайте оба туда, к лесу! — крикнул он. — Потом разберемся.

Оккупанты каждую минуту могли вернуться. Партизаны, зорко наблюдая за кустарником, спешно нагружались консервными байками, пачками галет.

Петро, еще не опомнившись от всего происшедшего, побрел к лесу, не разбирая дороги, не замечая, что потерял кепку.

— Дай кровь тебе с головы вытру, — встревоженно сказала Наталья. — Глянь, как он тебя, холера, украсил!

В лесу их настиг Егор.

— Ну, как, шарики стали на место? Это они еще мало тебе накостыляли. Всю операцию нам сорвал.

— Какую? — спросил Петро.

— Машину мы с утра поджидали. Тихо хотели, а ты как с цепи сорвался. Откуда это ты со своей бабой вынырнул? Га, бородач?

Петро покосился на говорившего и сказал сдержанно:

— Старшему вашему доложу. А тебе знать не обязательно. Понял? Есть у вас начальник?

— Ишь ты, — обиделся Егор, — секреты держит! Скажи, пожалуйста.

Он недовольно бурчал, но когда Петро, корчась от боли, остановился, Егор взял его под руку и сказал Наталье с грубоватой озабоченностью:

— А ну, хозяйка, цепляйся за него с другого боку. Видишь, как отмолотили твоего напарника!

Штаб партизан располагался в густой чаще леса.

Командир отряда, сидя на траве, беседовал с вернувшимися партизанами. Ему было не более тридцати лет, но густая, видимо недавно отпущенная борода, резко очерченные складки на переносице, усталое выражение темно-карих глаз старили его.

Егор, оставив Наталью на попечение товарищей, подошел вместе с Петром и кратко доложил о встрече с неизвестными людьми. Выслушав его, командир повернулся к Петру и добродушно спросил:

— Как же это ты додумался один на один с Гансами воевать? Если б случайно не подоспели ребята, вряд ли дышать тебе сейчас.

Петро коротко, опуская подробности, рассказал о своих странствованиях, о желании перебраться через линию фронта. О знамени он промолчал.

— Стало быть, пулеметчик? — теребя бороду, переспросил командир.

— Да, на войне стал пулеметчиком.

— Коммунист?

— Член партии с тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

— Партбилет уничтожил?

— Нет, зачем уничтожил! При себе.

— Покажи.

Петро сделал движение, но замялся в нерешительности. Документы он наглухо зашил в сорочке. Достать их можно было, лишь скинув ее и показав спрятанное на груди знамя.

— Партбилет я предъявлю, — сказал он, — а только мне надо знать: вы тоже коммунист?

— Коммунист.

— Председатель райисполкома, — подсказал Егор.

— Тогда пообещайте, что поможете пробиться к частям Красной Армии, — сказал Петро. — А партбилет я покажу. Далеко спрятан.

Командир отряда достал коробку папирос. Угостив Петра, он твердо сказал:

— Останешься у нас.

— Я не могу остаться.

Брови командира поднялись.

— Заставим в партийном порядке.

— Разрешите наедине сказать, почему не могу остаться.

— У него секреты, — ухмыльнулся Егор, но, по кивку командира, неохотно поднялся и ушел.

Петро рассказал о смерти Татаринцева, о знамени, которое он взял на сохранение.

— Что сохранил знамя — молодец! — одобрил командир. — Мы его передадим куда нужно. Связь у нас с тем берегом скоро будет.

— Нет, я его сам должен доставить, — решительно возразил Петро. — Я такую клятву над могилой дал.

Он упорно стоял на своем, и командир, сделав еще несколько попыток уговорить его, недовольно махнул рукой:

— Вижу, упрямый у твоего батька сын! Перебраться через Днепр поможем, а пока побудешь у нас. Пулеметчику дело найдется.

Остаток августа Петро пробыл в отряде. Он учил молодых парней пулеметному делу, дважды участвовал с «максимом» в разведке.

Наталья приняла на себя обязанности кухарки. Дальше ей было идти некуда и незачем. Она находилась среди своих людей, не пожелавших покориться оккупантам.

— Их и буду держаться! — сказала она Петру.

Как-то поздно вечером Петра позвал к себе командир отряда. Пряча улыбку в бороду, он спросил:

— Говорят, передумал, землячок? Остаешься?

— Нет, не могу. Вы же знаете… должен идти.

— Тогда готовься. С тобой еще один человек пойдет. Иди отдыхай. Тяжелая переправа будет, предупреждаю. Завтра…

XXV

В ночь на 5 сентября Петро и Егор, которому поручили доставить важные сведения советскому командованию, добрались к густым зарослям над Днепром.

До полуночи с обеих сторон реки били орудия, минометы. У правого берега было светло от ракет, как днем.

— Ты добре плаваешь? — шепотом спросил Петро.

— А ты не бубни, лежи тишком, — также шепотом ответил Егор и с иронией в голосе добавил: — Вырос на Днепре и чтоб плавать не умел? Чудак ты, парень.

— Я тоже на Днепре вырос.

— Ну и радуйся.

Егор ворочал головой по сторонам, напряженно вслушивался в плеск воды, в шорох камышей.

Петро лежал молча. Он думал о том, что за короткое время успел привязаться к партизанам. Командир на прощанье только крепко пожал руку. Петро понял, что командир завидовал ему. Наталья пошла провожать; расставаясь, всплакнула, крепко поцеловала Петра в губы и долго смотрела ему вслед.

Погрузившись в воспоминания, Петро не сразу откликнулся на сердитый шепот Егора:

— Давай тихонько… Не шелести.

Егор, осторожно раздвигая заросли, пополз на четвереньках к яру.

Уже около самой воды Петро увидел лодку и незнакомого деда с веслами. Он молча влез за Егором в лодку.

Канонада смолкла, только через одинаковые интервалы били пулеметы с вражеской стороны. Когда выстрелы прекращались, слышно было, как плескалась вода по бортам.

До середины реки они доплыли быстро, и Петро стал даже думать, что пересечь последний рубеж, который отделял его от заветной цели, оказывается, не так уж трудно.

Но потом лодку начало сносить сильным течением, болтать из стороны в сторону, и Петро с Егором по очереди садились на весла помогать деду.

Ослепительно яркий свет ракеты, внезапно вспыхнувший над ними, заставил всех троих пригнуться. Ракета висела прямо над лодкой, заливая голубоватым, дрожащим светом реку, и у Петра было такое ощущение, словно чьи-то незримые руки связали его и сотни глаз смотрят на него из темноты.

— Сейчас дадут жару! — громко и зло сказал Егор, косясь на ракету.

— Не доплыть нам, раз увидели, — откликнулся старик.

Петро взглянул на него. Это был совсем старенький рыбак, с глубоко запавшими глазами и тонкими сухими губами, еле заметными в дремучей поросли рыжевато-белой бороды.

Дед поплевал на ладони, приналег на весла, опасливо поглядывая на ракету.

В небе взвился еще один светящийся шар, чуть подальше — другой. Одновременно с берега зачастил крупнокалиберный пулемет.

Гитлеровцы стреляли по лодке. С левого берега ответили сперва ружейным огнем, затем в пальбу ввязались пушки.

Петро с бьющимся сердцем, боясь оглянуться назад, смотрел прямо перед собой, силясь разглядеть за черными валунами воды очертания берега.

— Греби дюжей! — выкрикнул Егор. — Стервы! Пустит на дно.

— А ты не лайся, — строго осадил его дед. — Нельзя лаяться, раз при смерти мы.

Петро услыхал приближающийся резкий свист, и почти им час же его сильно ударило в спину, жгучей болью пронзило правую ногу.

Осколок снаряда угодил в нос лодки. В челн хлынула вола. Петро успел заметить, как старик, медленно склонившись над бортом, погрузился в речную волну.

— Сигай! — крикнул Егор и первым вывалился за борт.

Петро прыгнул. Прохладная вода освежила его и уменьшила боль. Как в густом тумане, видел он то исчезавшую, то появлявшуюся над гребнями волн голову Егора и старался держаться около него.

Доплыл Петро до берега почти в беспамятстве.

— Он кровью истек. Гляньте, холодный, — произнес чей-то хриплый голос.

— В ногу попало. Не видишь, что со штаниной?

— Санинструктора! Да живей шевелись! — приказывал властный голос.

Еле двигая языком, Петро прошептал:

— Позовите… командира…

Кто-то, дыша в его лицо табачным перегаром, сказал;

— Я командир.

Петро с трудом поднял веки. Перед глазами все двоилось, плыло, колебалось. Он помнил, что надо, обязательно надо сказать о спрятанном на груди знамени, о полке Рубанюка. Что будет, если он умрет, а командир не поймет, что это боевое знамя?!

Петро напряг все силы, пытаясь заговорить, но губы его только чуть шевельнулись. Густой клубящийся мрак застлал ему глаза.