Часть третья

Онлайн чтение книги Семья Рубанюк
Часть третья

I

В ночь на четвертое декабря Петро Рубанюк решил улечься спать пораньше: утром предстояло большое наступление.

Долго ворочался он на своем жестком ложе из плит ракушечника, натягивая шинель то на голову, то на зябнущие ноги, стараясь ни о чем не думать, но заснуть так и не смог; оделся и вышел из блиндажа.

С моря дул пронизывающий ветер, забираясь за воротник, обсыпал шею и уши колючими ледяными крупинками. В темноте кто-то шел мимо, покашливая, и грязь громко чавкала под ногами.

Поеживаясь, Петро смотрел в сторону горы Митридат. Орудийная канонада доносилась слабо и невнятно, приглушенная расстоянием. Над горной грядой стыл мертвый свет ракет, багровые отблески разрывов кровянили мутный небосвод.

Более тридцати суток стояла в районе Эльтигена насмерть горстка моряков и пехотинцев, которые первыми высадились в штормовую ноябрьскую ночь в Крыму. Над клочком земли, в который вцепились советские воины, непрерывно висели фашистские пикировщики, день и ночь бушевал огонь. Мыслями о десантниках-эльтигенцах жили все, находившиеся на Керченском плацдарме, косе Чушка, на Тамани.

Накануне вечером комбат вызвал к себе командиров рот и огласил приказ о наступлении. Ставилась задача: прорвать оборону противника, овладеть городом Керчь и соединиться с десантниками Эльтигена. Роте Петра предстояло взять высоту, лежащую в двухстах метрах за передним краем.

Петро хорошо изучил эту высоту. Он дважды безуспешно пытался брать ее. На ней была создана многоярусная система огня, отрыта густая сеть траншей. Подступы к высоте были заминированы и обнесены проволочными заграждениями. Оба раза, когда рота Петра пыталась ее атаковать, из глубины обороны обрушивался ураганный заградительный огонь минометов. Высота господствовала над местностью, и противник оборонял ее всеми средствами.

Вглядываясь в темноту, Петро раздумывал над тем, что в его сознании объединялось одним словом «завтра». Он мысленно бросался со своими стрелками вслед за огневым валом артиллерии к траншеям. Завязывал рукопашную схватку. Отбивался от контратакующих гитлеровцев. И вот — противник смят, раздавлен… Траншеи захвачены…

Проследив за ходом воображаемой атаки, Петро грустно усмехнулся. Он знал, что в действительности не все получается так гладко, как ему сейчас рисовалось. Сколько людей выйдет из строя еще на подступах к высоте! Сколько неожиданностей, коварных уловок врага подстерегает атакующих! Для многих, в том числе и для Петра, завтрашнее утро может оказаться последним.

Слева, со стороны окопов противника, внезапно зачастил крупнокалиберный пулемет и сразу же умолк. Эхо гулко прокатилось над буграми и, заглушённое свистом штормового ветра, оборвалось где-то у Аджимушкайских каменоломен.

Петро, прислушиваясь, постоял еще немного и вернулся в блиндаж, снял шинель и лег. Надо было поспать. Но смутная тревога гнала сон: что-то еще недоделано. Наконец Петро вспомнил. Командиру пульвзвода было приказано заранее выдвинуть на правый фланг пулеметный расчет. Это необходимо было сделать до рассвета, и Петро решил проверить, выполнено ли в точности его приказание.

— Командира пульвзвода ко мне! — приказал Петро связному.

Через десять минут плащпалатка, заменявшая дверь, приподнялась, и Сандунян, шагнув в блиндаж, хрипловатым со сна голосом доложил:

— По вашему приказанию!

С Петром они были закадычные друзья, иногда в частном разговоре Сандунян на правах друга разрешал себе дать совет или сделать замечание своему командиру, но в служебных делах строго соблюдал субординацию. Доложив по-уставному, он коротким и молодцеватым жестом оторвал руку от ушанки и застыл в напряженной позе.

— Садись, Арсен. Отдыхал?

— Приземлился немного…

Сандунян сел на постель Петра, полез в карман за кисетом.

— У тебя все готово? — спросил Петро, озабоченно глядя в свежевыбритое скуластое лицо Сандуняна. Тот поднял на Петра блестящие угольно-черные глаза:

— Пулеметный расчет, как приказано, я уже выслал. Свои позиции, цели, сигналы люди знают.

Петро задумчиво помолчал, потом сказал с внезапной злостью:

— Если бы ты знал, как она в печенки въелась, эта высота! Неужели не возьмем?

— Крепко, стервы, держатся!

— Еще бы им не держаться! Сегодня на совещании комбат говорил — более десяти фашистских пехотных дивизий в Крыму… Да еще продолжают подбрасывать. Семь артиллерийских полков, две дивизии штурмовых орудий. Шутка? Это не считая танков, зенитной артиллерии, кавалерийских полков.

Петро раскрыл полевую сумку; порывшись, вынул листок бумаги.

— Прочти. Майор Олешкевич из политотдела армии привез. Приказ главнокомандующего семнадцатой немецкой армией генерал-полковника Енеке.

Сандунян, склонившись над коптилкой, прочитал вслух:

— «.. Нам ясно, что здесь нет пути назад. Перед нами — победа, позади нас — смерть. Мы останемся здесь до тех пор, пока фюрер приказывает нам сражаться на этом решающем участке гигантской мировой борьбы. Кто попытается уклониться от выполнения поставленной задачи, кто оставит указанную ему позицию, кто согрешит против боеспособности армии, тот подлежит смертной казни…»

Сандунян раскурил погасшую цыгарку, затянулся несколько раз подряд и, приподняв плащпалатку, выпустил в дверь густое облако дыма.

— Ну? — спросил Петро. — Понял, как фашисты своим солдатам гайки закручивают?

— До отказа…

Друзья посидели молча.

— Что твои пишут? — спросил Сандунян:

— От батька я тебе письмо читал… А Оксана… ты тоже знаешь. Дивизия моего брата сейчас у Толбухина. Пишет, что трудновато приходится: вода горькая, растительности никакой. Живут в «лисьих норах»…

— Вот заберем Крым — повидаешь свою женку. И я тогда увижу ее.

— Знаешь, друг? — Петро чуть смущенно улыбнулся. — Смотрю иногда во сне на карту… на Сиваш, на Перекоп… и мне мерещится, что вижу Оксану, кричу ей, а голоса своего не слышу. И такая обида меня берет! Просыпаюсь, а перед глазами все та же голая высота, будь она неладна!

Он откинул назад густой чуб и, положив руку на плечо Арсена, сказал:

— Иди, друже, отдыхай. Поспишь еще с часок…

Петро сел бриться, потом пришил свежий воротничок к вороту гимнастерки, почистил сапоги. С рассветом он отправился в траншеи стрелков.

Начало наступления было назначено на восемь часов утра. В половине восьмого Петро узнал, что поддержки с воздуха, как намечалось, не будет и надо рассчитывать лишь на наземные огневые средства. Противник, опередив на час, предпринял ровно в семь большое наступление на южную окраину Эльтигена.

— Вся авиация, и армейская и Черноморского флота, брошена туда, — сказал комбат, — на поддержку десантной группы.

— Понятно! — ответил коротко Петро. — Разрешите выполнять задачу?

— Действуй, действуй!..

…Первые же снаряды, обрушившиеся на высоту, заволокли ее густым дымом, подняли на воздух столбы бурой земли, расщепленные балки, щебенку.

Петро оттянул ремешок и, не снимая каски, приладил ее более прочно. Затем отер рукавом шинели свой автомат. С той минуты, как раздались первые залпы гвардейских минометов и началась обработка переднего края обороны противника, Петро почувствовал себя уверенней.

Он знал, что сейчас саперы, автоматчики и стрелки его штурмовой группы движутся по траншеям к рубежу атаки. Привычный слух различил в оглушительном грохоте пушечной канонады треск станковых пулеметов.

Из глубины обороны противника стали размеренно и вяло бить гаубицы. Но именно потому, что враг отвечал спокойно и огневые точки на скате высоты молчали, Петро понял, что наступление не застало фашистов врасплох.

До переноса огня в глубину вражеской обороны оставалось несколько минут, и Петро дал ракетой сигнал к атаке.

Блестящая ярко-малиновая звездочка описала дугу, оставляя дымчатый след, и, роняя искры, устремилась вниз. В ту же минуту Петро увидел, как из траншей поднялись стрелки.

Гитлеровцы по-прежнему молчали…

Теперь уже огонь наступавших был доведен до высшего напряжения. В сплошной рев слились рокот крупнокалиберных орудий и рявканье полковых пушек, певучие аккорды «эрэсов», лихорадочная дробь станковых и ручных пулеметов, стрекотанье автоматов.

Почти не дыша, следил Петро за тем, как сокращалось расстояние между цепями атакующих и подножьем высоты… «Шестьдесят метров… пятьдесят… сорок… на бросок гранаты…» — лихорадочно отсчитывал он.

И когда, казалось, атакующие уже были у самой высоты, из вражеских траншей и дзотов обрушился на них свинцовый ливень. Позади наступающих взметнулись разрывы отсекающего минометного огня.

«Лишь бы не залегли! Ну, вперед! Ну, орлы, ну, соколы, вперед!» — мысленно умолял Петро.

Передняя цепь залегла. Людей прижал к земле кинжальный огонь вражеского пулемета. В его сторону понеслись трассирующие пули, ракеты… Пулемет продолжал бить длинными, беспощадными очередями.

Покусывая пересохшие от волнения губы, Петро напряженно всматривался в лежащих. Издали, на фоне присыпанной редким снежком земли, они казались темными комочками. Все же Петро заметил, что часть стрелков стала окапываться, а некоторые пытались продвигаться к высоте по-пластунски. Два или три солдата отползли назад, к траншеям. Поднять людей, вывести вперед из-под огня — только это сейчас могло спасти положение.

Петро, попросив через артиллерийского наблюдателя подавить ожившие дзоты, доложил комбату:

— Передовая группа залегла. Подниму людей лично.

Пригибаясь, он добежал до траншей взвода. Тяжело дыша, пошел ходами сообщения, потом выбрался из них и пополз, вжимаясь в клейкую густую грязь.

Над изрытой землей стлался удушливый запах гари… Дым забивался в гортань, затрудняя дыхание. Все чаще на пути Петра попадались тела убитых. Одного стрелка наполовину присыпало землей, он шевелил побелевшими пальцами, глухо стонал. Заметив рядом с собой Рубанюка, солдат с усилием приподнял голову, запекшимися, в кровь искусанными губами выдавил:

— Партбилет… заберите… И часы… в кармане.

У Петра сжалось сердце.

— Потерпи, друг!.. Санитары выручат.

Он полз, не задерживаясь. Из-под каски стекал на его лоб и на щеки едкий пот, в висках часто стучала кровь.

Вот уже рядом разметанные металлические прутья с обрывками проволоки, спины солдат, приникших к земле. Петро видел перед собой забрызганные желтой грязью обмотки, неуклюжие солдатские ботинки со сбитыми подковками на каблуках. У одного солдата осколком вырвало кусок шинели; под разорванным бельем на розовом теле синел кровоподтек. Солдат, раскинув ноги, бил из автомата по амбразуре дзота и отрывисто кричал что-то лежащим справа от него стрелкам.

Петро подтянулся поближе к нему и узнал старшего сержанта Шубина, командира отделения.

— Бьет, проклятый, терпенья нет, — громко пожаловался старший сержант и радостно крикнул — Ребята, гвардии старший лейтенант Рубанюк!

Петро оглянулся. Ветер гнал с моря низкие тучи, сыпал сухим колючим снежком.

Поднявшись во весь рост, Петро крикнул:

— Вперед, гвардейцы! За мной!

Он вскинул автомат, дал очередь по высунувшейся из вражеского окопа голове. Не оглядываясь, с облегчением почувствовал: «поднялись».

— Ура-а!

— …р-а-а-а!

Петро побежал. Облепленные вязкой, тяжелой глиной, сапоги его скользили, притягивали к грунту. Петра обогнал старший сержант Шубин, потом солдат с болтающейся на боку саперной лопаткой. В сторону гитлеровцев полетели гранаты… Несколько стрелков окружили ближний дзот.

Вскочив с разбегу следом за старшим сержантом в траншею, Петро понял, что атака удалась: в изломах окопов завязывалась рукопашная схватка.

II

Прорвать оборону противника на этот раз не удалось, но рота Рубанюка, выполнив свою задачу, закрепилась на новом рубеже, и этот хоть и небольшой успех окрылил его. Петро понимал, что командование повторит попытку овладеть Керчью, и он представлял, как со своими гвардейцами одним из первых ворвется в многострадальный город.

Но неожиданно Петра вызвали к командиру полка. Подполковника Стрельникова он застал в хорошем настроении, оживленным и веселым.

— Ну, гвардеец, не надоело месить грязь на «пятачке»? — шутливым тоном спросил он, разглядывая обветренное лицо Рубанюка.

— Привык, товарищ гвардии подполковник, — настороженно ответил Петро, не зная, к чему клонит Стрельников.

— Командование решило дать тебе боевое задание. Подбираем людей к партизанам. Полетишь?

— В Крым?

— Да.

Командир дивизии твою фамилию назвал.

— Что ж! Я солдат… Есть лететь к партизанам! Можно узнать, кто еще туда направляется?

— Капитан Шурпин, из разведки; старший лейтенант Осташенко. Лейтенанта Сандуняна на штабную работу посылают. В общем целую группу.

— Сандунян большой мой друг.

— Учти, задание почетное, отбирают самых надежных и опытных.

— Благодарю, товарищ гвардии подполковник.

— Ну, раз согласен, иди к начальнику штаба. Там все оформят… Да загляни к подполковнику Олешкевичу. Он хотел тебя повидать.

В воображении Петра партизаны остались такими, какими он их видел в начале войны в приднепровских лесах: плохо вооруженные гражданские люди, горевшие желанием бороться с врагом, но не всегда знавшие, как это делать.

Поэтому он был приятно удивлен, узнав, что в крымских лесах есть настоящие соединения со штабами, артиллерией, рациями, госпиталями, продовольственными базами, с более или менее пригодным к зиме жильем.

После кратковременной подготовки группы офицеров, направляемых в крымские леса, к партизанам, для обеспечения связи и передачи необходимых разведывательных данных, с ними лично побеседовал командующий армией. Рассказав об общей военной обстановке на полуострове, он намекнул, что долго оставаться в лесу не придется. Прощаясь с офицерами, напомнил:

— Где бы, в какое бы трудное положение ни попали, не забывайте, что вы воины Советской Армии. Примерной, самой твердой воинской дисциплины, высокой командирской культуры, инициативы — вот чего ждем мы от вас. И не только мы, а и партизанские руководители… Ну, желаю успеха…

По дороге на аэродром Сандунян сказал Петру:

— Тебе хорошо. Ты бывал у партизан, дело знакомое. А я, признаться, немножко волнуюсь.

Транспортный самолет, груженный боеприпасами и продовольствием, доставил глубокой ночью офицеров на лесной партизанский аэродром.

После беседы с командиром и комиссаром партизанского соединения офицеров стали распределять по бригадам. Петро поступал в распоряжение начальника разведки майора Листовского.

Из бригады, в которую направлялся Сандунян, прислали за ним человека, и Арсен, распрощавшись с Петром, ушел.

— А вы немножко подождите, — сказали Петру. — Скоро и за вами явятся…

Петро вышел из штабной землянки, присел на поваленной коряге.

День разгуливался ясный и солнечный, только в долинах молочными озерками оседал густой туман. На недоступно далекой вершине горы, на скалах, на ветвях деревьев снег был таким девственно-белым, что Петро невольно жмурил глаза.

Из шалаша, сооруженного под ветвями ясеня, слышались громкие голоса, смех. Петро бесцельно разминая подметкой месиво прелых листьев, слушал обрывки разговоров.

— …Семен Степанович сегодня шашлыком угощает… Верно, Семен Степанович?

В неторопливый говор полусонных еще людей вплелся задорный голос:

— Вот чудо, ребята!.. Как только пойду на заставу, песок в пистолет набивается… Не пойму…

— Это из тебя сыплется, — поддел кто-то.

В палатке захохотали так заразительно, что Петро невольно улыбнулся. «А народ подобрался веселый», — мысленно одобрил он.

— …Нас у той балочки, — помнишь, где лошадь приблудилась? — так вот нас огнем прижали… Голову не поднимешь… Комиссар тогда говорит: «Пощупаем с тыла»… Поползли…

В шалашах и на полянке перед ними становилось все шумнее: партизаны умывались, некоторые тут же, под открытым небом, брились.

Петро с любопытством разглядывал обветренные лица, разномастную одежду партизан. Среди меховых безрукавок, солдатских ватников, шинелей, матросских бушлатов, гражданских полупальто, комбинезонов пестрели румынские и немецкие мундиры, кожаные куртки. Наряду с неуклюжими, но теплыми шапками-ушанками можно было увидеть шлемы летчиков, зеленоверхие фуражки пограничников, кепи словацких солдат и румынские береты.

Петро видел близко перед собой тех, кого называли с любовью и уважением народными мстителями, — отважных и мужественных людей, закалившихся в непрерывных схватках с врагом. Бывалых партизан можно было безошибочно узнать по строгой, даже франтоватой подтянутости, военной выправке.

Петро собрался подойти к группе партизан, о чем-то оживленно разговаривающих, но в эту минуту его окликнули.

Майор Листовский, невысокий худощавый человек в хорошо подогнанной шинели, с полевыми погонами, шагнув к нему и на ходу застегивая планшетку, предложил:

— Ну, давайте пройдемся, гвардии старший лейтенант, потолкуем.

Шагая рядом с Петром и приглядываясь к нему, он после нескольких незначащих вопросов сказал, переходя на «ты»:

— Сегодня устраивайся, отдохни, а завтра — за дело. Работы много, я поэтому и попросил энергичных ребят на помощь.

Листовский обстоятельно разъяснил, в чем будет заключаться разведывательная деятельность Петра. Когда они, побродив, вернулись к штабной землянке, он сказал:

— Жить будешь у разведчиков, здесь неподалеку. Товарищи опытные, бывалые, работать с ними легко… Сейчас тебя отведут.

Он ушел в штаб, а Петро снова присел на корягу. Спустя несколько минут басовитый голос спросил за его спиной:

— Вы старший лейтенант Рубанюк?

Петро обернулся.

— Прибыл за вами.

Перед Петром стоял высокий ладный парень в защитном ватнике и армейской ушанке. Чуть сощурив черные глаза, он изучающе оглядывал Петра.

— Первый раз у нас?

Петро кивнул.

— Ну, пойдем.

Ловко перепрыгивая через талые озерца, он зашагал вниз по дороге. Они обогнули огромный камень и вышли к зарослям кизильника.

В лесу стояла такая тишина, что слышно было, как в ноздреватый снег с легким звоном падают капли с деревьев.

— Табачком богаты? — спросил партизан, останавливаясь.

Петро достал кисет.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Смолоду звали Яшей, а теперь Дмитриевичем, — туманно сказал партизан, отрывая от сложенной газеты два лоскутка бумаги — себе и Петру.

— По-моему, вам не больше двадцати? — спросил Петро. — Почему же так по-стариковски величают?

— Двадцать второй вчера пошел. А величают?.. Командир отряда!

Яша широко улыбнулся Петру, сдвигая ушанку озорным мальчишеским жестом на затылок.

— Давно в лесу? — спросил Петро.

— Давненько… Как только фрицы взяли Симферополь. Даже раньше. Они второго ноября заявились, а я тридцать первого октября уже в лесу был. Словом, как стали в Сарабузе нефтесклады гореть, получил приказ.

Петро затянулся горьковатым дымком. Протирая тыльной стороной ладони заслезившийся глаз, он сказал:

— Мы еще на Тамани слышали, как крепко вам здесь доставалось.

— Всяко бывало…

Дмитриевич резким движением плеча поправил автомат и зашагал дальше.

— Сейчас что? — сказал он. — Привыкли, обжились. Теперь фашисты в Крыму, как мухи в банке. Захлопнуты со всех сторон. А раньше, конечно, куда тяжелей было. Я сам не знаю, каким чудом выжил. И голодал и ранен был не один раз… Уже и ходить перестал. Думал концы отдавать…

Некоторое время Дмитриевич шел молча, потом печальным голосом добавил:

— Разве легко было город покидать?.. Когда вышел, остановился на пригорочке и подумал, что, может быть, никогда уже не вернусь домой, заплакал, честное слово! Смотрю на город, а он весь розовый от солнца, деревья вокруг золотом горят. Раньше как-то и не замечал красоты этой. А тут все вспомнилось: и как мальчонкой в Салгире купался и как в Воронцовский сад с девушкой своей ходил…

— У вас недавно большие бои, говорят, были?

— Это «большой прочес»? Были… Фашисты похвалялись в своих газетах, что всех нас уничтожили… А мы — вот они! Правда, гражданского населения много побили, села пожгли…

За разговорами не заметили, как подошли к лагерю отряда. Здесь, как и в штабе бригады, были вырыты землянки, между деревьями белели засыпанные снегом шалаши.

Дмитриевич остановился у одной из крайних землянок и, приоткрыв низенькую дверцу, окликнул:

— Митя!

— Сейчас, — отозвался кто-то в землянке. — Переобуваюсь…

Затягиваясь на ходу ремнем, из дверей вынырнул юркий молодой партизан.

— Найди там старшему лейтенанту местечко, — приказал ему Дмитриевич.

— Есть! — партизан лихо козырнул.

— Пойду по своим делам, — сказал Дмитриевич Петру. — А вы отдохните.

Но едва Петро успел освоиться в тесно набитой людьми землянке, снаружи послышался зычный голос. Кто-то поднимал людей по боевой тревоге.

III

В лесу появилась вражеская разведка.

Как только наблюдатели с застав донесли об этом, отряду Дмитриевича было приказано быстро выдвинуться и залечь на склоне возвышенности, в густых зарослях боярышника и сумахи.

