Онлайн чтение книги Шишкин лес
Часть девятая

1

Я не понимаю, где кончаюсь я и начинается все остальное. Я не понимаю, где проходит эта граница. Но ведь это значит, что и другие не понимают. И значит, для моего папы тоже нет границы между ним и мной, и для него время тоже сейчас остановилось, и он все это видит вместе со мной. Облако отражается в чернильно-темном озере. Церковь. Кладбище. Ржавый и золотой лес. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью.

Полет над осенним Подмосковьем продолжается. Железнодорожная платформа. Сосны. Поселок Шишкин Лес. Наш дом. Теперь уже не наш.

Аукцион кончился. Публика разошлась. Степа сейчас впервые выглядит на свои восемьдесят пять лет. Шаркающей походкой бродит он по залам галереи, глядя на то, как упаковывают купленные вещи. Все заставлено ящиками с картинами и мебелью из Шишкина Леса.

Люди Каткова стоят на страже у всех дверей.

Жорик вытаскивает из пустого ящика спрятавшегося туда Петьку. Петька визжит и брыкается.

— Ну, ты, в натуре, хулиган, — ухмыляется Жорик.

Петька дико визжит, убегает и опять прячется. И опять Жорик находит его.

Видно, что Жорик поглощен этой игрой в прятки не меньше, чем Петька. Он играет не как взрослый человек, а как ребенок, всерьез играет, до истерического даже состояния.

Степа смотрит на глупого этого Жорика и жует губами. Если бы Жорик не оставил в тот день аэроклуб без присмотра, ничего бы не произошло. Но Жорика там не было. Ксения видела, как он возвращался из магазина. И пока его там не было, в аэроклуб проникли эти бомжи. Но Жорик не виноват. Он просто дурак. Бомжи тоже не виноваты. Просто они бомжи. Просто их кто-то нанял, чтоб подложить пакет в самолет. Может быть, бутылку за это обещал. А когда они пришли за бутылкой, пристрелил.

Степа выглядывает в окно. Во дворе стоит огромный фургон. Рабочие вносят в него ящики. Другие несут к фургону наш буфет, в котором всегда хранилась знаменитая рябиновая водка.

Моему папе восемьдесят пять лет. Из них шестьдесят он прожил в Шишкином Лесу с моей мамой, которую он очень любил. Он никогда всерьез не болел, не испытывал нужды, не служил в армии и не сидел в тюрьме. Ему повезло как немногим. Но он не думал, что доживет до времени, когда дом, картины и предметы, среди которых прошла его жизнь, придется продать.

Степа заглядывает в комнату, где Антон и Макс перевязывают пачки стодолларовых купюр.

— Девять миллионов есть, — говорит Антон.

Степа кивает и продолжает свой печальный обход.

Нина и Ксения помогают упаковывать картины.

Сверкающий треугольниками и ромбами портрет Вари работы Полонского, вызвавший когда-то в Манеже гнев Хрущева, уже лежит в ящике. Рабочий закрывает ящик фанерой и начинает забивать гвозди. Похоже на гроб.

Степа болезненно морщится. За спиной у него возникает Панюшкин:

— Теперь уже в любой момент.

— В любой м-м-момент что?

— Деньги у вас могут потребовать. Мне рядом с вами оставаться нельзя, но, как только они возникнут, вы уж сразу мне сообщите. У вас все мои телефоны есть.

Он исчезает. Степа шаркает дальше. Смотрит, как Маша упаковывает в коробку суповую вазу с пастушком и пастушкой, в которую сто лет назад плюнул Семен Левко.

— Это ужасно, — всхлипывает Маша. Степа обнимает ее.

— Я не хочу иметь детей от искусствоведа в штатском.

Несколько дней задержки, а она психует. Очень нервный человек наша Маша. Но такой взвинченной, как сейчас, Степа ее еще никогда не видел.

— Что это за бородатый с крестом к тебе сейчас подходил? — спрашивает она.

— Это Панюшкин, следователь, который вел Лешино дело.

— Но ведь дело же закрыли?

— Закрыли, но он продолжает им заниматься. Послушай, я все пытаюсь вспомнить. Когда вы все в тот день приехали ко мне Шишкин Лес и мы все сидели и ждали Лешеньку, а он летал — откуда мы тогда узнали, что он летает? Кто это первый сказал?

— Я не помню. Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Да вот, этот Панюшкин говорит, что Лешу мог убить только тот, кто знал, что он в этот день п-п-полетит. Но никто из посторонних знать этого не мог. А мы все знали. И разговор был какой-то нехороший. Про наследство. Как будто кто-то умер. А ведь никто тогда еще не умер.

— Деда, что с тобой? — смотрит ему в глаза Маша.

— Это не со мной, деточка. Это П-п-панюшкин думает, что Лешино убийство заказал кто-то из наших.

— Что?!

— Он вообще не совсем нормальный, этот П-п-панюшкин, — говорит Степа. — Может быть, поэтому он и продолжает заниматься этим делом, хотя его закрыли. И у него целая своя т-т-теория, что все преступления от любовных страстей и обид.

— И он подозревает кого-то из наших?

— Он говорит, что причины сделать это могли быть у каждого из наших. У Коти, у Нины, у Антона, у Тани, у Макса, у тебя.

— У меня?!

— Он говорит, что у тебя с бизнесом сейчас не очень хорошо, что тебе позарез нужны деньги.

— Но я выкарабкаюсь!

— Я знаю, деточка. Но речь идет не только о тебе. Тут так совпало, но и Антону сейчас деньги срочно нужны. И Максу. Я понимаю, так совпало. Но Панюшкин уверен, что заказное убийство из-за Камчатки как бы маскировка, а причины совсем другие, личные.

— Но ты же этому не веришь!

— Ну конечно не верю. Но н-н-на всякий случай, деточка, как только я буду знать, куда отнести эти деньги, я их отнесу. И Панюшкину звонить не буду. П-п-пусть только этот кошмар кончится. Дай мне ключи от сейфа.

— Не дам.

— П-п-почему?

— Потому что ты один не сможешь этого сделать. Ты понимаешь, сколько весят эти девять миллионов? Ты один их просто не донесешь.

— Хорошо. Мы это сделаем с тобой вдвоем. Но никому больше не говори. — Степа смотрит в окно. — Идем. Котя уже нас ждет. Мы договорились собраться все вместе у Нины.

Котя, сидя в машине во дворе галереи, смотрит, как рабочие выносят из галереи рояль Чернова. Рядом с Котей сидит журналистка с коленками.

— Ну, чего ты ждешь? — говорит она. — Поедем куда-нибудь. Я голодная.

— Сегодня не получится. Шишкин Лес продали. Я обещал побыть с нашими.

— И твоя Татьяна там будет? Среди «наших»?

— Там все будут.

— Bay!

— «Bay» — что?

— Она спит с Павлом Левко, но она наша. А я не наша.

— Это все сложнее.

— А что тут, блин, сложного? Я — никто, а жена — это святое. Даже если ее трахает Павел Левко. У которого ты, между прочим, одолжил три миллиона долларов.