Над горным кряжем разгуливал ветер, лохматились в высоких ущельях обрывки туч, а внизу стояла сонная тишина, оголенные ветви почерневших деревьев были неподвижны.

В конце ложбины, где кустарник редел и перемешивался с толстыми стволами крымской сосны и граба, вилась чуть приметная каменистая тропа. Разведку ждали оттуда.

Петро, не желая оставаться без дела, пошел с партизанами.

Он пристроился со своим автоматом за небольшим камнем, в нескольких шагах от глубокой выемки, облюбованной для себя Дмитриевичем. Колени Петра быстро промокли, руки зябли, но он не чувствовал холода: его охватило то возбуждение, которое он всегда испытывал перед боем.

Каратели, против обыкновения, появились в лощине тихо, без стрельбы. Они шли густой цепью, обтекая впадину, держась ближе к зарослям подлеска.

Петро покосился на Дмитриевича. Тот, поглубже надвинув ушанку, спокойно и даже пренебрежительно смотрел на поднимающихся по взгорью гитлеровцев. Нет, молодой партизанский командир явно думал в эту минуту не о своей смерти, а о чужой!

Враги приближались. Петро уже слышал мягкий хруст подминаемого сапогами намокшего валежника, шуршание скатывающихся камешков.

Солдаты двигались медленно, неуверенно озираясь. Голоса их звучали приглушенно, и Петро понял, что этим людям самим страшно здесь, среди могучих деревьев и мокрых, угрюмых скал. Каратели были совсем уже близко, на бросок гранаты, но партизаны, ничем не выдавая своего присутствия, продолжали молчать.

Один из солдат, широкоплечий детина с потным, лоснящимся лицом, вскарабкался и встал невдалеке от выемки, где засел Дмитриевич. Сняв каску, отдуваясь, фашист вытирал платком лысеющую голову и щеки. Поведя вокруг щупающим взглядом, он вдруг изумленно выпучил глаза и охнул…

Дмитриевич полоснул из автомата короткой очередью. Гитлеровец, дернув головой, хватаясь руками за воздух, рухнул на влажный куст боярышника. Каска его покатилась по камням.

Петро успел заметить в конце лощины вторую цепь солдат.

Не давая врагам опомниться, Дмитриевич поднял группу в атаку. Партизаны с яростными криками устремились вниз, на ходу стреляя, забрасывая оккупантов гранатами.

Петро бежал с автоматом в руках за Дмитриевичем. Уже в ложбине, перепрыгивая через тела убитых и раненых, стараясь не отстать от привычных к лесным схваткам партизан, Петро заметил, что отступающие немцы, теряя оружие, ранцы, нерасстрелянные патроны, смяли румын и увлекли их за собой.

Петро нагнулся, чтобы поднять новенький, отсвечивающий вороненой сталью пистолет, и вдруг над его головой тонко просвистели пули.

С господствующей над ложбиной справа высотки в спину атакующим партизанам бил пулемет. Два или три человека впереди упали, остальные оглядывались, стали залегать. По выражению лица Дмитриевича Петро понял, что вражеский пулемет на высотке для него неожиданность.

— Надо снять! — крикнул он Дмитриевичу и махнул рукой в сторону пулемета.

Каратели, оправившись от внезапного удара, стали изготовляться к контратаке.

Петро, пригибаясь, подбежал к командиру группы ближе.

— Снять расчет нужно, — повторил он.

Пулемет бил длинными, все более меткими очередями, и медлить с решением было нельзя.

— Давай-ка я попробую, — сказал Петро.

— Возьми кого-нибудь… — Митька! — окликнул Дмитриевич. — Иди со старшим лейтенантом!

Он сунул в руку Петра две гранаты, побежал за солдатами, продолжавшими теснить карателей.

Митя то на четвереньках, то пригибаясь по-кошачьи, взбирался на крутую гору быстро и бесшумно, и Петро еле поспевал за ним.

За кустами они залегли. До пулемета оставалось шагов пятнадцать: были слышны голоса солдат, звякание расстрелянных гильз.

Петро, тихонько раздвинув ветви, посмотрел. Три солдата в беретах сидели на взгорке, неторопливо выбирали цель и били по лощине. Чувствуя себя в полной безопасности, они громко переговаривались, курили, неторопливо меняли ленты.

Улучив минуту, когда наводчик, прильнув к прицелу, снова открыл стрельбу, Петро кивнул товарищу. В несколько прыжков они достигли пулеметчиков и, пронзительно крича, размахивая гранатами, навели на солдат такой страх, что те на мгновенье оцепенели.

Первым опомнился лежавший сбоку помощник наводчика. Рука его протянулась к автомату. Петро, заметив это, с силой ударил его пистолетом в висок и, не раздумывая, метнулся к наводчику.

Митя с возгласом: «Э-э, да ты шустрый!» — бросился за третьим, который, юркнув в чащу кустарника, побежал в сторону противника.

Наводчик, сержант румынской армии, медленно поднял руки и, глядя на Петра расширившимися глазами, забормотал:

— Я не стреляй… Я руки вверх… Я свой…

Он силился улыбнуться, но лицо его, с отвисшей, трясущейся челюстью, выражало такой страх, что Петро уже беззлобно сказал:

— Ладно… «свой»!.. Когда схватишь, все свои… Опусти руки! Вниз, говорю, руки вниз! Да не трясись ты, глядеть противно…

Петро поднял обрывок проволоки, проворно скрутил руки сержанта. Потом нагнулся и ощупал его помощника. Тот не дышал: тяжела была рука Петра.

Забрав пулемет и нагрузив на своего пленника нерасстрелянные ленты, Петро скомандовал:

— Шагай! Да бежать не вздумай… «Свояк», вишь, нашелся!

Сержант, не уловив в голосе Петра ничего для себя опасного, заулыбался и послушно стал спускаться с горки…

Вражеская разведка, основательно потрепанная партизанами, отошла, не успев даже подобрать убитых и раненых.

Партизаны, шумно и оживленно переговариваясь, собирали в лощине трофейное оружие, документы.

Петро еще издали увидел, что Дмитриевич, сидя на поваленной коряге, перевязывал себе бинтом руку.

Петро и Митя, обходя тела убитых, и раненых, повели своего пленного прямо к Дмитриевичу.

Румынский сержант, шедший всю дорогу молча, как только приблизились к Дмитриевичу, поспешно заговорил:

— Хочу партизан… Партизан хорош… Герман бить, бить. Капут герман…

Дмитриевич насмешливо покосился на него и подмигнул Петру:

— Это ты его сагитировал? Слышь, обедню завел…

— Когда дьявол старится, он становится богомольным, — с веселой усмешкой сказал Петро.

Партизаны, обступившие их, слушали возбужденный рассказ Мити о том, как они вдвоем со старшим лейтенантом накрыли беспечных румынских солдат.

— Одного упустили, — с явным сожалением заключил он. — Да куда там! Я бегать мастак, и то не угнался…

Остаток дня отряд Дмитриевича провел в лагере. Партизаны разводили костры, сушили намокшую одежду, грели в котелках воду.

Петро решил последовать их примеру. Он собрал хворост, сложил его кучкой и собирался зажечь костер.

— Не так, товарищ старший лейтенант, не так! — крикнул ему издали Митя.

Он подсел к Петру и, быстро перебирая руками суховершник, принялся его сортировать.

— Во-первых, — поучал он, — чтоб дыма не было, ты кизильничек норови класть. И не навалом, а елочкой, елочкой. Во, гляди! Дубок тоже гож. Жар хороший, а дыму нету. Листочки выкидай, вот так… Понял?

Костер, разведенный Митей, и впрямь не дымил, а тепло шло от него такое, что Петро даже расстегнулся.

— За науку спасибо, — сказал он. — А вот где бы еще масла оружейного раздобыть? Хочу свой автомат почистить.

Митя достал ему тряпок, принес в баночке черно-зеленого масла. Позже подошел Дмитриевич.

Он с минуту смотрел, как привычно и умело Рубанюк перечищает оружие, затем сказал:

— А в драку, по-моему, старший лейтенант, вам зря лезть не нужно. Бойцов у нас сейчас хватает.

— Так-то так, — смущенно усмехнулся Петро. — Да разве удержишься?

Он уже и сам раздумывал над тем, что ему не следовало без особой нужды ввязываться в стычку с гитлеровцами. В лес направили его с иным поручением. Вслух он сказал Дмитриевичу.

— Так хочется поскорее разделаться с гадами. Сколько они нам в жизни напортили!

— Всем хочется, — Дмитриевич вздохнул. — Мне вон в институте доучиваться надо. Время идет…

Быстро темнело, верхушки деревьев неспокойно шумели. Наседал туман. Сквозь молочную муть еле пробивался бледный круг взошедшей луны.

IV

Петру только один раз и удалось повидаться в лесу со своим другом Арсеном Сандуняном, прикомандированным к штабу бригады.

Сандунян пообещал выкроить свободный денек и прийти посмотреть, как устроился Петро, приглашал его и к себе.

А через три дня от партизан бригады, в которой находился Арсен, Петро узнал, что в последней ожесточенной схватке с карателями отряд не досчитался трех товарищей, и среди них — Сандуняна. Он был тяжело ранен, и, по всей вероятности, гитлеровцы захватили его, так как трупа разыскать не удалось.

Партизаны, участвовавшие в этом бою, рассказывали, как Сандунян, заметив, что миной вывело из строя весь пулеметный расчет, бивший из «максима» во фланг наступавшим карателям, кинулся к пулемету и вел огонь, пока его самого не ранило. Враги стали быстро окружать группу, и ей было приказано отойти к заставе. Лейтенанта Сандуняна и остальных пулеметчиков, несмотря на героические попытки, отбить у карателей не удалось.

Петро тяжело переживал горестную весть о друге.

— Если бы я в одном отряде с ним был, — говорил он вечером Дмитриевичу, — ни за что не оставил бы его фашистам.

— Значит, ничего нельзя было сделать, — хмуро ответил Дмитриевич. — У наших ребят нет привычки покидать товарищей. Плохо, конечно, если он живой им попался… Мучить будут…

* * *

Арсен Сандунян, раненный двумя осколками гранаты в голову и ключицу, остался жив.

Очнулся он в душном, тесном помещении и еще до того, как раскрыл глаза, услышал чужую речь.

Лоб его покрылся испариной: он в руках врага! Сандунян пошевелился и не смог удержать стона: затылок пронзила нестерпимая боль.

Он с усилием поднял веки. У маленького столика сидели дна солдата. Один из них — в длиннополой шинели и шапке, положив автомат на раздвинутые колени и сонно моргая, слушал собеседника.

Сандунян инстинктивно схватился за карман гимнастерки. Документы, последние письма из дому отсутствовали. С него были сняты шинель, кожаное снаряжение.

Солдат, разговаривавший с часовым, посмотрел на Арсена, подумал и, оправив мундир, скрылся за дверью. Сандунян, сжав зубы, медленно приподнялся, сел. Ему невыносимо хотелось пить. Он лизнул воспаленные губы, стиснул ладонями виски.

Минуты две спустя солдат вернулся, заставил Арсена подняться и в сопровождении автоматчика ввел в коридор, затем в ярко освещенную комнату.

Сандунян ослабел от потери крови и, переступив порог, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

За столом в скучающе-застывшей позе сидел высокий худощавый офицер с неизвестными Арсену нашивками на петлицах и что-то читал. Все в нем — идеально отутюженный пепельно-серый китель, безукоризненно ровный пробор на продолговатом черепе, холеные руки — как бы подчеркивало непреодолимую пропасть между ним и теми, кто попадал под его власть.

Сандунян, страшный в своей окровавленной гимнастерке и испачканных землей шароварах, стоял не шевелясь; смертельная усталость сковала все его изнуренное тело.

Офицер, мельком взглянув на Сандуняна, снова углубился в бумаги.

Сандунян перевел взгляд на то, что лежало перед офицером. Он увидел свои документы, партийный билет. Да! Это был его партбилет, в коленкоровой обложке, потрескавшейся и покоробленной от времени!

И странно, именно в это мгновение исчезло у Арсена чувство одиночества, страха перед ожидавшим его испытанием. Мысль о том, что и в застенке гестапо он остается членом Коммунистической партии, придала ему силы.

— Вы лейтенант Сандунян? — глядя не на Арсена, а на кончики своих тонких пальцев, с сильным акцентом спросил офицер.

— Вам это известно…

— Когда вы попали в лес?

— Не помню.

На лице гестаповца не дрогнул ни один мускул. Он пододвинул ближе к Сандуняну свою зажигалку, пачку с сигаретами:

— Можете курить.

— Дайте мне лучше воды, — сказал Сандунян.

Опорожнив большую кружку, он облегченно вздохнул, с сожалением осмотрел пустое донышко и попросил еще. Офицер молча наблюдал, как он, передыхая после нескольких глотков, снова прикладывался дрожащими губами к кружке.

— Прошу иметь в виду, — произнес офицер, — мы не смешиваем командиров регулярной армии с теми цивильными, которые в бандитских целях незаконно пользуются оружием…

Он медленно снял хрустящий целлофан с таблетки «энерго» и положил таблетку на язык.

— Вы обязаны подтвердить некоторые известные нам сведения о партизанах.

Офицер сделал ударение на слове «известные» и в упор поглядел на Сандуняна прозрачно-голубыми глазами.

Сандунян промолчал. Офицер подождал, побарабанил худыми пальцами, с розовым лаком на ногтях, по крышке стола.

— Моя фамилия Унзерн, — сказал он. — Я имею полномочия или выпускать на свободу… к вашему семейству… или расстреливать без суда.

Сандунян сурово посмотрел на гестаповца.

— Вы не хотите ничего сказать? — продолжал Унзерн, не повышая и не понижая голоса. — Это весьма нехорошо… Вы отбираете драгоценное время…

Он слегка кивнул солдатам:

— Фюнфундцванциг!

Сандунян инстинктивно рванулся в сторону от поднявшихся со скамейки солдат. Сильные, как железные тиски, пальцы эсэсовцев поймали запястья его рук, завернули их за спину и связали. Затем Арсена швырнули на скамью. Оголив его спину, солдаты стали по бокам и выжидающе посмотрели на офицера.

— Вы будете рассказывать?

Экономя силы, Сандунян отрицательно покачал головой.

После первого удара железным прутом лоб его покрылся потом, и он закрыл глаза. Острая боль пронизывала все его тело. Арсен заставил себя считать… Сбился… Все усилия его были направлены к тому, чтобы не закричать…

Он потерял сознание после пятнадцатого удара, и солдаты, окатив его водой, снова стали по бокам скамьи.

— Вы согласны рассказывать? — донесся неясный, будто издалека, голос Унзерна.

Сандунян заскрежетал зубами, поднял голову и устремил на гестаповца глаза, налитые яростью.

— Фюнфундцванциг!

Прутья снова засвистели над иссеченной спиной Арсена. Он глухо замычал.

Очнулся Арсен в совершенно темном и переполненном людьми подвале.

Упав на чьи-то ноги, Сандунян так и остался лежать, поминутно откашливаясь и выхаркивая комочки солоноватой крови.

Спертый, сырой воздух навалился на Сандуняна почти физически ощутимой тяжестью. Он расстегнул ворот гимнастерки, стал дышать часто и бурно, как в бреду.

— Давай, браток, устраивайся удобней, — произнес молодой, но грубоватый от простудной хрипотцы голос.

Говоривший осторожно высвободил ноги из-под отяжелевшего, обессиленного тела Арсена и прикоснулся пальцами к его плечу.

Арсен застонал.

— Здорово тебя, браток, выгвоздали, — сочувственно проговорил тот же голос.

Сильные руки ловко приподняли и покойно уложили Арсена на нары, под голову просунули что-то мягкое, пахнувшее мокрым сукном.

— Живы будем — не помрем, — с задором сказал неведомый Арсену друг и деловито добавил: — Ты спи. Принесут баланду — разбужу…

Последних слов Арсен не слышал. Стойко перенеся все испытания, которые судьба уготовила ему за последние сутки, он теперь лишился сил.

Разбудили его приглушенные голоса. В тюрьму пробивался через узенькое оконце пасмурный свет. В проходе между нарами происходила свалка. Несколько человек схватились с рослым румынским солдатом. Пятясь к двери, тот молча отбивался локтями и ногами. Наконец юркий морячок в тельняшке, с рыжеватыми волосами, взъерошенными, как у дерущегося петуха, изловчился, ударил его носком сапога в живот и отскочил в сторону, держа в руках пестрый коврик.

— Ну что? Стащил? — тяжело дыша, хрипловато кричал он. — Заходи, мы тебе еще накладем…

Солдат сердито посмотрел на него маленькими, сверлящими глазками, повернулся и пошел из подвала.

Дайте ножик и стамеску, я зарежу Антонеску,—

задирая, пропел ему вслед морячок. Он помахал ковриком и, отыскав глазами старика, которому принадлежала вещь, направился к нему.

— Зачем вы так? Спасибо… Пусть забирал бы, — смущенно бормотал старик, с благодарностью поглядывая на моряка.

Под низкими сводами со свисающими, как в бане, капельками влаги, несмотря на ранний час, стоял неспокойный гул голосов. Кто-то надрывался от кашля. В дальнем, темном углу смеялись.

…Подвешены бомбы, в кабину он сел… —

попробовал запеть моряк и умолк, видимо устыдившись своего надтреснутого голоса.

Арсен приподнялся, снял влажную тряпку, положенную кем-то ночью на его рассеченную щеку.

— Ну, отошел, браток? — спросил моряк, подойдя к нарам.

— Спасибо, товарищ… Прости, как зовут, не знаю.

— Сергеем.

— Спасибо тебе, Сережа! Ты меня в чувство приводил?

— Крепко тебя вчера обработали… Боялся, что концы отдашь.

— Выдержим! Ты-то сам… Смотри, кровь на тельняшке…

— Это фрицевская.

Моряк без малейшей брезгливости, даже с гордостью разглядывал темные, засохшие пятна на своей одежде.

— Не успел отстирать. Сцапали, проклятые, — сказал он и снова запел:

…Пред ним расстилается город Берлин,

А штурман готовит расчеты…

Ну, да я не в долгу. Пока меня заграбастали, семерых на луну отправил. Обижаюсь, правда, рановато я им попался… Мне еще за Севастополь надо сквитаться…

Сергей сел на нары, подтянул к подбородку колени. Глядя на Арсена своими светло-карими нагловатыми глазами, он в третий раз попробовал запеть:

…Майор и машина объяты огнем,

И штурман с сиденья свалился,

Но крепкое сердце работает в нем,

Он встал, за перила схватился…

Нет, ему никак не удавалось прочистить свой голос, и он так и не допел о судьбе бомбардировщика. Приглаживая торчащие рыжеватые волосы, он сказал Арсену:

— В плохом, лейтенант, местечке мы якоря бросили. А?

— Да, местечко невеселое.

Они разговорились. Оказалось, что Сергей почти ровесник Арсену, но успел повоевать уже и с белофиннами, выдержал оборону Одессы, Севастополя, дрался в Новороссийске, участвовал в двух десантах в Крым.

В подвал принесли баки с пищей, и Сергей соскочил с нар.

— Лежи, принесу, — коротко бросил он.

Минут через десять он вернулся с котелком супа на двоих, маленьким кусочком хлеба. Вытянув из-за голенища низкого, собранного гармошкой сапога алюминиевую ложку, он вытер ее, протянул Арсену:

— Давай жми, лейтенант.

— А ты?

— Я после.

Арсен взял в рот красновато-мутную жидкость и с отвращением сплюнул.

— Ешь, ешь, браток, — сказал Сергей. — Тебе кожи с постолов не доводилось есть?

— Не приходилось, — признался Арсен.

— А вот я и конину дохлую, жрал, и суп из полевой сумки как-то варил… И ничего. Глянь…

Напрягая мускулы, Сергей медленно согнул руку. Над сгибом вздулся внушительный каменно-твердый бугор.

— Видал?

Все же этот аргумент не убедил Арсена. Попробовав баланду еще раз, он решительно вернул Сергею ложку:

— Может, потом… в другой раз…

Сергей молча принялся за еду. Он опорожнил уже полкотелка, когда к ним, с трудом переставляя ноги и придерживаясь рукой за нары, подошел старик, коврик которого давеча Сергей отнял у румынского солдата.

Старик был изможден, руки его тряслись.

— Садитесь, отец, — подвигаясь на нарах, пригласил Сергей.

— Сяду, сынок, сяду…

Старик принялся развязывать дрожащими пальцами узелок. Он извлек землисто-черные лепешки, несколько луковиц и выложил все перед Сергеем и Арсеном.

— Подкрепитесь, сынки, — угощал он. — Чем богат…

— Это лишнее, папаша, — твердо сказал Сергей. — Спасибо! Вы себя не разоряйте.

— Какое, сынок, разорение?! — настаивал старик. — Мне старуха еще передаст. И зубы мои уже не берут…

— Ну, если передаст… немножко разорим…

— Кушайте, кушайте!

Сергей взял половину лепешки, две луковицы — себе я Арсену, остальное вернул.

— Вас, дедушка, за что посадили? — спросил Арсен.

— За внучку, сынок…

Старик всхлипнул и полез в карман за платком.

— Что же внучка? В партизанах или… подпольщица?

— Какое там! Четыре годика всего… и тех даже не было… Смешанный брак у ее родителей. В этом и вся вина… Невестка моя еврейка… Сын, конечно, ее одну не пустил, когда забирали, вместе и пошли… А потом… Это на той неделе было, в пятницу, заявляются солдаты… Кто-то донес, что девочка у нас проживает. Заявляются и требуют выдать им девочку. Томочку нашу схватили… Я, конечно, как стоял с палкой… ударил жандарма… Схватили меня… вот сюда кинули. Старуха два раза передачу приносила… Беспокоится… А девочку, видать…

Старик, сотрясаясь от плача, судорожно глотнул воздух.

Закрыв рукавом поношенного пальто лицо, он сидел так, пока немного успокоился.

Снаружи загрохотал засов. Дверь открылась с ржавым скрипом, и вошел полицейский.