— Я тогда еще не знал. И самое страшное не это.

— Взять деньги у любовника жены — не самое страшное? А что тогда самое страшное?

— Ты знаешь что.

— Что он убил твоего отца. А тебе не кажется, что у тебя от ревности крыша поехала?

— Он знал, что отец в тот день полетит. Пашка звонил ему по мобильнику, когда отец был в аэроклубе. Никто из посторонних не знал, что он в это время там, а Паша знал. И это уже давно тянется.

— Что тянется?

— Ненависть. Сто лет назад Пашкин прадед, лакей Чернова, за что-то обиделся на композитора. И с тех пор они не дают нам жить. В чем мы виноваты, уже никто не помнит. Но хозяева всегда виноваты перед лакеями. А теперь правнук лакея хотел получить лицензию на камчатское золото, а правнук барина ему помешал.

— Ну ты придумал кино.

— Я это не придумал. Он решил убить отца, а потом все у нас отнять. Шишкин Лес. Картины. Вообще всё.

Рабочие вносят в грузовик ящик с портретом Вари.

— Весь этот аукцион — фикция. Здесь торговались только его люди. Я их всех видел у Левко. Петрова, который все скупил, я там не видел и доказать ничего не могу, но уверен, что он тратил деньги Левко. И теперь эти деньги вернутся к Левко назад. И три миллиона, что он мне одолжил, вернутся. И Камчатку он огребет. И Петька будет звать его отцом. Я пытался что-то сделать. Но ничего сделать нельзя. Она к нему уйдет. В общем, я хотел умереть, когда появилась ты.

К машине подходят Степа и Маша.

— А где Таня и Петька? — смотрит на журналистку Степа. — Я думал, что они здесь, с тобой?

— Они поедут с мамой.

Таня выходит из подъезда галереи и сворачивает за угол.

Здесь ее ждет «мерседес» Левко. Она садится в машину рядом с Павлом и предупреждает:

— Котя тебя видел, когда ты Зину уводил. Теперь он знает, что ты здесь.

— И теперь ты со мной не поедешь?

— Все равно поеду.

— А Петьку ты с кем оставила?

— Там, с Котей. Там же все Николкины. И охрана. А Котя уверен, что Петька с ней. У семи нянек дитя без глаза.

Обиженную журналистку Котя высаживает на Тверской, а сам сворачивает во двор моего дома.

Останавливается у подъезда. Перед фотографией еще лежит букет пожухлых цветов, но интерес публики к убийству знаменитости явно иссякает. Свечи в банках уже не горят, у подъезда никого нет.

— Макс с Антоном уже здесь. — Степа смотрит на стоящие во дворе машины. — А Нина с Петькой еще не п-п-подъехала.

На лифте картонка с надписью «ЛИФТ НЕ РАБОТАЕТ».

— Четвертый этаж, — напоминает Маша Степе. — Ты сможешь дойти?

А что делать. Начинает восхождение.

— Ау! — кричит Макс с верхней площадки. — Котя, это вы? Тут еще никого нет. Заперто.

— Я сейчас открою. У меня есть ключ, — кричит Котя и взбегает наверх.

Степа медленно поднимается по лестнице. Маша поддерживает его под руку.

Добравшись до площадки третьего этажа, Степа, держась за сердце, присаживается на ступеньку отдохнуть. Маша смотрит в окно. Отсюда видны огни вывесок и поток машин, движущихся по Тверской.

— Я сейчас вдруг опять вспомнил п-п-про колбасу, — говорит Степа, — которую ты в семьдесят седьмом году с-с-с-ъела.

— О Господи!

— Я тогда подумал на Пашку Левко. Потому что он у нас в саду всегда яблоки крал. А оказалось, что это ты съела.

— Далась тебе эта колбаса.

— Почему я тогда решил, что это он? — разговаривает сам с собой Степа. — Одно д-д-дело — яблоки, но стащить с кухни колбасу — это все-таки разные вещи.

У Маши в сумке звонит мобильник. Она достает его, слушает и передает Степе:

— Тебя.

— Мне звонят по твоему телефону? Кто? Этот Панюшкин? Я не хочу с ним говорить.

— Я не поняла, кто это.

— Ну хотя бы женщина или мужчина?

— Женщина... Нет. Я не поняла.

— Алло?.. — Степа прижимает к уху телефон. — Да... Да...

Лицо его меняется. Он долго слушает, жуя губами, потом отдает Маше телефон, зажмуривается и начинает вздрагивать, сдерживая слезы.

— Что, деда? Что случилось?

— Надо в-в-в-вернуться за д-д-деньгами.

— Это они? -Да.

— Откуда они знают, что ты сейчас со мной?

— Они все знают.

Во дворе галереи уже совсем темно. Жорик, стоящий на часах около грузовика, подходит к освещенному окну и прижимает лицо к решетке.

Перед телевизором, с трепетным вниманием уставившись на экран, сидят Катков и его мужики. Рядом с ними Нина. Музыка и звуки перестрелки.

По телевизору показывают мой фильм «Немая муза». Сцена пожара. Столько лет прошло. Сейчас бы это на компьютере сделали, а тогда все снимали вживую. Ничего не боялись. Я любил Ксению больше всего на свете, а ради этого крупного плана заставил лезть в огонь. Вот она выбегает на балкон, и платье на ней горит.

— В этом кадре Ксения, — говорит Нине сидящий перед телевизором Катков.

Женщина в горящем платье прыгает с балкона.

— А здесь, на общем плане, уже я, — говорит Катков.

Когда я брал Каткова сниматься в «Немой музе», пришлось долго сражаться с отделом кадров «Мосфильма», потому что в свои девятнадцать лет он уже ухитрился отсидеть год в тюрьме. Теперь он взял в свою команду Жорика, тоже после года тюрьмы за хулиганство. Где кончается одно и начинается другое, понять невозможно.

Жорик, прижав физиономию к решетке, равнодушно наблюдает, как на экране телевизора белые дерутся с красными.

— А здесь мы все. Молодые, — тихо комментирует Катков.

Бывшие мосфильмовцы смотрят на экран как завороженные.

В комнату входят Степа и Маша. Нина, оторвавшись от телевизора, идет к ним навстречу.

— Степа, почему вы вернулись?

— Я на минуту. Я кое-что тут з-з-забыл.

— Вы не знаете, где Таня? — спрашивает Нина. — Петька, наверное, с ней, но они куда-то ушли, и у нее телефон выключен. Я уже волнуюсь.

— Я не знаю, где Т-т-таня. Н-н-найдется. — Степа поспешно уходит вслед за Машей в ее кабинет.

Стрельба и музыка по телевизору звучат громче. Катков показывает маячащему в окне Жорику кулак. Жорик исчезает.

Отойдя от окна к грузовику, он достает из-под мышки пистолет и, держа его двумя вытянутыми вперед руками, начинает подпрыгивать, приседать и резко поворачиваться из стороны в сторону, изображая при этом губами звуки выстрелов.

Потом он прячет пистолет и закуривает, стараясь в свете дворового фонаря пускать дым кольцами.