— Чепурной, выходи!

На допрос вызывали Сергея впервые. Он забрал из-под головы Арсена свой бушлат, обмахнул рукавом носки сапог. Ему очень хотелось показать, что идет он в гестапо спокойно, однако Арсен заметил, что лицо его побледнело.

Вернулся он через два часа. На лбу и на шее краснели следы жгута, на верхней губе блестела кровь. Шатаясь, как пьяный, он добрел до нар, лег на живот и уткнулся лицом в ладони.

Арсен наклонился над ним, тихо сказал: — Сережа! А, Сережа! Давай тряпку намочим, компресс положу.

— Ну его!..

— У Унзерн а был?

— Ага…

Арсен молча глядел на обессиленное распластавшееся тело моряка. Два часа назад он был деятелен, полон энергии, жизнерадостен! Что сделали, гады, с человеком!

— Разговаривать можешь, Сергей? — спросил тихо Арсен, наклоняясь к моряку.

— Говори.

— Бежать не думаешь?

— Трудно… Я все приметил.

— И я кое-что приметил…

— Помалкивай пока… Договоримся.

Договориться им, однако, ни о чем не удалось. Арсена вызвали снова на допрос. Его допрашивал не Унзерн, и били меньше. Но когда он вернулся, Сергея в подвале не было.

— Сказали: «Собирайся с вещами!» — сообщил Арсену сосед по камере. — Наверное, совсем….

Все же Арсен почему-то надеялся, что моряк вернется, хотя заключенных из общей камеры забирали каждую ночь и каждую ночь во дворе слышались одиночные глухие выстрелы.

Несколько дней Сандунян вынашивал различные планы бегства. Но осуществить их не пришлось.

В Крыму произошли какие-то события. Комендатура тюрьмы стала поспешно рассортировывать заключенных. Однажды ночью из подвала взяли тридцать человек, а перед рассветом втолкнули новую группу.

Арсен, внимательно наблюдавший за происходящим, с трудом узнал в одном из заключенных Сергея. Моряк был настолько изможден и худ, что Арсен, хотя и успел здесь привыкнуть ко всему, содрогнулся. Он бросился к Сергею, помог ему добраться до нар.

— Живем, браток! — прохрипел моряк. — Добудь попить…

Арсен ни о чем не расспрашивал его, но Сергей сам, после того как выпил полную жестянку воды, зло поблескивая глазами, сказал:

— Хорош? В одиночку загнали… Стервы! За все время ел только два раза… хамсу… А пить не давали… Снег с подоконника лизал… Принеси еще кружечку.

Он пил жадно, крупными глотками. Худой кадык его, заросший рыжей щетиной; судорожно двигался над вырезом грязной тельняшки. Не расставаясь с пустой жестянкой, словно одно прикосновение к ней доставляло ему наслаждение, он сказал:

— Хотел, признаюсь тебе, кончать все… Гвоздь себе добыл… Там, в камере, скамейка садовая стояла… Ну, а потом решил: «Черта! Удеру! А не выйдет, хоть одного еще гада вот этими руками задушу…»

V

В последних числах января людей в общей камере подняли раньше обычного. У дверей стояли солдаты, появился начальник тюрьмы.

— Выходить всем! С вещами! Живо!

Арсен соскочил с нар, торопливо застегнул ворот гимнастерки. Сергей вставал с неохотой, потягиваясь и зевая. Он уже оправился после карцера и окреп, но накануне Унзерн долго держал его на допросе, и Сергей не выспался.

Арсен, помогая ему надеть бушлат, шепнул:

— Ты смотри, рядом становись…

— Понимаю…

Заключенные собирались, взбудораженно перекликаясь и толпясь в узком проходе между нарами.

— Эй, орлы, кто котелок брал?

— Спохватился! Тебя и без него напоят.

— Леонтий, ты мой сапог надел…

Из камеры выпускали по одному. Тут же, во дворе, заключенных построили.

Сыпал мокрый, пополам с дождем, снег; земля, истолченная множеством ног, чавкала под сапогами, липла к ним тяжелыми комьями.

Арсен, зябко поеживаясь (он был в одной гимнастерке), вслушивался в разноголосый шум за каменной стеной. Перекликались и пыхтели паровозы, лязгали буфера вагонов, уныло завывал рожок стрелочника…

Широкий двор лагеря кишел заключенными горожанами, среди них Арсен видел и подростков и дряхлых стариков, некоторые женщины были даже с грудными детьми на руках.

— Сколько их сюда нагнали! — сказал Арсен Сергею.

— С детишками да с бабами они воевать мастаки, — откликнулся Сергей.

Заключенных стали переписывать и разделять на группы.

— Куда нас будут отправлять? — спросил Арсен у веснушчатого кургузого полицейского из татар.

Тот осклабился, поиграл плеточкой.

— В кино поведут.

Он, смеясь, блеснул глазами и вдруг накинулся на маленькую, согбенную старушку, стоявшую в сторрне от длинной колонны мужчин и женщин, которых переписывали полицейские.

— Чего, как невеста, стоишь? — закричал он и толкнул женщину.

Старуха, схваченная, видимо, так, как была дома — в стоптанных комнатных чувяках, в сереньком байковом платке, — совсем окоченела на холодном ветру. Она гневно и пристально посмотрела на полицейского красными, воспаленными глазами.

— Тебе говорю, почему тут стоишь? — не отставал от нее полицейский., — Как фамилия?

Женщина ответила.

— Сколько лет?

— Шестнадцать.

— Что ты ерунду говоришь?

— Я всерьез. Шестнадцать годков мне… Вы же мне «ты» говорите… Совсем еще молоденькая…

Старуха спокойно выдержала свирепый взгляд полицейского и с презрением отвернулась.

— Ты что ж это, старье…

Полицейский шагнул к ней и замахнулся плеткой.

Арсен, наблюдавший эту сцену, рванулся к нему и кулаком сшиб с ног. Полицейский, скользя ботинками по грязи, упираясь руками в землю, попытался встать. Арсен вторым ударом опрокинул его. На помощь полицейскому бежали солдаты.

— Полундра-а! — крикнул Сергей, снимая бушлат. — Бей их, орлы!

Подоспевшая к месту ожесточенной схватки лагерная охрана оттеснила к стене пленных, Арсену и Сергею связали руки проволокой.

Так и повели их обоих по городу впереди колонны под охраной автоматчиков. В драке Арсену рассекли до крови кожу на голове, разорвали гимнастерку. Он шел, покусывая губы, время от времени движением головы откидывая со лба слипшуюся прядь волос.

— Держись веселей, — шепнул Сергей. — Пускай люди видят — верх наш!..

Он шагал по скользкой от снега брусчатке с хозяйской уверенностью, вскинув голову, и поглядывая по сторонам своими светлыми дерзкими глазами. Тельняшка, измазанная кровью и продранная в нескольких местах, не грела, но Сергей словно не замечал холода. Он молодцевато выпятил грудь, развернул, как на параде, плечи.

Миновав привокзальную улицу, колонна потянулась к центру города. Сквозь рваные облака проглядывало и вновь скрывалось предвечернее солнце. Ветер гнал по булыжнику сухие листья, поскрипывал оторванным куском кровельного железа. Тяжелый дробный топот ног по мостовой отдавался в пустых глазницах окон гулким эхом. Встречные прохожие шли торопливо, косясь на колонну пленных и не задерживаясь.

— Никогда не рассчитывал в Крым арестантом попасть, — сказал Арсен. — А сколько раз мечтал побывать здесь! И не только когда в Керчи на «пятачке» грязь месил… Еще в школе учился… думал, выберусь летом, пешком вдоль и поперек исхожу весь Крым… В Севастополе, на Херсонесе побываю, в Бахчисарае, в Никитском саду.

— Ну и что ж? Еще побываешь! — сказал Сергей. — Я тебе в Севастополе одну высотку покажу… Знаменитая высотка! Я мечтаю туда после войны и мать свою и сеструху привезти, показать.

Арсена оскорбляли новые таблички на стенах: «Дойчештрассе», «Гауптштрассе», пестрые афиши, зазывающие смотреть «Рай холостяков», «Исчезновение Перси», «Кельнершу Анну». Ржавые трамвайные рельсы под ногами, колючая проволока, преграждавшая путь к переулкам, и всюду — гитлеровцы… Их было много на улицах, и каждый из них, шагающий по тротуару с надменным и презрительным видом, вызывал у Арсена чувство глухой и бессильной ярости.

Его внимание привлекла группка стариков, стоящих на перекрестке центральной улицы. Пугливо перешептываясь, они скорбно смотрели на пленных. Один из них, высокий, благообразный, встретившись взглядом с глазами окровавленного, но гордо и уверенно шагающего впереди колонны моряка, приподнял шляпу и поклонился.

Заметил стариков и Чепурной.

— Живем, папаша! — крикнул он, улыбаясь.

Старики оживленно заговорили о чем-то, еще два-три нерешительно помахали руками.

Повернули за угол. Лицо Сергея вдруг утратило добродушно-насмешливое выражение, ноздри его задвигались. Он впился яростным взглядом в лицо расфранченной девицы, которая шагала рядом с таким же франтоватым офицером-эсэсовцем.

— Это же Сонька… продавщица севастопольская, — задыхаясь от злости, с трудом, выговорил он. — Ах ты ж сука! Овчарка!

Девица, заметив устремленные на нее глаза моряка, что-то сказала офицеру и трусливо прибавила шаг.

— Мы кровь проливаем, а она с врагами! — скрипя зубами, сказал Сергей. — Для эсэсовцев завиваться! Нашей кровью за наряды платит! Подожди, гадина, вернемся…

— Плюнь ты на нее, — брезгливо морщась, сказал Арсен.:— Шоколадниц не видал?

— Мы вернемся, гадина, подожди! — шептал Сергей. — Предательница! Потребуем с нее отчет…

Колонна потянулась мимо пустынного сквера вверх по длинной улице. Еще издали Арсен увидел у высокого здания большой черный флаг с зигзагообразной молнией, наспех сооруженную часовню.

— Рай холостяков, — недобро усмехаясь, сказал Сергей.

VI

Ничего хорошего не сулил фашистским захватчикам на восточном фронте тысяча девятьсот сорок четвертый год! В предшествующие летнюю и зимнюю кампании советские войска нанесли германской армии тягчайшие удары и готовились к еще более широким наступательным операциям.

Гитлеровское командование считало положение на южном крыле своего восточного фронта наиболее угрожаемым, и поэтому группировка войск противника на юге была особенно плотной.

Наглухо запертая в Крыму семнадцатая армия непрерывно пополнялась свежими силами, строились новые и совершенствовались старые оборонительные рубежи на Перекопе, Ишуни, Сиваше и Керченском полуострове. Фашистская разведка в Крыму неистовствовала, стараясь разгадать замыслы советского командования.

…Арсена Сандуняна вызвали на допрос в первую же ночь его пребывания в симферопольской тюрьме, на Студенческой, двенадцать.

Переступая порог ярко освещенного коридора, Арсен понял, что здесь ему предстоит еще более страшный поединок, чем с Унзерном.

Из камеры, куда вел Арсена часовой, шли навстречу два дюжих эсэсовца с ношей, в которой даже трудно было узнать подобие человека. Арсен, пропуская их, отшатнулся к стене. На цементном полу, где прошли солдаты, остались темные следы.

У двери камеры часовой подождал возвращения эсэсовцев. Спустя две-три минуты, громко переговариваясь, они вернулись и, не глядя на Сандуняна, продолжая начатый разговор, втолкнули его в комнату…

Все, что происходило дальше, казалось Арсену долгим и диким кошмаром, от которого никак нельзя было избавиться.

Придя в себя, он понял, что находится в карцере.

Холод сковал суставы его рук и ног. Он лежал на — цементном полу. Сверху, из щели в двери, проникал тусклый, неверный свет. Арсен попытался приподняться… Боль пронизала все тело, и он свалился навзничь… И вдруг, словно в полусне, увидел Сергея Чепурного. Моряк, в окровавленной на груди тельняшке, склонился над ним, бойко крикнул: «Живем!» Потом Арсен водил бойцов в атаку… Он звал вперед, но голоса его не было слышно… И не он, Арсен, кричал, а Унзерн — кричал громко и отрывисто: «Фюнфундцванциг!»

Когда к Арсену медленно возвращалось сознание, он слышал уже явственно дикие крики за стеной камеры. Кого-то истязали. Крик, переходящий в хрипение, сверлил мозг, поднимал с пола…

Несколько дней — Сандунян не знал им счета — действительно происходящее путалось с горячечным бредом. Кто-то заглядывал в дверь, ставил жестянку с водой и уходил… Арсена еще раз, последний, поволокли на допрос, он снова отказался отвечать на вопросы. Его швырнули в камеру и оставили в покое.

Два дня его совсем не посещали. На третий, вечером, дверь с шумом открылась. Раздался резкий окрик:

— Встать! Смирно!

Арсен машинально поднялся. В освещенном провале двери возникла фигура полицейского. Он заметно пошатывался.

— Вольно! — разрешил полицейский и пьяненько засмеялся своей шутке. — Страдаешь? Ну, пострадай еще эту ночку… Завтра будешь свободным. Водку дадут, свининки… Любишь свининку? Дадут…

Полицейский болтал еще что-то несуразное, потом, издевательски козырнув, закрыл за собой дверь. Сандунян понял, что это — всё!

.

Арсена вывели во двор гестапо, когда над городом стояла предрассветная мгла.

Гестаповцы с фонариками в руках ходили по камерам, сверяясь со списками, выводили заключенных и рассаживали их в крытые брезентом машины.

Арсена впихнули в один из четырех уже переполненных грузовиков. Он сел у борта, стал внимательно всматриваться в сидящих рядом людей. Лица их, землисто-серые от затхлого воздуха тюрьмы, побоев, недоедания, казались одинаковыми.

— Чепурного Сергея нет здесь? — окликнул Арсен.

Никто не отозвался. Чуткое, настороженное молчание стояло в машине и после того, как небольшая колонна выползла за ворота и потянулась по городским улицам.

Машины проехали мимо сквера, потом, убыстряя ход, пересекли центральную улицу. Рядом с Арсеном сидел юноша с большими красивыми глазами. Он придерживался за руку Арсена, стискивая ее на ухабах и поворотах.

— Обратно в лагерь везут, — неуверенно произнес он, когда вдали показалась привокзальная площадь.

Арсен заметил, что юноша произносит слова шепеляво, с присвистом: у него были выбиты передние зубы.

Колонна свернула направо и, проехав через железнодорожное полотно, задержалась. Затем грузовики двинулись дальше и, убавив ход, пошли вдоль фруктовых посадок.

— Товарищи, совхоз «Красный»! — с перекошенным от ужаса лицом воскликнул юноша.

— Ну, конец нам, — тоскливо сказал кто-то.

«Какое же число сегодня? — мучительно вспоминал Арсен. — Пятнадцатое или шестнадцатое?»

— Какое число сегодня? — спросил он соседа.

— Третье февраля.

Обгоняя колонну, с ревом промчался на мотоцикле эсэсовец в резиновом плаще, потом пронесся «оппель».

Оголенные деревья с капельками влаги на ветвях в безмолвии стояли по бокам дороги. С востока плыли, лохматясь, тяжелые облака, и Арсен, глядя на них, подумал, что, может быть, еще ночью эти самые облака плыли над Керченским полуостровом. Узнают ли фронтовые друзья, сколько выстрадал Арсен за эти дни? Придет ли кто-нибудь поклониться его праху?..

Задумавшись, он даже не заметил, как машины, поднявшись на взгорок, остановились.

— Смотрите, что делается! — воскликнул юноша, темнея в лице и показывая трясущейся рукой на скалистую высоту.

Арсен выглянул… Солдаты выводили по два человека из передней машины. Офицер, промчавшийся несколько минут назад на мотоцикле, поджидал их с пистолетом в руке. Первая пара миновала его. Офицер вскинул руку — и два выстрела, один за другим, прокатились по низине…

В машине зашевелились, наваливаясь сзади на Арсена, смотрели.

Еще два выстрела прозвучали у кургана, и вдруг стенящий, хватающий за душу крик полоснул над посадками:

— Ох, не попал! Негодяй… Бей еще! Стрелять не умеешь…

Сандунян, хватая рукой воздух, выпрямился, ломким голосом крикнул:

— Что же мы… товарищи… так и будем ждать?!

Около передних грузовиков заключенные сцепились с солдатами в драке. Конвоиры бросились туда.

— За мной! Разбегайся! — крикнул Арсен и, свесив ноги над бортом, спрыгнул первым.

Он устремился в сторону, противоположную той, где скучились солдаты. Отбежав несколько шагов, оглянулся. Еще несколько человек бежали между деревьями… Некоторые нерешительно топтались около машины.

Арсен достиг старых яблонь, упал на землю. В ногах была неуемная дрожь.

Не передыхая, он пополз в низину. Дальше за ней виднелся противотанковый ров. Мысль работала с лихорадочной быстротой… Во рву его сразу обнаружат. Выбраться из него не хватит сил…

Только сейчас Сандунян почувствовал, как ослабел от побоев и голода. Он прижался к земле, лизнул мутную лужицу. Потом, напрягая последние силы, встал и, шатаясь, побежал к строениям.

Лагерь!.. У бараков стояли гестаповцы. К счастью Арсена, они его не заметили. Он снова упал и пополз в противоположную сторону. Останавливался через каждые два-три метра. Снова двигался, ловя ртом воздух, сипло дыша.

В нескольких десятках метров от себя он увидел сараи, скирды соломы. Напряженных до предела сил хватило лишь на то, чтобы добраться до скирды. Он не мог даже зарыться в солому.

Арсен, мертвея, слушал частые выстрелы, крики у кургана. Обостренный слух его уловил неторопливые шаги. Кто-то приближался.

Арсен затравленно оглянулся. Перед ним стояла пожилая женщина с пустым мешком в руках… Она смотрела на Арсена с испугом и жалостью, и это подсказало ему, что женщина не сделает ничего плохого.

— Пить! — прохрипел он. — Я от расстрела… ушел…

— Сейчас, сейчас.

Женщина вернулась через несколько минут. Боязливо озираясь, она достала из-под мешка кружку с водой, кусок хлеба.

Арсен исступленно припал к кружке. Отдышавшись, хрипло произнес:

— Спрячьте меня, мать.

— Ох, как же это сделать?! Солдат полно, увидят…

Женщина, кручинясь, глядела на Арсена, потом шепнула:

— Ползи, голубчик, вон туда, к сараю. Он пустой. А я приду вечером.

Женщина набрала в мешок соломы, подождала, пока Арсен, пошатываясь, добрел до сарайчика. Он постоял у глухой стены, прислушался. В запертом сарае было тихо. Под нижней доской зияла узкая щель. Арсен лег и, подтягиваясь на локтях, протиснул тело в отверстие. В спину его впились гвозди. Мучительная боль отдалась в разбитой ключице. Сжав губы, Арсен разгреб руками землю, вполз в сарай и огляделся. Около внутренней стены был сложен хворост. Арсен прикрылся им и притих.

Он лежал не шевелясь, коченея от холода, сдерживая кашель, рвущий ему легкие.

Когда стемнело, дверь сарая заскрипела.

— Живой еще? — спросил тихий голос из темноты.

— Живой, живой! — с радостным облегчением отозвался Арсен.

Выглянув и немного постояв, женщина вернулась и, поддерживая Арсена, повела его к домику за сараем.

В сенях она задвинула за собой засов, переступила порог тепло натопленной комнаты и, чиркнув спичкой, засветила коптилку.

— Танюшка, — сказала она, — принимай еще одного гостя…

Из темноты вышла к свету высокая худощавая девушка.

Засучив рукава кофточки, она проворно налила в корыто горячую воду, ни о чем не расспрашивая Арсена.

— Помойтесь, — предложила она ласково. — Мы с матерью пока пиджачок, брюки подготовим…

— Наш батько тоже где-то воюет, — с протяжным вздохом сказала женщина.

Она помогла Арсену скинуть гимнастерку, подала кусочек мыла.

— Сутки перебудете, а потом хлопцы отведут… в надежное место.

Арсен молча приник к ее плечу и заплакал, содрогаясь всем телом.

VII

По вечерам, с приближением «комендантского часа»[28]Время, когда жителям запрещалось появляться на улицах., на окраине Симферополя, в заброшенном противотанковом рву, собирались время от времени одиночки, небольшие группки людей.

Сюда собирались те, кого нужно было переправить в лес, к партизанам. Обычно это были подпольщики, которым угрожал арест; люди, бежавшие из плена, из подвалов гестапо или румынской сигуранцы; городские жители, стремящиеся избежать угона в Германию.

Через двое суток после побега Сандуняна ему указали дорогу к противотанковому рву.

Сопровождала Арсена до городской окраины дочь работницы совхоза, приютившей его в своем домике. Девушка шла с гитарой, беспечно бренча и вполголоса напевая.

Расстались они у крайних огородов.

— Тут рядом, — сказала девушка, продолжая перебирать струны. — Не надо глядеть в ту сторону… Будет первый ров… пройдете… Потом второй, там!.. Хлопцы знают…

Арсен смотрел на свою провожатую влажными глазами.

— Как мне вас благодарить?!

— Счастливо! Доведется — еще увидимся.

Девушка повернулась и, взяв гитару подмышку, зашагала к городу.

Арсен, надвинув пониже тесноватую кепку, осмотрелся. У него не было при себе ни оружия, ни документов. Старый ватный пиджак с чужого плеча, замасленные брюки делали его похожим на мастерового, каких он много встречал по пути сюда.

Чтобы не привлекать ничьего внимания, Арсен пошел неторопливо. За два дня относительного покоя он отдохнул настолько, что его не смущал предстоящий переход. А мысль о том, что муки в гестапо, позор и унижения остались позади, придавала ему такую бодрость, что Арсен был готов хоть сейчас броситься в атаку.

В условном месте, у второго противотанкового рва, уже сидели трое мужчин и две женщины.