Потом достает из кармана мобильник и набирает номер.

— Привет. Это ты? А это я. Кто-кто. Жорик. Из аэроклуба. Вспомнила? Ну ты даешь! Повидаться надо. Как зачем? Ну ты, в натуре, артистка!.. Все забыла?..

Договорить он не успевает, потому что кто-то, шагнув к нему сзади из темноты, крепко обхватывает его. Кто-то другой умело заклеивает ему пластырем рот. Жорика кладут лицом вниз на асфальт и связывают липкой лентой руки и ноги.

Из окна галереи доносятся звуки телевизора. К грохоту стрельбы добавляется мужской голос, поющий старинный романс:

Жорик яростно мычит и катается по асфальту, пытаясь развязаться. Когда угнанный фургон выезжает со двора, собравшиеся у телевизора этого не слышат.

— Сейчас будут звонить по поводу этой концессии, — говорит Павел Тане, — сегодня же все решается.

— Расслабься, — говорит Таня. — Не получится с этой Камчаткой, я буду только счастлива.

«Мерседес» въезжает во двор его дома.

— Может, еще и получится, — говорит Павел в кабине лифта, — Иван Филиппович у меня не один. Хотя твой Котя со своим фильмом сильно подгадил.

— Ты, Павлик, на этой Камчатке зациклился.

— Да. Потому что эти козлы будут вывозить оттуда золото и ничего не дадут людям взамен. А я бы превратил Камчатку в помесь Гонконга с Калифорнией. Я бы там построил небоскребы и курорты, и университет, и международный аэропорт, и киностудию типа Голливуда, и ты бы там снималась во всех главных ролях.

— И каждый день дрожала бы, что тебя убьют, как Николкина?

— Танька, поверь мне, его убили не из-за Камчатки. У них просто мания величия. Им кажется, что весь мир крутится вокруг Николкиных. Но масштаб у них не тот. Камчатка — это, типа, целая страна, а Николкины рядом с ней (складывает пальцы щепоткой), типа, блохи.

— Не любишь ты их.

— Не люблю, — признается Павел. — Имею на это основания.

— А они талантливые.

— Поэтому я пытался им помочь. Я думал помочь им устроить в Шишкином Лесу музей. Но этому старому мудаку понадобился аукцион, и теперь все растащат, все уйдет за границу.

Лифт останавливается. Они выходят на площадку. За дверью квартиры слышны поющие голоса друзей Павла. Опять собрались. И опять весело.

— Николкины хоть знают, кто этот Петров, который все скупил? — спрашивает у Тани Павел.

— Разве это не твой человек?

— Почему мой?

— Они думают, что твой. А разве нет?

— Это смешно. Я сперва даже не знал, откуда он взялся. Сейчас уже выяснил. Это бывший кагэбист, всю жизнь за границей работал. Там какие-то немереные бабки и контакты в Кремле и на таможне, всюду. Возможно, что и к смерти Николкина он имеет отношение. Возможно, тот ему как-то насолил, и это — наказание.

Звонит в квартиру.

— И деньги с Николкиных тоже требует он? — спрашивает Таня.

— Не знаю. Но картины и вещи из их дома он не получит. Я за этим прослежу.

— Как ты проследишь? Все уже в его фургоне.

— Это технические детали. Открывает дверь квартиры.

Дружное пение теперь слышится громче. Банкир, раскинув для объятий руки, идет навстречу Павлу.

Из кухни высовывается его пятнадцатилетняя жена. По щекам ее льются слезы. В руке нож.

— Не пугайтесь, это я лук режу. Только что позвонили. Твоя лицензия! Твоя! Чего смотришь, королева камчатская? Иди, иди на кухню помогать!

Степа и Маша вынимают пачки денег из сейфа и укладывают в чемоданы.

— Ты уверен, что не надо никому говорить? — спрашивает Маша.

— Нельзя, Машенька, говорить. — У Степы перехватывает горло от сдерживаемых слез. — Потому что Петька там, у них.

— Что?! — вскрикивает Маша.

— Они п-п-потом дали ему трубку. Я слышал его голос. Если мы не привезем деньги к двум часам ночи, мы его больше не увидим.

— Куда это надо везти?

— В п-п-поле, на место, где разбился самолет. Они хотят убедиться, что нас только двое.

— Но туда не подъехать на машине, а здесь килограммов сто.

— Придется д-д-дотащить. Руки у Степы сильно дрожат.

Мой папа от природы не очень храбрый человек, но в жизни ему так часто приходилось бояться, что чувство страха у него постепенно притупилось. Поэтому, когда в восемьдесят втором году ему предложили поехать с выступлениями в Афганистан, он поехал.

2

Стоя в кузове грузовика, одетый в камуфляж семидесятилетний Степа читает свои стихи на летном поле военного аэродрома перед сидящими на земле и на броне танков солдатами. Слышен звук приближающегося вертолета.

Солдаты ржут и аплодируют. Рев пролетающего вертолета заглушает Степины слова.

— Эти мои стихи, — кричит в микрофон мой папа, — знакомы вам с д-д-детства. И с детства были знакомы в-в-вашим родителям. Я, деточки, уже очень старый человек. И я боюсь летать на самолетах. Но я к вам не мог не п-п-прилететь. Потому что есть у меня т-т-такая книжка — «Наша история».

Дружные аплодисменты.

— И здесь, на афганской земле, исполняя свой интернациональный долг, вы, деточки, вписываете в эту к-к-книжку новые страницы.

Аплодисменты.

— Страницы новых п-п-п-побед, — продолжает кричать в микрофон Степа, — в нашей борьбе за счастье всех народов нашей п-п-планеты. И разрешите мне закончить цитатой из себя самого: «Это наша история, и д-д-д-другой истории у нас нет!»

Громовые аплодисменты.

Степа с помощью солдат спускается с грузовика, пожимает руки офицерам, раздает автографы и направляется к ожидающему его газику.

— Браво! Браво! — хлопает в ладоши прикрепленная к Степе пухленькая офицерская жена.

— Спасибо, милая.

Она открывает перед ним дверцу газика и садится в него вслед за Степой.

— Послушай, деточка, а я т-т-т-тебя не очень обременяю? — спрашивает Степа.

— Ну что вы! Для меня это такая честь помочь вам, Сергей Владимирович! — радуется офицерская жена.

— Степан Сергеевич, — поправляет ее Степа. — Меня, Клавочка, зовут Степан Сергеевич. Можно просто Степа.

— Ох, простите, Степан Сергеевич! — смущается Клавочка. — Это я по инерции. Мы же Сергея Владимировича Михалкова ждали, а в последний момент Москва его на вас заменила. Вы уж меня извините.

— Да ради Б-б-бога. Меня с Михалковым часто п-п-путают. Наверное, потому, что он тоже заикается.

И, задумчиво пожевав губами, спрашивает:

— А что, если у багажа будет перевес?

— Не имеет значения, — успокаивает Степу Клавочка. — Мы все, что вы купите, на нашем самолете отправим. Вот как раз на этом завтра и отправим.