Проводник — молоденький паренек в излюбленном шоферами одеянии — кожаной коричневой куртке со «змейкой» и в картузе с длинным козырьком, — спустив ноги с насыпи, молча поджидал еще кого-то.

Он держался особняком и на собирающихся во рву людей поглядывал довольно недружелюбно. Но Арсену сразу понравился этот не по годам суровый и сдержанный паренек с внимательным взглядом серых раскосых глаз. Было столько уверенности, спокойствия в его движениях, в манере разговаривать, что Арсен понял: ему не впервой приходится выполнять свою опасную работу.

Совсем стемнело, когда пришли еще два молодых парня.

Проводник посовещался с ними, потом сказал собравшимся:

— Давайте поближе!

Он подождал, пока все обступили его, и кратко объяснил, как держать себя в дороге.

— Никаких разговоров, курения! И не кашлять! Не растягиваться, идти один за другим. Гуськом. Понятно? Патрули могут бросать ракеты. Не метаться! Упал на землю и лежи. Через шоссе будем бегом перебегать. Предупреждаю, не отставать. Раненых нету? Хорошо. Значит, быстрей доберемся… Все понятно?

Сандунян шел третьим. Впереди него, за проводником, размеренно шагал высокий старик с узелком на палке. В такт его шагам раскачивался за спиной узелок — вправо-влево, вправо-влево.

Шли по бездорожью, сторонясь шоссе. Под сапогами Арсен чувствовал то хрусткую прошлогоднюю траву, то размякшую, скользкую пахоту. Одиноко мерцали кое-где в разрывах облаков неяркие звезды, гудели в небе невидимые самолеты. Где-то справа тарахтели повозки.

Арсен слышал спереди и сзади себя осторожные шаги, тяжелое дыхание. Ветерком доносило сырой запах болота…

Шоссе пересекли благополучно, не встретив патрулей, но едва углубились в степь, на высоте вспыхнул и пополз книзу яркий луч прожектора.

— Ложись!

Проводник первым растянулся на земле. Переждали, пока луч, пошарив по кустам и тропинкам, погас, и лишь тогда двинулись дальше.

Начинался подъем, с гор потянуло холодом. Уставшие люди пошли медленнее. Арсен чувствовал, что силы его иссякают. По лицу поползли струйки пота, ноги дрожали от напряжения. «Все-таки здорово они меня выездили, сволочи, — думал Арсен, стараясь не отставать от спутников. — Ну, да теперь сквитаемся, как говорил Сергей: за все сразу…»

Достигли кустарников. Проводник прошел еще немного и остановился.

— Отдыхайте, — разрешил он и пошел дальше один. Арсен слышал, как он, поднявшись на гребень, тихонько свистнул.

VIII

Петру по просьбе командира бригады и с ведома майора Листовского пришлось временно взять на себя командование отрядом. Дмитриевич в одной из стычек был ранен, и его отправили на Большую землю, в госпиталь.

В последние дни оккупанты, опасаясь наступления советских войск, блокировавших Крым, и решив до начала этого наступления разделаться с партизанами, стянули к лесам пехоту, артиллерию, танки.

Петро знал, что несколько дней назад была предпринята большая карательная экспедиция против соседнего соединения партизан.

Партизаны нанесли сокрушительный контрудар карателям у деревни Бешуй, взяли большие трофеи, истребили крупную вражескую группировку и отбросили остатки ее к городу. Оказавшись перед угрозой вторжения партизан в Бахчисарай, гитлеровцы спешно усиливали гарнизон, оборудовала огневые точки и рыли окопы на окраинах города.

Вероятно, учитывая полученный на юге урок, каратели особенно тщательно готовились к операциям против партизанской бригады, в которой служил Петро. Разведка партизан доносила о сосредоточении значительных сил врага в окрестных районах.

Вечером, восемнадцатого февраля, Петро проверил заставу. Когда возвращался к себе, уже темнело.

С гор бежали ручьи. Все вокруг — ущелье, скалы, деревья, шалаши — быстро теряло очертания. Время от времени далеко внизу вспыхивали бледно-голубые, зеленоватые ракеты. На короткий миг из темноты возникали черные стволы деревьев, причудливые контуры скал, и снова все проглатывала темень.

Добравшись до своей землянки, Петро лег спать. Перед рассветом его разбудили. Спросонья он долго не мог понять, о чем ему говорил посланный с заставы партизан.

— Морячка задержали, — уже сердито докладывал тот.

— Да какого морячка?

— Меня, меня, братки, — раздался в дверях сиплый голос, и в землянку протиснулся коренастый парень в измазанном бушлате, с немецким автоматом на груди. — Старшина второй статьи Сергей Чепурной, — отрекомендовался он, оглядывая обитателей землянки лихими, быстрыми глазами. — Замерз я, как цуцик, а вы сожаления не имеете, держите на холоде.

Петро, накинув шинель на плечи, сел. Коротко спросил у партизана:

— Почему оружие не отобрали?

— Не дает.

— Автомата не отдам, — шевельнув рыжими бровями, сказал Чепурной. — Он мне нелегко достался.

— Ты, браток, давай не бунтуй… Клади оружие вон туда, — строго сказал Петро, указывая глазами на ящик. — Моряк, а порядку не подчиняешься.

Чепурной с недовольным видом снял оружие, положил. Петро допросил его. Узнав, что Чепурной был в гестапо, он, не скрывая недоверия, перебил:

— Тут, милок, ты что-то загибаешь. Чтобы гестаповцы из рук выпустили, да еще моряка! Навряд ли.

— Как хотите проверяйте, — сказал Чепурной. — Если б фриц один из охраны ночью не зазевался и я б не стукнул его камнем, мне давно бы на луне ракушками обрастать.

— Автомат где взял?

— У того же самого фрица и автомат «занял», — твердо выдерживая испытующий взгляд Петра, ответил Чепурной.

Петру морячок нравился, и он в глубине души верил ему, но следовало соблюдать осторожность, и он решил:

— Утром разберемся, а пока, извини, придется тебя задержать.

— А поспать можно? Я двое суток глаз не смыкал.

— Вон место свободное, ложись.

— Мне в первый день, когда из города ушел, не повезло, — говорил Чепурной, проворно умащиваясь. — Иду по лесу, ищу живых людей. А тут самолеты налетели. Как начали фугасить! Какой-то дурной осколок меня по кумполу и царапнул… «Ах, такую твою! — думаю. — В раю холостяков, на Студенческой, жизнь свою сохранил, через все посты, патрули ихние прошел, а здесь… По-глупому помирать? Нет!..» Иду дальше, а кровь хлобыщет, а кровь хлобыщет… Сел, поел снегу…

Заснул он молниеносно, на полуслове, и сразу захрапел с таким свирепым присвистом, что Митя, давно проснувшийся и слышавший весь разговор, восхищенно сказал:

— Ну, силен!..

Утром Петро разбудил моряка и направил его в сопровождении партизана к командиру бригады. К вечеру Чепурной вернулся, принеся разрешение зачислить его в отряд.

— Автомат мой в целости? — ревниво спросил он и, получив его, с довольным видом сказал: — Мне он сейчас вот как нужен!..

Петро разрешил Чепурному до возвращения из госпиталя Дмитриевича занять его койку, и моряк, не теряя времени, наломал еловых лапок, соорудил себе ложе.

— Живем!..

Разговорившись с Петром, он сообщил ему ряд важных сведений о настроении вражеских солдат, и Петро в эту же ночь доложил о них майору Листовскому.

Спустя двое суток Петру довелось проверить Чепурного в деле.

В девять часов утра оккупанты двинули в лес несколько танков и, ведя артиллерийский и пулеметный огонь, прорвались где-то в районе соседнего отряда.

Получив приказание поддержать соседей, Петро быстро вывел партизан. Впереди, за мшистым голым гребнем, без умолку щелкали выстрелы, слышались крики, гулкие взрывы гранат.

До места схватки было уже недалеко, и в это время над верхушками деревьев с ревом пронесся «юнкере», сбросил бомбу, и тотчас же Петра отшвырнуло с тропинки воздушной волной взрыва. Падая, он видел, как впереди качнулся могучий граб и, подминая тоненькие деревца, с хрустом ломая сучья, свалился наземь.

Петро ругнулся, поднял шапку и пополз вперед. Сквозь жухлый кустарник он видел Митю и остальных бойцов, прижавшихся к земле.

Сзади, из-за круглого камня, выскочил и стремительными, размашистыми прыжками понесся вперед Чепурной. Бушлат нараспашку, шапка на самой макушке.

— Что вы, как раки, ползете?! — крикнул он. — Наших же бьют…

В этот день каратели предприняли одну за другой еще две атаки. До поздних сумерек в лесу, то стихая, то разгораясь, гремела винтовочная пальба, громыхали горные орудия, будя перекатное эхо в мглистых ущельях.

В девятом часу вечера, когда, ничего не достигнув, противник отошел, командир бригады, отдыхая на поваленном снарядом дереве, спросил у Петра:

— Лейтенант Сандунян не вместе ли с тобой в лес прибыл?

— Со мной.

— В госпитале сейчас лежит. При штабе соединения.

— Жив?! — Петро даже привстал.

— Подпольщики в лес вывели. Он в гестапо сидел, говорит, из-под расстрела бежал.

Как же мне повидать его?

— Если тихо будет, сходи…

Увидеть Арсена удалось Петру только через два дня. В госпитале, оборудованном в большой землянке, осматривал больных прилетевший с Большой земли врач, и Петра попросили подождать.

У входа в землянку сидела высокая девушка, повязанная по-старушечьи темным платком: кончики его узелком были завязаны под подбородком.

Петро присел рядом.

— Вы здесь работаете? — спросил он.

Девушка ответила отрицательно. Они разговорились. Петро узнал, что девушка была разведчицей, потом заболела воспалением почек, сейчас немножко оправилась, но врач требует отправки ее на Большую землю. Она добивалась оставления в лагере.

— Давно в лесу? — спросил Петро.

— Да, как только начали вербовать в Германию, ушла из города…

Светлые глаза девушки потемнели.

— Как это унизительно и противно, — сказала она и, видимо вспомнив что-то, зябко передернула плечами. — Сидит на бирже этакая «немка» с Мало-Базарной улицы… Наглая, самодовольная… Прическа кренделем… Видели бы вы, как держится!.. «Почему не соглашаетесь ехать добровольно в Германию? Разве там плохо? Ведь вы же хотите помочь нашим избавителям? Разве вы не уверены в победе Германии? Может быть, вы ждете возвращения большевиков?» Строчит, как сорока, не дает рта открыть… Одного паренька при мне так затараторила… Он сбился, не знает, как и ответить… А особа эта уже подмигивает управляющему, гримасничает: «Молодой человек хочет ехать в Германию, но не решается. Мама не пускает…» Управляющий похлопывает парнишку по плечу: «Пишите добровольцем…» Отобрали документы, ничего уже не сделаешь.

— Ох, эта фашистская биржа труда! Слыхал я о ней…

— Сколько они людей угнали!.. С моими двумя подругами по институту хуже было. Дали на бирже направление на работу. Там же, в Симферополе… приходят по указанному адресу… Встретила толстая расфуфыренная мадам… «Пожалуйте, пожалуйте, девочки!» — «Что нам делать?» — спрашивают. «Будете обслуживать офицеров». — «Как обслуживать?» — «Что вы, не знаете, как женщины мужчин обслуживают?!» Дивчата чуть не поколотили ее. «Обслуживайте сами», — говорят. И сбежали. Где сейчас, не знаю…

Девушку позвали в землянку, и она, простившись с Петром, пошла. Минут через пять разрешили зайти и ему.

Сандунян сидел в углу, на койке, в расстегнутой бязевой сорочке, с забинтованной шеей и грудью. Увидев Петра, он хотел вскочить, но не смог и сделал лишь слабое движение. Арсен очень похудел, и даже в полумраке Петро заметил несколько седых прядей в его смолисто-черной шевелюре.

— Ну, Арсен, рад тебя живого видеть! — произнес Петро и почувствовал, как увлажнились глаза.

Справившись с волнением, он сказал уже более спокойно:

— Мне рассказывали, что тебе пришлось много испытать.

— Всего было… Никому, Петя, не желаю такого!..

Арсен с минуту сидел, понуря голову.

— Мы с тобой всегда говорили — смерть лучше фашистского плена, — сказал он, и губы его дернулись в страдальческой гримасе. — А слова эти не всегда понимали. Теперь я понял… Ну, одно тебе, друг, скажу: совесть моя перед партией и перед самим собой чистая. Разбирал я каждый свой поступок, каждый шаг.

— Как им удалось тебя захватить?

— Ничего не помню. Ключица у меня была перебита, в голову ударило. Ну, а там… еще добавили. — Арсен судорожно втянул в себя воздух. — Мне одного хочется: поскорей поправиться. И за все с ними рассчитаться.

* * *

Первые дни Сергей Чепурной, общительный, не унывающий в самые трудные минуты человек, вносил в землянку много бодрости, веселья и быстро всех расположил к себе.

Потом он вдруг захандрил, подолгу молча лежал под бушлатом и выходил из землянки крайне неохотно. В конце недели, когда Петро Рубанюк, назначая в разведку бойцов, приказал Чепурному тоже готовиться, тот неожиданно заявил, что идти не может.

— Это почему? — удивился Петро. — Сам же напрашивался, а теперь на попятную?

— У меня с ногой что-то, — буркнул Чепурной. — Пройдет, тогда хоть к черту в пекло…

— Что же ты молчал? — рассердился Петро. — Лежит, сопит… Давно все приметили, что с тобой что-то происходит..! Показывай, что там у тебя?

Чепурной нехотя скинул с правой ноги сапог и размотал портянку.

— Э! Еще говорит: «Я моряк!» Смотри, как запустил… — возмутился Петро. — Ты же отморозил ее…

— Надеялся, пройдет.

Чепурной попытался пошевелить неестественно белыми, опухшими пальцами. Они не подчинялись.

— Ну, чего молчал?! — горячился Петро. — Давно бы врача или фельдшера позвали…

В землянке, кроме Чепурного и Петра, был Митя.

— Я сегодня же фельдшера Гайденко покличу, — сказал он. — Быстро вылечит.

Чепурной обмотал ногу портянкой и, не надевая сапога, сказал:

— Помалкивал я почему? Думал, само по себе пройдет… Мне в госпиталь или эвакуироваться — нож острый. Наши вот-вот в Крыму будут.

Петро, ничего не ответив, — сердито порылся в своей сумке. Взяв автомат и уходя, он приказал Мите:

— Останешься с Сергеем.

Из разведки Петро вернулся за полночь. Он сразу же пошел к майору Листовскому. Митя, поставив на огонь котелок, принялся готовить ужин.

Чепурной проснулся, когда Петро уже вернулся от своего начальника.

— Что хорошего видели? — спросил он, закурив.

— Хорошего? Обгоревшие хаты стоят. Собаки воют. Кошки одичалые в селах шмыгают. Гарью за километр несет… Что тебя еще интересует? Ребята два немецких эшелона взорвали — один в Сарабузе, другой в Севастополе. С боеприпасами.

Петро, сняв шинель и повесив ее у огня, спросил:

— Как нога?

— Все так же.

— Имей в виду, очень важное задание предстоит. Будешь обижаться, что не взяли. Чини свою ногу, не откладывай…

— Он уже вставать не может, — вмешался Митя. — Завтра приведу Гайденко.

…Утром отдыхали долго. Митя, вставший раньше всех, исчез, а через час явился в сопровождении рослого усатого человека.

Гость, входя, стукнулся о дверь лбом.

— Оце добри воякы! — досадливо морщась и потирая ушибленное место, сказал он. — Вже десять часов, а воны вылежуються, сказкы одын одному рассказують…

Гайденко присел на корточки у погасшей печурки, свернул папироску.

— А ну, дэ ваш хворый?

Он долго разглядывал ногу Чепурного, тискал ее, вертел, чертил по коже ногтем.

— Нажив соби, хлопче, биды, — сказал он сумрачно. — Одморозив чи що? Пальни гниють… Треба ризать! А то вся нога пропадэ.

Чепурной, внимательно наблюдавший за фельдшером, с тревогой сказал:

— Ты, браток, только в госпиталь меня не отправляй. Режь тут.

— Цэ легко сказать: «режь».

Гайденко еще раз осмотрел ногу, огорченно крякнул:

— Госпиталь перегружен. Там и положить хлопця никуды… Прыдеться йты за инструментом…

Заметив, как оживился и повеселел Чепурной, он с искренним изумлением сказал:

— Ну й хлопец! Я йому пальцы ризать буду, а вин радие, наче на весилля збираеться… Грийте воду, я за инструментом пиду…

Вернулся он через час, извлек из полушубка склянку с прозрачной жидкостью, металлический ящичек. Приготовив все, приказал:

— Ну, хлопци, идить погуляйтэ. Хтось одын нехаи останэться. В операционной посторонним делать ничого.

Петро кивнул товарищам, чтобы вышли. Он помог Чепурному перебраться ближе к свету.

— Лягай, хлопче, — сказал Гайденко.

— А сидеть можно?

— Краше лежа. Будэ удобней… Спирту трошки выпьешь?

Чепурной не отказался. Опорожнив стаканчик, он запил водой и улыбнулся.

— Полный порядок… Дайте, ребята, закурить…

Положив руку под голову, он затянулся несколько раз подряд и скомандовал Гайденко:

— Давай!.. Петь можно?

— Спивай, тилько не крутысь…

— Ну оцз й всэ, — сказал спустя некоторое время Гайденко, накладывая бинт на ногу. — Порода у цього хлопчины така що пальци новые выростуть…

Перед вечером в землянку зашел проведать оперированного командир бригады.

— Ну, показывайте, где крестник Гайденкин, — сказал он, перешагнув порог.

Командир бригады посидел немного с разведчиками, уходя подарил Чепурному трофейный пистолет и несколько коробок патронов к нему.

— Если этой игрушкой на луну какого-нибудь карателя спровадишь, ему будет лестно, — пошутил он. — Баварского завода штучка…

Пистолет заходил по рукам.

— Эту штуковину он у одного фрицевского капитана забрал, — сказал Митя. — Еще в прошлом году… Мы вместе тогда были…

Митя оживился и, что-то вспомнив, засмеялся.

— Я вот вам скажу, как капитан к фрицам в гости попал.

— Ты лучше про золотого осла, — подсказал Чепурной, протяжно зевнув.

— Они свою казну на осле возили, — обращаясь к Петру, сказал один из партизан. — Как древние… эти… В общем, в Иерусалиме… А ослик во время перестрелки ка-ак припустит к фрицам за сеном…

— У него в балке была копна на примете, — пробормотал Митя. — Я про немцев хочу досказать…

— Ну, давай про немцев…

— Вот, значит, нужно было донесение нести в партизанский район… Он тогда группой командовал… Повел нас… Мороз, снег, метет — ну ничего в лесу не видать… Шли так час, два, позамерзали, сил нет… Глядь, впереди палатки! Стало быть, порядок… Пришли… Мы едва ноги тащим. А он первый туда бегом. Вскакивает в палатку, которая с краю… «Здравствуйте!» — говорит… Присел к печке, руки греет, автомат меж ног поставил… Что такое, молчат все? Глядь… мать честная! Фрицы! — Митя оглядел всех восхищенным взглядом. — Слушайте дальше. Вылупили они глаза: откуда, мол, такой? А один, пошустрей, уже к оружию руку тянет… Ии-э-эх! Как вскочит наш командир, да очередью… Сиганул из палатки, бежит и строчит вокруг. Палаток-то много… С тем ушел. Мы ничего не знаем, а фрицы уже взъерошились. В общем, попали мы в переплет. Постреляли… Вернулись в штаб, докладываем: так и так, погиб командир группы и бумаги с ним. Пожалковали, а он через два дня заявляется. Пакет доставил, все в порядке…

В этот вечер долго вспоминали бойцы один эпизод за другим, выставляя их, главным образом, с комической стороны. Петро смотрел на веселые лица партизан и думал: «Ни от кого из них не услышишь, что трудно».

А ведь партизаны дрались с сильным и хорошо вооруженным врагом. Они мерзли на открытых всем ветрам заставах, голодали, порой питались опавшими ягодами кизила, курили дубовые листья, болели. Но ни у кого не ослабевала ни на мгновенье вера в праздник победы, в то, что гордыми, непокоренными советскими людьми они вернутся в свои освобожденные города и села.

IX

Был март на исходе. С юга все ощутимей доносились запахи недалекой весны, дни становились длиннее и солнечней. С утра в лужицах поблескивали хрупкие льдинки, а к полудню и они таяли. Все чаще в просветах кучевых облаков синело небо, солнце все больше нагревало землю и камни, и тогда прошлогодняя опавшая листва источала сладковато-прогорклый запах, над ущельями и скалами поднимался туман.

Все эти дни Петро Рубанюк чувствовал прилив сил, душевный подъем: он жил мыслью о скором освобождении Крыма.

— Весна в тебе колобродит, — усмехаясь, говорил ему Дмитриевич, недавно вернувшийся с Большой земли, из госпиталя.

— Весна весной, а, честно говоря, надоело уже сидеть в лесу и ждать, пока с Керчи и Перекопа товарищи придут.

После возвращения Дмитриевича у Петра свободного времени стало больше, и он побывал еще раза два у Сандуняна. Тот почти оправился, из госпиталя его выписали, и он понемногу втягивался в деятельность штаба бригады.

Быстро поправлялся и Сергей Чепурной. Жить он перешел в соседнюю землянку. Томясь от безделья, часами проигрывал на патефоне единственную уцелевшую пластинку — «Тачанку», а когда и это надоедало, без видимой нужды разбирал и собирал свой автомат, смазывал его.

Как только нога позволила Сергею обходиться без палочки, он пошел рано утром в отряд к Сандуняну. О том, что Арсен бежал из-под расстрела и находится в лагере, он узнал совершенно случайно, рассказывая Петру о своем пребывании в тюрьме у гестаповцев.

Вернулся Чепурной в полдень и, разыскав Петра, сказал:

— Поклон от дружка. Мы с ним теперь тоже вроде крестных братьев. Одним кропилом нас гестаповцы святили.