И показывает на большой самолет, из которого солдаты выгружают длинные ящики.

— Это б-б-бомбардировшик? — уважительно спрашивает Степа.

— Нет, это «черный тюльпан». Видите, гробы привезли.

Степа морщится и закрывает глаза.

По сторонам дороги валяются опрокинутые и обгоревшие танки и БТРы. Газик, в котором едет Степа, и две бронемашины с охраной мчатся со скоростью девяносто километров в час. Охрана едет впереди и сзади, чуть сбоку от газика, так что встречной «бурбухайке», сверху донизу изукрашенному афганскому грузовику, приходится свернуть на обочину. Из «бурбухайки» вываливаются ящики и выпрыгивают люди в чалмах.

Солдат за рулем газика крутит настройку приемника. Поет Пугачева:

— Так вам нужна хорошая дубленка? — спрашивает у Степы Клавочка.

— Да, для жены.

— Сейчас все купим. И дубленочку, и технику вашим внукам. Тут очень хороший шопинг. Я, кто к нам ни приезжал, всех артистов возила отовариваться. И Кобзона, и писателя Аркадия Инина.

Звуки взрывов. Степа задумчиво жует губами.

— Степан Сергеевич, это в горах, — успокаивает Клавочка. — Вы не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь. Я п-п-просто думаю. Как это в жизни удивительно получается. Еще вчера мы с тобой были незнакомы, а сейчас — как будто я тебя сто лет знаю.

Клавочка кокетливо улыбается Степе и начинает подпевать Пугачевой:

Очередная встречная «бурбухайка» мечется из стороны в сторону, водитель не знает, куда свернуть, чтоб уступить дорогу конвою. В последнее мгновение перед столкновением едущий перед Степиным газиком БТР сворачивает на обочину. Взрыв.

Солдат с мгновенно окутавшегося пламенем БТРа выбрасывает на дорогу. Второй БТР, не успев затормозить, наезжает на них.

Клавочка реагирует мгновенно. Сталкивает Степу на пол газика и на всякий случай накрывает его своим телом.

Второй БТР пятится назад и останавливается. На асфальте в луже крови лежит раздавленный солдат.

Тишина.

Летом восемьдесят второго, когда папа летал с выступлениями в Афганистан, мама была на гастролях в Париже, я крутился на Московском кинофестивале, Нина ночевала в городской квартире, а дети оставались в Шишкином Лесу одни. За ними приглядывал мой брат Макс, но он, как всегда, был влюблен.

3

Сорокапятилетний Макс смотрит в окно на дом Левко. Оттуда, из окна второго этажа улыбается ему двадцатилетняя хорошенькая и худенькая Женя Левко. На подоконнике перед ней включенный транзисторный приемник. Поет Пугачева:

Женя посылает Максу воздушный поцелуй и пальцами изображает на подоконнике идущие ноги. Макс кивает в ответ и выскакивает из комнаты.

Женя в своей комнате смотрится в зеркало.

Макс вбегает в кухню и вынимает из раковины бутылку водки, охлаждавшуюся там под струей воды.

Бежит обратно в свою комнату. Из дверей мастерской с улыбкой глубокого презрения смотрит ему вслед шестнадцатилетняя Маша. В том году моя племянница Маша навсегда поселилась у нас. После смерти Анечки она отказалась жить в Англии со своим отцом Эриком Ивановым. Маша вообще нелегкий человек, но тогда она переживала переходный возраст, и характер у нее был совершенно невыносимый.

Маша делает вслед Максу неприличный жест.

Женя Левко в своей комнате глядится в зеркало и прыскает духами себе подмышки и немножко в рот

Пугачева продолжает петь, а Женя, покрутившись перед зеркалом, выходит из комнаты.

Пританцовывая, она пересекает гостиную, направляясь к выходу из дома, когда из своей комнаты высовывается когда-то сильный и грозный, а теперь древний и высохший восьмидесятитрехлетний Василий Левко.

— Евгения, ты куда собралась?

— А твое какое дело?

— Не сметь со мной так разговаривать! — рявкает бывший маршал.

Василий Левко был уже в глубоком маразме, но он понимал, что у его восемнадцатилетней внучки Жени роман с сорокапятилетним Максом Николкиным. И это было для него невыносимо.

— Я тебе запрещаю туда ходить!

— Ой как страшно.

Легонько отпихнув деда назад, закрывает перед ним дверь его комнаты и поворачивает ключ в замке.

Запертый в своем логове, маршал молотит в дверь кулаком.

Женя пробегает через сад и пролезает через дырку в заборе к Николкиным. А голос Пугачевой по радио все равно слышен из ее комнаты и из многих соседних домов.

Макс, сидя на кровати, разливает водку по рюмкам. Женя сидит перед ним на письменном столе.

— Тебе нравятся такие песни? — спрашивает изнывающий от нежности Макс.

— Я эстраду вообще люблю.

Солнечный луч падает из окна на Женины гладенькие колени, руки и плечи, но Максу хочется не только трогать все это, но и поговорить. Макс всю жизнь ищет не поверхностных отношений, а гармонии всерьез.

— Как тебе может нравиться и Пугачева, и мои спектакли? — выспрашивает он.

— Это совсем другое.

— Я спрашиваю потому, что мои спектакли — это и есть я.

— Вот я и говорю.

— Ты имеешь в виду, что я тебе нравлюсь?

— М-мм.

— Я не понимаю, что тебе во мне может нравиться? — не унимается Макс.

— Все нравится.

— Что все?

— Ну, что ты умный и добрый, и что про тебя пишут в газетах, и что теперь тебе дадут театр в Москве. Я тебя люблю — и все. Что ты пристал?

— И тебе со мной не скучно?

— Нет.

Макс вздыхает и начинает целовать ее колени. Женя расстегивает кофточку под пение Пугачевой:

Запертый Василий Левко в бессильной ярости колотит в дверь. Зина отпирает его. Это лето восемьдесят второго года. Зине уже исполнилось пятьдесят.

— Ну чего ты? Ну чего ты шумишь? — успокаивает она Левко. — Женечка просто навещает своего отца.

— Дегенератка! — задыхается от бессильной ярости Левко.

Жениному брату Павлику Левко в то лето исполнилось пятнадцать лет. Он тоже был влюблен, впервые в жизни, в одноклассницу Таню. Таня жила рядом, в рабочем поселке. Она мечтала стать киноартисткой.

Вот они — шестнадцатилетние Павлик Левко и Таня — тоже пролезают через дырку в заборе. На Тане сарафан с глубоким вырезом. Павлик наклоняется к ее плечу и, дурея от ее близости, дует.

— Ты что? — оборачивается к нему Таня.

— Комара прогнал.

— Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Ну, ты просто не понимаешь. Они живут рядом, и ты привык. Но это же такие люди. Это же Николкины! Эрик Иванов! Варвара Чернова!

— Люди как люди, — говорит Павлик. — Пьяный Иванов со второго этажа ночью в окно писал. Я сам видел.

— Зато он создал «Полковника Шерлинга»! Ему писать из окна можно.

— Почему это?

— Потому что люди искусства — избранные, — говорит Таня, глядя на стоящего в окне нашего дома шестнадцатилетнего Котю. — Ну чего ты, Пашка, улыбаешься? Да, я хочу быть как они.

— У вас дверь открыта? — кричит Павлик Коте.

Котя кивает. Павлик с Таней входят в дом.

Мой сын Котя тоже переживал переходный возраст. Это выражалось в том, что в мое отсутствие он носил мои вещи и курил мои сигары.

На столе в Степиной комнате большая фотография Степы с Брежневым. Брежнев на фотографии прикрепляет к Степиной груди звезду Героя Социалистического Труда.

По стенам кабинета книжные полки и фотографии обитателей Шишкина Леса.

Котя сидит за Степиным столом. У Коти жалкие, недавно отпущенные усики. Одет он в мой шелковый халат. Во рту сигара. Когда Таня и Павлик входят, он встает и неторопливо выходит из-за стола. Павлик знакомит:

— Таня. Константин.

Вообще-то они друг друга уже знают, они учатся в соседних классах. Котя в «А», а эта парочка — в «Б». Но вне школы все другое. Котя берет Таню за руку и церемонно подносит к своим губам. Таня руку выдергивает и прячет за спину.

— Мне рассказали, что вы мечтаете сниматься в кино? — надменно спрашивает мой болван.

— Да, — тихо отвечает Таня.

— Котя, кончай выебываться, — говорит Павлик. — Ты же будешь поступать во ВГИК. Так помоги человеку. Объясни ей, что к чему.

— Я могу ее посмотреть, — вздыхает Котя, — но я ничего не обещаю. Вы понимаете, Таня, какой вас ждет конкурс? Вы должны быть готовы ко всему.

— Я готова ко всему.

— Вы можете показать мне какой-нибудь этюд?

— Могу, — кивает Таня и оглядывается на Павлика.

— Выйди, — говорит Павлику Котя.

— Че-ево?!

— Она стесняется, — объясняет Котя. — Это как визит к врачу.

Павлик удивляется и выходит.

— Ну, что вы мне покажете? — усаживается за Степин стол Котя.

— Удава, — говорит Таня.

— Простите?

— Змею.

И смотрит на Котю неподвижными, ставшими вдруг другими, совершенно дикими глазами, потом ложится на пол и медленно к Коте ползет.

Из дома Левко доносятся звуки радио. Пугачева все еще поет:

Павлик спускается на первый этаж и выходит на веранду. Здесь тоже работает радио, но другое. Маша, стоящая с кистями у мольберта, слушает «Голос Америки». Сквозь треск помех пробивается голос с несоветским акцентом:

— Как передает наш сотрудник из Лондона, здесь опубликована статья, обвиняющая советского беллетриста Эрика Иванова в сотрудничестве с органами КГБ. Автор популярного сериала «Полковник Шерлинг» аккредитован в Лондоне как постоянный корреспондент газеты «Известия»...

Маша яростно размазывает краски по холсту. Почувствовав за спиной Павлика, она оборачивается:

— Теперь ты на меня настучишь, да?

— Кому? Про что?

— Всем. Что я слушаю «Голос Америки». Ну и стучи! Стучи! Можешь им сказать, что я их ненавижу! И ненавижу своего отца! И ненавижу советскую власть! Я все ненавижу!

— Понятно, — кивает Павлик и показывает на краски, хаотически размазанные по ее холсту. — А это у тебя что?

— Мой внутренний мир.

— Понятно.

— Что ты заладил: понятно, понятно. Ни черта тебе не понятно. Это абстракция. Изображение трагедии души.

— Твоей? — спокойно спрашивает Павлик.

— Каждого нормального человека. У каждого человека внутри своя трагедия.

— У меня трагедии нет, — честно прислушавшись к себе, сообщает Павлик.

— Врешь. Есть. Твой дед — сталинист, твоя мама — больна, твоя сестра сейчас там, наверху, трахается с моим дядей Максом, а он сорокапятилетний старик.

— Ну и что? — не понимает Павлик.

— То, что ты их всех ненавидишь.

— Мне их просто жалко.

— Ну тогда ты просто животное. Кто твой любимый герой?

— В смысле?

— Литературный. Мой — Гамлет. А у тебя кто?

— Граф Монте-Кристо.

— Кто-о-о?!

— Не в начале, когда он бедный, — объясняет Павлик, — а потом, когда богатый и делает со всеми чего хочет. Когда он типа бога.

А Пугачева по радио все повторяет:

Таня уже доползла до окаменевшего от изумления Коти и, прильнув к нему всем телом, обвивает его, неподвижно глядя ему в глаза.

Макс и Женя уже в постели, и все уже произошло, довольно быстро произошло, и теперь Максу еще сильнее, чем раньше, хочется поговорить.

— Если б мы жили в нормальной стране, — шепчет он в розовое Женино ухо, — я бы взял тебя сейчас с собой на театральный фестиваль в Англию. Представляешь — поездом через всю Европу, а потом паромом через Ла-Манш.

— Но с тобой едет твоя Лариса.

— Как артистка. Но уже не как жена. Я с ней не сплю с тех пор, как появилась ты.

— Честно?

— Клянусь. Когда мы оттуда вернемся, я ей скажу, что ухожу к тебе.

Изображающая удава Таня приближает свое лицо вплотную к Котиному и оскаливает зубы. И тут Котя не выдерживает и целует ее.

— Ты что делаешь? Я же змея!

Она отпрыгивает в сторону.

— Извини, — бормочет Котя. — Я понимаю. Я сволочь. Ты с Пашкой пришла. Но я тебя давно люблю. Уже полтора месяца. С тех пор, как увидел тебя в школе с Пашкой.

И эта Таня стала бывать у нас каждый день. Я сделал все, чтобы она не поступила во ВГИК, но она поступила в театральный, и на втором курсе они с Котей поженились. А Женя за Макса так замуж и не вышла.

Макс прощается с Женей в саду. Он целует ее глаза, руки, шею. У дырки в заборе она посылает ему последний воздушный поцелуй, раздвигает доски и пролезает на участок Левко.

И тут из кустов, с ремнем в руках, выскакивает ее дед.

— Ах ты курва! Семью позоришь!

Он пытается хлестнуть ее ремнем, но получается неловко и слабо, и Женя сразу же ремень у него отнимает.

— Ну кончай ты, дедушка, ради Бога!

— Боже мой, Василий Семенович! — мечется за забором Макс. — Ну что вы делаете!

— Мерзавец! Сгною! — кричит Василий Левко Максу. — Ты у меня в армию, сволочь, пойдешь служить! В Афганистан!

— Василий Семенович, мне уже поздно служить. Мне, извините, сорок пять лет.

— А девок топтать не поздно? — хрипит взбешенный маршал. — Значит, и под пули не поздно!

И Левко позвонил министру обороны Гречко. Макс, как и все штатские с высшим образованием, был лейтенантом запаса, и по закону его можно было призвать в армию. И Максу прислали повестку. Надо было его спасать. И папа начал спасать, и добрался до Брежнева.