— Как он там поживает?

— Повеселел. Воевать может, а это сейчас для него главное…

…Пять дней прошли однообразно, а на шестые сутки майор Листовский вызвал Петра и приказал подготовиться к переброске в партизанское соединение, расположенное на территории заповедника, и находиться там.

— Рацию с собой возьмите, — добавил он. — Проводника и одного сопровождающего вам дадут…

Перед уходом Петро спросил:

— Разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Сопровождающим прошу, если другой еще не назначен, дать Чепурного.

— Почему Чепурного?

— Боевой хлопец да и места здесь хорошо знает.

— Выясню в штабе…

Просьбу Петра Листовский выполнил, и штаб в этот же день передал Дмитриевичу приказание о Чепурном.

С наступлением сумерек Петро и Сергей, попрощавшись с товарищами, тронулись в дорогу. В качестве проводника им дали бывшего служащего заповедника.

Шли ночами, держась глухих троп и далеко обходя селения с вражескими гарнизонами. На четвертые сутки, перевалив на восходе солнца горку, добрались до заставы.

Радостно-возбужденные партизаны, среди которых у проводника оказался близкий друг, сообщили:

— Наши в Армянске уже… Гонят фашиста… Не слыхали? Говорят, по радио приказ Верховного главнокомандующего передавали…

Взволнованные сообщением, забыв об усталости, Петро, Сергей и проводник немедленно двинулись к штабу соединения.

Оживление, царившее здесь, рассеяло все их сомнения. Еще до того как они разыскали штабную землянку, им стало известно, что первые партизанские отряды уже выступили к побережью, чтобы отрезать пути оккупантам на Севастополь. Готовились к выходу из лагеря и остальные.

Командир соединения, проверив документы Петра и узнав о задании, с которым тот прибыл, сказал:

— События немного опередили вас, но ничего, работа найдется.

— Верно, что приказ Верховного главноуправляющего был? — спросил Петро.

— Приказа пока не было… Но будет!.. Обязательно… К Ишуни вышли.

Петру хотелось более подробно расспросить обо всем. Но в землянку набилось много людей, все торопились, и Петро с Сергеем вышли.

Связавшись по радио с Листовским, Петро получил приказание помогать штабу партизанского соединения радиосвязью и ждать дальнейших указаний.

Ночью, вместе с отрядами, получившими приказание выступить в направлении шоссе Алушта — Ялта, Петро и Чепурной покинули лагерь.

На заре взору партизан представилась отрадная картина. Враг в беспорядке отступал. Бесконечный поток разномастных машин устремился по прибрежному гудрону в сторону Севастополя. Хаос, заторы, опрокинутые в кювет машины — все свидетельствовало о том, что гитлеровским солдатам и офицерам явно изменила хваленая привычка к строгому порядку.

— Вот чешут, сукины сыны! — с усмешкой воскликнул Чепурной.

Над морем громоздились снежно-белые тучи. Казалось, что и там, за свинцово-серой ширью, стоят огромные, окутанные дымкой горы.

Снизу, из-за отвесных известняковых скал, доносились выстрелы; партизанские отряды, вышедшие раньше, завязывали бой с отходящими оккупантами.

Петро не знал обстановки под Керчью, а она особенно интересовала его: там была его рота, дрался его полк. Но сообщение о прорыве вражеской обороны на Перекопе и о боях в районе Ишуни, бегство оккупантов к Севастополю наполняли все существо Петра ликованием. В самые ближайшие дни, а может быть и часы, он мог встретиться со своими друзьями в уже освобожденном Крыму.

Отряд быстро спускался с гор к морю, но Петру казалось, что он движется медленно. Беспокойно поглядывая, на длинную цепочку партизан, растянувшуюся по извилистой горной тропе, он говорил Сергею:

— На Тамани у нас в армии группы преследования были на машинах… Самоходки, танки, кавалерия… Там далеко гады удрать не могли…

— Тут они тоже дальше Камышевской балки не забегут, — невозмутимо откликнулся Чепурной.

* * *

Войска Отдельной Приморской армии, овладев Керчью, направили удар на Феодосию. Ко второй половине дня двенадцатого апреля подвижные отряды, пройдя больше ста километров, отбросили захватчиков с Ак-Монайских позиций. К вечеру, встретив сильную оборону врага в предместьях Феодосии, советские войска завязали бой. Ночью противник был выбит из порта, днем — из города. Продолжая преследовать его деморализованные части, советские войска одновременно вступили в горно-лесистую местность и вели наступление в сторону Старого Крыма, Карасубазара, Симферополя.

По шоссе пестрой, шумливой толпой шли пленные. Многие, сняв свои береты, с подобострастными улыбками приветствовали запыленных, усталых гвардейцев.

— Черт их знает, чего радуются! Вроде их освободили, — пересмеивались солдаты и партизаны.

На спуске к городу от стоявшей вдоль дороги толпы отделился мальчуган. Он подбежал к партизанам. В двух шагах остановился и, почему-то избрав среди других Сергея, возбужденно воскликнул:

— Дядя моряк! Дядя моряк!.. Послушайте, дядя моряк…

Чепурной остановился.

— Дядя моряк, — блестя черными глазами и захлебываясь, твердил мальчуган, показывая рукой на соседний двор. — Там немецкий начальник прячется… Поймайте его, дядя моряк… Он удирал, потом спрятался… Я сам видел…

— Пойдем, — предложил Чепурной Петру. — Поглядим, что за пташка.

Не успели они с Петром сделать и нескольких шагов, как гурьба женщин и подростков с шумом и гамом вытолкнула со двора упитанного человека. Головного убора на нем не было, ворот голубой рубашки разорван. Он то пытался пригладить дрожащими руками косой пробор на голове, то поспешно вытаскивал из кармана пиджака какие-то бумажки и тут же растерянно совал их обратно.

— Заберите этого негодяя! — крикнула пожилая женщина с заплаканным бледным лицом. — Староста немецкий…

— Подлец! — кричала ему в упор другая, стискивая кулаки. — Сына моего выдал на расстрел… Палач!..

Мужчина трусливо косился на партизан, невнятно бормотал трясущимися губами:

— Граждане дорогие… Несправедливо ругаетесь… Кто же о вас заботился, как не я? Кто спасал?..

Петро, дернув Чепурного за рукав бушлата, сказал:

— Тут без нас разберутся… Женщины теперь его не выпустят…

Внимание его уже несколько минут было приковано к шоссе. Там шли самоходные орудия, танки, грузовые и легковые машины с солдатами и офицерами. Одна из них свернула с шоссейной дороги и стала быстро приближаться.

Еще издали, по шлемам и комбинезонам офицеров, сидевших в автомобиле, Петро понял, что это были танкисты.

— Значит, наши где-то тоже должны быть недалеко, — предположил он.

Машина резко затормозила около толпы. Сухощавый смуглый офицер, с полевыми погонами майора, проворно выскочил из автомобиля, снял шлем и направился к женщинам.

Петро и Чепурной подошли к машине. Кроме водителя, в ней сидел молодой офицер.

— Не с Керченского «пятачка», товарищи? — обратился Петро к нему.

— С Керченского…

Офицер с любопытством смотрел на матросскую тельняшку Чепурного, на красные ленточки. Петро справился о своей дивизии.

— Пока Феодосию брали, были все вместе, — ответил танкист. — А потом часть приморцев на Симферополь пошла… — Он с веселой улыбкой добавил: — Вам надо прямо на Севастополь пробираться… Там все повстречаемся…

Перекинувшись еще несколькими фразами с танкистом, Петро и Чепурной побежали догонять свой отряд.

— Может, и в самом деле на Севастополь двинем? — предложил Чепурной.

— А если полк мой где-нибудь в Феодосии? — возразил Петро.

Вскоре ему удалось разузнать, что дивизия его находится где-то за уже освобожденным Симферополем. Офицер, сообщивший ему об этом, посоветовал:

— Вы в Симферополь поезжайте. Там, в штабе армии, наведете точные справки…

В этот же день Петро и Сергей отправились в Симферополь.

* * *

За два дня, проведенных в Симферополе, Петро успел доложиться майору Листовскому, повидать Дмитриевича, Арсена Сандуняна и других товарищей из соединения, получил необходимые документы в партизанском штабе.

Гитлеровцы, в беспорядке отступив к Севастополю, еще яростно сопротивлялись, по ночам бомбили населенные пункты и дороги, но уже ни у кого не было сомнения в том, что полный разгром оккупантов в Крыму — дело самых ближайших дней.

Прощаясь с Чепурным — тот торопился в свою бригаду, — Петро и Арсен взяли с него слово не терять связь, а при случае разыскать друг друга в Севастополе.

Уже совсем стемнело, когда Петро и Сандунян, свернув около шаткого деревянного мостика с истолченной в мельчайшую белую муку дороги, пошли по широкой сырой лощине, переполненной людьми, повозками, лошадьми, орудиями… Под кустами лежали и сидели солдаты, от походных кухонь тянул горьковатый дымок, хрустели сеном лошади.

Свой полк Петро и Арсен разыскали в лесочке, далеко за Бахчисараем.

Первым, кого они увидели из своих, был Евстигнеев. Стоя к ним спиной, он говорил что-то двум солдатам. Те слушали, вытянувшись.

Петро подошел ближе. Евстигнеев, почувствовав, что кто-то стоит за его спиной, обернулся. Глаза его изумленно округлились.

— Товарищ гвардии старший лейтенант!

Он по-стариковски засуетился.

— Ну, как в роте? — спросил Петро. — Все живы?.. Э-э, вам лычки старшины, Алексей Степанович, дали?

— Ротой товарищ Марыганов командует. Он сейчас на совещание пошел. Майор Тимковский собирает.

— Тимковский уже майор?

— Перед самым наступлением присвоили звание.

— Ну, показывайте, где штаб. Пошли, Арсен!

Переговариваясь, они подошли к палатке, из которой доносились громкие голоса, смех. У входа в нее стояли офицеры и курили. В одном из них Петро сразу признал Тимковского.

— Разрешите доложить? — вскинув руку к шапке, весело сказал Петро. — Прибыли в родную часть…

X

Петро принял свою роту и, как только у него выдался свободный час, пошел в штаб полка.

Было еще утро. Стрельников и Олешкевич сидели за палаткой на траве и завтракали.

— Ну-ка, партизан, иди, иди, докладывай! — крикнул Стрельников, заметив Петра. — Садись, перекуси с нами.

— Спасибо! Уже завтракал.

— Как воевалось в лесу? Рассказывай…

— Не плохо. По роте своей соскучился здорово…

Петро сел на траву. Склоны близких долин тонули в белой пене цветущих яблонь. В ветвях шиповника молчаливо прыгали воробьи, воровато подбираясь к остаткам снеди, лежащей на разостланной газете. Петро стал рассказывать о партизанском лагере.

Стрельников, немного послушав его, перебил:

— Ты извини, мне в штаб дивизии нужно. Вот что могу тебе сказать: разведчики довольны твоей работой.

— Старался.

Стрельников поднялся, пожал ему руку и ушел.

— Как Сандунян в гестапо попал? — спросил Олешкевич. — Как это случилось?

— По этому поводу и пришел. Парень крепко переживает. А вины у него никакой нет.

— Ну, и зря переживает! Он же не откуда-то со стороны к нам пришел, — сказал Олешкевич. — Мы-то его за два с лишним года изучили.

С минуту Олешкевич молчал, щурясь на залитые солнцем горы, потом спросил:

— Отвоюемся — какие у тебя личные планы на дальнейшее?

Петро ответил не сразу. Он заметил напечатанный в газете портрет улыбающейся девушки в костюме летчицы. Чем-то она напоминала Нюсю, задушевную подругу Оксаны: лукавые, веселые глаза, изогнутые тоненькими дужками брови, полные губы. Петро торопливо отряхнул газету и прочел подпись под снимком: «Кавалер двух орденов гвардии лейтенант Анна Костюк. Совершила на своем легком бомбардировщике более двухсот ночных вылетов».

— Что увидел? — спросил Олешкевич.

— Землячку. Из Чистой Криницы…

Олешкевич взял газету, посмотрел на портрет девушки.

— И до войны летчицей была?

— Рядовой колхозницей. В звене у сестры работала.

— Молодец! Ну, так ты на мой вопрос не ответил.

— Вы спрашиваете, чем я думаю после войны заняться. Самым что ни на есть мирным делом. Садоводством.

— В армии нет желания остаться? Пожизненно?

— Откровенно говоря, нет. Я человек сугубо мирный. Предпочитаю рыть землю для сада, а не для окопов. Если бы нас не трогали, я бы с большим удовольствием занимался агрономией.

Олешкевич еще долго расспрашивал о партизанах, о Сандуняне, потом сказал:

— Ну, иди, Рубанюк. Готовь свою роту. Самое серьезное еще впереди…

Бои предстояли жестокие. Противник сильно укрепил высоты перед Севастополем: Сапун-гору, Горную, Кая-Баш, «Сахарную голову». В штаб армии был доставлен захваченный разведчиками приказ главнокомандующего армейской группой «Южная Украина» генерал-полковника Шернера от 20 апреля 1944 года. Генерал писал:

«В ходе боев нам пришлось оставить большую территорию. Ныне мы стоим на грани пространства, обладание которым имеет решающее значение для дальнейшего ведения войны и для конечной победы. Сейчас необходимо каждый метр земли удерживать с предельным фанатизмом. Стиснув зубы, мы должны впиться в землю, не уступая легкомысленно ни одной позиции… Наша родина смотрит на нас с самым напряженным вниманием. Она знает, что вы, солдаты армейской группировки „Южная Украина“, держите сейчас судьбу нашего народа в своих руках».

* * *

Рота Петра была в числе штурмующих. За ночь, несмотря на беспрерывный обстрел, она выдвинулась вперед, к проволочным заграждениям у безыменной высоты, и хорошо зарылась в землю.

Чуть светало… Ярко-зеленая звезда, низко повисшая над темным кряжем, казалась взвившейся вверх ракетой. Голая с крутыми каменистыми скатами гора тонула в предутреннем голубоватом сумраке. Перед ней, правее и левее, синели очертания других высот; ветерок налетал из-за них порывами, оставлял на губах солоноватый привкус моря.

Обходя воронки, Петро подошел к укрытиям, где расположились подрывники, приданные его роте. Среди многих голосов он различил басок Евстигнеева. Слышался стук ложек. По ходу сообщения Петро прошел в укрытие, поздоровался.

— Завтракаем сегодня рано, товарищ гвардии старший лейтенант; — доложил Евстигнеев. — Обедать в Севастополе придется.

— Севастопольцы есть здесь? — спросил Петро.

— Есть! Стрижаков.

— Павлуша, отзовись…

— Я!

Поднялся худощавый, невысокий солдат. Держался он с Петром почтительно и в то же время с достоинством человека, видавшего всякие виды и уверенного в себе. Петро не смог сразу определить, сколько ему лет: за двадцать или все тридцать.

— Родились в Севастополе? — спросил Петро, обращаясь к севастопольцу на «вы», хотя большинству солдат, по фронтовой привычке, говорил «ты».

— Никак нет.

— Что ж, долго жили в нем?

— Не довелось. Оборонял в тыща сорок первом.

— А-а… тоже севастополец… Справедливо! Если возьмем гору, будет виден город?

— Как на ладошке… Там уж зацепиться фрицу не за что.

— Значит, сопротивляться будет отчаянно.

— Точно! Ну, сковырнуть его можно быстро. Запсиховал фриц… Думает о своей гибели, а не о победе. Это уже вояка никудышный…

— Сумеем первыми на высоту прорваться?

— Надо, товарищ командир роты. Я припас… Вот… Солдат извлек из-за пазухи алый кусок материи, развернул.

— Мечтаю первым достичь.

— Это по-гвардейски…

Позже, побывав у бронебойщиков, минометчиков, Петро увидел красные флажки у многих. Солдаты оживленно переговаривались, шутили, и Петро понял, что, пожалуй, в этом спокойствии людей, которым предстояло штурмовать сильно укрепленную гору, таилось для противника самое страшное.

Люди не только страстно хотели поскорее выбить противника из последнего, севастопольского, укрепленного района. Они знали, что сумеют сделать это так же мастерски, как и под Перекопом, на Сиваше, под Керчью…

Едва с рассветом началась артиллерийская обработка высоты, Петро быстро добрался к своему наблюдательному пункту. И здесь, приглядываясь к солдатам, которые должны были находиться при нем во время боя, Петро увидел, что и они так же оживлены, как те, кто ожидал в укрытиях сигнала к атаке.

Артиллерийская канонада все усиливалась, сливаясь в общий, несмолкаемый гул.

— Такого еще не было, — громко и восхищенно сказал пожилой солдат, наблюдавший из-за бруствера окопчика за происходящим.

Противник открыл ответный огонь. Снаряды и мины ложились то позади, то впереди наблюдательного пункта Петра. В безветренном, по-летнему жарком воздухе дым и пыль становились все гуще. Из-за гребня горы поднялось солнце; темный диск его проглядывал будто сквозь закопченное стекло.

За грохотом Петро не слышал, как над его головой низко пронеслись штурмовики. Он увидел их, когда рев моторов заполнил все бездонное небо. А к вершине горы, еще дрожавшей от ударов «илов», уже плыли бомбардировщики…

Во вражеские траншеи штурмующие группы ворвались через несколько минут после того, как над исходными позициями со свистом взвилась ярко-красная ракета. Первая высота была захвачена.

Петро перенес вперед наблюдательный пункт. Но еще до того, как он расположился со своими связными в глубокой воронке, которую чья-то бомба, словно нарочно, разворотила на удобном для энпе взгорке, гитлеровцы перешли в контратаку. Враг был тотчас же отброшен.

Лишенные растительности и почти отвесные скаты горы, густо покрытые железобетонными дотами, проволочными заграждениями, дымились, вздрагивали от разрывов.

В боевые порядки штурмующих групп и стрелковых подразделений артиллеристы выдвинули свои пушки, и штурм горы возобновился. Это была третья атака за день.

Медленно, шаг за шагом вгрызаясь в оборону врага, стрелки через час заняли первую линию траншей противника и с неимоверными усилиями продолжали пробиваться вперед.

Меняя наблюдательный пункт, Петро попал под пулеметный огонь, пополз, вскочил в развороченную снарядом траншею.

Она вся была завалена трупами вражеских солдат. Два пулеметчика из роты Петра, в мокрых, прилипших к телу гимнастерках, пытались установить на бруствере «максим».

— Черт!.. Поставить негде…

Петро выкарабкался и поспешил за связистами, тянувшими кабель.

К полудню у противника оставался только гребень высоты, но держался он за него упорно, и продвижение стрелков снова застопорилось.

Особенно досаждал наступающим пулеметный огонь из амбразур большого бетонного дота. Его долго и сосредоточенно обстреливали тяжелые орудия, бомбили штурмовые самолеты. Но как только поднималась пехота, из амбразур дота снова хлестал огонь крупнокалиберных пулеметов и прижимал атакующих к земле.

Рота Петра несла потери, орудия сопровождения отстали, и пока артиллеристы тянули их на лямках в гору, командиры взводов пытались прорваться вперед под прикрытием огня бронебойщиков и минометов.

— Что ж вы, гвардейцы?! — хрипло кричал впереди младший лейтенант. — Или сил не хватает?.. Не дадим им удрать из Севастополя… За мной, орлы!..

Он встал во весь рост и тут же упал, срезанный пулеметной очередью.

Петро понял, что теперь не оторвешь людей от земли, а это-то и было губительным: гитлеровцы вели по ним прицельный огонь.

Надо было во что бы то ни стало блокировать проклятый дот, ослепить, раздавить его!.. Петро глядел на бетонную грибообразную глыбу с узкими амбразурами, и у него перехватывало горло от ярости. Никаких скрытых подходов к доту, которыми могли бы пробраться подрывники, не было.

А Тимковский, нервничая, поминутно требовал:

— Поднимай людей! Что залегли? До утра будете тянуть?!

Петро с большим усилием сдерживал желание броситься лично в атаку. Может быть, ему удалось бы увлечь людей, оторвать их от земли… Но рассудок подсказывал другое: так можно поступить лишь в отчаянии. В лоб здесь не возьмешь.

— Принимаю меры к блокированию дота, — доложил он Тимковскому. — Прошу прибавить огонька…

Петро вызвал Евстигнеева, поручил возглавить группу и вместе с ней обезвредить дот.

— Да-а, без этого не продвинемся, — сказал Евстигнеев, измеряя прищуренным глазом расстояние до противника. И вдруг радостно воскликнул: — Флажок!..

Солдаты тоже заметили красный лоскут материи на гребне по цепи понеслись восторженные крики:

— Флажок! Флажок!.. Товарищ комроты, глядите!

Петро видел, что фашисты еще бьют из дота, но огонь их уже ослабевал. Красный флажок, поднятый каким-то смельчаком в тылу у противника, создал в настроении атакующих тот перелом, который должен был обеспечить успех атаки.

Петро вскочил на бруствер, поднял над головой автомат:

— Вперед, гвардейцы! Высота наша!

Он взбирался вверх не пригибаясь, хрипло дыша. Только один раз оглянулся… Гвардейцы поднимались за ним цепью, стреляя на ходу, скользя по крутому подъему. Сзади, не отставая от пехоты, волокли орудия артиллеристы. На плечи людей, на развороченную землю оседала белая, горьковатая пыль.

Уже на самом гребне Петро смахнул пот, заливавший глаза, огляделся.

Из траншей, испуганно вскинув руки, вылезали один за другим вражеские солдаты. Офицер, в мятом, испачканном известняком и глиной кителе, без головного убора, признав в Петре командира, шагнул к нему. Не опуская рук, услужливо доложил:

— Цейн зольдатен… ейн официр… Плен…

Из окопов, укрытий, щелей карабкались все новые и новые группы гитлеровцев. Петро, приказав одному из лейтенантов разоружать их и направлять на пункт сбора пленных, прошел с Евстигнеевым вдоль линии вражеской обороны.

В некоторых траншеях еще сидели растерянные, оглохшие от обстрела и бомбежки солдаты. Они робко и подобострастно следили за каждым движением Петра и Евстигнеева, заискивающе улыбались.

— Вылезай, хриц, вылезай! — покрикивал Евстигнеев.

Тучный лысый ефрейтор с бурыми от пота пятнами подмышками, уцепившись грязными руками за кромку щели, пытался выкарабкаться и никак не мог. Из-под скрюченных, с крупными заусенцами, пальцев его сыпалась рыхлая каменистая порода. Не спуская с Петра округленных от страха глаз, он с силой уперся тяжелым ботинком в грудь раненого, лежащего на дне щели, и, наконец, выбрался. Раненый застонал, но толстяк даже не обернулся.

— Эх, пес, а не человек! — выругался Евстигнеев.

— Не задерживаться! — донеслась до, слуха Петра команда. — Вперед, на Севастополь!..

Петро узнал голос Тимковского. Придерживая рукой полевую сумку, он подбежал к комбату.

Тимковский, возбужденный и сердитый, отдавал какое-то приказание начальнику своего штаба и одновременно переругивался с артиллерийским капитаном. На груди у него болтался вынутый из чехла бинокль; Тимковский брался за него, подносил к глазам, но его то и дело отвлекали.

К Петру подошел Сандунян, по-прежнему командовавший пулеметным взводом.

— Ругается — значит, доволен, — сказал он, показывая на комбата одними бровями. — Когда сердит, — вежлив, как… японский дипломат…

Петро засмеялся. Они закурили. Пыхнув папироской и уже спокойнее поглядев по сторонам, Петро только сейчас увидел внизу, в легкой дымке, зеленое море, бледно-золотые облака над ним, серые квадраты города… Он схватил Сандуняна за рукав гимнастерки:

— Севастополь!.. Арсен, да посмотри же!

Перед ними лежал город, о котором они за годы войны слышали столько легендарного!.. Он казался совершенно вымершим, безлюдным. Даже издали было видно, что строения разрушены, закопчены пожарами. И сейчас, справа, в районе южной бухты клубился угольно-черный дым.

— Это возле Графской пристани горит, — сказал кто-то. К городу спускались с горы тягачи, пехота… Штурмовики и тяжелые бомбардировщики обрушивали свои удары уже где-то дальше, за, городом.

Предстояло овладеть третьим рубежом обороны противника, и впереди уже велась разведка боем.

Потеряв ключевую высоту перед Севастополем, захватчики не могли оказать серьезного сопротивления. Днем, девятого мая, рота Петра вела бой у самых окраин города. К ночи разведчики ворвались в предместья. Через несколько часов наши орудия уже открыли огонь с Северной стороны…

Гитлеровцы, теснимые частями Четвертого Украинского фронта и Отдельной Приморской армии, отходили на последний свой рубеж в Крыму — к Херсонесу…

На рассвете Тимковский разыскал Петра в полуподвальной комнате трехэтажного жилого дома. В здании были выбиты все окна, пол усеян стеклом и штукатуркой. Лежа в самых разнообразных позах, спали солдаты. Петро, уронив на руки голову, со сбившейся на затылок фуражкой, сладко похрапывал в углу, около низенького детского столика.

Тимковский постоял над ним, тихонько потянул за прядь полос.

Петро вскочил, красными, воспаленными глазами посмотрел на майора.

— Все царство небесное так проспишь, — сказал Тимковский. — Поднимай роту, пойдем фашистов добивать…

Он показал на карте, куда нужно Петру вести людей. Петро поднял роту, забрал каску и автомат.

В полутемном коридорчике, очевидно служившем жильцам квартиры прихожей, он мимоходом взглянул в расколотое снизу доверху зеркало и так и застыл с протянутой к двери рукой. На него удивленно смотрел какой-то чумазый детина, с впавшими, небритыми щеками и вымазанным известкой носом.

Петро задержался у зеркала, немного привел себя в порядок и, вскинув автомат по-охотничьи, на плечо, вышел на улицу.

По изрытой взрывами брусчатке шли саперы с миноискателями, моряки, тянули провод связисты.

Пехотный майор в перетянутой ремнями шинели помогал растащить сбившиеся в узком проезде повозки.

— Ну, куда вас черти несут? — беззлобно кричал он на ездовых. — Фрицы еще в городе…

Повозочные, флегматично помахивая кнутами, упрямо пробивались куда-то вперед, к центру.

Над израненным, превращенным в камни и щебень городом поднималось утро… В легкой дымке вырисовывалась перед Петром гавань, Корабельная сторона. У памятника погибшим кораблям, то совершенно скрывая его, то четко вычерчивая белую высокую колонну, вздымались к прозрачно-синему небу исполинские клубы черного, жирного дыма. Петро вспомнил, что там еще с вечера было подожжено нефтеналивное судно.

С возвышения, на котором стоял дом, приютивший Петра и его роту, были видны контуры здания Севастопольской панорамы, памятник Тотлебену. Они были знакомы Петру по фотографиям.

Откуда-то, с горы, затянутой свинцовым маревом, протягивались в сторону Херсонеса бесшумные огненные пунктиры: били гвардейские минометы. Гитлеровцы беспорядочно и как-то вяло стреляли по городу из орудий. Снаряды рвались то на голых холмах, за окраиной, то в бухте.

На них никто не обращал внимания. Более неприятным было частое повизгивание пуль: трудно было определить, откуда стреляют…

Проходивший мимо Петра пожилой связист с катушкой провода беспокойно говорил своему спутнику, тащившему вслед за ним два телефонных аппарата:

— Шальных пуль сколько…

— Пули — дуры, — откликнулся солдат, — вот мину как бы не достать из-под земли ногой…

Связисты посторонились, уступая дорогу трем солдатам, катившим по тротуару внушительный бочонок.

Бочонок был массивный, крепкой работы, в нем тяжело плескалась какая-то жидкость, и солдаты, заметно взбудораженные, хлопотали около него с хозяйской рачительностью и усердием. Один из них, в мешковатой гимнастерке и рыжих обмотках, деловито покрикивал встречным:

— Поберегись, ребята!..

В нескольких шагах от Петра катившие бочонок остановились передохнуть. О чем-то таинственно переговариваясь, они оживленно жестикулировали.

Потом Петро слышал, как солдат в обмотках дружелюбно объяснял невесть откуда вынырнувшим двум морячкам-патрульным:

— Масла подсолнечного разжились… Верно говорю, масло…

— Ну и жадные вы! Зачем вам столько масла? — укоризненно говорил мрачный на вид моряк с черными бачками на висках, принюхиваясь к бочонку.

— Так это… На общее, сказать, питание… Всей хозкоманде, — отстаивал солдат в обмотках, ревниво придерживая бочонок рукой.

— Нет, дядя, ты пушку не заливай, — строго сказал моряк с бачками. — Никакое это не масло, а чистый спирт… Понял? А спирт хозкоманде ни к чему…

Беззвучно смеясь, Петро наблюдал, как бочонок, подталкиваемый расторопными морячками, покатился дальше, глухо погромыхивая по камням, подпрыгивая на выбоинах.

— Приходите… Полведерка отпустим, — пообещал второй моряк, оглядываясь на заметно приунывших солдат и широко улыбаясь. — Пожертвуем за труды…

Петро подождал, пока его рота разобрала свое оружие, построилась, и повел ее запруженными улицами и переулками к Камышевской балке.

У одного из перекрестков, над рядами колючей проволоки, стоял воткнутый в землю шест с прибитой к нему дощечкой. На ней было написано:

СТОЙ! КТО ПРОЙДЕТ ДАЛЬШЕ, БУДЕТ РАССТРЕЛЯН!

Мимо грозной надписи прошли посмеиваясь. Кто-то из задних рядов ударом ноги вывернул шест с дощечкой из земли, отшвырнул далеко в сторону, к куче щебня, золы и ржавого железа.

XI

Немецко-фашистские захватчики удерживали теперь в Крыму лишь Херсонесский мыс с Камышевской бухтой, в которой на скорую руку было сооружено несколько временных причалов.

Сюда, в район селения «Максим Горький», хлынули толпы вражеских солдат. Командир сто одиннадцатой пехотной дивизии генерал-лейтенант Грюнер, представлявший в эти последние часы боев за Крым гитлеровское командование, приказал срочно строить вторую линию обороны. Он рассчитывал, задержав натиск советских войск, эвакуировать остатки крымской группировки в румынские порты на кораблях, обещанных Гитлером.

Но солдаты и большая часть офицеров, бросая в панике имущество, устремились к морю в надежде попасть на суда. На них уже не действовали никакие увещевания и угрозы фанатиков офицеров и генералов, которые, вопреки здравому смыслу, пытались продолжать сопротивление.

Начальник штаба сто одиннадцатой пехотной дивизии подполковник Франц посоветовал Грюнеру отправить к русским парламентера для переговоров о сдаче. Он даже предложил для выполнения этой миссии свои услуги, но Грюнер резко и категорически отклонил его совет.

Огонь советских войск по Херсонесу все усиливался. Над клочком земли, в который вцепились гитлеровцы, беспрерывными волнами появлялись штурмовики.

Прорвавшись в бухту сквозь плотный заградительный огонь советских батарей, четыре вражеских судна смогли принять на борт лишь незначительную часть солдат и офицеров из тридцати тысяч, скопившихся на Херсонесе. Два корабля тут же были потоплены советской авиацией.

Паника и хаос усилились еще больше, когда распространился слух, что генералы Бэмэ и Грюнер, переодетые в летние комбинезоны, собрались бежать на самолете, который круглые сутки держали наготове.

У маленьких суденышек около причалов началась неописуемая давка. Сталкивая, друг друга в море, ругаясь и схватываясь в кулачной потасовке, незадачливые покорители Крыма старались как можно быстрее покинуть землю, которая жгла им пятки.

Двенадцатого мая советские войска мощным ударом танков и пехоты взломали оборону противника и, подавляя разрозненные группки сопротивляющихся солдат и офицеров, начали распространяться по Херсонесскому полуострову…

…Петро из своего неглубокого укрытия в расщелине меж камней, которое даже не хотелось ему «обживать», видел, как цепь вражеских солдат, с которой рота уже несколько часов вела перестрелку, внезапно дрогнула. Часть гитлеровцев побежала, некоторые продолжали отстреливаться.

Петро поднял солдат, и они рванулись вперед с такой яростью, что даже самые упорные из фашистов побросали оружие и торопливо подняли руки.

Проходя мимо пленных, Петро обратил внимание на то, что большинству из них давно перевалило за третий десяток и что, судя по регалиям, болтавшимся на их грязных мундирах и кителях, его роте довелось вести последний бой в Крыму с матерыми вояками.

— Капут! — кратко подытожил Арсен Сандунян, догоняя Петра, шагавшего вместе с Евстигнеевым к морю.

— Сработано чисто, — весело улыбаясь и усталым жестом вытирая пыль со лба, откликнулся Петро.

— Сколько же их тут! — удивлялся Евстигнеев, осматриваясь. Подозрительно разглядывая злые, грязные лица фашистов, он на всякий случай держал свой автомат наготове.

Небольшое пространство древнего Херсонесского полуострова было заполнено толпами оккупантов. На развороченной, пахнущей дымом и гарью земле валялись вперемешку с трупами людей и лошадей опрокинутые автомашины, орудия, остовы разбитых самолетов. Чем ближе к бухте, тем гуще была усеяна земля брошенными чемоданами с награбленным добром, ящиками с продуктами, бутылками, консервными банками, медикаментами, рулонами бумаги, деньгами, порнографическими открытками и сентиментальными семейными фотографиями, коробками с шоколадом и древесным спиртом, пачками сигарет.

Пленные, окликая друг друга гортанными резкими голосами, понукаемые своими офицерами и ефрейторами, собирались в кучу, строились.

— Эти уже отвоевались, — с удовольствием сказал Сандунян Петру.

— Разрешите, товарищи офицеры? — окликнул их низенький шустрый лейтенант с «лейкой» в руках и с какими-то футлярами, сумочками, чехольчиками на боку. — Херсонес очищали? Минуточку…

Петро и Арсен машинально поправили головные уборы, одернули гимнастерки.

— Так… А вы, папаша, извиняюсь, гвардии старшина, в серединку, — командовал фотокорреспондент. — Фриц, фриц, стань там… Хир!.. Дорт!.. Отлично!..

Щелкнув, он справился:

— Не больно? Тогда еще разочек… Великолепно… Папаша, подбородочек повыше… Ус не надо крутить… Превосходно!.. Минуточку… Фамилии…

Он исчез так же стремительно, как и возник.

— Бойкий! — похвалил Евстигнеев.

— Корреспонденту иначе нельзя, — сказал Петро.

Они дошли до крутого, кремнистого обрыва над морем, глянули вниз.

Море отделялось от обрыва узенькой кромкой песка, утыканного крупными валунами и отполированном волнами галькой. Пленные кишели на этой узенькой прибрежной полосе, как раки. Они бросали в плещущиеся волны оружие, документы… Лица их были зелеными, как морская вода.

От моря тянулись высеченные в скале лестницы. У одной из них стоял мокрый с ног до головы немецкий офицер; размахивая руками и почему-то коверкая слова, он истошно кричал вниз:

— Камрад! Сюда!.. На гора…

Сандунян принялся подсчитывать поднимающихся на берег пленных:

— Сто… Сто пятьдесят… двести…

— Их без нас потом сосчитают, — махнув рукой, сказал Петро.

Он беззлобно смотрел на давно не бритые, растерянные и угрюмые лица врагов, и вдруг его внимание привлек шум, одиночные выстрелы.

— Старшина, узнайте, в чем дело, — поручил Петро Евстигнееву.

Выстрелы стали чаще, и Петро, вынув из кобуры пистолет, поспешил вслед за старшиной.

За несколько десятков шагов он увидел небольшую, плотно сгрудившуюся кучку гитлеровцев. Они отстреливались от наседающих бойцов. Высокий старый офицер, яростно размахивая парабеллумом, что-то кричал. Потом, не целясь, он выстрелил.

— Генерал ихний, — крикнул бежавший рядом с Петром лейтенант и, опустившись на колено, вскинул автомат, зашарил пальцем по спусковому крючку.

— Не бей! — Петро ударил кулаком по стволу автомата, но лейтенант уже успел дать короткую очередь. Генерал ухватился рукой за плечо и выронил револьвер.

Петро метнулся к нему и вдруг согнулся, взялся обеими руками за живот. Сделав несколько мелких шагов, он со стоном стал валиться на бок.

Сандунян прибежал минутой позже. Он видел, что в Петра выстрелил стоявший за спиной генерала рослый немецкий офицер со многими орденскими ленточками на кителе.

Зажав в кулаке рукоять пистолета, Арсен бросился на стрелявшего. Заметив его сверкающие глаза, искаженное бешенством лицо, офицер попятился, рывком поднес к своему виску пистолет и застрелился.

Сандунян склонился над Петром. Он лежал, подвернув под себя руку, на зеленых бриджах густо проступала кровь.

…Очнулся Петро спустя несколько минут. Рана в верхней части живота нестерпимо горела.

Над ним вполголоса разговаривали. Петро с усилием открыл глаза и увидел командира полка Стрельникова и Олешкевича. Не разжимая зубов, он тихонько всхлипнул.

— Ну, ничего, ничего, — сказал Стрельников. — Живой… Заштопают, все будет в порядке…

— Пуля в животе осталась, — произнес женский голос — Надо срочно в госпиталь… Помогите, товарищ лейтенант. Чуть-чуть приподнимите…

От резкой боли в животе Петро снова лишился сознания… Очнулся он в санитарном автобусе.

Машина катила медленно и плавно, мягко шурша по асфальту шоссе. Покачиваясь на висячих носилках, Петро медленно размежил веки… В автобусе было душно, сильно пахло иодом, эфиром… Один из раненых непрерывно стонал, потом хриплый голос его перешел в рыдание. Рядом с ним сидела девушка, держа в своих руках его желтую, безжизненную руку.

— Куда мы? — слабо шевеля губами, спросил Петро. — Слышите, сестра?

— В госпиталь, в госпиталь… Скоро уже…

Вдоль шоссе тянулись нескончаемые колонны пленных. Петро безразлично смотрел на них. Заросшие щетиной, запыленные, они шли медленно, без конвоя, потом вдруг начинали почему-то бежать, сбиваясь в кучу, наталкиваясь друг на друга…

Автобус, гудя, обогнал голову колонны, и Петро неожиданно заметил сквозь стекло Сергея Чепурного. Моряк ехал рысью, впереди колонны пленных, понукая каблуками и хворостиной свою неказистую, явно трофейного происхождения кобыленку. Ноги его в широких матросских брюках были раскорячены, бескозырка лихо сдвинута на затылок.

Увидев, что колонну обогнал автобус, Чепурной махнул прутиком, сжал каблуками вспученные бока кобыленки:

— Шнеллер!..

Петро еще несколько мгновений видел покорно ринувшуюся за моряком колонну и вновь впал в забытье.

XII

Через несколько дней после операции Петро спросил у хирурга во время перевязки:

— Крепко меня заштопали? Скоро выпишете?

Хирург, седой человек со свежим шрамом на щеке, мыл над тазом руки. Он покосился на Петра:

— А куда вы так торопитесь?

— То есть как «куда»?.. На фронт.

Вместо ответа врач, обращаясь к сестре, распорядился:

— Можете к бульону добавить еще манной каши…

Он вытер салфеткой желтые от иода руки. Скручивая влажными еще пальцами папироску и глядя Петру прямо в глаза, он с подчеркнутой суровостью проговорил:

— На фронте, молодой человек, обойдутся уж без вас… Вам сделали резекцию желудка… Знаете, что это такое?

— Нет, — беспокойно сказал Петро.

— Это тридцать третья статья.

— А я не знаю, что это за статья.

— Демобилизация со снятием с учета. К службе в армии вы не пригодны…

Петро несколько минут молчал. Заметив, что санитары намереваются взяться за носилки, на которых он лежал, Петро слабым движением руки остановил их.

— Сколько мне придется проваляться, доктор? — спросил он.

— Месяц, полтора… Теперь уже все зависит от вас, молодой человек… от вашего организма…

В палате Петро первые дни после операции часами лежал молча, неохотно отвечая на вопросы своего соседа — раненного в бедро капитана. Подниматься ему не разрешали, читать — тоже; свое недовольство и злость за все — за нелепое ранение, тупую боль в животе, перспективу быть отправленным в тыл — он вымещал на дежурной сестре, низенькой рыжей девушке с зелеными глазами-щелками и задорно вздернутой кверху губой. Медсестру было легко раздразнить, и Петро донимал ее при всяком удобном случае, получая безотчетное удовлетворение, когда она вспыхивала и начинала ему дерзить.

Мрачно балагуря, Петро немного забывал о своем несчастье, но едва наступали летние сумерки, как он снова начинал хандрить.

В завешенное марлей окно доносился неумолчный плеск моря, шуршали по гравию шаги, слышались мужские и женские голоса, смех, — и при мысли, что совсем рядом жизнь идет своим чередом, а он прикован к постели, Петро едва не плакал.

Сосед-капитан долго ворочался на своей койке. Потом он брал костыль, стучал в стенку:

— Эй!.. Няня!.. Сестра!!

В дверях бесшумно возникал силуэт дежурной.

— Что вы шумите, больной?

— Сделайте мне укол… Я не могу заснуть…

— Все могут, а вы не можете, — сердито упрекала дежурная. — Сами не спите и другим не даете…

— Сделайте укол! — упрямо настаивал капитан.

— Мне же не жалко, — начинала колебаться дежурная. — Врач не разрешает…

— Он не узнает…

— Ладно! Только не выдавайте…

Сестра приносила шприц, производила инъекцию, и капитан тотчас же засыпал.

Петро знал от сестры, что капитану впрыскивают не морфий, а физиологический раствор и что делается это по совету самого врача. Сперва его развлекал этот безобидный обман, потом наскучил.

Подолгу рассуждая с самим собой, Петро сперва утешал себя тем, что как только он почувствует себя несколько лучше, ему удастся убежать из госпиталя. Сейчас, когда Крым полностью очищен от оккупантов, дивизия его здесь долго не задержится, а врачи, чего доброго, и впрямь вздумают его демобилизовать… Он никак не мог представить себя в тылу, пока продолжалась война…

Но заметного улучшения не наступало. Из разговоров с врачами и сестрами Петро понял, что ранение желудка чревато весьма неприятными последствиями. «Теперь уже на всю жизнь изуродованный и больной», — с отчаянием думал Петро.

«Но ведь живут же, работают, борются люди с еще более серьезными недугами, чем у меня», — мысленно успокаивал он себя. На память приходил Николай Островский с его страшной болезнью и неукротимой волей к жизни, борьбе.

В конце концов при мысли, что его собственная воля оказалась такой расслабленной, Петро испытывал чувство стыда. «И не пробовал еще бороться, а уже записался в инвалиды», — горько упрекал он себя.

Постепенно, по мере того как крепли его физические силы, все больше росла уверенность в том, что ему удастся сделать еще много полезного и нужного.

Спустя девять дней после операции Петру разрешили сидеть на постели. Он попросил у сестры бумагу, конверты, написал письма Оксане и в Чистую Криницу отцу. Немного передохнув, написал также и в свою дивизию. Но послать это последнее письмо не пришлось…

Петро доедал свой бульон с двумя тоненькими сухариками, когда в дверь просунула голову сестра. Щуря свои зеленые щелки-глаза, она сообщила:

— К вам товарищи…

Навестить Петра приехали Олешкевич и Сандунян. Натягивая беспрестанно сползавшие с плеч халаты, они вошли в палату, присели возле кровати.

— Да ты молодцом выглядишь, Рубанюк! — сказал, осматриваясь, Олешкевич.

— Герой… Только похудел немножко, — поддержал его Сандунян.

— С этих вот харчей — молодцом? — спросил Петро, пренебрежительно показывая на тарелку с остатками бульона.