За окном Кремль. У Степы на груди золотая звезда Героя. У Брежнева пять золотых звезд. Лицо у Брежнева отечное, рот полуоткрыт, глаза смотрят мимо.

— Леонид Ильич, — стараясь не заикаться, говорит Степа. — Мой старший сын Максим — лауреат Госпремии и премии Ленинского Комсомола. И его как офицера запаса п-п-призывают в армию. Это очень почетно, и он г-г-г-орит желанием послужить Родине. Но в настоящее время он работает над п-п-патриотическим юбилейным спектаклем, и ему нужна отсрочка, а товарищ Гречко помочь отказался, поэтому я, зная вашу мудрость и доброе сердце, позволил себе....

И умолкает, увидев, что из глаз Брежнева текут слезы.

Это было за три месяца до смерти Леонида Ильича. Что папа говорил ему, Брежнев уже не понимал и не помог. На следующий день Макс должен был явиться с вещами в военкомат. Но в тот же самый день его театр уезжал на Эдинбургский фестиваль в Англию, и документы на поездку были у Макса уже все оформлены. И он решил плюнуть на все и поехать.

4

На перроне толпа артистов и провожающих. Макса и Ларису провожают Степа и тринадцатилетний Антон.

— Я еще п-п-попробую поговорить с Левко, — говорит мой папа. — Может, он одумается. Но ты уж, пожалуйста, больше не делай г-г-глупостей. Ты там, за границей, все-таки следи за собой.

— Ты о чем?

— Ну, будь осторожнее. На твои спектакли могут прийти наши эмигранты. Писатели эти, Синявский, Максимов. Интервью будут предлагать на их радио. Ну, ты сам знаешь, ты, деточка, лишнего не болтай.

— Я давно не деточка, папа! И я знаю, как с кем говорить.

— Речь идет не только о тебе. Ты там себе напозволяешь, а скажется это на Лешке, на маме, на мне. В общем, думай головой.

Максим уже не слышит его. Он вдруг видит стоящую в толпе провожающих Женю. Он делает шаг к ней, но тут поезд трогается, и Макс прыгает в вагон.

Лариса, уже стоящая на площадке вагона, тоже видит Женю. Несмотря на толстый слой косметики, Лариса выглядит усталой и постаревшей.

— Ну, с Богом, — тихо говорит Степа и тайком крестит вслед Максу воздух.

А по хриплому вокзальному радио опять поет Пугачева:

Стучат колеса. В двойном купе международного вагона Лариса невидящими глазами смотрит в журнал. Рядом с ней стакан и наполовину пустая бутылка вина. Макс достает из своего чемодана бутылку водки.

— Эта новая девица провожала тебя на вокзале, — говорит Лариса. — Как трогательно.

— Тебя сейчас только это волнует? — огрызается Макс.

— Меня волнует, что это опять происходит на глазах у Антона и всего театра.

— А то, что по возвращении домой меня отправят в Афганистан и там убьют, тебе все равно?

— Но ты, друг мой, сам в этом виноват.

— В чем я виноват? В том, что меня кто-то любит просто так? Не как режиссера, а просто как живого человека? В этом я виноват?

— Я сегодня позвонила отцу, — говорит Лариса. — Он обещал попросить Гречко.

— Поздно же ты позвонила отцу, моя дорогая. В тот самый день, когда я вернусь из этой поездки, я должен явиться с вещами в военкомат. Или меня вообще посадят.

Макс берет из чемодана бутылку водки и выходит в коридор.

Двери купе открыты. Там уже выпивают, едят и оживленно болтают возбужденные поездкой его артисты.

— Максим Степанович, заходите к нам! — зазывают его. — Почтите присутствием!

Но Макс входит в купе, где сидит в одиночестве сопровождающий коллектив Иван Филиппович.

Ивану уже сорок лет, и его зовут уже Иваном Филипповичем, и он уже работает не в комсомоле, а в отделе культуры ЦК. Бутылку они вдвоем с Максом прикончили. За окном купе уже ночь. Тусклые огни полустанков и спящих деревень.

— Ты понимаешь, Ваня, — откровенничает Макс, — я не боюсь смерти, но эта война — мерзость. Это против моих убеждений. Я не хочу принимать в этом никакого участия.

— Я все понимаю, Макс, — сочувствует ему Иван Филиппович, — я же пытался что-то сделать через Комитет. Но даже они ничего не могут сделать. Гречко служил когда-то у Левко и обещал ему лично, что тебя призовут. Сволочная страна, — и отворачивается к окну, скрывая волнение. — Он тогда умер в камере, и я тоже ничего не мог сделать. Сволочи.

Всхлипывает. И это не от выпивки. Он был влюблен в того артиста всерьез. И это очень помогало Максу при сдаче спектаклей, но это было давно, и теперь Максу не мог помочь никто.

— Макс, если бы у меня был английский, как у тебя, и твоя известность на Западе, — глядя в черное окно, говорит вдруг Иван, — я бы из этой поездки не вернулся.

— Что ты говоришь?

— Ничего. Ничего я не сказал.

Ночь. Станция перед границей. Гудки. Свистки. Стук молоточка обходчика. Макс и Лариса оба не спят, смотрят в потолок.

— Лара, Ванька советует мне остаться в Англии. Смешно, что это советует он. У них все вконец прогнило.

— Ты это всерьез?

— Мы могли бы это сделать вдвоем с тобой. Начать все с начала, с нуля. Помнишь, как Эрик говорил: «Надо совершать резкие поступки».

— А что будет с Антоном?

— Мы бы его потом вытащили.

— А мой папа? Его сразу отправят на пенсию, а может быть, и выгонят из партии. И тогда не будет пенсии. И не будет меня и Антошки. Он просто умрет.

— Или я умру в Афганистане, — напоминает Макс. — Что реальнее.

— А что я буду делать, когда у тебя там, в Англии, появится новая баба? — спрашивает Лариса. — А она у тебя сразу появится. Нет, я не останусь.

5

Конец спектакля. Публика дружно аплодирует. Артисты в мольеровских костюмах кланяются. Потом они тоже начинают хлопать в ладоши, и на сцену выходит раскланиваться Макс.

Он берет за руку Ларису и выводит ее на авансцену. Гром аплодисментов.

— Во втором ряду справа, — говорит, кланяясь, Максу Лариса, — Пола Макферсон.

— Кто? — кланяясь, переспрашивает Макс.

— Пола Макферсон. Кинозвезда.

Всемирно знаменитая артистка Пола Макферсон аплодирует стоя. Это сорокалетняя, очень моложавая, красивая и скромно одетая женщина. Со всех сторон вспыхивают блицы снимающих ее фотографов.

— Браво! Браво! — восторженно выкрикивает Пола Макферсон.

Лариса разгримировывается в своей уборной.

— Лара, ты сегодня играла замечательно, — говорит Макс за ее спиной. — Ты лучше всех.

— В Ашхабаде, — говорит Лариса.

Стук в дверь, и возникает возбужденное лицо Ивана Филипповича.

— Пола Макферсон тут! В полном восторге. Она хочет вас поздравить! Впустить ее?

— Нет, — быстро отвечает Лариса.

— Почему нет? — спрашивает Макс.

— Не хочу — и все. Выйди сам к ней. Ну, иди же, иди.

Иван Филиппович и полисмены удерживают в дверях фотографов и репортеров. Пола Макферсон и Макс разговаривают в углу актерского фойе, за вешалкой с костюмами.

— Вы великий режиссер! — втолковывает Максу Пола, держа его за руки. — И у вас такой хороший английский язык.

Английский у Макса не очень хороший, по сравнению с моим просто плохой, но Макс держит себя всегда уверенно, и это главное.

— Почему бы вам не поставить что-нибудь для меня в Лондоне? — спрашивает Пола.

— Если это всерьез, то у меня есть для вас гениальная роль, — быстро ориентируется Макс.

— Я бы хотела сыграть в современной пьесе.

— Я как раз заканчиваю работать над пьесой. По мотивам оперы Чернова «Вурдалаки». Это будет музыкальная феерия о женщине, о современной женщине, которая пытается выжить среди вурдалаков.

— Интересно. Очень интересно. И это что-то знакомое.

— Это по мотивам оперы русского композитора Чернова.

— Ну конечно! Я помню эту оперу. Это замечательная опера. Я обожаю русскую музыку.

— Чернов — мой прадед.

— Да что вы! Да, это очень интересно. Я мечтаю сыграть в мюзикле. И мы действительно могли бы это сделать вместе.

— К сожалению, нет, — качает головой Макс. — Когда я вернусь домой, меня сразу отправят в Афганистан.

— Куда?

— В Афганистан. Воевать. Под пули.

— Вы шутите?

— Нет. Это не шутка. В Советском Союзе все мужчины военнообязанные, и меня призывают.

— Но вы же известный режиссер!

— А им на это наплевать.

— Так не возвращайтесь туда!

— Я не могу. Это не так просто.

— Почему? Вы можете попросить политического убежища. У вас прекрасный английский язык. Я вас со всеми познакомлю. А поселитесь вы пока у меня в Винчестере.

— Это вы серьезно?

— Я очень серьезный человек, мистер Николкин. И у меня, между прочим, есть в Лондоне свой собственный театр. И я хочу быть вашей артисткой.

— Но завтра утром я должен вернуться в Москву.

— Так решайтесь сейчас. У вас в России семья?

— Да.

— Мы их всех оттуда вывезем. Николкин, вы — гений. Вы просто не имеете права себя губить в коммунистической стране.

— Выдумаете?

— Я уверена. На улице у выхода стоит моя машина. Идите.

— Прямо так?

— Только так. Я это уже раз проделала с одним чешским режиссером, и он уже работает в Голливуде. Идите и не оглядывайтесь.

И направляется к выходу. Секундное колебание — и Макс идет за ней. Выходит в коридор. Фотовспышки.

— Эй! Максим Степанович, ты куда? — бросается вдогонку Иван Филиппович. Но поздно.

За то, что Макс остался, Ивана выгнали из аппарата ЦК. И на этом, когда началась перестройка, он выстроил свою новую политическую карьеру. Иван разоблачал комсомол и КГБ, писал статьи о том, как пострадал от советской власти и выступал на митингах. В результате стал правой рукой губернатора Камчатки. Говорят, что с ним можно иметь дело. Взятки берет, как и все, но обещания выполняет. То, что ему сейчас набили морду, — исключение, в целом положение у него недурное. Но тогда, в Эдинбурге, он сильно струхнул.

Схватившись за голову, Иван смотрит вслед машине, увозящей Макса и Полу Макферсон.

Фотографы на двух других машинах устремляются за ними в погоню.

У Полы открытый «феррари». Водит она его с устрашающей скоростью. Фотографы сразу отстают.

Они уже выехали из города. По сторонам дороги поля и холмы. Ночь теплая, прозрачная, звездная. Макс в шоке. Пола смеется. Рука ее лежит у Макса на колене.

— Не бойтесь, Николкин! Вы такой большой и сильный, настоящий русский медведь. Все будет хорошо!

Берет трубку радиотелефона и набирает номер.

— Джек? Привет, Джек. Я вам завтра привезу русского режиссера. Он гений. Я буду с ним делать спектакль в Лондоне. — Она кладет трубку и докладывает Максу: — Джек — мой агент. Он работает и с Питером Бруком, и с Лоуренсом Оливье. Вы в полном порядке.

— Спасибо.

Макс поражен и этим звонком, и самим наличием телефона в машине. Это было задолго до всеобщих мобильников. А телефон опять звонит. Пола берет трубку.

— Это вы, Люся? Ну, как вы там, Люся? О'кей? Когда они приезжают? Конечно, удобно. На всякий случай ключ всегда под ковриком, — и рассказывает Максу: — Эта Люся с семьей — тоже русские. Баптисты из Ростова. Им грозила тюрьма, но я написала письмо нашей королеве, и удалось их спасти. Они тоже жили у меня. А теперь их знакомые у меня остановятся, тоже баптисты. Вы не возражаете?

— Я? — растерянно переспрашивает Макс. — Нет.

Впереди уже видны огни Винчестера.

— Вот мы и приехали, — говорит Пола. — Макс, вы ужасно напряжены. Расслабьтесь. Все плохое осталось позади.

Дом у нее большой, но очень старый и производит впечатление руин.

— Этому дому триста лет, — рассказывает Пола. — Последний владелец хотел его снести, но я его спасла. Тут надо все реставрировать, зато о нем никто не знает, и я тут прячусь от прессы.

Темный холл заставлен какими-то тюками и потертыми чемоданами.

— Это тут вчера ночевали евреи из Вильнюса, — объясняет Пола. — Представляете, люди пережили холокост, а их не выпускали в Израиль. Но я добилась. Они уже в Тель-Авиве. А эти вещи я завтра должна туда отправить. Вы мне поможете? А это Бетховен.

К Максу подходит кот и трется об его ноги. Макс не любит кошек, но считает своим долгом изобразить умиление:

— Кис-кис-кис.

— Он вас не слышит, — говорит Пола, — Бетховен совершенно глухой. Я его подобрала на улице в Праге. А Машу я спасла в Гонконге. Она там попала под машину, и это стоило каких-то бешеных денег.

Кошка Маша тоже трется об Максовы ноги. Он видит еще несколько кошек.

— Я не помню, как их всех зовут, — говорит Пола. — Потом я вас научу, как их кормить. Кухня — там. В холодильнике все есть. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Глубокая ночь. Слышен шум дождя. С потолка капает в подставленный пластмассовый таз. Рядом пластмассовая кошачья уборная, которую одна за другой посещают и шуршат пластмассовым гравием кошки. Макс кладет на голову подушку, твердую пластмассовую подушку. Он уже спит, когда в комнату входит очень бодрая и совершенно голая Пола. Она влезает под одеяло к Максу, и он просыпается.

— Меня разбудил телефон, — сообщает Пола. — Эти новые баптисты приезжают в шесть утра. Спать уже бессмысленно. Ничего, что я вас разбудила?

Расскажите мне эту пьесу про вурдалаков. Только подробнее.

— Это не сон? — бормочет Макс.

Она смеется и, чтоб доказать, что это не сон, гладит его по лицу. Когда путем долгих и сложных переплетений и перемещений на огромной кровати Пола оказывается под Максом, на спину Макса прыгает кошка и начинает драть его когтями. Макс терпит.

Пола Макферсон спасла моего брата от Афганистана, и он стал с нею жить. С ним вместе жили спасенные Полой кошки, птицы, баптисты, евреи из России и палестинцы из Ливана. Касымова за поступок его зятя из партии не исключили, но Ларису он из дому выгнал. Из театра ее тоже выгнали, и Степа поселил их с Антоном в Шишкином Лесу. Антон вырос без отца.

Я помог ему поступить в театральный институт, это было очень непросто. А то, что он решил стать капиталистом, — не моя вина. И Степа пытался вразумить его, вернуть к традициям семьи, но Антон упрям как осел. Вернее, как ишак. Азиатская кровь в нем сильнее. И всегда находились люди, готовые ему помочь. Кто-то, не только Пашка Левко, помогал ему во всех его финансовых проблемах. Степа так и не узнал кто.

6

В практических сегодняшних делах Антон у нас в семье разбирается лучше всех. Поэтому, обнаружив, что фургон угнали, Катков кинулся к нему. Антон позвонил Петрову, новому хозяину Шишкина Леса, и вот он уже встречает его в темном дворе галереи.

Невзрачный Петров выходит из машины в сопровождении своих незапоминающихся ассистентов.

— Мы уже связались с ГАИ, — говорит ему Антон, — они просят точные приметы фургона.

— Мы уже им все сообщили, — Петров спокоен и деловит. — А деньги целы?

Антон уходит проверять, целы ли деньги.

В отблесках света из окна видно, как двое из команды Каткова развязывают лежащего на асфальте Жорика. Катков срывает пластырь с его рта. Жорик вскакивает на ноги.

— Проспал, засранец? — печально спрашивает Катков. — Ты понимаешь, что ты наделал?

— Ну, Валера, в натуре...

— Кто угнал фургон? Ну, говори же!

— Ну, я ж не видел, в натуре...

— Не видел?

— Они сзади подошли, в натуре...

— А вот тебе по твоей натуре, — и потерявший терпение Катков наотмашь бьет Жорика по лицу

У Жорика из носу сразу побежала кровь.

— Ну ты козел! — вытирает кровь Жорик.

— Что ты сказал, сопляк?

— Козел сраный!

Жорик бьет ногой Каткова в живот и, легко вывернувшись из рук пожилых катковских охранников, убегает в ворота.

— Догнать? — спрашивает у Каткова один из пожилых мосфильмовцев.

— А пошел он. Какое же, однако, ничтожество.

— Я все-таки догоню. Жалко пацана, — говорит другой, садится в свою машину и уезжает.

— Валерий! — кричит выбежавший из галереи испуганный Антон. — Что тут у тебя вообще происходит?!

— Найдем грузовик. Клянусь, найдем, — оправдывается Катков.

— К черту грузовик! — кричит Антон. — Там сейф открыт! Денег нет!

— Так деньги же забрал Степан Сергеевич.

— И ты спокойно мне это говоришь?

— Но это же его деньги.

Пожилой мосфильмовец выезжает со двора ловить и утешать Жорика.

Антон идет объясняться с Петровым, но тот уже все понял, и его ассистенты уже действуют, уже быстро что-то бормочут в свои мобильники.

Теперь понятно, что проволочки, висящие у них из ушей, к поп-музыке никакого отношения не имеют.

Жорик, всхлипывая от обиды, бежит по переулку. Оглядывается, видит появившуюся из-за угла машину поехавшего за ним мосфильмовца и вбегает в арку ворот.

— Ну козлы!.. Ну козлы!..

Он прижимается к стене и достает из-под мышки пистолет, но машина мосфильмовца проезжает мимо.

Жорик пробегает двор насквозь и выскакивает на другую улицу. Прямо перед ним светится вход в ночной магазин. Сюда только что подъехал потрепанный «фордик», и его хозяин едва успевает выйти из машины, как Жорик приставляет пистолет к его губам.

— Ключи давай, козел!

Тот от испуга не понимает, что от него хотят.

— Ключи, сука!

Выдергивает у него из руки ключи от машины, бьет рукояткой пистолета в лицо, садится в машину и уезжает. Хозяин угнанного «фордика», прижимая ладонь к разбитым губам, скрывается в магазине.

Жорик мчится с выключенными фарами по темной улице. Вроде бы ушел. Сворачивает в переулок.

Но тут дорога перегорожена. Впереди строительные работы. Тупик.

— Ну козлы! Все козлы! — стонет загнанный Жорик, разворачивается и гонит назад.

Поворот. Заблудился. Перед ним опять тот же ночной магазин, но посреди улицы уже стоят выбежавшие из магазина охранник, продавщица и хозяин «фордика». Охранник уже звонит куда-то по мобильнику.

Свернуть Жорику некуда. Он едет прямо на них. Они едва успевают отскочить из-под колес.

— Суки! Козлы!

«Фордик» мчится дальше и чуть не врезается в появившуюся внезапно на перекрестке милицейскую машину.

— Ну козлы!

Объезжает машину по тротуару.

Пролетает перекресток на красный свет.

Милиционеры включают сирену и едут за ним.

Жорик резко сворачивает в переулок.

В другой переулок.

Выезжает на набережную Москва-реки. Шмыгая носом и вытирая рукавом слезы, оглядывается. Погони не видно.

Жорик останавливает машину. Выходит из нее, отгибает боковое зеркало и глядится в него, изучая свой разбитый нос. Кровь из носа все еще течет.

— Бляди все, козлы, суки, — говорит Жорик. Туман. На том берегу реки старинный монастырь. Купола подсвечены прожекторами. Красиво.

Чтоб остановить кровь, Жорик прислоняется спиной к парапету набережной и задирает лицо к небу.

Туман. Луна. Облака. Жорик достает из кармана мобильник и нажимает кнопку памяти. Она долго не отвечает, потом он слышит ее сонный голос, и злоба сразу проходит.

— Это ты? А это я. Ну Жорик. Чего звоню? Я тебя, в натуре... Люблю. Что?.. Погоди!.. — Выключает мобильник. — Вот сука.

Мимо Жорика проезжают редкие машины. Из открытого окошка одной из них доносится звук магнитофона, Пугачева поет, голос далекого прошлого:

В поле, в свете луны виден крест, воздвигнутый поклонниками на месте, где разбился самолет. Степа останавливает машину на проселочной дороге, между опушкой леса и полем.

— Петьки там нет, — говорит Маша. — Там никого нет.

— Они хотят видеть, что мы од-д-д-дни, — говорит Степа. — Нам надо идти туда. Они сказали, что деньги надо принести туда.

Увязая ногами в мокрой земле, Степа и Маша идут к кресту.