— А мы тебя поздравить приехали, — сказал Олешкевич. — Со званием капитана и со вторым орденом Красного Знамени.

— Спасибо! — Лицо Петра просияло.

С минуту все помолчали.

— Ну, как там у нас? — спросил Петро.

— От всей роты большой привет, — сказал Сандунян. — А особый — от старшины Евстигнеева…

— Скоро уходить из Крыма собираетесь?

— Приказа нет, — ответил Олешкевич. — Пока учимся… Штурмуем, ползаем…

Он стал расспрашивать об операции, о самочувствии Петра, о книгах, которые тот читает, но Петро на все вопросы отвечал рассеянно, и Олешкевич понял, что Рубанюка волнует лишь один вопрос. Сам Петро вскоре его затронул.

— Что ж, товарищ майор, — сказал он грустно, — видно, я уже отвоевался?..

В голосе Петра прозвучала скрытая надежда. Он посмотрел на Олешкевича так, словно в руках того находилось решение его судьбы.

— Да, Петя, придется тебе долечиваться в тылу, — сказал Олешкевич, впервые назвав его по имени. — Я с врачом беседовал… Но горевать нечего… Повоевал ты немало, а дело идет к развязке… Скоро все займемся мирными делами…

Они говорили на эту тему долго, и у Олешкевича, как всегда, нашлись такие убедительные слова и доводы, что под конец разговора Петро приободрился.

— Ну, добре, — сказал он. — Когда Берлин возьмете, ко мне в гости, в Чистую Криницу, приезжайте… К тому времени я уже обживусь там… на инвалидном положении…

— Обязательно приедем, — пообещал Сандунян.

Перед уходом он положил в тумбочку Петра увесистый сверток, подмигнул:

— Это от меня и Евстигнеева… Станет тебе легче — выпьешь с товарищами по маленькой…

— Не скучай, Рубанюк, — сказал Олешкевич, пожимая Петру руку. — Будем навещать. Тебя в полку помнят.

Через несколько дней Петра посетили Евстигнеев и Марыганов. Потом он получил ящик с подарками от командования дивизии и солидную пачку писем от солдат роты.

Однажды утром на террасу, где сидел Петро, вбежала сестра. В этот день он впервые вышел из палаты и, устроившись в плетеном кресле, глядел на море.

— Рубанюк, — возбужденно сообщила сестра, — вас генерал-майор разыскивает…

«Какой генерал?» — хотел спросить Петро и не успел. Следом за сестрой поднимался на террасу Иван Остапович.

— Сиди, сиди! — остановил он Петра, заметив, что тот встает с кресла.

От Петра не утаилось, что брат смотрел на него изучающе и с соболезнованием. Когда они поцеловались, Петро спросил со смущенной улыбкой:

— Хорош я?

— Обыкновенный… Я в госпитале выглядел похуже.

Иван Остапович положил руку на плечо брата, подбадривающе сказал:

— Наша порода крепкая, Петро. Унывать нет никаких оснований.

Улыбаясь и испытующе глядя на Петра, он сказал:

— А я ведь не один к тебе… Жену твою привез…

Петро сделал порывистое движение и, сморщившись от резкой боли, закрыл глаза.

— Ну, вот, — добродушно-укоризненно сказал Иван Остапович, — так и думал… Поэтому и решил войти сначала один. Чтоб не слишком тебя волновать.

Иван Остапович облокотился на балюстраду, снял фуражку и знакомым Петру жестом провел по своим волосам.

— Как же узнали, что я здесь?

— А мы ведь с тобой, оказывается, вместе Крым брали. Только я со стороны Перекопа шел… И вот… Оксана твоя… Снимок обнаружила.

Иван Остапович извлек из кармана сложенный номер армейской газеты, протянул Петру.

— Видел себя?

Петро взглянул на фотографию и вспомнил, как фотокорреспондент запечатлел его с Евстигнеевым и Сандуняном на фоне разбитых у Херсонеса немецких машин и орудий.

— Пришлось Оксане в Симферополь съездить, в редакцию, — рассказывал Иван Остапович, с улыбкой наблюдая, как нетерпеливо поглядывает Петро на аллею. — Там она разведала, где твоя часть… Нашла друзей твоих. В общем, развила такую деятельность…

Петро, прервав его на полуслове, поднялся и, нетвердо ступая, сделал несколько шагов навстречу быстро приближающейся Оксане. Иван Остапович поспешил за ним, чтобы поддержать, но Петра уже крепко сжимала в объятиях Оксана. Гладя рукой его спину, она шепотом бормотала:

— Петрусь… Милый мой…

Оксана, не выпуская руки Петра из своей, горячей и дрожащей, бережно усадила его на место.

— Ну? — произнес он пересохшими губами. — Вот как встретились…

Оксана провела ладонью по его щеке, словно не верила еще, что перед ней живой Петро. А у него даже голова закружилась, когда он увидел близко перед своими глазами ее сияющее, слегка побледневшее лицо. Петро зажмурился, как от нестерпимо яркого света, потом снова раскрыл веки: да, это была Оксана, его рука лежала на ее темных тяжелых косах, короной обвивавших голову, к нему были обращены ее глаза. Но Петро и в эти минуты радости помнил о большом несчастье, постигшем брата и Оксану. Он обеспокоенно и участливо глядел на них, зная, что никакими словами не утешить родных ему людей.

— Тебе писали из дому? — спросила Оксана.

— Получил два письма от батька.

— Обо всем знаешь?

Лицо Петра помрачнело.

— Вы… вот что… — пробормотал Иван Остапович, поднимаясь. — Я пойду пройдусь, взгляну на сад…

— До сих пор не могу поверить, что нет в живых Ганнуси, Шуры, Кузьмы Степановича, — сказал Петро. — Как все это стряслось?

— Тяжело, Петро… — Оксана закрыла лицо руками. — Вспомню о батьке, о Шурочке… Витюшке маленьком… Сколько горя в одной нашей семье!

Внизу, между кедрами, кипарисами и высокими южными соснами, лениво плескалось иссиня-зеленое море. От кустов жасмина, густо окропленных золотистыми цветами, струился пряный запах.

Несколько минут назад Петро любовался массивной громадой Аю-Дага, залитого солнцем до самой макушки, дивился бушующему изобилию яркой крымской зелени, воды, кристально-чистого воздуха, подоблачных скал и утесов. Все это Петро уже видел, ощущал и раньше. Но сейчас чудесная красота окружающей его природы волновала неизмеримо сильнее.

— Хорошо здесь! — сказала Оксана. — Я рада, что ты в таком уголке…

Петро вздохнул:

— Если бы только не госпитальный халат!

Оксана повернула к нему голову:

— Не огорчайся, Петрусь… Поверь мне… Нужно только время.

Они стали рассказывать друг другу обо всем, что видели и пережили. Иван Остапович, вернувшийся спустя полчаса, присоединился к разговору, и никто не заметил, как наступил полдень. Пришла медсестра и пригласила всех к обеду.

Иван Остапович, переговорив с начальником госпиталя, сказал Петру:

— Оксана денек-два поживет здесь… Согласен?

Перед вечером он уехал к себе в дивизию, а Оксана, устроившись у госпитальных сестер, целиком взяла на себя заботы о муже.

На следующий день, рано утром, Петро попросил врача разрешить ему первую прогулку к морю.

— С таким надежным сопровождающим разрешаю, — ответил хирург.

Они шли по аллее, и Оксана поддерживала Петра, не позволяла ему делать резких движений. Петро, забыв о своих болях, оживленно говорил:

— Посмотри… Серебристо-сизый атласный кедр… Дальше вон… видишь? — пушистый крымский дуб…

Петро быстро и безошибочно называл самые редкостные, никогда не виданные Оксаной деревья, и она с искренним восхищением заметила:

— Право, ты молодец, Петрусь!.. Ничего не забыл… Это вот что? Вон, вон, розовые листья?

— Ладанник… Как он сюда попал?.. Любопытно…

Оксана не отрывала взгляда от Петра, радуясь его оживлению. Он был очень худ; возбужденно блестящие глаза, легкий румянец на скулах, тонкая шея делали его совсем юным.

— Мать все твои выписки о садах и почвах сохранила, — сказала Оксана.

— Обидно все-таки, Оксана! — сказал Петро. — Вы с Иваном, конечно, побываете в Берлине…

— Я бы лучше с тобой в Чистую Криницу поехала… Знаешь, как там люди к работе рвутся?! Да и устала я от войны.

Они выбрали большой покатый камень у моря и сели рядышком, свесив ноги над водой, как когда-то усаживались над Днепром.

— Мне один товарищ на фронте как-то, в минуту откровенности, знаешь, что сказал? — спросил Петро, улыбаясь. — «Для меня, говорит, жена моя всегда как невеста…» А он с ней пятнадцать лет прожил… Вот и… и ты…

Внизу беспрерывно закипала серебряная пена водоворота…

Под ударами волн мягко шелестела разноцветная галька… Воздух был пропитан солью, и еле ощутимое дуновение ветерка, касаясь их разгоряченных лиц, делало щеки влажными, губы солеными.

Они глядели на прибой, на черно-синюю глубину и, умолкая на минуту — на две, снова и снова рассказывали друг другу о себе, о пережитых за эти годы радостях и невзгодах.

После одной из пауз Оксана сказала:

— Машенька Назарова очень хотела тебя видеть.

— Она по-прежнему в вашей дивизии?

— Да. Знаменитый снайпер…

— Я бы тоже хотел повидать ее.

— Передай ей… Она приедет…

Оксана загадочно усмехнулась, и Петро, заметив это, удивленно спросил:

— Ты что смеешься?

— Тебе показалось…

Уехав на следующий день по срочному делу в дивизию, Оксана через два дня вернулась с Марией.

Увидел Петро их еще издали. Машенька шла незнакомой ему, твердой и уверенной походкой, спокойно поздоровалась с ним. Опустившись в кресло, она, так же спокойно разглядывая его, заметила:

— Вы почти не изменились за эти годы, Петя… Вот усики только… Сбрейте их…

— Не идут?

— Без них вам лучше.

Петро вопросительно взглянул на жену.

— А я об этом как-то не думала, — сказала Оксана. — Почему же, если нравится…

— Расскажите-ка лучше о себе, Мария, — предложил Петро. — Довольны, что мечта осуществилась? Вы так стремились На фронт…

— Очень довольна.

— Слышал, знатным снайпером стали.

— Ну уж, знатным! Таких, как я, много на фронте.

— С мамой переписываетесь?

— Конечно.

— Прошу передать от меня привет.

— Спасибо. Передам…

Обмениваясь с Марией односложными, незначительными фразами, Петро глядел в ее серьезное лицо, и ему не верилось, что перед ним та самая Машенька, которая когда-то декламировала ему по-детски наивные стихи и с непосредственностью девчонки признавалась в своих чувствах.

Словно прочитав его мысли, Мария задумчиво сказала:

— Помните, Петя, какой глупенькой и наивной я была, когда мы встретились?

— Не помню, чтобы вы были глупенькой.

— Я вам в любви объяснялась, а вы меня убеждали, что все пройдет.

— Ну, и прошло ведь?

Мария, смеясь, утвердительно кивнула головой.

Уезжая с Марией в дивизию, Оксана пообещала Петру, что при первой же возможности приедет опять.

Но в Крыму встретиться им больше не довелось. Спустя три дня Петро получил от Оксаны наспех написанную открытку:

«Дорогой мой! Срочно грузимся. Пишу на ящике. Куда едем, никто не знает. Береги себя, родной. Надеюсь, что скоро будем вместе и тогда уж не расстанемся. Иван Остапович обнимает, я крепко целую.

Твоя Оксана».

Петро с грустью вертел открытку в руках, Сейчас, когда Иван и Оксана были, видимо, уже в дороге, он с новой силой испытал горечь при мысли, что не может, как они, сесть со своими фронтовыми друзьями в эшелон и двигаться вперед… А ведь как мечтал он об этом все долгие и тяжкие месяцы войны!

Он чувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы покинуть госпиталь. К тому же после отъезда Оксаны каждый уголок здесь навевал грустные воспоминания.

Через день он получил от Оксаны большое письмо.

«Я с каждым часом все больше удаляюсь от тебя, Петро, — писала она, — но никогда еще не была так близко к тебе, мой родной, единственный, мой хороший Петрусь! Я так понимаю твое состояние, что, кажется, это не ты переживаешь свое ранение и разлуку с фронтовыми друзьями, а я. Нас никогда и ничто не сможет разъединить, Петро, как бы далеко судьба нас друг от друга ни забросила! Верно ведь, любимый мой? Ты столько сделал для нашей победы, мы все так гордимся тобой! Я буду достойна тебя, верь мне, иначе как я смогу называться твоим другом, твоей женой?!

Петрусь, милый! Когда ты будешь в тех местах, у моря, где мы с тобой сидели, я почувствую, что ты думаешь обо мне, и мысленно приду к тебе…

Едем с Иваном Остаповичем в одном вагоне. Он мне, между прочим, сказал о том, что Романовский получил предписание выехать в Москву и с нашей частью распрощался…»

Оксана подробно писала о девушках-снайперах, настоятельно просила Петра беречь себя, передавала множество приветов.

Письмо доставило Петру большую радость, но в то же время с еще большей силой его охватило желание поскорее выбраться из госпиталя, быть рядом с близкими людьми.

В тот же день он пошел к начальнику госпиталя и потребовал, чтобы его выписали.

— Почему вы так спешите? — спросил тот удивленно. — Мы с врачом собирались вам путевочку в дом отдыха организовать… Поправились бы, а потом уж… Вы куда решили ехать?

— Домой на Украину.

XIII

Поезд пришел в Богодаровку рано. Петро решил, если не будет попутной подводы, добираться до Чистой Криницы пешком. Он приспособил за плечами полупустой вещевой мешок, привычным движением оправил новенькую, полученную в госпитале гимнастерку с погонами капитана, шинель перекинул через левую руку, чемоданчик взял в другую и пошел к базарной площади. У здания райпотребсоюза стояло несколько бричек и бидарок. Подойдя к ним, Петро увидел конюха из Чистой Криницы Андрея Гичака. Гичак узнал его сразу.

— С прибытием, Петро Остапович! — крикнул он, сняв картуз и приближаясь. — На побывку или совсем?

— Там будет видно.

— Сейчас будем ехать. Подвезем.

— Ты с кем здесь?

— С председателем. Вон идет Андрей Савельевич.

Горбань, поскрипывая протезом, сошел с крыльца. Он был чем-то озабочен и поздоровался с Петром так, как будто виделся с ним совсем недавно, а не три года тому назад.

Едва кони вынесли бричку из районного центра и покатили по Богодаровскому шляху, мимо знакомых кленовых перелесков и темных дубрав, Петро стал волноваться. Он живо представил себе, как часа через полтора переступит порог родной хаты и громка произнесет: «Ну, принимайте, мамо и тато, сына…»

Видимо, душевные переживания явственно отражались на его лице. Андрей Гичак, погонявший коней, сказал:

— С фронта мало кто в целости вертается. То ж счастье какое батькам!..

Помолчали.

— Вижу, хорошими конями разжились, — заметил Петро. — Откуда такие?

— Кони ничего, добрые, — довольно ухмыльнулся Гичак. — Да беда… по-нашему не балакают… Это же трохвей партизанский, из лесу пригнали…

Бричка, качнувшись и скрипнув подкрылками, свернула с грейдерной дороги на идущую рядом проселочную, миновала Соловьиный Гай, а Горбань все сидел молчаливый и угрюмый.

— Чего ты такой невеселый, Андрей Савельевич? — полюбопытствовал Петро.

— В глупаках остался, вот чего, — кратко откликнулся Горбань. Он звучно сплюнул и отвернулся. Приспособив удобней протез, заменявший ему ногу, он злым, высоким голосом заговорил:

— С чего это, скажи мне, веселым быть?.. Послушал бы, как Бутенко сегодня за шкирку брал… А с кем работать?

Горбань удрученно засопел и полез в карман за куревом. Нащупав пустой кисет, отрывисто спросил:

— Закурить есть?

Петро достал коробку «Казбека», угостил Горбаня и Гичака.

— Какие это? «Чужбек»? — с лукавой деловитостью осведомился Гичак, разминая крупными черными пальцами папироску.

— На прошлой неделе Игнат Семенович Бутенко приезжал до нас, — пасмурно продолжал Горбань. — Прошелся по полям… Видит, что с сорняками мы не управились… «Ты, спрашивает, хочешь колхоз из прорыва вывести или не хочешь?» — «Хочу», — говорю. «Ну, раз хочешь, значит сделаешь». С тем уехал… Ну, и что? Хочу, допустим, а если не получается? Если я из шкуры лезу и ничего поделать не могу, какими глазами мне на него глядеть? Га?

У Горбаня даже жилы вспухли на шее от волнения.

— Нет, надо за ребро брать, тогда научатся работать по-ударному, — погрозил он кулаком неведомо кому. — Меня берут, и я возьму…

— Да ты, Андрей Савельевич, — вступил в разговор Гичак, молча слушавший до этого председателя, — расскажи лучше, что нам оккупанты оставили в селе… С чего нам начинать сызнова пришлось…

Горбань погасил окурок, сказал устало:

— Обобрали насквозь!

— Об этом я слышал, — сказал Петро. — Но люди остались… те же самые… Разве хуже стали работать?

— Брехать не стану, люди берутся дружно… Да, видать, я негожий руководитель.

Сделав ударение на «я», Горбань безнадежно махнул рукой. Потом, помолчав, с обидой в голосе произнес:

— А кто начинал? Горбань! Хоть и без ноги. Раз надо, тут за инвалидство свое прятаться нечего…

Глядя на него, Петро представил, как трудно Горбаню мотаться по степным участкам, удаленным от села на пять, шесть и даже восемь километров. И чтобы как-нибудь подбодрить его, он спросил:

— Все же за это время сделал, вероятно, не мало?

Горбань оживился. Он ухватил Петра за рукав и, торопясь, несвязно, словно боясь, что ему не дадут выговориться, стал выкладывать:

— Как же не сделали? Не сравняешь с тем, что было… Выбрали меня в прошлом году… Акурат твой брат, генерал, в гости приезжал… Да-а… Выбрали. Скликали мы с Остапом Григорьевичем свой актив. Супруненко Роман Петрович пришел. Голова сельрады. Сидим, думаем… «С чего начинать будем?» — спрашивают. «Абы колеса крутились», — говорю. А у самого прямо хруст в мозгах идет от тех думок… Ну ничего же, ровно ничего в колхозе нету… «Давайте, говорю, сносить до кучи, что у кого припрятано».. Один мехи от кузницы закопал, вижу — несет, другой — инструмент… Доски, балки в бункерах взяли… Наладили мельницу, взялись за Маслобойку… К весне с маслом и мукой были… Пять электрических моторов откопали. Еще покойный Кузьма Степанович спрятал от фрица, да куда они нам? Станции нету… Да-а… Подошла весна. Чем работать? Ни конячки, ни бычка… Передают бабы, на хуторе у одного хозяина маштачок приблудился. Пошел поглядел. Гадкая кобыленка, вся в коросте. Все ж коняка. «Что хочешь?» — спрашиваю дядька. — «Ставь магарыч», — говорит. Я, конечно, задание бабам; те наварили самогонки. Выпили с дядьком, повел я кобыленку на колхозную конюшню…

Петро, сидя вполоборота к Горбаню и слушая его сетования, смотрел на поля. Вдоль дороги валялись остовы разбитых орудий и сгоревших танков. Частые воронки от снарядов и авиабомб уродовали пашню; впадины уже осыпались, покрылись свежим покровом зелени, но Петро, глядя на них, без труда представил, что творилось здесь еще несколько месяцев назад.

— Тракторов ни одного не осталось? — спросил он.

— Ха! «Тракторов»! Мэтэсе еще нету, лопат и то с превеликим трудом разжились… Теперь подошло время сеять. Зерна для посева нету, сеялки исправной ни одной. Начали копать землю лопатами. Впрягались в борону по нескольку человек и так бороновали. Ты же, Петро Остапович, сам из хлеборобов. Тебе не надо пояснять, как это лопатками сотни гектаров земли переворошить. Не пять и не десять, а сотни…

— Понимаю.

— Спасибо Бутенко, район пять конячек подкинул. Ну, все равно кругом еще светится. Чи спишь, чи не спишь, спохватываешься. Не дают думки покою. Там дыра, тут дыра…

Бричка перевалила через пригорок. Теперь из глубины зеленых просторов доносилось беспечное попискивание полевых жаворонков и коноплянок, по чуть пожелтевшей озими катились волны, словно теплый ветерок гладил посевы ласковой рукой. Белели косынки работающих женщин, паслись на толоке красно-бурые телята.

Будто и не скрежетали никогда по этим полям и дорогам гусеницы танков, не рвали снаряды на куски жирную, пахнущую корневищами трав землю, не топтали ее тысячи ног… Тишина и покой…

Петро перевел взгляд на Горбаня; в своей вылинявшей кепке, в пиджачке тот выглядел таким глубоко штатским и невоинственным человеком, что невозможно было представить себе, чтобы он когда-нибудь держал в руках оружие, ходил в атаку. Но в два ряда орденская планка на его старенькой гимнастерке под расстегнутым пиджаком красноречиво говорила, что воевал Горбань отважно.

— Вижу, Андрей Савельевич, ты на фронте человеком боевым был, — сказал Петро.

— Что было, то прошло, — неохотно ответил Горбань. Он вдруг рывком вытащил из-под Гичака ременный кнут, яростно потянул правого коня. — Но-о, ло-одырь!

Постромки натянулись, и бричка покатилась резвее.

— Радио есть в селе? — спросил Петро.

— Там ваш Сашко́, кажется, что-то смастерил. Ходят люди, слушают, — ответил Горбань и пожаловался: — Живем, правду сказать, в отрыве. Докладчик один раз приезжал… еще в зимнее время… А в селе этим делом заняться некому…

— Что ж, разве нет ни комсомольцев, ни врачей, ни учителей? — допытывался Петро. — Ведь когда-то в селе и кружки были, и чтецы-агитаторы, и артисты свои, и докладчики по любым вопросам…

Горбань только рукой махнул:

— Разве я не помню?! Ничего такого подобного нету. Некому за это взяться. Учительша одна, молоденькая, недавно приехала… Как ей фамилия, Андрюша?

— Это что у Балашихи квартирует? Полина Ивановна.

— Да… Попросил я ее как-то лекцию людям сделать про международное положение. Так она скраснелась: «Не берусь», — говорит… Сама еще девчонка.

Линейка поднялась на последний бугор, и внизу открылось село. С волнением глядел Петро на знакомые улицы Чистой Криницы. В первое мгновение он даже не заметил, что родные хаты, некогда радовавшие белизной, облупились, деревья около дворов были повырублены, заборы и плетни отсутствовали.

Перед ним лежала Чистая Криница! Это была минута, о которой Петро страстно мечтал все эти годы и всюду, куда бы ни забрасывала его фронтовая судьба.

.

Гичак остановил коней возле рубанюковского двора, поглядел на хату:

— Замок на дверях…

— На работе все, — откликнулся Горбань. — Придется послать кого-нибудь за матерью. Она буряки полет сегодня.

Петро сложил свой небольшой багаж на крыльце, побродил по двору, заглянул в сад и на огород. Хозяйственные постройки были разломаны, фруктовые деревья поредели, пасеку растащили; следы разрушения лежали на всем, но Петро и не ожидал увидеть иное. Он уже заметил, как безлюдно на улицах и во дворах, и понял, что не до приусадебных участков и домашних дел криничанам.

Петро вернулся к хате, задумчиво постоял у палисадника, над поблекшей под солнцем ночной фиалкой. «Это уже мать посадила цветы», — догадался он.

Ему вдруг живо представилось возвращение домой из Москвы, после окончания Тимирязевки. Вспомнилась холодно-сдержанная встреча после долгой разлуки с Оксаной и бурная стычка около сельрады с Алексеем Костюком. «А ведь всего три года назад это было! — подумал Петро. — Как бродила, играла кровь!.. Сколько тогда было светлых надежд, планов, уверенности в своих силах!»

И будто со стороны увидел себя Петро в те дни: пышущего здоровьем, с дерзким взглядом веселых глаз, жизнерадостного, способного горы свернуть…

«А ведь мало радости я доставлю отцу своим возвращением», — мелькнула мысль у Петра. Он даже поморщился, представив себе свое страдальчески вытянутое, худое лицо и вспомнив однообразные мрачные шутки по поводу «недорезанного желудка».

Петро пошарил над дверью, надеясь разыскать ключ от хаты там, где всегда оставляла его мать, уходя из дому, и заметил в эту минуту батька. Остап Григорьевич шел от Днепра огородами; увидев Петра еще издали, прибавил шагу.

Петро пошел ему навстречу. Целуя жесткие, пропахшие самосадом щеки отца, он подметил, как под седыми усами дрогнули его губы; только этим и выдал свое волнение старик.

— Что ж ты ни письма не послал, ни телеграммы, — с легким укором сказал отец. — Встретил бы на станции.

— Я точно не знал, когда поезд приходит.

— Мать еще сегодня ранком вспоминала: «Что-то не едет наш Петро…»

Остап Григорьевич, держа в руке картуз и вытирая рукавом рубашки лысину, с сердечной радостью, любовно оглядывал сына. Сам он заметно постарел, но глаза его смотрели по-прежнему молодо, был он бодр, крепок, как и раньше.

— Вас, батько, ни года, ни трудности не берут. Прямо богатырь вы у нас…

Они пошли к хате и едва успели отпереть дверь и внести вещи, прибежала Катерина Федосеевна.

Петро, обнимая мать, заметил, что волосы у нее стали совершенно седыми, множество морщинок легло мелкой сеткой на коричневые от солнца и ветров щеки, худую шею.

— Не надо так плакать, мама, — ласково уговаривал Петро, тихонько поглаживая ее голову. — Ничего страшного со мной не стряслось. Поправлюсь, еще здоровее буду…

— Я с радости, сынок, — шептала мать, вытирая глаза и припадая к его руке, обливая ее слезами…

— Отдохну с дороги — увидите, что я совсем герой, — утешал Петро, подметив тревогу в ее глазах.

Но то, чего он втайне побаивался, все же случилось. Дорога сильно изнурила его, и, едва схлынула радость встречи с родными, Петро ощутил во всем своем теле такую слабость, что вынужден был прилечь.

Мать, с разрешения бригадира, в этот день после обеда в степь не пошла. Внешне ничем не выдавая жалости и сострадания, которые вызывали у нее худоба и болезненный вид Петра, она принялась деятельно за ним ухаживать: согрела в большом чугуне воду, достала чистое белье, сбегала к соседке за молоком и творогом.

— На домашних харчах, хоть и не те они, что прежде, ты у нас быстренько сил наберешься, — уверенно пообещала она, застилая колени сына полотняным рушником и в радостной рассеянности уже который раз вытирая концом передника щербатую вилку. — Ешь, сынок, отъедайся… Да рассказывай про Ванюшу, про Оксану… Как они там?..

К ее огорчению, Петро не притронулся к еде. Выпив немного молока, он отставил стакан в сторону. «Больной, совсем больной, только признаваться не хочет, — обеспокоенно думала мать. — Сегодня же скажу старому, чтоб доктора позвал…»

Уже темнело, когда со степи примчался Сашко́.

— Спит? — шепотом спросил он у матери.

— Тише, нехай спит, — тоже шепотом откликнулась мать.

Сашко́ на цыпочках вышел из хаты.

В стекле приоткрытого в палисадник окна отражалась огненная полоска заката… Наперебой сверчали в саду кузнечики… В комнату вливались вместе с прохладным вечерним воздухом теплые запахи душистого лугового сена, ночной фиалки…

За окном кто-то ворошил сухое сено. По улице, переговариваясь, прошли женщины.

— С возвращением сыночка, Федосеевна! — крикнула одна из них.

Шуршание сена прекратилось. Катерина Федосеевна ответила негромко, однако Петро проснулся.

Что именно сказала мать, он не разобрал, но голос у нее был счастливый и по-молодому звонкий.

Петро энергичным движением руки скинул с себя одеяло, стал одеваться.

— Сашко́! — позвал он, заметив за окном шарообразную стриженую голову братишки.

— Есть Сашко́!

В сенях звякнуло задетое босой ногой пустое ведерко, и Сашко́, мигом появившись на пороге, бросился обнимать брата.

— Ну-ка, стань вот так, рядышком, — сказал Петро, расцеловавшись с ним. — Ого, скоро меня обгонишь! Большой, большой стал.

Они, радостно улыбаясь, разглядывали друг друга.

Сашко́ выглядел значительно старше своих двенадцати лет, голос его ломался и басил, как у шестнадцатилетнего. Но он так застенчиво разговаривал со своим братом-фронтовиком, лицо его, нежное, поросшее на щеках пушком, так часто краснело, что Петро понял: Сашко́ не утратил детской непосредственности, хотя на его долю и достались жестокие испытания.

— У тебя, говорят, радиоприемник есть? — спросил Петро.

— Есть, а слушать нельзя.

— Почему?

— Аккумуляторы сели…

Сашко́, шлепая босыми ногами по полу, направился в угол, содрал дерюжку с ящика. Пощелкав ручками, печально подтвердил:

— Не берет… В Богодаровку их надо отвезти.

Он бросил дерюжку на радиоприемник и присел на табуретку.

— Ты мне вот что, друг, разъясни, — сказал Петро, подсаживаясь к нему и кладя на его худенькое плечо ладонь. — Комсомольская организация в колхозе, конечно, есть?

— Меня не принимают, — угрюмо прервал Сашко́. — Говорят, мал еще…

— Придет время — примут… Секретарем кто в комсомоле?

— Полина Ивановна Волкова. Учительша.

— Учительница, а не «учительша»… Ну, так вот… Комсомол, значит, есть, а колхоз в прорыве… Как ты, друг, это объяснишь?

Вопрос был трудный. Сашко́ насупился и сосредоточенно крутил пальцами уголок скатерти, постланной матерью по случаю возвращения Петра. Взглянув в окно, поднялся:

— Пойду матери подсоблю… Сено сгребаем для телушки.

Петро, смеясь, удержал его за рукав:

— Ты не удирай! Сперва ответь… Хлопчаков много ведь в селе… Помогаете этой Полине Ивановне? Вы же теперь вместо мужчин…

— А то не помогаем! — обиженно произнес Сашко́, садясь на место. — У меня шестьдесят семь трудодней уже заработано…

— Ну, а комсоргу ты вот лично, Сашко́ Рубанюк, помогаешь? — продолжал допытываться Петро.

— А то нет!

— Газеты читать в бригадах, восстанавливать разрушенное, с вредителями на полях бороться?.. Да мало ли забот у хороших комсомольцев?

Сашко́, видимо тяготясь разговором на эту тему, неожиданно спросил:

— Тибр — большая река?

— Тибр? — Петро посмотрел на братишку озадаченно. — А при чем здесь Тибр? Ну, большая…

— Больше, чем наш Днепр?

— Сравнил! Днепр тянется на две тысячи с лишним километров, а Тибр… вспомню сейчас… километров пятьсот…

— А какая шире?

— Да на что тебе?

— А ты скажи.

— Днепр шире, глубже, длиннее…

Петро смотрел на брата с любопытством. А Сашко́, радуясь тому, что может блеснуть своей осведомленностью, пояснил:

— Американцы… хвастуны. Переплыли Тибр этот и хвастаются… Я в газете читал… Только я думал, он большой, — разочарованно заключил он.

Заметив, что Петро ищет поясной ремень, Сашко́ помог разыскать его, услужливо протянул.

— Петя, а орденов тебе никаких не дали? — спросил он вполголоса и чуть замявшись.

Петро перехватил разочарованный взгляд Сашка́, устремленный на его гимнастерку: на ней одиноко поблескивал гвардейский знак.

— Есть, есть ордена, — успокоил он братишку.

— У председателя нашего, дядьки Андрея, аж три ордена и четыре медали, — сообщил Сашко́ с таким видом, словно он сам был владельцем этих наград. — А у тебя сколько?

— Как-нибудь с тобой посчитаем, — ответил Петро, чуть приметно усмехаясь. — Давай-ка лучше матери поможем…

Он вышел на крылечко. Катерина Федосеевна в развязавшемся платочке, с засученными по локоть рукавами, спешила управиться с раскиданным для просушки сеном.

Петро подошел и взялся за держак навильника.

— Идите, мама, другими делами занимайтесь, я сложу.

— Да тут совсем трошки осталось, — возразила Катерина Федосеевна. — Отдыхай.

Петро все же отобрал у нее навильник, уверенно и умело принялся за работу.

На дворе совсем стемнело, но из-за крыш уже выползла огромная луна, и от хаты, сараев легли на землю неясные тени.

Из сада пришел Остап Григорьевич. Петро сел рядом с ним, закурил. Обоим, и сыну и отцу, не раз рисовалась во время разлуки эта долгожданная минута… И вот они снова вместе. Можно спокойно, не торопясь, переговорить обо всем, поведать друг другу, как прожиты грозные годы, испытаны суровые превратности судьбы.

Но именно потому, что каждому нужно было рассказать о многом, они не коснулись пережитого. У Остапа Григорьевича накопилось много неотложных вопросов. Он был парторгом колхоза, и все, что его волновало, как-то сразу вылилось в, разговоре с сыном. Недоделок и недостатков в Чистой Кринице было столько, что «хоть садись и кричи», как выразился Остап Григорьевич. А ему никогда не приходилось работать парторгом. По неопытности он многое упускал, да и грамотность у него была небольшая. А тут еще и у колхозного председателя, Андрея Горбаня, не ладилось.

— И вот, сынку, — со вздохом подытожил Остап Григорьевич, — прямо надо сказать, хромаем…

Послушать разговор вышла и Катерина Федосеевна. Она молча стала рядом, прислонившись к притолоке.

— Я вот за покойным Кузьмой Степановичем жалкую, — сказал Остап Григорьевич. — Был бы он живой, это — руководитель! Да-а… Подход он до людей имел, ну и люди за ним. А вот у Савельича прямо-таки неуважительные манеры… Ругается, никогда ни до кого не улыбнется. «Слушай, говорю, Савельевич, ты хоть человек и беспартейный, а прислухаться к партии должен. Она с людьми не позволяет такие фокусы выделывать». Обижается… «Мне, говорит, перед каждым выгинаться, упрашивать тоже терпения не хватит… Время, говорит, военное, ну и нехай понимают мой военный язык…» Вот и вся балачка с ним.


На другой день Петро поднялся рано. Он намеревался поехать с отцом за Днепр, поглядеть на сад, потом навестить тещу, Пелагею Исидоровну, работающую на птицеферме, но почувствовал себя снова плохо.

Остап Григорьевич, заметив, как лицо Петра побелело и исказилось от боли, когда он поднял наполненное водой ведро, тревожно сказал:

— Ты, сынку, со здоровьем своим не шути… Посиди дома. Я Василия Ивановича попрошу прийти, лекарств каких-нибудь выпишет.

Проводив всех на работу, Петро написал письма Оксане и товарищам в дивизию, потом стал разбирать свои студенческие выписки о почвах и садах.

До обеда он приводил их в порядок и, увлеченный делом, не заметил, как ясная, тихая с утра погода испортилась, задул сухой северо-восточный ветер.

Петро стряхнул с тетрадок желтую пыль, нанесенную со двора, плотно прикрыл окно и вышел на крыльцо.

Над приднепровской поймой и плавнями белели облака; они, лохматясь, меняя очертания, быстро плыли куда-то в сторону Богодаровского леса, подгоняемые горячим, не ослабляющим зноя ветром.

Природа будто нарочно, подтверждая мысли, которые возникли у Петра при чтении записок, предстала сегодня со всеми своими прихотями и причудами… Над кровлями сельских хат и дальше, над степной ширью, небо было угнетающего желтовато-дымного цвета; необузданный, разгульный, со свистом метался жаркий ветер… А совсем недалеко, у Богодаровского леса, угадывалась прохладная тишина, стояли почти недвижно белые громады облаков…

Петро вернулся в хату, снова принялся за свои выписки. Несколько минут спустя кто-то, покашливая, поднялся по крыльцу, завозился со щеколдой, потом постучал.

Пропуская в светлицу худенького, хромающего старичка, Петро догадался по специфическому запаху больницы, который гость внес с собой, что это врач.

Протягивая Петру руку и подслеповато щурясь, пришедший осведомился:

— Сын Остапа Григорьевича? Очень рад… Буря… Василий Иванович…

— Очень приятно! Прошу садиться, Василий Иванович.

Врач поставил в угол свою палочку; внимательно разглядывая Петра, долго стирал платком с лица и с шеи пыль.

— Напрасно вы беспокоили себя, — смущенно сказал Петро, — да еще в такую погоду…

— Я не метеоролог, чтобы за погодой следить…

Врач, видимо, хотел пошутить, но слова его прозвучали неласково, и, почувствовав это, он смягчил их запоздалой короткой улыбкой.

Сливая ему на руки воду, Петро про себя отметил, что только по иронии судьбы старик был обладателем такой фамилии. Тщедушный, с блестящим черепом, утыканным кое-где седыми клочками волос, со склеротическими малиновыми прожилками на скулах, он производил впечатление болезненного, даже дряхлого человека. Шея его, жилистая и худая, казалась чересчур тонкой даже в узеньком вороте старенькой, но опрятной рубахи салатного цвета.

— У вас, Остап Григорьевич говорил, резекция желудка была? — спросил врач, вытирая руки. — Попрошу раздеться…

Он долго выстукивал и ощупывал Петра, причем проделывал все это с таким непроницаемым выражением лица, что невозможно было понять: доволен он или недоволен состоянием больного.

— Вы мне, доктор, откровенно скажите, — попросил Петро, — будет ли из меня какой-нибудь толк?

Врач сердито покосился на него.

— Здоровью своему не верите?.. Молодости?..

Вооружив свои блеклые усталые глаза очками в железной оправе, он написал рецепт.

— Будете пока принимать вот это… Есть вам надо хорошо проваренную, свежеприготовленную пищу. Поняли? И отдохнуть, молодой человек, обязательно!.. Восстановите силы — забудете, что у вас когда-то в желудке ковырялись…

— Можно будет и на фронт снова попасть?

— А это уж от вас зависит, — неопределенно сказал Буря, поднимаясь. — Резекция по поводу ранения — наиболее тяжелая форма…

Вспомнив, что отец назвал фамилию Бури в числе коммунистов села, Петро спросил:

— Вы в Чистую Криницу приехали из эвакуации?

— Нет. Был у товарища Бутенко… в партизанском отряде.

Петро с интересом посмотрел на тщедушную фигуру старика.

— Там и в партию вступили? В лесу?

Выслушав односложные, лаконичные ответы врача, Петро предпринял еще одну попытку расшевелить несловоохотливого собеседника:

— Трудно сейчас медработникам на селе!

— А раз трудно, следовательно интересно, — с неожиданным задором ответил Буря, и в глазах его мелькнул веселый огонек. — Вы вот, ваш отец рассказывал, фантазируете насчет садов, новых посадок во всем районе… Как вы предполагаете обойтись без трудностей?.. Ну-ка?..

— Ответ резонный.

— То-то!

Буря взял свой старенький, потертый саквояж с инструментами, подумав, добавил:

— Помните, у Чехова один из героев пьесы составлял такую карту? Кстати, мой коллега…

— Доктор Астров. Помню… Но тот показал на картограмме, как за пятьдесят лет в его уезде уничтожались леса, вымирали животные, иссякали водоемы… А я хочу показать, как лет за десять — пятнадцать, если взяться дружно, можно покрыть весь район фруктовыми садами, прудами…

— Большое дело — эти посадки… Передовые люди давно мечтали о них… Вы не пионер…

— Ну и что ж?! — уловив в его голосе сомнение в реальности своих замыслов, сказав Петро. — Люди много десятилетий мечтали, а сделаем это мы!..

— В добрый час, в добрый час! Потомки оценят…

— Почему потомки? Мы с вами сами еще увидим результаты.

— Вы — может быть… Дерево, молодой человек, десятилетия растет…

Буря, совсем уже собравшийся уходить, остановился у порога.

— Вы вот задали вопрос, трудно ли, — произнес он, косо, из-под бровей, взглядывая на Петра. — Было бы легко — я с удочками на реке свои дни доживал бы… Мне под семьдесят, не шутите! Перед войной на пенсию ушел… Загляните в больницу, увидите, как мы сейчас работаем. Один градусник на всех больных… Чистая койка для больного, обыкновенный аспирин — вот мои мечты!.. В окна дует, дверей нет… Могу я с удочками?..

Буря нахлобучил поглубже фуражку, протянул Петру руку и пошел из хаты.

* * *

Рано утром, почувствовав себя лучше, Петро попросил отца показать сад.

Пока Остап Григорьевич вычерпывал со дна ветхой лодки накопившуюся за ночь воду, Петро глядел на противоположный берег и вдруг поймал себя на мысли, что машинально оценивает его с чисто военной точки зрения: вон там, на вогнутой песчаной отмели, он мог бы зацепиться со своей десантной группой, вон то мертвое пространство под глиняной кучей — отличный рубеж для накопления сил… Там легко держать круговую оборону.

— Ну, садись, Петро, — пригласил Остап Григорьевич… Лодка причалила к острову, и Петро первым выпрыгнул на влажный песок. Ему хотелось поскорее увидеть сад, где он еще подростком помогал отцу садить золотистый ранет; сад, который Остап Григорьевич с такой гордостью показывал ему в самый канун войны, — цветущий, разросшийся, поразивший тогда Петра обилием новых, невиданных здесь сортов.

— Дуже не поспешай, Петро, — невесело сказал старик. — Похвалиться пока нечем.

Когда поднялись на кручу, Петро замер, подавленный увиденным. Вздымая кверху свои обугленные, исковерканные кроны, старые яблони словно взывали к кому-то. Петро удрученно смотрел на обгоревший валежник, устилавший землю, на глубокие воронки и траншеи, которыми были перепаханы междурядья.

— Пойдем, пойдем дальше, — сказал Остап Григорьевич. — Не весь он такой…

Путаясь ногами в дремучей чаще бурьяна, они прошли вглубь. В саду, видно, долго стояла и оборонялась какая-то часть. Ветви яблонь и слив-рекордисток были срублены для маскировки, из-под земляных брустверов торчали обрывки виноградных лоз, глубокие котлованы, вырытые под автомашины и орудия, были усыпаны ржавыми гильзами.

Но над искалеченной и истерзанной землей поднимались уцелевшие стволы деревьев с молодыми побегами. Скрывая безобразные рвы и траншеи, густо разрастался молодой малинник. Петро заметил, что за сгоревшими старыми яблонями зеленели ровные ряды молодых, недавно посаженных деревьев. Там уже проступал облик прежнего, доброго, богатого сада.

Петро устремился туда. Он с облегчением увидел — здесь были уже приложены умелые хозяйские руки: аккуратно обработаны лунки, обмазаны свежей известкой стволы, тщательно обрезаны ветви, очищены от бурьяна междурядья. Подойдя к дереву, Петро притянул к себе ветку и увидел обильную завязь.

Остап Григорьевич с посветлевшим лицом издали наблюдал за сыном. А Петро, не отрывая взора от нежной завязи, мысленно видел уже золотистые, налитые соком плоды. Неистребимая сила жизни, выдержав все беды И невзгоды, снова торжествовала в старом колхозном саду.


Читать далее

Книга первая. ЧИСТАЯ КРИНИЦА
Часть первая 04.04.13
Часть вторая 04.04.13
Часть третья 04.04.13
Часть четвертая 04.04.13
Книга вторая. ДОРОГА ДОМОЙ
Часть первая 04.04.13
Часть вторая 04.04.13
Часть третья 04.04.13
Часть четвертая 04.04.13
АВТОБИОГРАФИЯ 04.04.13
Часть третья

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть