Онлайн чтение книги Сильвия
КНИГА ПЕРВАЯ

1

Это повесть о Сильвии Кассельмен, о золотых днях ее молодости, о ее любви и замужестве. Ее расскажет вам старая женщина, никогда не знавшая радости и даже не мечтавшая о том, что когда-нибудь сможет поведать об этом. Повесть начинается описанием богатой, роскошной жизни гордой знати южных штатов, тогда как рассказчица первую половину своей жизни провела в глухом углу Манитобы и никогда бы не узнала без романов и иллюстраций в журналах, что существует мир, подобный тому, в котором жила Сильвия Кассельмен.

И все же я думаю, что могу написать повесть ее жизни. Восемь лет я провела вместе с нею, и все события ее жизни переживала так сильно, что ее переживания становились частью моего собственного существования. А о событиях других лет я узнала до мельчайших подробностей из ее же уст. Долгие годы воспоминания о Сильвии тихим светом озаряли мою однообразную, полную всяких забот жизнь. Ее рассказы о ее интересной, богатой приключениями жизни были неисчерпаемы, но я никогда не уставала слушать их. Иногда она вспоминала самое обыденное: о легком флирте с кем-нибудь, о фасоне платья, о глупой выходке слуги-негра, – но это рассказывала Сильвия, с ее искрящимися глазами, лукавой улыбкой, с ее подвижным, сияющим лицом. И вдруг в рассказ ее вплетался неожиданный эпизод, и у слушателя захватывало дыхание от волнения. Какая-нибудь фантастическая, невероятная деталь, странная, сумасбродная черта характера – и вам кажется, что вы стоите лицом к лицу с каким-нибудь средневековым явлением или с какой-нибудь неистовой, безумной страстью, уносящей вас в самые далекие времена.

Что это за мир? Я узнала этот мир. Сильвия два раза брала меня к себе. Я видела ее отца, майора, в его выцветшем мундире, рассуждавшего о целебных свойствах горячего грога. Видела негритенка, развертывавшего и складывавшего газету, которую читала миссис Кассельмен, которая по совету врача избегала всяких лишних движений. Я пожимала руку молодому Кассельмену Лайлю, имя и фамилия которого были перемещены по особому правительственному указу, с тем чтобы память о его славных предках перешла к потомству. И все же мир этот всегда представляется мне волшебною сказкой, и я так же не могу поверить в существование изысканного епископа, молящегося о моей грешной душе, как в существование Дон-Кихота. А что касается дяди Мандевиля, то я скорее могу уверить себя, что беседовала с паном Заглобой во плоти.

На столе моем стоит портрет Сильвии – молодое, так много говорящее мне лицо. Странная смесь кокетства и задумчивости, лукавства и нежности. Внизу, в столовой, висит портрет леди Лайль. Сходство между обоими портретами так велико, что чужие люди принимают их за одно и то же лицо. И словно этих двух портретов мне мало, чтобы напомнить о Сильвии, время от времени в мою комнату неслышно входит Илэн, безмолвно, как тень, опускается на низенький табурет возле меня и поднимает свои невидящие глаза. Пальцы ее быстро перебирают вязание, иногда она в течение нескольких часов не делает никакого другого движения. Она по скрипу пера чувствует, что я работаю, и с обостренной чуткостью слепых понимает, успешно идет моя работа или нет, пишу я о радостных или печальных событиях.

Как много она знает! Быть может, даже гораздо больше, чем я могу догадаться. Я изумляюсь, но не спрашиваю. И Франк, и я попытались заговорить с ней, но не смогли. Это, быть может, жалкое малодушие, но мы не смогли. Вначале она сама задавала вопросы, но, почувствовав наше смущение, больше не спрашивала. Она только опять и опять возвращалась в наш дом, хранивший эту трагедию. Она унаследовала от матери чудесные карие глаза, золотистые волосы, подвижные тонкие черты. Но где сверкающие глаза Сильвии, ее румянец, веселость, восторженность! Когда я вспоминаю это, то судорожно сжимаю руки и опять принимаюсь за мою работу.

Или иду к Франку, в его берлогу, где он неизменно сидит со своим угрюмым, сосредоточенным лицом и поседевшими за одну неделю волосами. Он никогда не произносит вопроса, но я читаю в его глазах: «Сколько вы написали сегодня?» Жестокий надсмотрщик этот Франк! Его преследует мысль, что я могу умереть, не окончив моей повести.

Самое трудное для меня – это воссоздать образ Сильвии в те яркие, чудесные годы ее молодости, когда она считалась первой красавицей в своем кругу, когда поклонники кружились вокруг нее, как ночные бабочки вокруг зажженной свечи. По силам ли старому человеку, полному горестных воспоминаний, воскресить волшебную молодость, ее блеск и очарование, ее безрассудство, стремительную горячность и неподдельную, трепетную восторженность!

Какими словами могла бы я передать жизнерадостность Сильвии? Когда я познакомилась с нею, ей было двадцать шесть лет. Она знала уже горе, действующее на женскую душу, как кислота на глаза. Но никто бы не сказал, что печаль своим перстом оставила на ней неизгладимый след. Ясная, решительная, она была источником радости для всех знавших ее. Я познакомилась с нею и влюбилась в нее, как школьница. Оставаясь одна, я всегда думала о ней и без конца могла повторять одно слово: «Счастливая! Счастливая! Счастливая!» Да, это было самое счастливое существо, какое я знала на земле. Неисчерпаемый источник радости!

Вспоминаю еще другое слово, которое я часто повторяла, думая о Сильвии. Мудра! Она была мудра, особою странной мудростью, вековой женской мудростью, мудростью женщин, бывших матерями, советчицами, домоправительницами, но прежде всего – женщин, бывших властительницами мужчин. О, какую власть имела над мужчинами Сильвия! В большинстве случаев, говорила она мне, она пользовалась своей властью над ними в их же интересах, но время от времени в ней просыпался злой бесенок, и тогда она проделывала с ними все, что приходило ей в голову.

Но если объехать все южные штаты, все города, где она бывала и жила и где имя ее лишь шепотом произносится теперь, – бьюсь об заклад, вы не найдете ни одного человека, который перестал бы любить ее. Вы найдете сотни мужчин, которые сочли бы за счастье опять бегать за нею, если бы Богу угодно было воскресить ее. Сильвия была не только счастливое от природы существо, не только мудра, – она была добра. Она была так добра, что люди, знавшие ее, могли всю жизнь стоять на коленях и молиться на нее. Сколько раз я видела слезы в ее глазах, когда она думала о том, что сделал людям ее инстинкт власти и пробуждавшийся в ней время от времени злой бесенок. Сколько раз слышала я ее смех, когда она рассказывала, как разбивала мужские сердца и своими слезами склеивала их вновь.

2

Описать ее наружность – задача нелегкая. Слова, приходящие мне в голову, кажутся такими ничтожными, избитыми, невыразительными. В ранней молодости любимейшим моим развлечением были дешевые романы и исторические повести, из которых я черпала мои сведения о большом свете. Подбирая слова, чтобы нарисовать портрет Сильвии, я вспоминаю фразы из прочитанных в юности книг. Я знаю, что героиня должна быть стройна и изящна, должна быть чувствительна и горда, аристократична. Сильвия обладала всеми этими качествами. Но как передать трепет восторга, который я почувствовала при первой встрече с нею, эту живую радость, такую непохожую на те наслаждения, какие давали мне книги.

Она была высокого роста, стройна, движения ее отличались простотой и непринужденностью, и весь облик ее дышал жизнью и страстной силой. Я сижу с пером в руке и стараюсь разобраться в истоках ее очарования. Это было прежде всего впечатление чистоты, которое она производила на людей. Я долго жила с нею и видела ее не только одетой для выездов, но и утром, когда она только открывала глаза. И не могу припомнить чего-либо, что бы оскорбило мое эстетическое чувство. Глаза ее всегда были ясны, кожа всегда чиста. Я никогда не видела ее простуженной, с насморком, не слыхала никогда в устах ее жалобы на головную боль. Если она бывала утомлена, но замечала, что нужна кому-нибудь, она искусно скрывала свою усталость. О том, что она плохо чувствовала себя или бывала чем-нибудь удручена, можно было лишь догадываться по тому, что она ничего не ела.

Когда кто-нибудь из ее знакомых бывал болен или чем-либо угнетен, она ходила за ним, как за родным. Она могла буквально таять на ваших глазах и оставалась веселая, ясная, смеясь в ответ на протесты врачей, увещевания тетушек и своих «черных нянек». В такие дни красота ее приобретала особую прелесть, в такие дни она прямо поражала людей. Она худела, и на ее тонко очерченном лице обрисовывалась каждая линия, отражалось каждое движение, каждый трепет ее души, и она казалась тогда существом неземным, чудесным видением. В округе Кассельмен были поэты, которые со свойственной поэтам полутропических стран экспансивностью бродили по ночам вдоль посеребренных лунным сиянием рек, сочиняли восторженные стихи и на коленях умоляли Сильвию принять скромную дань их обожания.

Я видела ее и здоровой, сияющей земною красотой. Тогда цвет ее лица был похож на розы, которые она всегда держала в руках, а на щеках и подбородке появлялись очаровательные ямочки. У нее был прямой, тонко очерченный нос, от его кончика к губе скульптор, формовавший ее лицо, провел тоненькую бороздку. Такая же бороздка прорезала ее прямой подбородок. Вы будете смеяться, быть может, над этими подробностями. Но именно эти штрихи и сообщали ее лицу удивительную выразительность. Как оно менялось и играло, когда, например, ноздри ее дрожали от гнева или когда ею овладевал злой бесенок и сеть тоненьких морщинок собиралась вокруг ее глаз!

Ямочки считаются особенностью чисто женской красоты, но лицо Сильвии не было таким, которое называют обычно женским. Такие лица присущи юношам, поющим на клиросе. Я говорила ей, что художники рисуют архангелов с такими лицами. И в ответ она обвивала мою шею руками и шептала мне в ухо: «Старая вы гусыня!» У нее были изумительные карие глаза, то тихие, мягкие, то внезапно вспыхивавшие, загоравшиеся огнем.

Не знаю, сумела ли я нарисовать вам ее портрет. Могу прибавить еще одну подробность, о которой больше всего говорили: ее волосы. Вы могли видеть такие волосы на превосходно сделанном портрете леди Лайль. Искусный художник нарисовал ее в утреннем платье подле раскрытого окна, с играющими на золотых косах солнечными лучами. Когда я познакомилась с Сильвией, волосы ее были уже несколько темней, но мне говорили, что раньше они были светлыми, резали глаза своим ярким золотом. Я сижу перед портретом леди Лайль, и настоящее уходит от меня, я вижу ее перед собою такой, какой она была в расцвете своей молодости – пылкая, порывистая, изменчивая в своих прихотях и фантазиях и так напоминавшая собою горное озеро весной.

Такой рисуют ее старые хроникеры, такой она была, когда приехала венчаться с губернатором штата Массачусетс. В бостонском музее хранится ее подвенечный наряд, копия его есть у Лайлей, так что невесты каждого поколения могут венчаться в таком же наряде. Но первой достойной носительницей его была Сильвия, так как она была первой в роду блондинкой после своей знаменитой прабабки. Странная прихоть наследственности – не только цвет глаз и волос, черты лица, но весь характер, вся индивидуальность, таившиеся в таинственных недрах бытия, вдруг ожили вновь двести лет спустя.

3

Когда я думаю о детстве Сильвии, о ее дерзких проказах, про которые она рассказывала мне, я удивляюсь, как она осталась жива, как выросла в таких условиях. Это была, очевидно, нелегкая задача – растить детей среди лошадей, собак, ружей, полудиких негров, не говоря уже о грубой белой челяди. У Сильвии были три младшие сестры и целый отряд двоюродных братьев – одиннадцать человек детей епископа Базиля Чайльтона и дети его брата Барри Чайльтона. Жизнь их была бесконечной серией рискованных экскурсий на необъезженных лошадях, брыкающихся мулах, среди кусающихся собак и негров, которые стреляют, убивают друг друга при внезапных вспышках яростного гнева или поджигают усадьбу Кассельмен Холл, делая это так, чтобы подозрение и кара падали на другого.

А какими опасностями грозили кладовая, фруктовый сад! Я не помню какого-либо несчастного случая во время краткого пребывания в усадьбе, но я была свидетельницей гастрономических неистовств всей семьи и изумлялась им. Мне казалось, что жизнь драгоценнейшего инфанта, Кассельмена Лайля, была бесконечной серией столкновений с горчичниками, рвотными порошками и касторовым маслом.

Я хотела бы дать более или менее ясное представление о мире, в котором жила Сильвия. А для этого, думаю, лучше всего описать одну поездку наследника всей власти, могущества и богатства Лайлей, которой я была свидетельницей. Майор взял его с собой в поездку, что случалось очень редко. И вот собственных лошадей запрягли в старый фамильный экипаж, и процессия – с негром на козлах, другим негром, шагавшим впереди лошадей, и третьим, ехавшим сзади на муле, – двинулась на станцию. Четвертый негр поскакал вперед предупредить полицию. Многие могут усомниться в правдивости моих слов. Но даю честное слово, я видела это собственными глазами: начальник полиции, получив должное уведомление, сообщил его всем стоявшим на постах полицейским, и сорокатысячное население оживленного города в двадцатом столетии вежливо попросили приостановить автомобильное движение по главной улице в течение получаса, пока процессия не доедет до вокзала. И, конечно, такая просьба была равносильна приказанию жителям этого города, почтенным обладателям автомобилей. Еще бы, ведь внук покойного генерала Кассельмена был двоюродным племянником первого губернатора этого штата. Кроме того, он был наследником обширнейших, старейших и замечательнейших плантаций в штате, будущий источник всяких милостей и вершитель судеб человеческих. И, наконец, это был брат красивейшей девушки в штате, в которую большинство обладателей автомобилей были безумно влюблены.

Многое могла бы я рассказать еще об этом мире, о девичьих годах Сильвии, но из хаоса воспоминаний выбираю самое характерное, самое значительное, могущее раскрыть образ Сильвии.

Воспитание Сильвии? Это был какой-то пестрый калейдоскоп. «Пора, пожалуй, серьезно заняться ребенком!» – говорила матери Сильвии ее двоюродная бабка, Леди Ди. «Да, вы правы, пора!» – отвечала мать. После Леди Ди приходил отец и говорил: «Удивительно, как этот ребенок все схватывает! Мисс Маргарет (майор неизменно звал жену «мисс Маргарет», как в дни своего сватовства), мы должны быть с ней очень осторожны, она слишком быстро развивается». На что его жена ласково и покорно отвечала: «Кому лучше знать, как не вам, мистер Кассельмен?»

Каждое утро Сильвия сопровождала отца в поездке по трем плантациям. Майор, в черном сюртуке из тонкого сукна, в белоснежной манишке, ехал верхом, держа зонтик над головой дочери. На почтительном расстоянии следовал на муле слуга. В этих поездках Сильвия учила таблицу умножения и получала уроки по истории своей родины, конечно, с точки зрения привилегированного меньшинства. По этому предмету ей давала уроки и двоюродная тетка, которая при уплате скромного жалованья своему многочисленному штату прислуги всегда восклицала: «Ах, как я ненавижу этих янки!»

Я не могу в своем рассказе обойти эту тетку, посвятившую Сильвию в тонкости светского искусства и на смертном одре завещавшую ей драгоценнейшую тайну светской мудрости…

Леди Ди была единственным оставшимся в живых членом младшей ветви рода Лайлей. Она не была графиней, подобно ее знаменитым бабкам. Леди – это ее имя, полученное при крещении. В начале минувшего столетия она приехала из-за гор в громоздком экипаже с конвоем всадников, – приехала венчаться с главой края. Фотография этого экипажа хранилась в кедровых ящиках в мезонине ее дома вместе с другими сокровищами: ручками от вееров из слоновой кости с золотой инкрустацией; золотыми пряжками с чудесной эмалью; старинными печатями и серебряными табакерками; редкими драгоценными камнями, вроде белых топазов и лиловых аметистов, и целым ворохом прелестных шелковых зонтиков, которыми знатные леди защищают свою нежную кожу, зонтиков, величиною не больше десяти дюймов, с ручками из резной слоновой кости, с художественной инкрустацией. Когда Сильвия была маленькой девочкой с двумя висевшими сзади косичками, любимейшим ее развлечением было перебирать эти сокровища, облекаться в выцветшие бальные платья и надевать на себя нити жемчуга и золотые побрякушки.

Леди Ди занималась также духовным воспитанием Сильвии. Велось оно не путем наставительных бесед, а как бы вскользь, случайно брошенными замечаниями и намеками. Роясь в кедровых ящиках, Сильвия нашла однажды миниатюру, которой никогда перед тем не видела. Она узнала высокомерие всех Лайлей, глядевшее со всех семейных портретов. «Кто это, тетя Леди?» – спросила она. Старая аристократка нахмурилась и ответила: «Не надо говорить о ней. Никогда! Это женщина, когда-то опозорившая наш род».

Сильвия долго думала и колебалась, прежде чем заговорила опять. За столом часто беседовали о семейных делах, но всегда о позоре и горестях «чужих семейств».

– А что она сделала? – спросила она наконец.

– У нее было трое мужей, – ответила старуха. Сильвия опять задумалась.

– Но как же? – решилась она спросить. – В одно и то же время?

Леди Ди опешила.

– Нет, дорогая, – серьезно сказала она, – мужья ее умирали.

– Но… но… как же? – робко начала опять Сильвия, ощупью пробираясь среди хаоса нахлынувших на нее мыслей.

– Если бы она была благородная женщина, – произнесла Леди Ди, – она всю жизнь оставалась бы верна одной любви.

И, помолчав немного, торжественно добавила:

– Запомни это, дитя мое. Подумай хорошенько, прежде чем сделаешь выбор, потому что все женщины нашего рода, как скворцы из поэмы Стерна, никогда не выходят из клетки, в которую раз вошли.

Леди Ди первая обратила внимание на отсутствие системы в воспитании Сильвии и начала кампанию, кончившуюся тем, что майор решил послать тринадцатилетнюю Сильвию в гимназию. Но это было не так страшно, как казалось. На Юге название «гимназия» налагает на школу очень скромные обязательства. Сильвия пробыла в этой школе три года, в течение которых успешно училась и приобрела больше знаний, чем полагается для светской девушки.

У нее были блестящие способности, и ум ее был ясный и простой, как все в ней. Когда я впервые встретила ее, я была уже сорокалетней женщиной, несколько лет назад порвавшей со всем своим прошлым и обретшей новый смысл жизни в знании. Я напоминала тогда изголодавшегося человека, который попал в полную всякого добра кладовую и жадно, без разбора утоляет свой голод. Я поставила себе задачей бороться с людскими предрассудками, и мое увлечение Сильвией питалось отчасти радостным сознанием, что я встретила, наконец, женщину – истинную женщину, – у которой не было никаких предрассудков. Она пожелала, чтобы я рассказала ей все, что я знала. И великим наслаждением было для меня развивать перед нею свои мысли и видеть, как ум ее быстро схватывает их, останавливается на подробностях, сравнивает и обобщает. Чтобы дать более ясное представление о ее неутомимо-деятельном уме, я расскажу об одном эпизоде из ее юности, о том, как она порвала с верою своих отцов.

4

Епископ Базиль Чайльтон вошел в семью Сильвии благодаря браку с одной из ее теток. Когда он женился, он был молодой, красивый, обворожительный плантатор из штата Луизиана. С Ненни Кассельмен он познакомился на балу и в четыре часа утра получил уже ее согласие обвенчаться с ним до заката солнца. Говорили, что он был полупьян в эту ночь, но вряд ли только в эту ночь. Вернее, был пьян за год до того и целых два года после того. Затем он застрелил в ссоре человека и, несмотря на знатность, едва не понес тяжкое наказание. Опасность отрезвила его. Месяца два спустя, на одном собрании методистов, его осенила вдруг благодать, он публично исповедался в своих грехах, причем исповедь его произвела огромное впечатление, и вскоре, к ужасу своих близких, стал проповедником. Для Кассельменов это было ударом, а для Леди Ди – личным оскорблением. «Вы слышали когда-нибудь, чтобы человек нашего круга стал методистом?» – спрашивала она. И так как вновь обращенный не мог указать ни на один пример, она поссорилась с ним и в течение нескольких лет не упоминала его имени. Нелегка была жизнь Ненни Кассельмен, которая вошла в свою клетку, с тем чтобы остаться в ней навсегда. Когда они венчались, условлено было, что дети будут воспитываться в вере матери, принадлежавшей к англиканской церкви.

И несчастный проповедник, позднее епископ, сидел в своем кабинете и писал свои проповеди, тогда как его одиннадцать детей взрослели, веселились, играли в карты и кутили вовсю.

Когда я познакомилась с этой семьей, младшая из дочерей, Каролина, только начинала выезжать, а мать, женщина лет шестидесяти, еще с увлечением танцевала на всех балах.

Базиль Чайльтон внешностью походил на дипломата, каким его рисовали авторы многих романов. Он был обаятелен в обращении, и это была обаятельность, дающаяся не воспитанием, а отражающая душевное существо. Он был приветлив и ласков даже с прислугой и в то же время производил впечатление внушительное своей статной, видной фигурой и тонким аскетическим лицом, изборожденным скорбными морщинами. Он жил недалеко от усадьбы Кассельменов, и во время каникул Сильвия почти каждое утро останавливала свою лошадь у его дома и проводила с ним час, другой. Говорили, что он любил ее больше своих родных детей.

В одно утро она огорошила его заявлением: «Дядя Базиль, мне надо кое-что сказать вам. Я много думала об этом и пришла к заключению, что я не верю ни в рай, ни в ад».

Где она могла подцепить такую мысль? Не в пансионе же, где предметы изучались по учебникам первой половины XIX столетия. Как-то раз ей попались проповеди Гексли «Прекрасный новый мир», но из этой книги она ничего почерпнуть не могла, так как майор, застав ее за чтением всего только третьей страницы, торжественно обрек книгу на сожжение. Нет, она сама додумалась до этой ереси.

Епископ спокойно выслушал ее. Он не делал попыток ни запугать ее, ни разубедить в ее роковом заблуждении, он только сказал ей, что она ангел, воплощение чистоты и доброты, и Господь, наверно, вернет ее на путь истины, если только душа ее не исполнится гордыни. Сильвия рассказала мне это, добавив: «Он думал, что я вернусь к прежнему, но я знала, что мне уже возврата нет».

Остальные члены семьи, однако, не обнаружили такого снисходительного терпения, как епископ. Иметь еретичку в семье казалось еще ужаснее, чем иметь методиста. Миссис Кассельмен, беспрекословно соглашавшаяся со всем, что читала в Библии, так же как соглашалась со всем, что ей говорили, совершенно растерялась. Майор же притащил из мезонина несколько запыленных фолиантов и стал ежедневно читать дочери вслух душеспасительные истории. Это был вопрос очень серьезный для Кассельменов, мораль и вера которых основывались главным образом на страхе ада, фурий, демонов и т. п. Сильвию взяли на три месяца из пансиона, чтобы запечатлеть эти образы в ее воображении.

В округе существовало несколько сект, постоянно враждовавших друг с другом. Но ввиду такого исключительного случая они заключили союз между собою, и делегатки от всех сект ездили утешать миссис Кассельмен, опускались в гостиной на колени вместе с Сильвией, молились за спасение ее души и проливали слезы на обитые палевым бархатом диваны из красного дерева с резными ручками. Дальний родственник духовного звания, молодой человек весьма приятной наружности и чрезвычайно искусный в диалоге, приглашен был затем, чтобы опровергнуть доводы своенравной девушки. В течение трех дней он зондировал душу своей пациентки, знакомясь не только с ее богословскими взглядами, но и вообще с взглядами на жизнь. И наконец заявил ей: «Дорогая Сильвия, я убежден, что вы самая опасная особа в этом округе».

Сильвия рассказала мне это и добавила: «Я никак не могла понять, что он хотел этим сказать». Но я уверяла ее, что он совершенно прав. В самом деле, он был прозорливец, этот молодой священник.

5

Все были того мнения, что Сильвия переучилась, что она знала больше, чем следовало. И поэтому семья навела справки и выбрала самый аристократический, самый дорогой пансион в Нью-Йорке, в котором Сильвия должна была завершить свое образование. Мы подошли теперь к началу светской карьеры Сильвии и урокам Леди Ди, которая, почувствовав в свои девяносто лет упадок сил, пожелала передать своей внучатной племяннице свой богатый светский опыт.

Леди Ди была одной из самых изысканных фигур Юга, одна из редких женщин, посещавших балы и вечера в возрасте, когда могла бы быть бабушкой и прабабушкой. Я видела ее портрет в восемьдесят пять лет – в шелковом бальном платье вишневого цвета, с кружевным воротником, с брильянтовой диадемой на белоснежных волосах, падавших на лоб мелкими завитками и собранных сзади пышным узлом. Представьте ее себе в кресле для инвалидов, но все с той же изысканной прической, рассказывающей Сильвии про свои девичьи годы и роняющей, как бы вскользь, – и так ловко, что девушка никогда не догадывалась об истинном ее намерении, – отдельные замечания из области стратегии и тактики женского искусства.

– Жизнь коротка, – говорила Леди Ди, – а грядущее неизвестно. Женщина цветет один только раз, и надо уметь использовать этот короткий миг цветения. Задача женщины состоит в том, чтобы быть в центре общества и событий, а чтобы достичь этого, надо уметь влиять на мужчин и покорять их себе. Говорят, что мужчины – сложные и даже странные существа. Это заблуждение. Управлять ими вовсе не трудно. Наоборот, очень легко. Горе лишь в том, что большинство женщин выполняют свою задачу с закрытыми глазами, вместо того чтобы пользоваться мудрым опытом, который женский пол накапливал долгими веками.

Старая тетка учила Сильвию науке кокетства. Я много читала о состязании полов, разыгрываемом в большом свете, но никогда не допускала и мысли, что участники этой игры могут так взвешивать, так обдумывать каждый свой ход, как требовал этот убеленный сединами знаток жизни. Она даже выражения боевые употребляла: «Щит женщины, дитя мое, – это невинность. Ее острейшее оружие – наивность. Вернейший способ рассеять сомнения мужчины – это говорить ему правду. Тогда вы можете быть уверены, что он вашим словам не поверит».

Леди Ди сообщала мельчайшие подробности этого искусства: как увлечь мужчину, как давать ему свое слово и не давать в то же время полного согласия, как держать его в надлежащем градусе, умело пуская в ход ревность. И игры этой нельзя было прекращать после свадебного обряда, когда большинство женщин по неразумию своему складывают оружие. «Женщина и спать должна в полном вооружении», – говорила Леди Ди. Она не должна показывать мужу, как сильно она его любит, она всячески должна стараться казаться ему чем-то исключительным, чем-то недоступным и держать мужа в таком душевном состоянии, чтобы одна улыбка ее казалась ему величайшим счастьем. «Женщины нашего рода, – серьезно и веско говорила старуха, – славятся умением держать под башмаком своих мужей, они даже никогда не скрывали этого. И я слышала от деда вашего, генерала, что мужчине даже хорошо быть под башмаком, только бы башмак этот был прекрасным».

Как видите, Сильвию усиленно дрессировали перед вступлением в свет. Наибольшее, однако, внимание обращалось ее близкими на то, что они называли «невинностью». В тех местах жили пылкие, необузданные, грубые люди, совершались преступления, самые удивительные, самые ужасные истории, какие только можно вообразить. Но когда в этих событиях присутствовал любовный элемент, они тщательно скрывались от Сильвии. Один только раз табу было нарушено. Случай этот произвел на Сильвию огромное впечатление. Дочь одного из соседей убежала с молодым человеком, и домашние с ужасом, понижая голос, говорили, что она ехала с этим человеком в спальном вагоне и, вместо того чтобы обвенчаться до путешествия, они обвенчались лишь после путешествия.

Младший из братьев майора, дядя Мандевиль, шагал по веранде и возбужденно (он был полупьян, чего Сильвия тогда еще понимать не могла) говорил о согрешившей чете:

– Застрелить бы его следовало, застрелить, как собаку, следовало бы этого негодяя.

И вдруг остановился перед испуганным ребенком. Он был гигантского роста, и голос его гремел, как орган. Опустив свои руки на плечики Сильвии, он торжественно произнес:

– Детка, я хочу, чтобы ты знала, что я готов жизнью моей защищать честь женщин нашего рода. Поняла меня, детка?

И Сильвия с благоговейным страхом ответила:

– Да, дядя Мандевиль.

Достойный джентльмен был так растроган собственным благородством и отвагой, что слезы выступили на его глазах. И, распаляя свои возвышенные чувства, он патетично продолжал:

– Моей жизнью! Моей жизнью! И помни, что гордость Кассельменов в том, что в роду их не было ни мужчины, нарушившего слово, ни женщины, покрывшей позором свое имя.

Сильвия была тогда ребенком. Теперь молодая девушка была накануне отъезда в столицу, и близкие решили, что пора посвятить ее в некоторые деликатные вопросы. После долгих совещаний с тетками мать пришла к необходимости исполнить одну из самых тягостных материнских обязанностей. Эта история глубоко запечатлелась в памяти Сильвии, так как волнение матери заразило ее. Миссис Кассельмен увела девушку в темную комнату и, опустив глаза, будто собираясь исповедаться перед нею, торжественно начала:

– Дитя мое, тебе, вероятно, придется вне дома услышать о вещах, о которых девочка моя ничего не знает. Когда заговорят о таких вещах, ты должна тотчас же спокойно отойти в сторону и держаться вдали, пока темы такого разговора не будут исчерпаны. Обещай мне это, дочь моя!

Смущение матери сообщилось и Сильвии. Вначале она с удивлением смотрела на нее, но затем смущенно опустила глаза. Она дала требуемое обещание. И на этом воспитание ее в смысле посвящения в сокровеннейшую тайну жизни считалось завершенным. Объяснение это, однако, на много лет оставило в ее душе какое-то странное чувство – смесь стыда и страха. Неизбежные явления физического развития огнем жгли ее сердце, а неведение в этих делах заставляло негодовать на свое цветущее тело.

Объяснение с матерью имело и другое последствие; миссис Кассельмен была бы глубоко потрясена, если бы знала это. При всем желании девушка никогда не могла сознаться, что слушала непристойные беседы самых испорченных воспитанниц фешенебельного пансиона. Помимо своей воли она узнала кое-что о значении пола и брака и вся холодела, щеки ее пылали от ужаса и отвращения. Ей казалось, что она не в силах будет никогда смотреть на какого-либо мужчину или говорить с ним. Когда она приехала домой на рождественские каникулы и узнала, что мать ждет ребенка, догадки о предшествовавших событиях исполнили ее жгучего стыда за родителей. И она удивлялась мысленно, как могут ждать они любви от чистой девушки, когда сами так низко пали. И это чувство не покинуло ее в пасхальные каникулы, когда она вернулась домой и застала уже нового наследника могущества, величия и богатства Лайлей.

6

Пансион мисс Аберкромби помещался на Пятой авеню, против особняков аристократов, что отмечено было в проспектах. Мисс Аберкромби чрезвычайно гордилась тем, что многих своих воспитанниц сосватала за миллионеров, и не упускала случая подчеркнуть это в разговоре с заинтересованными лицами. Вела она свое дело весьма остроумно: половина ее воспитанниц были дочери западных авантюристов, платившие огромные деньги, а другая половина состояла из дочерей аристократов с Юга, которых принимали в пансион за пониженную плату. Девушки с Запада получали здесь необходимую шлифовку, а девушки с Юга знакомились с подругами, братья которых представляли собою выгодные партии.

Сильвии казалось, что на ее воспитание тратятся огромные суммы и она получает все, чего бы только ни захотела. Но среди своих новых знакомых она чувствовала себя наибеднейшею. У нее не было ни одного платья, которое эти барышни могли бы признать достойными, тогда как их платья были отделаны настоящими кружевами и стоили каждое несколько сот долларов. Многие из них были поражены тем, что девушка, имеющая так мало драгоценностей, как Сильвия, может, однако, держаться так гордо и уверенно. Но у нее уже было то, что они должны были приобрести в пансионе, – надлежащий светский лоск и манеры.

Сильвия оказалась здесь невенчанной королевой, и дочери угольных, медных и железнодорожных королей наперебой угождали ей и баловали ее. Они совали ей свои бонбоньерки, кода под присмотром почтенных классных дам слушали какой-нибудь более или менее пикантный водевиль. Звали ее на свои полунощные пиры, на которых подвергали серьезной опасности цвет лица, набивая свои желудки земляными орехами, миндальным печеньем, шоколадным кремом, фаршированными маслинами, анчоусами, бисквитами, пикулями, фруктовыми пирогами, сардинками, плум-пудингами, ветчиною, соленым миндалем и всякими другими вкусными вещами, выгребавшимися из приходивших из дому ящиков. Чтобы способствовать перевариванию всей этой снеди, их два раза в день водили гулять. Девушки шагали чинными рядами по Пятой авеню. Все внимание Сильвии было сосредоточено на том, чтобы удержать на голове свою шляпу с широчайшими полями, в ветреные дни шляпа эта причиняла ей большие хлопоты. Воротники у нее были такие высокие, что она с трудом могла нагнуть голову, чтобы поддержать в равновесии свою шляпу, ноги в ботинках на высоких каблуках едва двигались, так как тело всей тяжестью напирало на носки, а корсет мучительно стягивал ей нижние ребра и печень. Чтобы дать полное представление о необычайных человеческих качествах Сильвии, достаточно сказать, что, пробыв два года у миссис Аберкромби, она вернулась домой здоровая и веселая, прелестная, как жемчуг в трепетном свете зари.

Она приехала домой готовиться к дебюту в свете. И какой гардероб с собой привезла! Она раскладывала привезенные сокровища в своей большой комнате, заново отделанной розовым шелком; мать, тетки, кузины стояли, нагнувшись над раскрытыми чемоданами, служанки-негритянки толпились в дверях, затаив дыхание от волнения, а дворник, задыхаясь, таскал снизу все новые и новые сундуки. Целый магазин шляп, платьев, белья, перчаток, вееров, лент, кружев, шелковых чулок, атласных туфелек, бус, пряжек. Дворник, только недавно возведенный на эту должность, пришел в кухню с сияющими глазами и воскликнул: «Я всегда говорил, что этот дом – рай, а теперь знаю наверное, что это рай, потому что собственными глазами видел золотые башмачки, как у ангелов!»

Хотя девице в возрасте и положении Сильвии не пристало быть расчетливой, она все же знала, что эти произведения парижских портных стоили огромных денег, и в душе удивлялась тому, что ее родители так настаивали на этих покупках. Она слышала, что в прошедшем году урожай был плохой, и помнила, как сокрушались дома по поводу каких-то крупных счетов. И хотя майор был очень рад ее приезду, от внимания ее, однако, не ускользнуло, что вид у него был озабоченный и утомленный.

– Папа, – сказала она, – я истратила ужасно много денег!

– Да, деточка! – ответил он.

– Ты не сердишься на меня за мою расточительность, папа?

– Нет, детка, нет.

– Я старалась экономить, но вы представить себе не можете, как все дорого в Нью-Йорке и сколько денег тратят эти девушки. Мама и тетя Ненни настаивали, чтобы я купила все эти наряды…

– Ладно, ладно, дитя мое, у тебя только одна весна… Сильвия помолчала немного.

– Мне кажется, папа, я должна выйти замуж за богатого человека, после того как вы истратили на меня так много денег.

Майор серьезно взглянул на нее.

– Сильвия, – сказал он, – я не хочу, чтобы моя дочь думала, что должна выйти замуж. Надеюсь, я еще смогу прокормить моих детей.

Это было благородно, и Сильвия была ему признательна за эти слова. Но с ее ясным, наблюдательным умом она не могла не заметить, что если отец обращал ее внимание на кого-либо из знакомых мужчин, то он всегда представлял, что называется, «хорошую партию». И всегда к его качествам добавлялась еще какая-нибудь лестная подробность, вроде: «Вилли Хардинг – человек с большим будущим», или: «Это самый милый и дельный человек, которого я знаю».

Однажды Сильвию поразило одно забавное замечание ее матери. Как-то майор предложил пригласить к ужину одного студента-медика, который был «честен, но беден». И миссис Кассельмен ответила: «Право, не вижу никакой надобности вводить в дом нежелательных женихов». И Сильвии стало ясно, что родители ее руководствуются мудрым афоризмом фермера из поэмы Теннисона: «Жениться из-за денег не следует, но жену следует искать там, где есть деньги».

7

Старый дом Кассельменов, с террасой вдоль фасада, стоял на холме. С другой стороны дома тянулся высокий обрыв, под которым бежала река. Дом был четырехугольный, из красного кирпича, с порталом и балконом над ним. Позднее были пристроены еще два деревянных, выкрашенных белой краской флигеля, один – для библиотеки, другой – для оранжереи, к приезду Сильвии пышно убранной алыми розами и зелеными ползучими растениями.

Наконец наступил торжественный день большого приема – светского дебюта Сильвии. Приглашенные съезжались во всевозможных экипажах, начиная от старомодных фамильных карет до самых усовершенствованных автомобилей. Гости были в самых разнообразных туалетах – от последних созданий парижских модных мастерских до архаического великолепия, воплощенного в наряде престарелой миссис Тальяферро, которая медленно ковыляла по паркету, опираясь одной рукой на трость с золотым набалдашником, другой – на своего супруга, генерала Тальяферро. Войдя в зал, она опустила обе руки на плечи Сильвии и сказала ей, что она прекрасна и должна возложить новый камень на триумфальную арку, через которую столько поколений Кассельменов шли к могуществу и славе.

– В роду Кассельменов было много замечательных красавиц, – дрожащим голосом промолвил в свою очередь генерал, – но ни одной не было лучше этой его юной представительницы, только разве, быть может, ее мать, – добавил он, заметив позади себя «мисс Маргарет» в платье из серого шелка и тюля, падавшего широкими свободными складками.

Почтенные леди и джентльмены друг за другом подходили к Сильвии, чопорно приветствовали ее, делали торжественные наставления, и Сильвия чувствовала себя подавленной сознанием тяжкой ответственности, которую возлагало на нее имя Кассельменов.

Наступил вечер с танцами для молодежи. Десять лет спустя я видела Сильвию в том самом платье, которое было на ней на ее первом танцевальном вечере: белый газ на белой кисее, белые розы и нити жемчуга. Как она, должно быть, была хороша в ту ночь, в свои восемнадцать лет, в апогее своей красоты – горячая, сияющая, вся трепещущая от возбуждения. Стояла, вероятно, перед зеркалом, по-детски восхищаясь собственной красотой, а мать и тетки, не менее возбужденные, наводили последние штрихи на ее туалет. В зале и уборной щебетали, болтали и смеялись ее подруги, и в доме стоял гул от веселых молодых голосов. Я представляю себе шепот восхищения при ее появлении, потом взрыв восторженных восклицаний и поздравлений. Комнаты, обставленные мебелью, обитой белым шелком, убраны были белыми лилиями, магнолиями и белыми лентами, канделябры были перевиты белыми цветами, и мягкий свет свечей под белыми абажурами волнами заливал все залы. Провинциальные кавалеры толпились на лестнице с букетами в руках для избранниц своего сердца. Звуки скрипок неслись по всему дому, и сияющий силуэт Сильвии с венцом золотых волос порхал по залам, как волшебное видение. И не было ни одного человека в округе Кассельмен, который не понимал бы, что в эту ночь родилась Красота.

8

Ровно неделю спустя после этого праздника умерла двоюродная тетка Сильвии. Необычен был уход из жизни этой женщины. Она уехала сама из дому и поселилась в аристократическом пансионе, содержавшемся в Новом Орлеане одной обедневшей дамой из общества. Старая и больная, она не хотела причинять лишние хлопоты своим близким. Она отказалась также от посещений своих племянников и племянниц, не желая слушать намеков на то, кому достанется ее спальня из розового дерева, миниатюра и детская кроватка в стиле королевы Анны. Всю свою собственность в формальном завещании она отказала внучатой племяннице Сильвии Кассельмен, но с условием, чтобы вещи были предоставлены в ее распоряжение, лишь когда ей исполнится сорок лет. «Ее будут достаточно баловать, пока она красива, – сказано было в завещании, – а потом ей, быть может, пригодится мой скромный дар». В конце была оговорка, что племянница не должна носить по ней траура, «потому что черное не идет женщинам с карими глазами».

Все это было написано в документе, который должен был быть отправлен на утверждение к представителям власти. К счастью, издатели газет Юга были порядочными людьми, и можно было не опасаться, что они воспользуются этим пикантным завещанием на потеху своих читателей.

Сильвия покорилась странному желанию своей бабки и сочла святым долгом поехать на похороны. Даже плакала. Затем пошли беспрерывной чередой званые обеды, танцевальные вечера, приемы, балы, ужины, охоты, экскурсии в автомобилях, театральные представления. Надо было обладать недюжинным здоровьем, чтобы выдерживать такое напряжение. Когда гасли огни, она с трудом брела к своей кровати со смятым шлейфом в безжизненной руке, с болью в спине и в ногах, втиснутых в узенькие туфельки. Губернатор оказал ей честь, избрав крестной нового лагеря, и в течение десяти дней она вставала с зарей и уезжала верхом с эскортом поклонников на парад и оставалась на шумном, пестром празднике до утра следующего дня.

Сильвия никогда не давала мужчинам своих портретов. Она даже представить себе не могла, чтобы ее портрет стоял или висел в доме более или менее знакомого ей человека. Но однажды тетя Ненни, жена епископа, показала ее портрет издателю одного столичного иллюстрированного журнала, где он и был воспроизведен с подписью: «Королева Юга». Портрет был перепечатан во всех газетах Юга. Слава Сильвии быстро росла. Свита ее пополнялась все новыми и новыми поклонниками, съезжавшимися со всех концов штата в ее родной город. На Юге люди совершенно особые. Я, как зачарованная, долгими часами слушала рассказы Сильвии об этих людях, у которых, по определению Леди Ди, не было другой цели в жизни, как быть любимыми женщинами. Я не могла без ужаса представить себе эти существа, обреченные на вечную погоню за самками, и этих самок, вся жизненная энергия которых уходила на то, чтобы толкать самцов на новые и новые безумства.

И это нравилось мужчинам. Они дорожили больше всего своими успехами у женщин. «Мучайте меня, сколько вам угодно, – говорили они Сильвии, – только позвольте любить вас». И Сильвия с течением времени примирилась с этим и позволяла любить себя. Она научилась играть в любовь, играть с. постоянно усиливавшимся азартом, с лукавством и жаждой победы.

Свою последнюю жертву она мучила бесчисленной сменой настроений, в один и тот же вечер то приближала его к себе, то отталкивала, распаляла, вышучивала и тем приводила его в полное недоумение и замешательство. Он унижался до мольбы о возможности хоть раз поговорить с ней серьезно, и, притворяясь растроганной, она разрешала ему прийти и очаровывала его приветливостью и ласковостью. Жертва неизменно попадала в коварную ловушку. Если это был человек, чем-нибудь выделявшийся из ее многочисленной свиты, исключительно богатый или обладавший какими-нибудь особыми качествами, делавшими его особо заметным, она уже не останавливалась ни перед чем, чтобы довести его до отчаяния. Тогда она требовала доказательств любви, подвергала всевозможным испытаниям. Одного несчастного она отправила куда-то на край света. Он уехал, выдержал экзамен, а когда вернулся, застал Сильвию замужем…

9

Так проводили свои дни молодые девушки в обществе Сильвии. Но, надо сказать, у нее, как у немногих, хватало мужества время от времени восставать против нравов, царивших в ее среде. Она не выносила пьяных людей, хотя пьянство в ее среде и не осуждалось. И, раз дав слово, что не будет танцевать с подвыпившими танцорами, держала его. Два-три человека чем-то задели ее, и она сумела урезонить их с самой отчаянной, безудержною резкостью.

Как сказочная царевна, восседала она на вершине своей беспорочной девственности. В мире было только два человека, кроме отца и дядей, которые могли похвастать тем, что удостоились ее поцелуев. О них будет речь впереди.

Мужчины говорили с ней с мальчишеской откровенностью. Говорили ей все, что думали о ней: «Мисс Сильвия, вы похожи сегодня вечером на вашу розу…»; «Мисс Сильвия, вы скоро увянете – выходите замуж, пока не поздно!..»; «Мисс Кассельмен, я приехал, чтобы убедиться собственными глазам, так ли вы красивы, как мне говорили…»

Она только смеялась: «Вы разочарованы? Вы не находите, что я очаровательна?»

Сильвия научилась обращаться с острейшим в руках женщины оружием, о котором говорила ей Леди Ди, – наивностью. «Берегитесь меня! – предостерегала она беспомощную жертву. – Разве вы не слыхали, что я кокетка? Я не шучу! Мне очень совестно и стыдно, но я ничего с собой поделать не могу. Я жестокое, эгоистичное существо и умышленно разбиваю человеческие сердца – меня это забавляет!» И, конечно, новый поклонник трепетал от восхищения и восклицал: «Посмотрим, что вы со мной сделаете. Я пришлю вам, мисс Сильвия, целую охапку роз, если вы разобьете мне сердце». Чем кончались такие пари, догадаться нетрудно.

У природы против таких жестоких амазонок одна лишь оборона – рано или поздно они сами попадаются в расставляемые другим капканы. Подобно скворцу в поэме Стерна, они, покружив, почирикав, пощебетав, пошалив, покапризничав, облекаются в шелковое платье, газовую фату и ландыши и под нежную музыку «Лоэнгрина» сами входят в золотую клетку. И тогда – хлоп! Дверцы плотно закрываются, и собственник клетки с ружьем в руках встает у дверцы.

10

Но пробил час и для этой гордой девицы: она встретила Франка Ширли. Познакомилась она с ним через Гарриет Аткинсон. Об этой пылкой, решительной особе необходимо сказать несколько слов.

Гарриет Аткинсон была единственной слабостью в ограде приличий и благопристойности, которую родители Сильвии воздвигли вокруг нее. Предки Гарриет были простыми янки. Дед держал ссудную кассу в Бостоне, а отец был директором трамвайного общества и устраивал свои дела при помощи подкупов. Сама же Гарриет была просто красавицей, черты лица ее были столь яркими, что она казалась накрашенной, несмотря на все ее усилия казаться естественной.

И, несмотря на все это, Гарриет Аткинсон была самая умная девушка, которую Сильвия встретила за три года своего пребывания в пансионе. Она была увлекательно остроумна и с пониманием относилась к людям. Окружавшее ее общество всегда было интересно. Можно было целые недели проводить с нею без малейшего ощущения скуки, чего Сильвия не могла сказать про других своих знакомых. Хотя среди них были представители самых аристократических фамилий Юга, получасовая беседа с ними наводила на нее смертную тоску.

Сильвии не разрешалось навещать подругу, и Гарриет никогда не приглашали в усадьбу Кассельмен. Но Сильвия не забывала ее и в течение года вела настойчивую кампанию и добилась того, что Гарриет стали приглашать в дома, где бывала сама, и поклонники Сильвии стали бывать в доме Аткинсонов. В конце концов Сильвия сосватала ее за отпрыска знатного рода – о последствиях этого брака речь еще впереди.

Случилось именно то, что предсказывали тетки Сильвии. Благодаря дружбе с Гарриет Аткинсон у нее завелись «нежелательные» знакомые, среди которых оказался и Франк Ширли.

О Ширли Сильвия слышала еще в раннем детстве. Это была часто повторявшаяся тема разговоров за семейными обедами, и Сильвия не раз видела слезы на глазах отца, когда разыгрывался заключительный акт нашумевшей трагедии. Ширли принадлежали к высшему обществу, и в их семье не должна была иметь места подобная история.

Лет двенадцать тому назад правительство ассигновало довольно крупную сумму на постройку инвалидного дома.

Деньги были переданы строительному комитету, а казначеем был избран Роберт Ширли. Года через два проект этот рухнул, но у казначея денег этих не оказалось. Скандал тотчас получил широкую огласку, у Ширли потребовали отчет в судебном порядке.

Майор Кассельмен был среди друзей Ширли, просивших губернатора предпринять предварительно частное следствие. Оказалось, что как человек неделовой Ширли положил деньги в банк на свой личный счет. Из суммы этой оплачивались чеки. Но банк удостоверил, что чеки не были подписаны самим Робертом Ширли. У него был младший брат, мот и игрок, которого он опекал и с которым возился всю жизнь. Однако эти обсуждавшиеся на все лады намеки на брата привели лишь к тому, что Роберт Ширли полетел вдруг в столицу и потребовал, чтобы следствие было прекращено, так как он один во всем виноват.

Это был безумный поступок. Ширли умоляли бежать. Сам губернатор предложил ему уехать из этого штата в какое-нибудь другое место, уверяя его, что следствие и поиски виновника будут формальными. Но он твердо стоял на своем. Деньги растрачены, и кто-нибудь должен понести за это кару. Случилось неслыханное дотоле: человек из хорошей семьи предстал перед судом и был осужден на пять лет тюремного заключения.

Он оставил убитую горем жену и четверых детей. Сильвия помнила, как сокрушались ее мать и тетки, говоря о судьбе, ожидавшей этих детей. Две девушки, почти невесты, теряли всякую надежду на будущее. «Но, мама, – воскликнула раз Сильвия, – чем же они виноваты?» И мать с ужасом, понижая голос до трагического шепота, ответила ей: «Дитя, отец их надел арестантский халат!»

Ширли не делали никаких попыток бороться против налетевшей на них грозы. Они покинули свет – удалились на свои плантации. Несколько лет спустя, когда Роберт Ширли умер в тюрьме, вдова его была уже жалкой человеческой тенью, дочери – старыми девами и два сына – простыми фермерами, в поте лица работавшими на своей земле.

Франк Ширли был старшим из двух сыновей. Среднего роста, крепко сложенный, внешне он производил очень приятное впечатление. Это был самый сдержанный человек, самый молчаливый, какого я знала в жизни, но чувства его, раз проснувшись, бывали глубоки и страстны, и в таких случаях он мог быть красноречив. Это был честный по натуре человек, на которого можно было положиться во всем. Сам он ничего ни от кого не просил, но всегда готов был давать другим, что мог, убедившись, что побуждение его будет верно истолковано.

Мальчиком он был веселый, живой. Но уже с одиннадцатилетнего возраста он стал чувствовать, что люди смотрят на него как-то особенно, не считают его равным себе. И это, конечно, затрудняло его общение с людьми. Если они относились к нему равнодушно, это равнодушие казалось ему обидным, если же относились к нему ласково, ему казалось, что его жалеют. Он знал, что, как бы вежливо и любезно ни раскланивались с ним люди, за спиной его они неизменно повторяют шепотом: «Отец его носил арестантский халат!»

Мучила его и судьба матери и сестер. Он не мог не страдать за них. Он знал, что сестры были милые, красивые девушки, а между тем ни у одного из мужчин их круга не хватило мужества просить их руки. В южных штатах мужчин больше, чем женщин, и девушке почти невозможно остаться незамужней. Об этом никогда не говорили даже в тесном кругу семьи. Но Франк многое стал рано понимать и долго в одиночестве тянул нити безрадостных дум…

Подойти к Франку Ширли было так же трудно, как к коронованной особе или отшельнику. Я часто спрашивала себя, не эта ли замкнутость Франка Ширли сыграла такую роль в судьбе Сильвии. Вокруг нее было так много мужчин, и все были так похожи друг на друга, и так легко было кружить им головы. А Франк был совершенно иной. Это был человек, к которому нельзя было подойти без унизительных усилий. Он был странный, загадочный человек, волновавший душу. Над внезапными вспышками чувств принято почему-то иронически посмеиваться, но поэты и авторы книг о жизни и любви не раз воспевали эти неожиданные, как молния, откровения, которые неразрывными нитями связывали два существа.

Когда Сильвия в первый раз увидела Франка, она не знала еще, кто это, так как видела только его спину. И в тот же миг по телу ее пробежал странный трепет, какого она не испытывала еще в своей жизни. «Что-то такое было в линии его шеи, – рассказывала мне позднее Сильвия, – отчего сердце мое дрогнуло».

О Ширли она не слышала ничего уже много лет. Они отклоняли всякие приглашения этой семьи, отклоняли так упорно, что перестали наконец их получать. Плантации Ширли лежали на самой границе округа, милях в двадцати от усадьбы Кассельмен, и семья вскоре была совершенно забыта.

Среди знакомых Кассельменов была некая миссис Венэбль, молодая вдова, обладавшая охотничьим замком по соседству с плантациями Ширли. И судьбе угодно было, чтобы эта миссис Венэбль стала одной из тех приятельниц Сильвии, которых ей удалось убедить открыть двери своего дома для Гарриет Аткинсон. В один прекрасный день Гарриет, ехавшую в своем автомобиле в охотничий замок миссис Венэбль, в пути захватила страшная гроза. Она совершенно растерялась среди лесного безлюдья, как вдруг появился всадник и вежливо настоял на том, чтобы она накинула на себя его непромокаемый плащ, посадил ее на свою лошадь и повез в свой дом, стоявший недалеко на холме. Гарриет самым романтическим образом появилась в старом и, очевидно, аристократическом доме, где ее приветливо и ласково приняли милейшие, воспитанные люди.

Так как Гарриет была несколько моложе Сильвии, она не знала нашумевшей в местном обществе истории и услышала ее от миссис Венэбль. Это только усилило ее интерес к Ширли, потому что Гарриет Аткинсон была добра и бездумно отдавалась своим порывам. Она еще раз навестила семью Ширли и, вернувшись домой, поспешила поделиться с Сильвией своими впечатлениями. «Солнышко, – так она называла Сильвию, – ты должна познакомиться с Франком Ширли». Она рассказала ей, какая у него привлекательная внешность, какой он молчаливый и загадочный и какой у него чудесный голос. «И очаровательная, томная улыбка, – добавила она. – Если бы он не вел такую серьезную, одинокую жизнь, он, наверно, был бы победителем женских сердец». Слова ее всколыхнули воображение Сильвии, и она без колебаний приняла последовавшее вскоре приглашение миссис Венэбль навестить ее в охотничьем замке.

Одним солнечным утром поздней осенью она с ружьем в руках, красивая и живописная, отправилась на охоту на оленей. Ее поставили рядом с Чарли Пейтоном, который должен был быть в это время в университете, но вместо этого шатался по знакомым и надоедал Сильвии своими вздохами и томными взглядами. Они стояли уже около получаса, когда услышали вдруг из лесу собачий лай. Чарли пошел на разведку, полагая, что собаки напали на медведя, а Сильвия осталась одна. Несколько минут спустя она уловила шум в кустах позади себя и, решив, что это олень, подняла ружье. Животное, заслоненное густой стеною зелени, тяжело пробежало несколько шагов, и вдруг кусты раздвинулись, и Сильвия увидела перед собою не оленя, а всадника.

Она опустила ружье. В лесу опять залаяла собака, и всадник остановил свою лошадь, вслушиваясь. Лошадь выразила беспокойство, всадник крепче натянул узду, тогда она повернулась, и он очутился лицом к лицу с Сильвией. На первый взгляд в нем ничего необыкновенного не было: молодой человек в куртке цвета хаки и коротких спортивных брюках.

Но Сильвия смотрела на него другими глазами. Она начиталась романов и мечтала о возлюбленном, который должен явиться в один прекрасный день и должен отличаться от пошлых салонных и бальных обожателей какими-нибудь необычайностями, рыцарскими свойствами. И во внешности этого человека было что-то рыцарское. Лицо его, не будучи суровым, выражало силу, смягчавшуюся тихой грустью.

Сильвия, наблюдая за собой как бы со стороны, умела рассчитывать свои ощущения и впечатления, особенно при встречах с мужчинами. Но на этот раз она была слишком заинтересована, чтобы анализировать свои чувства и мысли. Она видела его оттененные густыми ресницами глаза, блестящие черные волосы, его будто вылитую из бронзы фигуру и превосходную посадку на лошади. Она хотела, чтобы он взглянул на нее, и, как зачарованная, ждала мгновения, когда их глаза встретятся.

И это мгновение пришло. Он вздрогнул и быстро поднес руку к шляпе.

– Простите! – вежливо сказал он.

Сильвия обратила внимание на его глубокий, звучный голос и, внезапно задрожав, вспомнила рассказ Гарриет. «Неужели это Франк Ширли?» – подумала она. И, тотчас овладев собой, улыбнулась и сказала:

– Это я должна извиниться перед вами. Я чуть не выстрелила в вас.

– Я этого заслужил, – ответил он, тоже улыбаясь, – ведь я забрел в чужие владения.

Сильвия выезжала в свет уже целый год и была в то время довольно искушенной особой. При встрече с новым человеком она всегда задавала себе вопрос: «Смогу ли я полюбить его? Могла бы я быть его женой?»

Воображение ее рисовало разнообразные картины: его дом, круг его знакомств, его занятия, развлечения, его образ мыслей. Она представляла себя путешествующей с ним, принимающей с ним гостей, даже приводящей его в чувство после кутежа. Как утопающий человек в несколько мгновений обозревает все свое прошлое, так и Сильвия могла вообразить свое будущее в течение одной короткой фигуры кадрили.

И только этого человека она никак не могла представить себе в привычной ей обстановке. Это был простой человек, и место его было среди опасностей и повседневной работы. Сильвия читала «Поля и Виргинию», «Робинзона Крузо» и имела смутное представление о близкой к природе жизни, по которой томится девушка в туго стянутом корсете, когда ее посылают в гостиную занимать почтенного друга семейства. Она представила себе рыцаря, возникшего вдруг на ее пути и уносящего ее на своей лошади в. заколдованный мир. Она чувствовала его сильные объятия, слышала его шепот в своих ушах, топот копыт его лошади: вперед, вперед!

Ей надо было сделать усилие над собою для того, чтобы вернуть себя к действительности.

– Вы не заблудились, надеюсь? – спросил он.

– О, нет, – сказала она. – Я в стойке.

– Да! – промолвил он.

И опять оба замолкли. Мысли вихрем проносились в мозгу Сильвии. Частые удары ее сердца казались ей топотом копыт.

Всадник отвернул голову, чтобы вслушаться в собачий лай, и тогда она опять украдкой взглянула на него. Он обернулся и поймал ее взгляд. Надо было сказать что-нибудь тотчас же, чтобы спасти положение.

– Я… я не одна, – пролепетала она.

Это было ужасно: она, Сильвия Кассельмен, смущенно и растерянно искала слова!

– Мой спутник пошел в лес на собачий лай, – добавила она. – Он сейчас вернется.

– О! – только произнес он, и Сильвия заметила быструю перемену в выражении его лица.

Кровь хлынула ему в голову и ярким румянцем окрасила его лицо.

– Прошу прощения, – холодно сказал он. – Честь имею кланяться. – И, повернув лошадь, пустил ее рысью.

Он понял ее слова, как обидную просьбу удалиться. Она мгновенно угадала его мысль. Это был Франк Ширли, и он подумал, что она узнала его и вспомнила, что отец его носил арестантский халат. Да, конечно! Не могло же его обидеть то, что она не желает разговаривать в лесу с незнакомым человеком. Но мысль о том, что он мог ложно истолковать ее слова, повергла ее в ужас.

– Нет! Нет! – крикнула она ему вдогонку со слезами в голосе. – Я вовсе не хотела отослать вас.

Он быстро обернулся, пораженный искренней страстностью ее голоса. Они несколько мгновений смотрели друг другу в глаза. «Как ужасно носиться постоянно с такой мыслью, всегда ждать оскорблений или, в лучшем случае, жалости», – подумала девушка.

– Я думаю все-таки, что мне лучше удалиться! – спокойно сказал он, опять повернул лошадь и уехал, не оглядываясь. Сильвия, крепко сжимая в руках ружье, долго смотрела ему вслед.

11

Сильвия говорила себе, что должна во что бы то ни стало встретиться с Франком Ширли. Она не спрашивала себя, зачем должна его видеть. Она чувствовала всем своим существом – она должна его видеть, чтобы поколебать одну его мысль. Но в течение двух дней она ничего придумать не могла и уныло бродила по дому, так как ей всё и все смертельно надоели. Тут были и несносный Чарли Пейтон, не сводивший с нее своих безжизненных водянистых голубых глаз и при каждом удобном случае пытавшийся коснуться ее руки; и Билли Ольдрич со своими изысканными шелковыми носками, блестящими ногтями и напудренным лицом; и Малькольм Мак-Каллум, франт из Луизвилля, с бесконечной серией безупречных костюмов; и Гарвей Ричард, стальной король из Бирмингама, бросивший все свои дела и поставивший целью надоедать Сильвии. Это был большой, упитанный человек, пользовавшийся исключительным расположением ее родни. Он ласкал ее маленького брата, шалил с ее младшими сестрами, но Сильвия раздраженно говорила, что он имеет дурную привычку тыкать в нее пальцем.

Она поднялась рано утром и поехала верхом на прогулку. Так как дорога была только одна, то она должна была проехать мимо усадьбы Ширли. Если бы он случайно тоже выехал рано утром!..

Она встретила его на третий день. Он внезапно показался на повороте дороги, отвесил ей вежливый, холодный поклон и исчез прежде, чем она успела опомниться. Оглянуться она не решилась. Она не могла предположить, чтобы он тоже оглянулся, но если бы все-таки сделал это, то это было бы ужасно. Она поехала домой, злясь на себя, на свою недогадливость. Вот, встретила его наконец, а удержать не сумела. Она себе этого простить не могла. Конечно, дама не может остановить на проезжей дороге мужчину, с которым, в сущности, не знакома, но мало ли что может случиться в таких исключительных обстоятельствах. Она придумывала разные ситуации, но вдруг разозлилась на себя за эти мысли.

На следующий день она опять выехала из дома рано утром, но заставила себя направить лошадь в противоположную от усадьбы Ширли сторону. Мысли ее, однако, возвращались к Франку, и теперь она уже находила себе извинения… Этот человек был не похож на других. Он избегал ее потому, что чувствовал на себе гнет своего несчастья. Человек бился в сетях ужасных недоразумений: это была вопиющая несправедливость. Высвободить его из этого трагического тупика было бы для девушки не только достойным, но даже героическим поступком. Надо было еще вчера остановить его и заговорить с ним. Ведь она уезжает через два дня.

Она повернула лошадь обратно. И когда уже приближалась к усадьбе, увидела его. Она увидела его еще издалека, и у нее было достаточно времени, чтобы собраться с мыслями. Быть может, он тоже выехал так рано в надежде встретить ее? Или, быть может, ему неприятна будет встреча с ней? А если вдруг он обидит ее, как она это перенесет?

Она сняла с пальца бриллиантовое кольцо, откинулась немного назад и сунула его под седло. Это было дорогое кольцо с крупным бриллиантом в зубчатой оправе, и когда она своим телом надавила на него, лошадь подскочила, так как зубцы впились ей в кожу. Сильвия опять надавила на кольцо – лошадь встала на дыбы.

– Ну, вот! – прошептала про себя Сильвия.

Он подъехал ближе. Сильвия с трудом остановила свою раздраженную лошадь и сказала:

– Простите, пожалуйста!

Он снял шляпу и, держа ее в руке, вопросительно смотрел на нее.

– Моя лошадь, очевидно, занозила ногу!

– О! – Он быстро соскочил с лошади и дал Сильвии подержать повода.

– Которую ногу?

– Не знаю.

Он опустился на землю, осмотрел одно копыто, другое, потом остальные. И, выпрямившись, сказал:

– Ничего не нахожу.

У него был серьезный, озабоченный вид. Какой доверчивый, подумала Сильвия и сказала:

– Но что-то с нею случилось! Она вся в мыле.

– Должно быть, заноза глубоко вошла, – ответил он и, опять осмотрев копыта, добавил:

– Но крови не видно.

Какая у него стройная шея, подумала в это время Сильвия.

Он поднялся с земли и сказал:

– Позвольте мне посмотреть ей в рот. Вы, быть может, слишком затянули узду?

– Не думаю, – ответила Сильвия, – я умею обращаться с лошадьми.

– У иных бывают странные особенности. Быть может, седло ей натерло бока? – заметил он.

– Нет, нет, – поспешно ответила Сильвия, видя, что он собирается распустить подпругу.

Ей всегда бывало трудно удерживаться от смеха. А тут еще эта его забавная серьезность. Но надо было решиться на что-нибудь, хотя бы на что-нибудь отчаянное, потому что еще минута и он сядет на лошадь и уедет.

– Нет, решительно никакой занозы я не вижу, – сказал он.

Сильвия улыбнулась своей очаровательной улыбкой.

– Но тогда, быть может, ваша лошадь занозила ногу? Он с недоумением смотрел на нее.

– Вы не понимаете? – рассмеялась она. – Что-нибудь должно было случиться, иначе вы не стояли бы здесь и не разговаривали бы со мною.

Но он так же растерянно смотрел на нее. Румянец медленно разливался по его лицу. Он, пожалуй, еще и обиделся. Конечно, с таким человеком надо быть только откровенным. И она тотчас переменила тон.

– Вы мистер Ширли? – спросила она.

– Да! – ответил он.

– Вы знаете, кто я?

– Да, мисс Кассельмен!

– Вы знаете, наверно, что наши родители старые друзья?

– Да, я знаю.

– Ну, тогда скажите мне… – она запнулась и добавила, – откровенно!

– Да, но что именно?

– Я была искренна и заговорила с вами, и дело вовсе не в лошади. Ну, а теперь будьте вы искренни и скажите мне, почему вы выехали сегодня так рано?

Он несколько мгновений пытливо смотрел на нее, потом ответил.

– Я думаю, мисс Кассельмен, что лучше было бы не делать этого.

Сильвия опешила. Что это? Он ей выговор делает? Или его все еще преследует мысль о прошлом его отца? Он не спешил помочь ей выйти из смущения.

– Мистер Ширли, – сказала она наконец упавшим голосом. – Вы поставили меня в очень неловкое положение.

И взглянула на него своими чудесными, по-детски широко раскрытыми трогательными глазами. Против чар этих глаз ни один человек не мог устоять. Как мог он устоять?

– Я не понимаю, – тихо ответил он. И она подхватила:

– Это я не понимаю. И не смею просить вас объяснить мне…

Она сама удивилась своей смелости. Но надо было продолжать – другого пути не было. Она видела перед собою раскрытые врата – врата в обетованную страну.

Она доверчиво подалась вперед.

– Слушайте, Франк Ширли! – начала она, прибегнув к одному из искусных своих ходов. – Я еще маленькой девочкой слышала о вас. И я все знаю теперь, потому что я приятельница Гарриет Аткинсон. Она пригласила вас приехать и познакомиться со мной, а вы не откликнулись на приглашение. Если потому, что я вас нисколько не интересую, – тогда я только напрасно вас задерживаю и себя унижаю… Но если вы хоть на миг могли подумать, что я не желаю встречаться с вами… что я относилась бы к вам иначе, чем к другим, – тогда это… это было бы ужасно, это было бы жестоко. Если вас испугало то, что я хочу сказать вам…

Она замолкла. Она достаточно сказала. Наступила долгая пауза. Он пристально смотрел на нее, и ей казалось, что он читает в ее душе, как в раскрытой книге.

– Допустим, мисс Кассельмен, – заговорил он наконец, – я думал, что вы хотели обидеть меня.

Разговор подходил к желанной развязке.

– Вы боитесь меня? – спросила она.

– Возможно, – ответил он. – Людям, не знавшим никогда страданий, легко проповедовать добрые чувства людям, не знавшим ничего, кроме страданий.

Сильвия не знала, что ответить. Это было гораздо серьезнее, чем ей представлялось в начале этой встречи, когда она сунула под седло кольцо.

– О, – воскликнула она, – что же я могу вам сказать?

– Я предложу вам один вопрос, – начал он, – вы мне чистосердечно ответите на него, и тогда между нами все будет ясно. Вы предлагаете мне вашу дружбу, не правда ли?

– Да!

– Хорошо, а вы можете сказать мне: если я приму вашу дружбу, позор моей семьи никогда не встанет преградой между нами?

– Но ведь это я и хотела сказать вам, – воскликнула она. – Конечно, нет!

– Вы уверены в этом? – повторил он.

Она хотела ответить, но он не дал ей произнести ни одного слова.

– Подумайте хорошенько. Я хотел бы, чтобы вы поняли меня. Тут не должно быть никакого недоразумения. Подумайте о вашей семье, о ваших друзьях, о всей вашей среде. Вы уверены, что между нами никогда не встанет преграда?

Она изумленно смотрела на него. Ведь он спрашивал ее, может ли он любить ее, может ли он быть близким ей. Но у нее вовсе не было намерения заходить так далеко. Это ее легкомыслие, ее опрометчивая настойчивость навели его на такие мысли. Что она могла ему ответить?

– Подумайте, – повторил он, – и не давайте мне уклончивых ответов. Скажите мне только правду.

Он смотрел на нее в упор. Она молчала и думала. Когда она заговорила, голос ее дрожал.

– Между нами никогда не встанет никакая земная преграда!

Она не в силах была больше смотреть на него и залилась румянцем. Это была одна из ее ужасных привычек: она внезапно краснела, как пион.

Надо было что-нибудь сказать, что-нибудь сделать, чтобы выйти из неловкого положения, которое она чувствовала. От него помощи нечего было ждать. Она подняла глаза.

– Стало быть, мы теперь друзья? – спросила она.

– Да, – ответил он.

– Ну, тогда, – сказала она, смеясь, – вытащите, пожалуйста, из-под моего седла кольцо. Еще потеряется!

Он с изумленным лицом достал кольцо из-под седла и, догадавшись наконец в чем дело, расхохотался вместе с нею.

– Ну, а теперь, – ласково воскликнула Сильвия, – садитесь на лошадь. Едем!

Она хлопнула рукой свою лошадь и пустила ее галопом; она слышала за собою топот копыт его коня и в неудержимом порыве веселья запела:

12

Они стали добрыми друзьями. Все тяжелые вопросы были выяснены, и оба жадно пили из кубка молодой радости. Сильвия никогда еще в своей жизни не была так блаженно возбуждена. Волны восторга взметались в ней одна за другой и возносили ее высоко на свои гребни. Она смеялась, пела, она бездумно носилась над стремниной своей фантазии. И на прогулках слышала за собою топот лошадиных копыт: мечта сказочно воплощалась в действительность.

В то же время она не переставала изучать своего спутника. Она всегда внимательно вглядывалась в людей, которых встречала. Наконец-то, наконец-то она встретила человека, который может быть самим собою, который может смеяться и веселиться от всей души. Он сбросил с себя уныние, радостно скакал за нею и удивлялся ей, восхищался ею. И она чувствовала его восхищение, как горячее дыхание ветра.

Однажды она остановила лошадь, едва дыша от волнения.

– Ах, Господи, как я заговорилась. И мы, наверно, в нескольких милях от дома.

– Да, вероятно, – ответил он.

– А я еще не завтракала. Надо вернуться домой! Он ничего на это не сказал, и они поехали обратно.

– Приезжайте повидаться со мной. Завтра после обеда я уезжаю.

Он покачал головой.

– Не зовите меня, – ответил он. – Вы знаете, я не подхожу к вашему обществу.

Она хотела было возразить, но вспомнила Билли Ольдрича с его высокими воротничками и модными булавками, вспомнила Малькольма Мак-Каллума с его камердинером-японцем. Нет, не надо настаивать. И потом, она не хотела, чтобы эти люди узнали ее тайну.

– Но где же мы можем встретиться? – спросила она и сама изумилась своей отчаянной смелости.

– Мы могли бы и завтра утром прогуляться вдвоем, – просто и спокойно предложил он.

Она ответила согласием, и они расстались на том месте, где дорога поворачивала к парку миссис Венэбль.

Он начал было благодарить ее, но она вдруг испугалась чего-то и не в силах была дольше стоять перед ним и слушать его голос. Она быстро махнула ему рукой и отъехала, ослабев от волнения.

Ехать одной ей пришлось еще около мили, и все это время ей казалось, что он едет рядом с нею. Она слышала топот копыт его лошади и чувствовала на себе его взгляд. Вспомнила Леди Ди и не могла не рассмеяться. Что бы сказала Леди Ди? Сколько правил светского кокетства она нарушила в продолжение этих двух коротких часов! Подумав немного, она утешила себя мыслью, что в этой игре должны быть и такие ходы, такие приемы, о которых не ведала Леди Ди. Не так уж плохо она вела игру.

Немного времени спустя она все рассказала Гарриет Аткинсон. Она не хотела этого, но тайна ее рвалась наружу. Ей необходимо было рассказать кому-нибудь, чем полна была ее душа.

– О дорогая моя, – воскликнула она, – это удивительный человек!

– Кто? О ком ты говоришь? – спросила Гарриет.

– О Франке Ширли!

– Как! Вы познакомились?

– Познакомились! Мы ездили вместе верхом все утро, и он почти что сделал мне предложение.

– Сильвия! – изумленно воскликнула Гарриет.

– Да, – сказала Сильвия и вдруг притихла, задумалась и добавила: – Завтра он, быть может, окончательно объяснится со мною…

– Солнышко, – воскликнула ее подруга, – ты ангел или бесенок?

Сильвия ничего не ответила. Она села за рояль и запела любимую сентиментальную песенку.

Сильвия в этот день была вся во власти своих чувств. Помимо того, надо было все время быть на людях и исполнять свой светский долг: спуститься вниз к завтраку и извиниться за свое странное желание ездить верхом одной; участвовать в охоте на перепелов и напоминать Чарли Пейтону, чтобы он время от времени стрелял; надо было завить волосы и выбрать платье для обеда – и все это время сознание счастья было так сильно в ней, что порою едва не переходило в чувство мучительной боли.

Она находилась в состоянии неизъяснимого блаженства. Ей казалось, что она слышит дивную музыку – пение ангелов небесных, тихий нежный звон золотых колокольчиков. И во все ощущения, во все ее переживания вплетался образ Франка Ширли. Она видела его глаза, чувствовала на себе его взгляд. Слышала его голос, глубокий, грудной звук его голоса, когда он сказал:

– Подумайте, не встанет ли какая-нибудь преграда между нами?

За обедом она внезапно вспыхивала и много возбужденно говорила, чтобы скрыть свое смущение.

Едва она легла уже поздно вечером, она тотчас погрузилась в блаженное забытье и проснулась на рассвете смущенная, испуганная тем, что она вела себя слишком смело, без обычного достоинства и сдержанности. Она ведь чуть не бросилась на шею мужчине. И, конечно, он презирает ее и будет теперь избегать. Она выпила свой кофе, оделась, не переставая все время думать о том, как она будет держать себя с ним сегодня утром.

Выехала она из дома на полчаса раньше условленного времени. Светило солнце, которого она не замечала, пели птицы, которых она не слышала. А если он не приедет? Когда она увидела его далеко на дороге, она хотела повернуть лошадь и ускакать в другую сторону. Сердце ее громко стучало, щеки горели, в ушах звучал немолчный бубен. Она сжала руки, прикусила немного язык, и, когда он подъехал ближе, он увидел перед собою безукоризненную светскую даму.

Она с первого взгляда поняла, что и он тоже не такой, какой был вчера. Он, видимо, тоже много передумал и перечувствовал и приехал на условленное место сдержанный и решительный. Он вежливо поздоровался с нею, и, когда они поехали рядом, произнес два-три незначительных слова и замолчал. У Сильвии упало сердце. Он приехал потому, что обещал, но он, очевидно, раскаивается в том, что сказано было накануне. Ну, хорошо, хорошо, она покажет ему, что и она тоже умеет быть холодной. Она могла в своей уязвленной гордости становиться вдруг беспечным ребенком и совершенно не замечать чужих мучений.

Они молча ехали рядом. День был так прекрасен, сосновый лес так чудесно благоухал, птицы так радостно пели, что Сильвия скоро и на самом деле забыла про своего безмолвного спутника. Она улыбалась, тихо напевала песенку. Оглянувшись и увидев его, она отважилась обратиться к нему с незлобивой шуткой:

И так как у него не оказалось готового стиха для ответа, ей вдруг стало скучно с ним, она тронула поводья и пустила лошадь галопом. Пускай скачет за нею, если хочет! Какое ей, в сущности, дело до него? Она отлично ездила верхом, и не любоваться ею было нельзя. В это утро она была без шляпы, и ни один мужчина не мог смотреть на золотой венец ее волос без сердечного трепета.

Он пришпорил лошадь, догнал ее, поехал рядом с нею, и она почувствовала, что он смотрит на нее. Она повернула к нему голову, улыбнулась ему вежливой, рассеянной улыбкой и, решив еще больше наказать его, спросила, который час. Он посмотрел на часы и ответил на ее вопрос.

– Я хочу доехать до ключа, – сказала она, – потом должна вернуться домой.

Она ждала протеста с его стороны. Но он молчал. Она уезжает, а ему и горя мало. О, что за человек!

Когда они подъезжали к ключу, Сильвии опять стало не по себе. Она была огорчена, что ему безразлично – уедет она или останется. Она остановила лошадь, чтобы дать ей передохнуть и чтобы полюбоваться окаймленным мхом прудом, покрытым ненюфарами.

– Как красиво, – сказала она и повторила, – как красиво.

Он молчал, а она ждала, что он предложит посидеть здесь немного.

Ее раздражение росло. Лошадь отдохнула, напилась воды, что еще можно было предпринять?

– Мне бы хотелось несколько ненюфаров, – внезапно воскликнула она.

Что это с ним? Отчего он так странно смотрит в пространство? Неужели он совершенно не умеет обходиться с женщинами?

– Я хочу несколько ненюфаров, – повторила она. Он недвижно сидел на своей лошади.

– Подержите, пожалуйста, мою лошадь, – сказала она и хотела было сама соскочить. Но он мгновенно спрыгнул на землю, взял поводья ее и своей лошади в одну руку, а другую подал ей. Это было первое его прикосновение, и, вздрогнув с головы до ног, она быстро побежала к пруду, где могла скрыть свое пылающее лицо и смущение.

13

Он медленно, спокойно привязал лошадей к частоколу, а она тем временем собирала цветы, ощущая, как она живописна и красива на этом зеленом лугу. Когда он подошел к ней, она сделала вид, что поглощена собиранием цветов. Несколько мгновений спустя она услыхала его голос:

– Мисс Кассельмен!

Она вся задрожала, но сделала усилие над собою и взглянула на него.

– Да?

– Я должен сказать вам, – начал он, – я не могу продолжать эту игру… Я… я совершенно неподходящий для вас партнер.

– Почему?.. Что вы хотите этим сказать? – промолвила она.

– Я хочу сказать, что я не из тех людей, которые играют своими чувствами, – ответил он. – Вы должны понять это теперь же. Для меня все это очень серьезно, и я хочу знать, так ли это серьезно для вас?

Вот оно! Внезапный вихрь грозил смести все ее ухищрения, весь карточный домик ее кокетства. Но лишиться этого домика она не могла! Это было единственное ее убежище, и она делала невероятные усилия, чтобы его сохранить.

– Почему вы полагаете, что я играю моими чувствами? – спросила она.

– Вы не своими чувствами играете, а чувствами других людей. Я знаю, я давно уже слышал об этом.

Она надменно выпрямилась.

– Вы не одобряете моего поведения, мистер Ширли? Очень жаль!

– Вы должны знать… – начал он.

Но она быстро продолжала, пытаясь прикрыться, как щитом, своей болтовней:

– Вы думаете, что я пустая кокетка, что я играю человеческими сердцами? Это все, на что я способна?

Она откинула голову назад и вызывающе посмотрела на него.

– Нет, мисс Кассельмен, это не все, на что вы способны, – сказал он.

Но азарт, бывший у нее в крови, унаследованный ею от предков, упорно нашептывал ей безумные слова.

– Нет, нет, я себя прекрасно знаю, – это все, на что я способна.

Она нагнулась и стала быстро срывать полевые цветы.

– Разбивать мужские сердца? – спросил он. Она презрительно рассмеялась.

– У меня была двоюродная тетка Леди Ди, – вы, может, слыхали о ней. Она говорила мне – и я убедилась, что она была совершенно права: – «Никогда не печалься и не горюй о мужчинах. Пусть они добиваются твоего расположения. У них все преимущества в игре. Они приходят, уходят, когда им угодно. Они приближают и отдаляют от себя женщину, когда им вздумается. А мы должны учиться покорять их себе. И, поверь мне, им это нравится. Они для этого, в сущности, и созданы».

– И вы согласны с поучением вашей тетушки?

Она высокомерно рассмеялась и опять стала собирать цветы.

– Когда я была совсем молода, мне это казалось жестокостью, а теперь я вижу, что тетя Леди была права. Самое лучшее, что могут делать мужчины, это любить нас. Разве это не лучше, чем напиваться допьяна или играть в карты ночи напролет, или ломать себе шеи в погоне за лисицами! Любовь поднимает мужчину над зверем, облагораживает его, как говорила моя тетя, и, чем больше мужчин ты облагородишь, тем лучше.

– Хладнокровное глумление над сердцем мужчины ваша тетушка называла облагораживанием его души?

– Она рассказывала мне, что, когда она заказывала свое свадебное платье, у нее было двенадцать женихов и она не знала, на ком остановить свой выбор. Тогда она написала им, что выйдет за того, кто придет первым.

Он спокойно улыбнулся. Сильвия не знала, как он относится к ее болтовне.

– А вам не казались странными эти разговоры о мужчине, как о центре вселенной?

– Нет, ведь Бог тоже мужчина.

Он рассмеялся, но тотчас замолк, и лицо его опять стало серьезным.

– А зачем, – спросил он, – нужно столько мужчин? Ведь замуж вы можете выйти только за одного.

– Да, к сожалению. Но если я выйду замуж, то за человека, которого я захочу иметь моим мужем. Ну, а для этого необходим большой выбор. Когда мужчина видит девушку, окруженную почитателями, когда он не может даже приблизиться к ней, тогда он поймет, что эта девушка для него самая желанная в мире. У тети Леди был мудрый опыт в этой области, – с глубокомысленным видом добавила Сильвия. – Она говорила, что мужчины – бараны.

– Так, – угрюмо произнес он, – но я в таком состязании принимать участия не хочу.

– Решимости нет?

– Быть может. Говорят, что скромность – величайшее качество. Вы видите, как я понимаю любовь. Для меня это не игра, а большое серьезное чувство. Я боюсь, что в этом отношении мы с вами совершенно разные.

Бедная Сильвия! Она отчаянно старалась припоминать и пускать в ход все мудрые жизненные правила, внушенные ей воспитанием. Но ее учили править парусом на мирном озере, и никто не предполагал, что судьба вынесет ее утлый челн в такое бурное море. Она чувствовала себя растерянной, как мореплаватель, изо всех сил гребущий поломанным веслом и с ужасом взирающий на приближающийся огромный вал.

Этот человек слов на ветер не бросал. Она подошла к нему со своими вздорными уловками и только вызвала в нем чувство неприязни. Он сейчас уйдет от нее, и она уже не в силах будет вернуть его. Он сказал, что любовь никогда не будет для нее серьезной вещью. И с внезапными слезами в голосе она воскликнула:

– Нет! Нет!

Он мгновенно изменился. В глазах его вспыхнул огонек. Он двинулся к ней, но она тотчас отступила назад. Выставив вперед огромный сноп цветов, она сунула его ему в руки и отбежала дальше на усеянное цветами поле.

Он стоял, смущенный со своей нежданной ношей в руках. Потом молча повернулся, подошел к лошади и стал привязывать цветы к седлу. Она подбежала раньше, чем он успел справиться со своей задачей, и вскочила на свою лошадь, бросив равнодушным тоном:

– Поздно! Вернемся!

Они молча поехали рядом. Он заговорил первый.

– Вы сегодня уезжаете домой?

– Да!

– Где же я увижу вас?

– Вы приедете к нам. Он помолчал немного.

– Это будет для меня тяжелым испытанием. Вы поддержите меня?

Она поспешно ответила:

– Вы приедете к нам так же, как приехал бы всякий другой человек. Вы должны научиться не считаться с чужим мнением.

Он грустно улыбнулся. Но разве это так легко? Когда все, точно спевшись, известным образом относятся к человеку, то не замечать этого или не считаться с этим довольно-таки трудно.

Он опять был самим собою – простой и искренний. Он предвидел недружелюбное отношение со стороны ее родни, ужас ее знакомых. Он откровенно сказал ей об этом. В силах ли она будет одолеть все это? Быть может – да, быть может – нет. Во всяком случае, она ко всему должна быть готова.

– Мои родители хорошо встретят вас, в этом я уверена. И когда он с сомнением усмехнулся, она быстро добавила:

– Предоставьте это мне. С ними я столкуюсь.

14

Сильвия одевалась к завтраку и одновременно в дорогу и говорила Гарриет Аткинсон:

– Тебе не кажется, что я влюблена?

– В кого?

Сильвия сделала вид, что не расслышала коварного вопроса.

– Я ему не нравлюсь. Он думает, что я пустая, тщеславная девушка, что я играю чужими сердцами.

– А ты бы хотела, чтобы он иначе думал о тебе?

– Он не похож на других мужчин, Гарриет. Перед ним мне стыдно за себя. Кажется, с ним я должна была быть другая…

Гарриет вдруг сделала серьезное лицо.

– Послушай, Солнышко, не распускай свои нервы. Ты можешь еще проиграть.

– Но если он и играть вовсе не хочет?

– Заставь его. И послушайся моего совета, не делай никаких новых экспериментов. У тебя своя школа, свои приемы, и тут тебе равной нет в мире. Не падай духом в критическую минуту.

Сильвия смотрелась в зеркало, удивляясь сама своему очаровательному лицу.

– Я не знаю, что я теперь должна делать! – воскликнула она.

– Господь Бог печется о младенцах и блаженных, – сказала Гарриет. – Он не оставит тебя в беде.

Сильвия ничего не ответила на эту шутку. Загудел гонг, и они спустились к завтраку.

За столом уже сидел новый гость, прибывший только накануне. Сильвию посадили рядом с ним. Его звали Пендельтон. Сильвия подумала, что он сам позаботился о своем соседстве, и ее испугала перспектива разговора с ним в течение длинного завтрака. Она умышленно заговорила с Чарли Пейтоном, сидевшим по другую ее сторону.

Уже был подан десерт, когда в столовую вошел другой лакей и что-то тихо сказал хозяйке. Миссис Венэбль тотчас поднялась, воскликнув:

– Франк Ширли приехал!

Наступило всеобщее молчание. Сильвия с преувеличенным вниманием принялась за свой десерт. Хозяйка вскоре вернулась в сопровождении Франка Ширли.

– Садитесь, – сказала она, – хотите шербет?

– Я уже завтракал, – ответил он, – я полагал, что и у вас завтракают рано.

Он сел, однако, за стол. Наступила долгая пауза. Все ждали от него какого-либо объяснения, но он невозмутимо молчал.

Напротив Сильвии сидела Белла Джонстон, вульгарная, самоуверенная девушка, считавшаяся почему-то остроумной.

– Вы не думаете, мистер Ширли, что будет дождь? Сильвия готова была вцепиться ей в лицо.

– Нет, отчего же, погода прекрасная…

И нельзя было понять, самообладание ли это, или он просто не понял насмешки.

Гарриет, видя с каким отчаянным аппетитом ее приятельница уплетает свой десерт, сочла своим долгом прийти ей на помощь.

– Вы, наверно, привезли мне письмо от вашей сестры? Я жду от нее известия.

Но Франк Ширли явно не хотел замечать никаких намеков.

– Очень сожалею, – ответил он, – но я никакого письма не привез.

Сильвия была вне себя от ярости. Неужели у него нет никакого такта, никакого умения держать себя в обществе? Надо было подождать ее в саду, там его появление не бросилось бы так в глаза, а не сидеть здесь, молчать, как устрица, смотреть на нее и ждать. Рано или поздно все должны были заметить, что он ждет именно ее.

Она внезапно повернулась к новому гостю, сидевшему рядом с нею, и сказала:

– Как жаль, что вы приехали так поздно!

– Я не только жалею, я… я… – промямлил он, внезапно просияв.

– Я должна уехать сегодня, – продолжала она. Поощренный ее доверительным тоном, он ответил:

– Я должен сказать вам кое-что.

– Говорите.

– Я приехал сюда лишь затем, чтобы встретить вас. Я был у моих друзей, Алленов, на приеме в день Благодарения, и там только и говорили, что о вас.

Сильвия уже не в первый раз слушала такое вступление.

– Что же там говорили? – спросила она, бросив быстрый взгляд в сторону Франка.

– Говорили, что вы не отпустили от себя до сих пор ни одного мужчину, не ранив его сердца. Разве только это был такой человек, на которого совершенно не интересно было тратить время…

– О, какие ужасы! – воскликнула она. – И это не испугало вас?

– Напротив. Заинтересовало. Я сказал себе: «Хотел бы я видеть, как она меня ранит».

Сильвия вскинула свои длинные ресницы и взглянула на него долгим взглядом, в котором было четыре пятых презрения и одна пятая вызова.

– О, – воскликнул Пендельтон, – не глядите на меня так!

– Не смотреть на вас? – презрительно спросила она.

– Вы, очевидно, убедили себя, что вы самая очаровательная, самая красивая девушка в мире. Право же, вы заблуждаетесь!

– Не дразните меня.

– Отчего?

– Вы будете раскаиваться в этом.

– Я готов дорого поплатиться, Я люблю наблюдать женщину в игре, если она искусна.

Шутливый разговор продолжался в том же тоне. Он показывал свое светское искусство, она умело отражала его остроты, высмеивала его и будила в нем любопытство и интерес. Он относил ее вызывающие взгляды на счет своего обаяния, весь трепетал, не замечая этого и уверяя самого себя, что его чары действуют на Сильвию. Таких встреч и перестрелок у Сильвии были уже сотни в течение ее краткой светской жизни, и все они одинаково мало увлекали ее. Но сегодня она испытывала шальную радость, потому что свидетелем ее торжества был другой человек – этот ужасный человек, сидевший против нее, пронзив взглядом ее душу.

Когда встали из-за стола, Сильвия быстро подошла к Гарриет Аткинсон и взяла ее за руку.

– Гарриет, – шепнула она ей, – ты должна помочь мне.

– В чем?

– Я не могу его видеть.

– Почему?

– Потому, что он станет читать мне проповедь, а я проповеди слушать не желаю. Я уйду в сад, уведи его куда-нибудь в другое место. Пожалуйста!

И, заметив, что Франк направляется к ней, она изо всех сил ущипнула Гарриет за руку, почти выбежала из комнаты и спряталась в садовой беседке.

Не известно, как это случилось: то ли попытки Гарриет удержать Франка оказались безуспешными, то ли она выдала свою подругу, но, как бы то ни было, не успела Сильвия собраться с мыслями, как услыхала шаги, и, выглянув из беседки, увидела Франка, подходившего по узкой тропинке.

– Уходите! Уходите! – крикнула она, когда он остановился в дверях беседки.

Иных слов у нее не нашлось в эту минуту. От всей ее светскости не осталось и следа.

Он несколько мгновений молча смотрел на нее.

– Мисс Кассельмен, – сказал он затем, – я приехал повидаться с вами. Но сожалею о том, что приехал, – добавил он, и голос его звучал холодно и жестко.

– Это ужасно, – проговорила она, – вы ни одной минуты больше не должны оставаться здесь.

Сердце ее отчаянно билось, лицо залила густая краска. Он пытливо взглянул на нее и сказал:

– Я думаю, вы не понимаете даже того, что говорите.

– В самом деле? – пролепетала она ослабевшим вдруг голосом.

Он подошел к ней. Она забилась в угол скамьи, но он взял ее за руки и, несмотря на сопротивление, поднял. Ей показалось, что огненная струя переливается в ее жилы от его рук.

– Сильвия, – прошептал он, – Сильвия, взгляните на меня!

Она инстинктивно, повинуясь его воле, подняла глаза, и взгляды их встретились.

– Вы любите меня? – спросил он.

Она слышала частое биение его сердца, его горячее дыхание на своей щеке и чувствовала сжимавшие ее объятия.

– Я люблю вас! – шептал он.

Она закрыла глаза. Лицо ее горело под его поцелуями. Ей казалось, что она растает от его ласк.

Все существо ее ликовало от счастья. Его любовь окрыляла ее. Но вдруг в ней проснулся страх, внушенный ей воспитанием. Все женщины, просвещавшие ее насчет мужчин и любви, говорили ей, что самое ужасное – это позволить мужчине какую-нибудь вольность. И ее охватил мучительный стыд. Она оттолкнула его от себя.

– Не целуйте меня! Это нехорошо!

– Сильвия! Ведь я люблю вас!

– Молчите! Молчите! – испуганно молила она.

– Вы любите меня, Сильвия?

– Молчите, ради Бога, молчите!

Он выпустил ее из своих объятий. Она, вся дрожа, опустилась на скамью.

– Ах, не надо было этого, – простонала она.

– Почему?

– Меня никто еще не целовал! – И мысль о его поцелуях вновь обожгла ее огнем. Она заплакала. – Нет, нет, не надо было делать этого!

– Сильвия! – вскрикнул он, пораженный и тронутый ее слезами. – Неужели вы не понимаете, что любите меня?

– Я не знаю. Я боюсь чего-то. Я должна подумать. – Она судорожно зарыдала. – Вы теперь уже не будете меня уважать.

– Ну, что вы говорите, Сильвия! Как это могло вам прийти в голову?

– Вы поедете домой, вспомните все это и будете меня презирать.

– Сильвия, – заговорил он тихим, успокаивающим голосом, как говорят с детьми, – я люблю вас, и я уверен, и вы меня любите. И я имею полное право вас целовать, и никакого стыда в этом нет. Сильвия!

Не столько слова, сколько звук его голоса успокоил ее. Она даже вспомнила одно из изречений Леди Ди: «Женщина никогда не должна плакать в присутствии мужчины. От слез бледнеют щеки и краснеет нос». И она решила в душе, что лучше до его отъезда остаться в спасительной тени садовой беседки.

15

Она уехала домой. За обедом она рассказывала, как провела время у миссис Венэбль, и вставила между прочим:

– Ах, да, я познакомилась с Франком Ширли.

– В самом деле? – воскликнула миссис Кассельмен. – Несчастный человек!

– Он уже, должно быть, взрослый теперь, – сказала тетя Варина. – Сколько ему лет?

– Вероятно, двадцать один год, – ответила мать. Сильвия удивилась. Она ни разу не подумала о том, сколько ему лет. Он казался ей совершенно зрелым человеком.

– Я его вижу иногда, – вставил майор, – когда он приезжает по делам в город. Симпатичный парень!

– Он спросил меня, может ли он приехать к нам, – сказала Сильвия. – Я ответила да. Быть может, не следовало, папа?

– Ты отлично сделала, – ответил майор.

– Он очень робкий, молчаливый человек, – добавила она, – он не был уверен, хорошо ли его примут.

– Как можно! – воскликнула миссис Кассельмен. – Мы никогда не стали бы делать какого-либо различия между Ширли и другими.

– Дети Роберта Ширли всегда будут желанными гостями в моем доме, если только это достойные, порядочные люди, – сказал майор.

Сильвия не стала продолжать разговор на эту тему. Первыми результатами своей тактики она была довольна. Франк был не прав, предполагая возражения со стороны ее родителей.

Через два дня приехал на муле негр с запиской от Франка и полным мешком перепелок. Он просил Сильвию принять от него этот подарок, так как она потеряла из-за него много времени, а ее товарищ по охоте, Чарли Пейтон, стрелок плохой и тоже, наверное, настрелял немного. Записка неприятно смутила Сильвию. Почерк был почти детский, слог нескладный. Она привыкла к изысканным листкам с золотой монограммой. Франк писал на клочке дешевенькой бумаги. И все, что произошло между ними, показалось ей вдруг неправдоподобным, показалось ей сном… Она старалась вспомнить его лицо и не могла.

Сильвия легла спать в смутном состоянии духа. На следующее утро, когда она ждала горничную с чашкой душистого кофе, она вдруг увидела его перед собою.

Увидела его таким же, какой он был в садовой беседке, почувствовала его горячее дыхание на своей щеке. И восторг вновь овладел ею, а вслед затем стыд при воспоминании о его поцелуях. О, отчего он не едет, отчего он мучит ее! Она не могла отделаться от мысли, что лишилась его уважения, бросившись ему на шею, позволив ему целовать себя.

На следующее утро тот же негр привез ей большой букет золотистых полевых цветов. Все удивились такому странному подарку. Но Сильвия поняла, почему он послал ей эти цветы, – это были такие же цветы, какие она собирала в то памятное утро. Она была счастлива.

– Это под цвет моих волос, – объяснила она, смеясь, и подумала, что он все-таки любит ее, несмотря на ее легкомыслие…

Франк писал, что приедет вечером того же дня. Так как ехать ему пришлось очень далеко, то его, конечно, оставили обедать.

Сильвия оделась очень просто, чтобы не обратить на себя внимания. У них гостили в это время дядя Мандевиль, две кузины из Луизвилля, двое сыновей епископа, а перед самым обедом приехал еще сын Барри Чайльтона. В усадьбе Кассельменов редко садилось за стол меньше двенадцати человек, и повар готовил всегда на двадцать персон. В это многочисленное общество Сильвия ввела своего странного избранника, делая вид, что не замечает любопытных взглядов, и отражая лукавые намеки.

Во главе стола сидел майор с седыми волосами и седой эспаньолкой, в черном жилете, вырезанном так низко, что казалось, будто он во фраке. Верный обычаю, заведенному в доме его отцов, он сам разрезал жаркое для своей многочисленной семьи. В другом конце полная миссис Кассельмен в шелковом платье накладывала на тарелки салат и десерт. «Мисс Маргарет» после рождения своего наследника была в том возрасте, когда женщины обыкновенно отказываются от борьбы с упорно раздающейся вширь талией. Когда я познакомилась с нею несколько лет позднее, она весила двести восемь фунтов и была самым добрым, самым приятным существом в мире.

Дальше сидела тетя Варина Тьюис, скромная и неприметная, утомленная после целого дня беготни вверх и вниз по лестнице вслед за экономкой. У нее было так много дел: надо было убедиться, записаны ли все скатерти, отдававшиеся в прачечную, не осталось ли какой пылинки на мебели, вынесены ли из столовой увядшие цветы, убраны ли комнаты. Тоненький голосок миссис Тьюис редко был слышен за столом, разве только в тех случаях, когда у нее справлялись о какой-нибудь семейной истории: кто на ком женат, кто к кому сватался и правда ли, что дедушка такого-то соседа торговал когда-то бакалейным товаром?

Дядя Мандевиль обыкновенно приезжал в Кассельмен Холл освежиться после кутежа в Новом Орлеане – огромный, краснощекий, цветущий, с раскатистым смехом и неистощимым запасом острот. Рядом с ним сидела за столом вторая дочь Кассельменов, представлявшая собою любопытный контраст Сильвии, со своими быстрыми черными глазами, положительным характером и безукоризненной светскостью. Дальше – кузины из Луизвилля, здоровые, пышные девушки, двое сыновей Чайльтона, Клайв и Гарри, и сын Барри, такой же богатырь, как дядя Мандевиль. Всякий раз, когда он смеялся, в буфете звенел хрусталь.

Семья эта была крепко спаяна. Каждый знал все дела другого, принимал в них живейшее участие, и все стояли друг за друга горой… Это был гудящий улей. Все добродушные, беззаботные, вспыльчивые, несдержанные. И когда интересы их сталкивались и один наступал другому на ногу, они так же страстно враждовали, как прежде страстно любили друг друга. Разговоры их могли ошеломить постороннего человека, так как о вещах общих они говорили редко, а свои семейные дела обсуждали на языке и намеками, малодоступными человеку непосвященному. За этим обедом, например, часа полтора говорили о поступках Клайва, а также Гарри, который женился на дочери богатых родителей, но из гордости не стал брать у них ни одного гроша и заставил свою молодую жену жить в благородной бедности. Когда у них кончались съестные припасы, они ездили с визитами к епископу, к майору, к дяде Барри и возвращались в автомобиле, нагруженном окороками, колбасой, пикулями и другой снедью. Каждый вставлял какую-нибудь подробность об этом способе мирной экспроприации, и взрывы смеха поминутно оглашали огромную столовую.

Сильвия смотрела на всех этих сидевших вокруг стола беспечных оживленных людей. Мужчины были красивые, стройные, здоровые, чистоплотные. Женщины были изящные, нежные, холеные, прелестно одетые – это были восхитительные цветы утонченного общества. Стол, покрытый тонкой камчатой скатертью, был убран букетами роз, старинным серебром, изящным дорогим фарфором, мебель в столовой была из красного дерева, на стенах висели ценные художественные гобелены. Она наблюдала Франка в этой обстановке и вспоминала его дом, который Гарриет обстоятельно описала ей: подавленных, унылых людей, печать недостатка на каждой мелочи жизненного обихода. И ей отрадно было видеть, что он просто и непринужденно держал себя в кругу ее семьи, смеялся веселым шуткам и тем самым располагал к себе собеседников.

Поскольку в доме было много юных пар, искавших уединения, то Сильвии нетрудно было увести после обеда Франка в библиотеку. Она любила эту комнату с темной кожаной мебелью, уютным камином и оригинальными книжными шкафами с дверцами из ромбических стекол. Она любила мягкий свет ламп под абажурами, выгодно оттенявший ее красоту, потому что помнила твердо изречение Леди Ди: «Чтобы понравиться мужчине, надо принимать его дома, где вас окружают привычные вещи и где можно поставить свое кресло так, чтобы на вас падал самый выгодный свет».

Сильвия рассказывала об этом позднее со смехом, но она была одна из немногих женщин, имеющих смелость сознаваться в своих невинных женских уловках. Ее в течение долгих лет учили, наставляли, как держать себя в каждом жизненном случае, и она исполняла сложный светский ритуал вполне сознательно, всегда учитывая и понимая значение и цель каждого движения и поступка. В пансионе мисс Аберкромби светским манерам обучал девиц специалист по этой части. Он учил, что, садясь, надо сгибать только колени и никоим образом талию или спину, что руки не должны висеть плетьми вдоль бедер, а надо чуть-чуть согнуть локоть и грациозно отставить мизинец. Входить в комнату без колебаний, и, сосредоточив все свои мысли на человеке, к которому вы пришли, твердыми шагами направиться к нему.

Это было всего труднее для Сильвии, потому что в начале своей светской жизни она испытывала неодолимое волнение, входя в гостиные или бальные залы. У нее дрожали колени, стучали зубы, и, если бы это зависело от ее желания, она предпочла бы нигде не бывать и не подвергать себя столь тяжелым испытаниям.

16

Сильвия хотела вновь испытать силу своих чар на Франке. Но что-то мешало ей пустить в ход свое светское искусство. Франк опять был в дурном расположении духа. Он сидел нахмурившись и молча глядел в угол комнаты. Он не любит ее, это ясно. Она пристала к нему, увлекла его на миг, а теперь он думает о том, как бы ему выпутаться из этой истории…

Она ломала себе голову и тщетно придумывала, что бы ему такое сказать – занятное, интересное. Но о чем она может говорить с человеком, не принадлежащим к ее кругу, с человеком, не посещающим балов, званых обедов, не умеющим вести легкого светского разговора? Отчего он не скажет чего-нибудь? О, Господи, что это за человек! Он даже не смотрел на нее. Она отколола розу от корсажа и прикрепила ее булавкой к своим золотым волосам. Ее движение вывело его из раздумья, и она почувствовала, что он смотрит на нее. Наконец-то он опять в ее власти.

– Хорошо? – спросила Сильвия.

Конечно, ничего не могло быть очаровательнее алой розы в золотистых волосах, и Сильвия знала это. Ее маленькая хитрость желанного эффекта не произвела. Франк просто ответил «да» – и опять уставился в пространство.

Она сделала еще одну попытку: предложила ему незначительный светский вопрос:

– Вы сами настреляли этих перепелов?

Тогда он обернулся к ней.

– Мисс Сильвия, – начал он, – я должен поговорить с вами. Я о многом передумал за это время.

Он остановился.

Вот! Он обо многом передумал за это время и называет ее теперь «мисс Сильвия». Она хотела предупредить его, сказать ему, что он свободен, но она не в силах была разжать уста. Она чувствовала себя скованной ледяными обручами.

Он продолжал:

– Мисс Сильвия, я много думал за это время и пришел к выводу, что я не создан для любви. Я знаю, что для женщины моего круга я человек с запятнанным именем, сын преступника. Я замкнул мое сердце и, когда встречал женщину, которая могла меня заинтересовать, избегал ее так же, как избегал вас. Но вы… вы были настойчивы, и устоять против вас я не смог. Я был поражен глубиной охватившего меня чувства. Я даже в мечтах не представлял себе такого огненного вихря. И я думал, я тешил себя мыслью, что вы переживаете то же самое.

Сильвия глубоко и с облегчением вздохнула. Значит, он все-таки любит ее!

– Я говорил себе, – продолжал он, не дожидаясь ее ответа, – что наши пути не должны больше скрещиваться, что лучше уехать куда-нибудь далеко и забыть все это. Вслед затем я уверял себя, что могу дать вам счастье, что женюсь на вас. Теперь я вижу, что это невозможно.

Он опять замолчал. Сильвия чувствовала, что от звука его голоса кровь приливает и отливает от ее лица, стучит в ее ушах. Она едва слышала, что он говорил, она понимала только, что он любит ее.

– Сильвия, – серьезно говорил он, словно убеждая в чем-то и самого себя, – надо обождать. Вы должны раньше уяснить себе, какие обязательства налагает на вас любовь ко мне. Кругом вас столько людей – беззаботных, счастливых. В моей жизни ничего этого нет. У вас красивый дом, дорогие наряды, вас окружает роскошь. Я же беден. У меня заложенные плантации, принадлежащие в равной доле матери, брату и двум сестрам. Карьеры впереди у меня нет. Я не получил даже серьезного образования. Все ваши дяди, двоюродные братья, ваши поклонники – люди с образованием, а я простой фермер. Я стою лицом к лицу с самым страшным для мужчины искушением. Я смотрю на вас – ничего желаннее в мире представить себе нельзя. И мне кажется, что я должен бы увезти вас отсюда. И все мое существо кричит мне: «Решись! Она любит тебя! Она пойдет за тобой на край света!» А другой голос говорит мне: «Взвесь, обдумай, что ты намерен сделать. Убедись раньше, глубоко ли ее чувство. Не поверхностная ли это вспышка?» У вас доброе, нежное сердце, мисс Сильвия. И возможно, вы принимаете за серьезное чувство романтическое увлечение человеком, судьба которого не похожа на судьбу других людей. Это скорее сострадание, желание помочь… Вы понимаете, что я хочу сказать. Мне нелегко говорить это, но не говорить было бы позорным малодушием.

Наступила долгая пауза. Сильвия думала: как это не похоже на то, что она слышала от других мужчин. Не далее как вчера Малькольм Мак-Каллум говорил ей в автомобиле: «Я и думать не смею, что вы любите меня. Но будьте моей женой, и я сумею внушить вам любовь ко мне». Иными словами: «Доверьте мне свою жизнь. Я сумею устроить ее». То есть она будет окружена роскошью, у нее будет большой, богато обставленный дом, шелка и драгоценности и многочисленный штат прислуги. Ею будут восхищаться и завидовать ей, и она из-за благодарности своему благодетелю не сможет не любить его.

Она ответила тихим взволнованным голосом:

– Женщине нужно очень много любви. Ей нужна уверенность, не только в своем собственном чувстве, но и в чувстве любимого человека.

– Что я могу вам сказать на это… – тихо молвил Франк. – Вы чудная, вы…

– Я знаю, – прервала она его, – но это не все. Я избалованная, изломанная, легкомысленная, пустая… Что-то вроде бабочки.

Она говорила эти слова, когда хотела довести назойливого поклонника до ярости, но на этот раз она была искренна – в глазах ее стояли слезы.

– Это неважно, – сказал он, – я не настолько наивен, чтобы не уметь разглядеть настоящего лица человека. В вас сидят два существа, как в каждом из нас. Вопрос только в том, которое из этих двух существ вам самой милее.

– Я не знаю… – прошептала она, – для меня вопрос только в том, любите ли вы меня…

– Ах, Сильвия! – воскликнул он, и она вздрогнула от прозвучавшей в его голосе тоски.

Он быстро встал с кресла и зашагал по комнате.

– Я не могу говорить о моих чувствах к вам. Прежде чем приехать сюда, я убедил себя, что не должен и мечтать о счастье с вами и должен доказать вам эту невозможность, чего бы это ни стоило мне. Я хотел поступить как честный человек. И хотел бы сознавать, что совершил честный поступок…

Она видела вздувшиеся на его руках синие жилы, видела его взволнованное лицо, и горячая волна вдруг подняла ее с места и бросила к нему. Она положила ему руки на плечи и прошептала:

– Франк!

Он стоял недвижно и молчал.

– Я люблю тебя! – крикнула она и всхлипнула от полноты чувств. – Я люблю тебя!

Он обнял ее, прижал к своей груди, смял розы на ее корсаже и заглушил ее крик поцелуем.

Через несколько минут Сильвия блаженно-возбужденная лежала в своем любимом кресле, уверенная в том, что он не сводит с нее глаз. Через два часа он уехал уже верным ее рабом.

Дня два спустя он приехал опять. И тогда миссис Кассельмен сделала первое замечание.

– Сильвия, – сказала она, – не кокетничай с этим человеком.

– Почему же, мама?

– Он, очевидно, принимает это за чистую монету. Он испытал уже много горя, ты знаешь. А относиться к Ширли, как к другим, мы все же не можем.

– Хорошо, – ответила Сильвия, – я буду иметь это в виду.

Франк хотел, чтобы помолвка была тотчас же объявлена, по крайней мере родителям. Он предпочитал прямой путь, как во всех других случаях жизни. Но Сильвия питала органичное отвращение ко всякого рода признаниям. В данном случае она чувствовала, что надо выждать еще немного и обдумать план действий.

Скрывать свое счастье ей было, впрочем, очень трудно. Она вся сияла от счастья. Казалось, электрические лучи исходили от ее существа и обжигали всех входивших в соприкосновение с нею. Поклонников толпилось вокруг нее больше, чем когда бы то ни было, и как раз тогда, когда ей хотелось быть одной с Франком, со своими мыслями о Франке.

Однажды вечером, когда клуб молодых женщин давал свой ежемесячный танцевальный вечер, неожиданно нагрянул Франк, ничего об этом вечере не знавший. Для того чтобы увидеть Сильвию, ему надо было проскакать верхом сорок миль до города и обратно. К всеобщему изумлению, Сильвия уже в последнюю минуту отказалась ехать на танцевальный вечер. Весь вечер трещал телефон. Мужчины горячились, негодовали, не желая примириться с ее отсутствием, а женщины гадали, кто он. Ее видели днем на прогулке, и все знали, что она совершенно здорова. Но кто же это мог быть, если все местные кавалеры были на танцевальном вечере?

Пошли толки. Неделю спустя другая история дала этим толкам новую пищу. Дворянский клуб давал большой полугодовой бал, и Франка предупредили, что Сильвии в этот вечер не будет дома. Но ему захотелось увидеть ее во всем ее великолепии, и он проскакал в темноте, под дождем двадцать миль, подъехал в полночь к клубу, соскочил с коня, в чем был вошел в помещение клуба и остановился в дверях танцевального зала. Сильвия тотчас увидела его, догадалась, зачем он приехал, и в неудержимом желании сказать ему тотчас, что она все понимает, остановила своего кавалера, кружившего ее по залу, вышла из круга танцующих и заговорила с Франком Ширли. Сколько любопытных, изумленных взглядов устремилось на них, как затрещали языки! Франк Ширли! Франк Ширли! Сильвия остановила свой выбор на Франке Ширли! Предпочла всем Франка Ширли!

Это дошло, конечно, и до усадьбы Кассельменов. Рано утром следующего дня приехала тетя Ненни, вслед затем состоялся семейный совет, на который позвали и Сильвию.

– Сильвия, – начала миссис Чайльтон, всеми силами стараясь придать себе равнодушный вид, – я слышала, что Франк Ширли был вчера на балу?

– Да, тетя. Пауза.

– А зачем он туда поехал? – спросила «мисс Маргарет», получившая от теток должные указания, как вести допрос.

– Зачем? Право, мама, не знаю.

– Ты его пригласила?

– Нет, я его не приглашала.

– Но ведь он не член клуба, насколько мне известно?

– Нет, но у него много знакомых среди членов клуба.

– Все говорят, что он приехал, чтобы увидеть тебя, – вставила тетя Ненни, – и ты перестала танцевать, чтобы разговаривать с ним.

– Что же я могу поделать против того, что говорят, тетя Ненни?

– Ты полагаешь, – продолжала жена епископа, – что это большая честь для тебя, если твое имя будут всюду упоминать рядом с его именем?

– Разве он не джентльмен? – спросила Сильвия.

– Это-то так, дорогая моя. Но ты не должна забывать, что живешь в свете и, стало быть, должна считаться с требованиями света.

– Но неужели, тетя Ненни, Франк Ширли должен быть исключен из общества из-за того, что отца его постигло несчастье?

– Не исключен из общества, Сильвия. Но… это не так просто. Дело в том, что девушка на виду, как ты…

– Тетя Ненни, – прервала ее Сильвия, – я спросила отца, маму, и они согласились принимать его. Не так ли, мама?

– Да, конечно, Сильвия, – смущенно ответила «мисс Маргарет», – но я не думала…

– Он мог приехать сюда раз, другой, – вставила тетя Ненни, – но в клуб…

– Просто, Сильвия, ты хочешь создать себе репутацию оригинальной особы, – дрожащим голосом заметила миссис Тьюис.

И мать добавила:

– Нет, нет, не надо обращать на себя лишнего внимания…

Так обстояло дело. Одно дуновение общественного мнения могло развеять, как пыль, благородные чувства. А сколько прекрасных слов еще недавно говорилось тут по поводу несчастий семьи Ширли! И Сильвия тотчас решила, что кому-нибудь она должна открыться наконец! Она поехала завтракать к тете Ненни и, как только встали из-за стола, пошла в кабинет епископа. Стены комнаты уставлены были книжными шкафами и полками с тесными рядами старинных богословских книг и сборников проповедей в выцветших зеленоватых обложках.

– Дядя Базиль, – начала она, – я должна поговорить с вами о чем-то очень-очень важном.

Епископ поднял голову и остановил на ней свои спокойные серьезные глаза.

– Мне сделали предложение, – продолжала она.

– В самом деле, Сильвия?

– Да, и я очень-очень влюблена…

– Кто это, дорогая моя?

– Франк Ширли.

Сильвия привыкла наблюдать людей и быстро читать их мысли. Она видела, что первым чувством, вспыхнувшим в душе дяди, был испуг.

– Франк Ширли!

– Да, дядя.

Она видела, что он старается овладеть собою. Милый! Но первым его чувством все же был испуг.

– Расскажи мне подробно, дитя мое, – сказал он.

– Я познакомилась с ним у Венэбль, – ответила она, – только недели две тому назад. Он необыкновенный человек, одинокий и несчастный, очень сдержанный и замкнутый. Он полюбил меня, крепко полюбил, но долго не говорил мне об этом и лишь недавно открылся.

Епископ молчал.

– Я люблю его, – добавила Сильвия.

– Ты уверена в этом?

– Так же, как уверена, что до этого никого еще не любила. Я и не думала никогда, что могу так любить.

Опять наступило молчание.

– Дядя Базиль, – продолжала Сильвия, – он хороший человек. И за это я полюбила его.

Епископ молчал.

– Вы сказали отцу и матери? – спросил он наконец.

– Нет еще.

– Надо тотчас же сказать им, Сильвия.

– Я знаю, что они будут против, и я хотела бы, чтобы вы познакомились с Франком и поговорили с ним. Дядя Базиль, я непременно выйду за него, и… и я прошу вас, помогите мне!

Епископ несколько мгновений обдумывал свой ответ.

– Конечно, дорогая, – сказал он, – с точки зрения света, это не блестящая партия, и я боюсь, что твоим родителям это покажется прямо несчастьем. Но я, ты знаешь, я хотел бы только, чтобы моя дорогая Сильвия была счастлива. Пока я не увижу Франка Ширли, я ничего определенного сказать не могу. Пришли его ко мне, девочка моя, я поговорю с ним и постараюсь дать вам наилучший совет.

Франк поехал к нему на следующий же день, а от него прямо к Сильвии.

– Какой славный старик, – сказал он… Он дал нам, кажется, хороший совет.

– Какой? – спросила Сильвия.

– Он говорит, что лучше обождать с женитьбой, что теперь я еще не в состоянии окружить вас тем достатком, к какому вы привыкли. И он совершенно прав.

Сильвия молчала.

– Сильвия! – вдруг воскликнул Франк. – Я не могу жениться на вас, будучи простым фермером.

– Кем же вы хотите быть, Франк?

– Я поступлю в университет.

– Но ведь университетский курс – это четыре года?

– Нет… я могу сдать экзамен за несколько семестров и поступить на предпоследний курс. Я посещал одно время военную академию, где учился мой отец и дед, но пришлось бросить ради плантаций и хозяйства. Теперь брат уже почти взрослый. Он любит дело и отлично ведет его. Он и без меня справится с ним.

– А дальше?

– Я посвящу себя праву. Теперь ваши не дадут согласия на брак. Но когда передо мною будет, скажем, карьера адвоката, они ничего против меня иметь не будут.

На следующее утро Сильвия поехала к епископу за благословением. Славный дядя Базиль дал ей благословение, присовокупив к нему кой-какие увещевания, в которых она нуждалась, по его мнению. Между прочим он сказал ей:

– Помни, дитя мое, нет в мире несчастнее серьезного человека, имеющего светскую избалованную жену.

Бедный дядя Базиль, с белоснежными волосами и тихим, одухотворенным, изборожденным скорбными морщинами лицом! В этих словах звучала затаенная печаль о его собственной жизни. Сильвия приникла головой к его груди и заплакала.

Несколько минут спустя, когда Сильвия успокоилась, он сказал:

– Сильвия, тетя видела Франка.

– Вы думаете, она догадалась, зачем он приезжал к вам?

– Она очень проницательна…

На обратном пути домой Сильвия решила, что теперь времени терять нельзя и, приехав в усадьбу, тотчас же приступила к выполнению своего плана. Тетю Варину она нашла в ее комнате – у нее болела голова. На туалетном столике стоял портрет давно оплакиваемого мистера Тьюиса. Сильвия взяла в руки портрет, сказала несколько сочувственных слов и без труда перевела разговор на любовь и брак.

Миссис Тьюис была самой младшей сестрой майора. За своего умершего супруга она вышла когда-то против согласия своих родных. Он был беден, позднее стал пить и, измучив свою жену, отравился хлоралом. Миссис Тьюис приехала жить к брату. И, несмотря на всю родственную заботу, хлеб, который она получала из милости, подчас казался ей очень горьким.

Ее злополучный роман окончился печально, но ее герой все же любил ее, и у нее был свой угол. Когда она говорила об этом, грудь ее трепетала и по щекам катились слезы. И когда она и на этот раз совершенно расчувствовалась, племянница ее прошептала:

– О тетя Варина, как я рада, что вы верите в любовь. Тетя Варина, я хочу доверить вам большой секрет.

И она рассказала ей, что тайно помолвлена с Франком Ширли. Миссис Тьюис слушала с широко раскрытыми от изумления глазами, тихо вскрикивая время от времени:

– Сильвия! Сильвия!

Она была потрясена до глубины души. И в этом настроении она не могла отказать Сильвии в сочувствии.

– Поддержите меня, – просила ее Сильвия. – Я пойду, буду говорить теперь с мамой.

17

Первое, что поражало людей в «мисс Маргарет», это ее совершенная беспомощность. Но она была добрейшим существом, обладавшим самым горячим материнским сердцем, какое только можно вообразить. Она кормила своих детей грудью чуть ли не до двух лет, кормила уже здоровенных, бегавших шалунов, которые бросали игры, чтобы пососать материнское молоко. Она укачивала их на своих руках, когда они были уже в школьном возрасте. Из-за порезанного детского пальчика она могла пролить столько слез, сколько иная мать не проливает на свежей могиле своего ребенка. Она хотела, чтобы дочери ее были счастливы, и дала им все, что только может дать богатство и культура. Она готова была согласиться и на то, чтобы одна из дочерей вышла за человека, отец которого «носил арестантский халат», лишь бы она была счастлива. Она на все могла согласиться, пока она была одна со своей дочерью и никто не требовал от нее других решений. Она держала Сильвию в своих объятиях и плакала от жалости к Франку Ширли, потрясенная рассказом Сильвии о его одиночестве, его доброте, и вдруг встрепенулась, пораженная, словно громом небесным, внезапной мыслью: А что скажут люди? Что скажет тетя Ненни?!

Сильвия предвидела и эту сцену, и все отклонения чувств ее матери-ребенка в одну или другую сторону. Она помнила много трогательных, нежных сцен, после которых мать склонял на свою сторону тот, кто умел затронуть какую-нибудь слабую ее струнку. Она крепко обнимала мать, смешивала свои слезы с ее слезами и просила обещать ей, что она никогда не будет мешать ее счастью. Это была слезная тропа – тропа первой любви Сильвии!

С отцом она иначе повела разговор. Она пошла к нему в контору и заговорила с ним не о любви и не о романах, а о характере Франка Ширли. Она знала, что майор возмущался распущенностью, необузданностью многих молодых людей их круга. Она заговорила о Франке Ширли как о человеке исключительного характера, как о человеке, умеющем владеть собой.

Майор изумил ее совершенно нежданным отношением к ее словам, он крепко сжал руками поручни кресла, побледнел, как полотно, и, не выслушав ее до конца, спросил:

– Сильвия, тебе говорил кто-нибудь, отчего дядя Лоренс покончил с собой?

– Нет, – ответила она.

– Он сделал предложение девушке, которая любила его. Но родители ее не давали согласия на брак. Почему, не знаю. Знаю лишь, что он разбил жизнь этой девушки, и это произвело на меня ужасное впечатление. И я поклялся тогда, что никогда не буду вмешиваться в сердечные дела моих детей и противоречить их выбору.

Сильвия была потрясена до глубины души не только его словами, но и его волнением, которое он всеми силами подавлял в себе.

– Папа, но неужели ты находишь, что это так ужасно? – спросила она.

Он долго молчал, прежде чем ответил.

– Это совершенно не то, о чем я мечтал, – сказал он. – И это совершенно изменит твою жизнь. Я боюсь, ты даже не представляешь себе, какая это значительная может быть перемена.

– Но я люблю его, папа!

– Если ты действительно любишь, тогда я тебе препятствовать не стану, дорогая. Если бы я мог только быть уверен в этом! Обещай мне, что ты будешь ждать еще, пока не убедишься вполне, что тут никакой ошибки нет.

– Обещаю тебе, папа!

Они поговорили еще немного, и Сильвия ушла к себе. Часа через полтора в комнату ее вбежала растерянная повариха, тетушка Сара.

– Мисс Сильвия, что-то случилось с вашим папой!

– Что, что? – воскликнула Сильвия, вскочив с места.

– Он сидит на пне в саду и плачет так, что сердце разрывается.

Сильвия побежала в сад, бросилась на колени перед отцом и обняла его с криком: «Папа! Папа!»

Он все еще плакал. Она никогда не видела его таким, никогда в жизни не видела его плачущим и была потрясена.

– Папа, что случилось? В чем дело?

Она чувствовала, что он дрожит и старается овладеть собой.

– Ничего, Сильвия, это пройдет.

– Папа, – прошептала она, – неужели тебе так неприятен Франк Ширли?

– Нет, дорогая, не в этом дело. Но… но все это взволновало меня. Моя девочка уходит от меня. А я… я и не знал, что она уже такая большая. Я себя почувствовал вдруг таким старым.

Он смотрел на нее, стараясь улыбаться и стыдясь своих слез. Она вглядывалась в его дорогое лицо, и ей казалось, что оно вдруг постарело и покрылось густой сетью морщин. Она внезапно поняла, что он действительно очень стар. Он так много работал, часто сидел за счетами поздно ночью, когда она возвращалась с бала, и ей так стыдно бывало в эти минуты за свои развлечения, которые он оплачивал ценою бессонных ночей.

– О папа, папа, я должна бы выйти замуж за богатого человека!

– Дитя мое, – воскликнул он, – я не хочу слышать больше таких слов!

Бедный, бедный майор! Он говорил то, что думал. Это был самый наивный из всех членов семьи. Он был аристократ, а не деловой человек. Он всей душой ненавидел деньги, даже когда тратил их и тешился благами, приобретенными на деньги. Мощный поток нес его, как деревянную щепку, по опасным дорогам жизни.

«В нем ни капли фамильной гордости», – так говорила о нем его покойная мать, в свое время блестящая светская женщина, и она поручала его своей старшей дочери: «Присмотри за ним, Ненни! Он еще, пожалуй, наденет нечищенные сапоги».

И теперь отец и дочь, наговорившись, взглянули друг на друга, и оба одновременно воскликнули:

– А что скажет тетя Ненни?

Сильвия смеялась, но знала, что у нее не хватит отваги заговорить об этом с тетей Ненни, поэтому позвонила епископу и попросила его открыть тете тайну, которую она поверила ему накануне.

Часа через два энергичная тетя Ненни прикатила в своем автомобиле, и тотчас же состоялось торжественное совещание, на котором присутствовали кроме майора и его жены, миссис Чайльтон, миссис Тьюис, мистер Мандевиль Кассельмен, Сильвия и младшая сестра ее, Селеста, которая догадывалась, что произошло что-то необычайное, и настояла на том, чтобы ей позволили присутствовать на семейном совете.

– Ну, – начала тетя Ненни, – что это такое говорил мне Базиль?

Все молчали.

– Мандевиль, – спросила она, – вы слышали эту новость?

– Нет, – ответил дядя Мандевиль.

– Сильвия дала слово Франку Ширли.

– О, Господи! – простонал дядя Мандевиль.

– Сильвия! – воскликнула в ужасе Селеста.

– Это правда? – спросила тетя Ненни тоном, говорившим, что она считает лишним обсуждать это событие, пока о нем не будет заявлено формально и во всеуслышание.

– Да, это правда, – сказала Сильвия.

– Что вы на это скажете? – спросила тогда тетя Ненни и обвела взглядом майора, его жену, потом миссис Тьюис.

Никто ничего не сказал в ответ.

– Я не могу допустить, что вы были в здравом уме, – продолжала ораторша, – или… или это шутка? Что с вами случилось, Сильвия?

– Ненни, – сказал майор, – она не скоро еще выйдет за него.

– Но она будет считать себя его невестой?

– Да, – ответила Сильвия.

– И эта помолвка будет объявлена?

– Да… да… я полагаю… – нетвердым голосом ответил майор.

– Конечно! – добавила Сильвия.

– И когда, позвольте узнать?

– Теперь же.

– И никто из вас не подумал о последствиях? Вы, очевидно, совершенно упустили из виду, что одна из моих дочерей через месяц выходит замуж за Риджли Пейтона. Стало быть, свадьба расстроится?

– Что вы хотите этим сказать, тетя Ненни?

– Да неужели вы так наивны и думаете, что Пейтоны пожелают породниться с семьей, в которую вошел сын преступника?

– Ненни! – возмутился майор.

– Я знаю, – ответила миссис Чайльтон, – Сильвии мои слова неприятны. Но раз она решила выйти за сына преступника, то рано или поздно ей придется учесть это обстоятельство. Придется считаться и с тем, что люди будут говорить о ней, и с тем, как будут смотреть на нас. Вот хотя бы Селеста! Большие у нее виды могут быть на будущее с таким родством! Ее сестра – невеста Франка Ширли!

Сильвия посмотрела на сестру, глаза их встретились. Селеста быстро отвернула побледневшее лицо. Взгляд ее красноречиво выражал ужас.

– Ненни, – решительным тоном возразил майор, – Франк Ширли благородный, честный малый…

– Я ничего не имею против Франка Ширли, – воскликнула миссис Чайльтон. – Я ничего о нем не знаю и, надеюсь, не буду иметь этого удовольствия. Но я знаю историю его семьи и знаю, что ему не место в нашей семье. И он тоже это знает, и, если бы это был человек с совестью, человек, уважающий себя, он не решился бы разбить жизнь Сильвии.

– Тетя Ненни! – вставила Сильвия. – Неужели в таком вопросе, как брак, надо считаться только с мнением света?

– С мнением света! – передразнила ее тетя Ненни. – Ты называешь это мнением света? Потому что ты была всегда любимицей Кассельменов, всегда была окружена роскошью, пользовалась всеми преимуществами, и вдруг от тебя тоже требуют чего-то: не попирать ногами права твоих сестер и кузин. Тебе, конечно, ничего не стоит дать волю слепой страсти и покрыть нас позором, который не смыть в течение веков. Как ты думаешь, что было бы с тобой теперь, если бы все твои предки поступали так, как ты, руководствовались бы только своими капризами? Неужели ты думаешь, что ты была бы первой красавицей в штате, что тебя окружала бы толпа поклонников?

Миссис Чайльтон несколько минут развивала этот довод, и как Сильвия ни была возмущена, она не могла не сознавать, что этот довод убедителен до известной степени и что он произвел на остальных членов семьи огромное впечатление. Это не был голос женщины, это был глас властвовавшего над всеми ними прошлого, который с одинаковой силой должен был передаваться из поколения в поколение в грядущие века. Это был глас Семьи. Да, действительно, нелегко было быть дочерью, да еще любимой дочерью Кассельменов! И нельзя было ни уклониться от возлагавшейся этим именем ответственности, ни пренебречь этой честью.

– Что бы с тобою было теперь, – продолжала тетя Ненни, – если бы другие женщины в нашей семье не думали о нас, когда выбирали своих мужей. Я никогда не замечала, чтобы ты тяготилась преимуществами, которыми ты обязана этим женщинам, или поклонением и успехом. Конечно, ты еще ребенок, ты еще и понять не можешь, что значит твое замужество для твоей семьи. Но твой отец и твоя мать понимают, что это значит, и они должны растолковать тебе это, а не давать тебе во всем волю, пока ты не налетишь на какого-нибудь безнравственного человека.

Воцарилось глубокое молчание. Майор и его жена сидели недвижные, безмолвные, с виноватыми лицами.

– Мнение света! – воскликнула опять тетя Ненни. – Вы рассказывали ей, как вы поженились? – обратилась она к майору.

– Что же было рассказывать?

– Вы прекрасно знаете, – ответила она, – что, когда Маргарет выходила за вас, она была по уши влюблена в красивого, симпатичного, бедного молодого священника и вышла за вас не потому, что любила, а потому, что знала, что вы порядочный человек и глава одной из старейших и лучших фамилий в штате.

Тетя Ненни быстро повернулась к Сильвии и сказала:

– Представь себе, что твоя мать не стала бы бороться со своим увлечением и сбежала бы с этим священником. Где ты была бы теперь?

На этот вопрос Сильвия, конечно, ничего ответить не могла. Все молчали.

– Или вот Мандевиль! – продолжал глас Семьи.

– Ненни! – пробовал было остановить ее Мандевиль.

– Я знаю, тебе неприятно, чтобы об этом говорили, – ответила миссис Чайльтон. – Но сегодня надо сказать всю правду. Твой дядя Мандевиль, Сильвия, безумно любил одну девушку. У этой девушки было и положение в свете, и деньги, но он не женился на ней потому, что сестра ее сбилась с пути, и он не решился связать жизнь с девушкой, в жилах которой тоже могла течь дурная кровь.

Опять воцарилось молчание. Дядя Мандевиль сидел, низко опустив голову.

– А помнишь, – продолжала тетя Ненни, – когда обсуждался этот вопрос, твой старший брат просил тебя пощадить его подраставших дочерей. Помнишь?

– Да, – ответил Мандевиль, – я помню.

– И, конечно, это было благороднее поступка дяди Тома. Подумайте…

Все вздрогнули.

– О! – воскликнули «мисс Маргарет» и миссис Тьюис. – Ненни!

– Подумайте о судьбе жены Тома, – продолжала, однако, тетя Ненни.

Но тут майор резко оборвал ее:

– Сестра, об этом мы говорить не будем.

Наступило тяжелое молчание. Сильвия и Селеста изумленно переглянулись. Они знали, что дядя Том, брат матери, служил офицером в армии на Дальнем Западе, но они никогда не слыхали, что он был женат, и были поражены и немного испуганы этим открытием. Это была одна из тех минут, когда внезапные вспышки озаряют скорбные тайны, тщательно скрываемые в недрах семьи.

Сильвия часто слышала повторявшееся в семейных разговорах выражение «дурная кровь». Для Кассельменов это, очевидно, было что-то ужасное. Они все были одержимы идеей этой «дурной крови». О наследственности Сильвия имела самое смутное представление. Она слышала, что туберкулез и безумие передаются от родителей к детям и что надо избегать браков с людьми, в роду которых встречаются эти болезни. Но по словам тетушек выходило, что бедность и незначимость в обществе тоже наследственны. В семье Сильвии доказывалось даже, что бедствия эти иногда могут миновать одно поколение и затем всплывают вновь. Теперь тетя Ненни горячо доказывала, что личные качества ничего, ровно ничего еще не значат. Бывали уже такие случаи: девушка выходит за прекраснейшего молодого человека, а у детей их проявляются дурные наклонности.

– Да что же такого сделал Франк Ширли? – воскликнула Сильвия, и тетя Ненни ответила ей:

– Он ничего, но отец его…

– Да ведь отец его ни в чем не был виновен – прервала ее Сильвия. – Я слышала это от папы сотни раз.

– Тогда его дядя был виноват, – сказала тетя Ненни, – кто-то же из них растратил эти деньги, проиграл в карты.

– Но разве это такое преступление? Я слышала, что многие Кассельмены играют в карты.

– Да, на свои собственные деньги.

– Вовсе нет! – воскликнула Сильвия. – Я знаю, многие играли, проигрывались, потом приходили к дяде Мандевилю и умоляли его уплатить их карточные долги…

Для тети Ненни это был удар в самое сердце. Это один из ее сыновей всегда проигрывал и всегда обращался к дяде Мандевилю с просьбами выручить его, и Сильвия слышала не раз, как сурово осуждалось в семье его поведение. Миссис Чайльтон вспыхнула, а дядя Мандевиль поспешил заметить Сильвии:

– Ты не имеешь права говорить так с тетей.

– Отчего же нет? – возразила Сильвия. – Я сказала правду. Тетя коснулась того, что мне дороже всего в жизни.

Майор счел своим долгом вставить слово.

– Сильвия, – сказал он, – ты, кажется, не совсем верно поняла тетю. Ею руководят тут не личные мотивы…

– Не личные! – повторила Сильвия. – Но ведь она сама заявила, что опасается за судьбу своих дочерей…

– И за судьбу твоей родной сестры, Сильвия.

Это был голос Селесты, в первый раз заявившей о своем присутствии. Сильвия быстро взглянула на нее, не веря своим ушам, и увидела, что глаза ее горели и лицо дышало такой же суровой непреклонностью, как лицо тети Ненни. И Сильвии ясно стало в этот миг, что у нее есть злейший враг под кровом родного дома.

Она дрожала всем телом, когда отвечала ей:

– Значит, Селеста, я должна отказаться от всего, что считаю моим счастьем, только бы не отпугнуть от моей сестры богатых женихов?

– Сильвия, – серьезно и твердо сказал майор, прежде чем Селеста успела ответить, – таких слов я бы от тебя слышать не желал. Дело не в том, что Франк Ширли беден. Гордость Кассельменов вовсе не обычная светская спесь!

– Она унижает и нас, и себя, смешивая эти два понятия, – воскликнула миссис Чайльтон.

– Это прекрасная и достойная гордость, – продолжал майор. – Гордость рода, в котором мужчины и женщины не унижались до какого-либо бесчестного поступка. Это, Сильвия, не вздор, не пустяки. На этом зиждется вся наша жизнь. И благодаря нашим предкам мы никогда не забываем, что живем не только для себя, но и для тех поколений, которые будут жить после нас. Конечно, жестоко, что грехи отцов искупаются детьми, но это закон Всевышнего. И я помню, как сам Боб Ширли со слезами на глазах говорил мне, что за его легкомыслие поплатятся его дети и дети его детей.

– Но, папа, – воскликнула Сильвия, – какой же на них грех лежит или вина? Это мы им навязываем какую-то вину.

– Ты ошибаешься, дитя мое, – сказал майор, – не мы одни. Их осудило все общество. И одни мы бессильны смыть пятно с герба Ширли.

– Только самих себя опозорим! – вставила тетя Ненни.

– Подумай, Сильвия, как мы на виду, сколько взоров устремлено на нас! – заметил дядя Мандевиль.

Это был прекрасно спевшийся семейный хор. Сильвия тоскливо переводила глаза с одного на другого. Она остановила взгляд на матери в ту самую минуту, когда почтенная леди собиралась высказать свое мнение. Мысль «мисс Маргарет» была всегда в плену представления о Кассельменах, жизнь которых проходит будто на сцене, а поступки их и весь строй их безупречной жизни служат в назидание и поучение взирающих на них зрителей.

Сильвия уже слышала все это, и услышать это вновь у нее не было сил. Слезы, давно уже стоявшие в ее глазах, вдруг ручьями побежали по щекам. Она вскочила и страстно вскрикнула:

– Вы все против меня, все, все до Одного!

– Сильвия, – растерянно сказал отец, – это… это неправда.

– Я готов за тебя кровь пролить, Сильвия, – воскликнул дядя Мандевиль, все ждавший случая, когда бы он мог пролить кровь за честь Кассельменов.

– Мы думаем только о твоем будущем – сказал майор, – ты еще ребенок, Сильвия.

Но Сильвия крикнула:

– Я не могу больше… я не могу… И ты, папа, ты обещал поддержать меня, а… а теперь позвал сюда тетю Ненни, и тетя Ненни убедила и тебя, и маму – всех! Вы разобьете мне сердце!

И она выбежала из комнаты. Семейный совет продолжался без нее.

Сильвия заперлась в своей комнате и безутешно зарыдала. Слезы, однако, разрядили ее душевное напряжение, и, упокоившись, она стала изучать вставшую перед ней жизненную задачу. Семья ее выставила значительный довод – она не могла не согласиться с ним. Вопрос о наследственности! Но правда ли, что у нее могут родиться дети с дурными наклонностями, если она выйдет за Франка? И неужели права тетя Ненни, говоря, что он эгоистичный человек, что он рассчитывает женитьбой на богатой невесте поправить свои материальные дела? Жизнь поставила перед ней жестокий вопрос, но она умела смотреть правде прямо в глаза.

Семья требовала от нее жертвы. Для нее было сделано много, этого она отрицать не могла. Ее берегли, как зеницу ока. Чем она может отплатить им? Она любила всех родных, принимала близко к сердцу все их печали и заботы. Ее брак с Франком Ширли будет для всех несчастьем. Она не должна причинять им горя и все же причинит им горе. До сих пор она была для всех источником радости. И вдруг она очутилась в таком положении, когда должна доставлять другим страдания. И на кого обрушится больше страданий: на ее отца и мать, на дядей и теток или на Франка Ширли и на нее?

Из всего, что говорилось на семейном совете, самое сильное впечатление произвели на нее слова тети Ненни: «слепая страсть». Сильвия слыхала, что страсть это что-то низменное, постыдное. И она не могла представить себя сумасбродною, дико увлекающейся девушкой, попирающей ногами все, что внушали ей любимые, близкие люди. И как разобраться, действительная ли любовь ее чувство к Франку Ширли или «слепая страсть»?

В течение двух дней и ночей Сильвия ломала себе голову над этими вопросами. И наконец, пошла к отцу. Щеки ее побледнели, она заметно похудела за эти два дня, но решение было принято.

Она рассказала майору о всех мучивших ее сомнениях и о всех взвешенных ею соображениях. Она сказала ему без обиняков, что он отказался от своих слов под давлением тщеславных теток. Майор с изумлением выслушал порицание, высказанное торжественным, не допускающим возражений тоном. Затем она перешла к тете Ненни. Тетя Ненни день и ночь суетится, хлопочет о том, чтобы пристроить своих детей, ищет блестящих женихов, блестящих невест. Но счастлив хоть кто-либо из ее детей? Все женятся на богатых, выходят за богатых, все живут выше средств, и все завидуют другим, имеющим возможность тратить больше. Гарри всегда ворчит на то, что у него нет собственного автомобиля. Клайв грустит оттого, что не мог жениться на девушке, которую любил. И оба пьют, играют в карты и вынуждают дядю Мандевиля платить их долги.

– Сильвия, но ведь ты слышала, я спорил с тетей Ненни!

– Да, папа, а между тем и ты себя изводишь, тратишь свое состояние, чтобы только дать своим дочерям возможность быть на высоте общественного положения. Вот, Селеста, как собака на привязи, рвется уже, рвется к такому счастью, как его понимает тетя Ненни. Я знаю, папа, это ужасно, и знаю, как я тебя огорчаю, но я должна сказать тебе, к какому решению я пришла. Я люблю Франка Ширли. Я думаю, что это настоящее, глубокое чувство, и я от него отказаться не могу. Мне очень грустно, что я как будто вношу раскол в семью. Я могу оправдаться только тем, что я не знала, какие большие обязательства на меня налагаются. Я постараюсь теперь не увеличивать больше моего долга.

– Что ты хочешь этим сказать, Сильвия?

– Я хочу сказать, что не желаю участвовать в этой комедии светской жизни. Я не хочу тратить больше безумные деньги на платья, развлечения и поездки, не хочу больше выставлять себя всюду напоказ и делать вид, что мои успехи меня нисколько не занимают. Я попрошу тебя дать мне немного денег – ровно столько, сколько нужно на жизнь, – и отпустить меня в Нью-Йорк на год или на два учиться музыке до тех пор, пока я не буду в состоянии давать уроки и зарабатывать свой хлеб.

– Зарабатывать свой хлеб, Сильвия!

– Да, папа, да! А Франк в это время закончит свое юридическое образование, и, когда мы оба будем вооружены полученными знаниями, тогда мы поженимся. Это мой план, папа, я говорю очень серьезно, – отпустите меня еще в этом году.

Бедный майор смотрел на нее большими глазами, лицо его дрожало от волнения.

– Господи! Господи! – растерянно шептал он.

18

Одним намеком о намерении трудом зарабатывать свой хлеб Сильвия добилась всего, чего хотела. Ей разрешили объявить всем знакомым о ее помолвке с Франком Ширли. Разрешили ей не заказывать больше дорогих туалетов и не тратить больших денег на поездки. Даже больше: позволили ей сообщить тете Ненни, что поступки Сильвии вполне одобряются ее родителями и что Франк Ширли отныне желаннейший гость в усадьбе Кассельмен. Только бы она выкинула из головы мысль о труде и самостоятельной жизни! Отец признался ей, что уже одна мысль о том, что его дочь станет жить своим трудом, могла бы свести его с ума.

– Но, папа, я бы хотела учиться чему-нибудь полезному, – ответила ему Сильвия.

И милый старый майор тут же предложил ей учиться вдвоем чему-нибудь полезному. Он тотчас вытащил из шкафов красного дерева огромные запыленные фолианты: «Историю Греции» Грота, «Историю Англии» Юма – и каждый день читал вместе с Сильвией по нескольку страниц из каждого тома.

С этого времени начинается совершенно иная повесть о недавней охотнице за мужскими сердцами. Кончились светская игра, кокетство, звуки бального оркестра не волновали уже, как прежде, ее душу. Ее не видели больше в латах из газа и настоящих кружев, в кирасе из роз и шлеме из золота и жемчуга. Глаза ее не метали стрелы на поле битвы, орошенном кровью мужских сердец. «Тяжелые, запыленные тома, полуночная лампа под зеленым абажуром и склоненная над столом очаровательнейшая головка с темными очками на прелестном личике», – так описывал один остряк в местной газетке происшедшую в Сильвии перемену. В усадьбу Кассельмен летели письма, телеграммы, поклонники осаждали дом и долгими часами совещались с «мисс Маргарет» о свершившемся факте. Они не могли примириться с потерей Сильвии. Они приходили по вечерам с музыкантами, неграми-певцами, пели серенады под ее окнами. В один весенний вечер приехала большая группа молодых людей и девушек в масках и костюмах, и Сильвии, конечно, пришлось принять их и предложить им вина и печенья. На одном из танцевальных клубных вечеров против нее устроили настоящий заговор. Семнадцать старых ее поклонников прислали ей розы, но так как она все-таки на бал не поехала, то на следующее утро ей прислали семнадцать коробочек с семнадцатью маленькими амурчиками из ваты – семнадцать амуров с поломанными крылышками!

Так велась осада извне. В самой семье к ней применяли другую тактику. Дядя Мандевиль прислал ей из Нового Орлеана удивительное платье, не платье, а мечту, не облечься в него было бы прямо грехом. За столом говорили об успехе Долли Уайзерспун, главной соперницы Сильвии на последнем балу, о том, как Стенли Пендельтон очарован ею и как Гарри Чайльтон увивается за нею. Потом кто-то из соседей разослал приглашение на бал, и Чарли Пейтон объявил, что, если Сильвия не приедет на этот бал и не будет танцевать с ним, он запьет и вообще не отвечает за свою жизнь. Угроза эта воздействовала на Сильвию, и, когда об этом узнали, подобные же угрозы полетели в усадьбу Кассельмен со всех концов штата. И Сильвии, при всем ее искреннем желании, совсем нелегко было порвать с обществом. Оно крепко держало ее в своих тисках, по-прежнему ей представляли выгодных женихов, и родные по-прежнему сокрушались о ее судьбе. Несколько дней спустя после пресловутого семейного совещания приехала вдруг тетя Ненни, приехала мириться.

– Дорогая Сильвия, – сказала она, – все, что я говорила тогда, я говорила, желая тебе добра.

Они помирились со слезами на глазах, и тетя Ненни опять завела свою хитрую машину. Когда на каком-нибудь вечере подле Сильвии оказывался недостаточно видный кавалер, тетя Ненни всегда умудрялась отозвать его и оставить Сильвию с другим, более видным и блестящим. Приехав однажды завтракать к епископу, Сильвия заметила на столе новый альбом. Она стала перелистывать его и с удовольствием воскликнула:

– Ах, какой прелестный старый дом! А тетя Ненни небрежно бросила:

– Он перейдет в будущем к Чарли Пейтону. Счастливец!

Некоторое время спустя приехал в отпуск молодой офицер, Нед Скоот, и вскружил головы всем девицам своим расшитым золотом мундиром.

– Ах, какой красавец! – восхищалась тетя Ненни. – Уже одна походка его радует глаз!

– И уже прекрасное положение в обществе, – как бы вскользь отметила «мисс Маргарет».

– И жалованье хорошее! – робко добавила тетя Варина.

– У него бородавка на носу, – отрезала Сильвия.

19

Франк Ширли сдал полугодовые экзамены, и они с Сильвией несколько успокоились. Тревоги опять начались летом, когда Сильвия захотела остаться в усадьбе Кассельмен вместо того, чтобы поехать в горы, в северную Каролину. Было ясно – она не хотела уезжать далеко от своего жениха. И опять разгорелась борьба. Тетя Ненни не могла понять Сильвию, отваживавшуюся «афишировать свое увлечение перед всем миром».

– Но ведь я могу видеться с ним только летом, – говорила девушка.

– Ну, что же, дорогая… из этого еще не следует, что все планы на лето должны измениться и вся семья должна в угоду тебе остаться здесь.

– Планы от этого нисколько не изменятся, тетя Ненни. Тетя Варина охотно останется со мной здесь.

– Все тогда должны оставаться, чтобы скрыть твое упрямство. Это просто неприлично, Сильвия! Поверь, своим поведением ты потеряешь и его уважение. Ни один мужчина не может долго уважать женщину, которая так обнаруживает свои чувства.

– Дорогая тетя Ненни, – спокойно ответила Сильвия, – смею уверить вас, что я знаю Франка Ширли лучше вас.

– Бедный ослепленный ребенок! – сказала миссис Чайльтон. – Ты рано или поздно убедишься, что все мужчины друг друга стоят.

Но Сильвия продолжала настаивать на своем. Родным ее пришлось прибегнуть к самым отчаянным мерам. Прежде всего мать заявила, что считает своим долгом остаться дома, чтобы защитить от дурных толков свое несчастное дитя. К ней примкнул, конечно, и майор. Селеста рассчитывала повеселиться в горах и досадовала на то, что планы ее расстроились из-за эгоизма сестры. Затем был поднят вопрос о бэби, о драгоценном младенце, наследнике славного имени, могущества и богатства Лайлей. Домашний врач доказывал, что ребенку необходим горный воздух. У майора печень была не в порядке, он плохо спал, много работал, и ему тоже необходима перемена обстановки. Доктор, подготовленный тетей Ненни, сказал это в присутствии Сильвии, и вопрос о поездке в горы был решен.

Франк решил остаться в Кембридже на все лето и работать, но, узнав, что Сильвия будет жить летом в Кассельмене, поехал домой, несмотря на большие расходы, с которыми связана была эта поездка. Приехав домой, он обнаружил, что планы за это время переменились, и Сильвия не могла дать ему более или менее удовлетворительного объяснения. Она была глубоко уязвлена отношением родителей к ее сокровенному желанию и, опасаясь, что история эта произведет на Франка неприятное впечатление, утаила от него все, что вынесла в его отсутствие. Он иначе истолковал ее сдержанность. И это послужило причиной их первой размолвки. Франк сознавал, что он чужд светскому укладу жизни. Он знал, что родные пытались поколебать решимость Сильвии связать с ним свою судьбу. И так как он был надломленный горем человек, то он говорил себе, что раньше или позже попытки их увенчаются успехом. Шипы сомнений, вошедшие в его душу, мучили и терзали его. Но он был в то же время безумно горд и предпочел бы смерть жалости. Когда он узнал, что она уезжает только потому, что этого желали ее родители, ему показалось, что она с ним совсем не считается. И так как он не спорил, не настаивал, то Сильвия почувствовала себя оскорбленной. Ему, стало быть, безразлично – останется она или нет! Возможно, что тетя Ненни в самом деле права – мужчина перестает любить женщину, слишком искреннюю в своем чувстве…

Недоразумение еще более осложнилось, когда на сцену выступил Борегард Дебней.

Дебней из Чарльстона – одна из стариннейших фамилий на Юге. Имена деда Борегарда и его двух двоюродных дядей можно и теперь еще найти на почетной доске в великолепной старой церкви, которой гордится город. Дебней – настоящий аристократ. Он гол, как сокол, манжеты на нем вечно с бахромкой, но его принимают с почетом в самых знатных домах Юга.

У Дебней в городе дом с обваливающейся штукатуркой и трещинами в стенах, в деревне дом с течью в крыше, но когда Борегард, плененный красотой и живостью дочери миллионера Аткинсона, намекнул о своем намерении жениться на ней, вся семья его пришла в неописуемый ужас.

Он поехал за Гарриет в Кассельмен. И когда об этом узнали, за ним погнался целый отряд дядей и теток, которые обступили несчастного молодого человека, насели на него и чуть было силой не увезли домой. Гарриет обратилась за содействием к Сильвии. Если она пригласит Борегарда и одну из его теток в усадьбу Кассельмен, то все уладится.

Сильвия была как-то раз в Чарльстоне и познакомилась там с молодым Дебнеем. Она смутно помнила женственного юношу с нежным лицом, которое казалось бы совсем кукольным, если бы не большой и несколько кривой нос.

– Да скажи мне толком, Гарриет, – спросила она подругу, когда они встретились на прогулке, – ты его любишь?

– Не знаю, – ответила Гарриет, – я боюсь, что нет. Во всяком случае, не очень…

– Но зачем же тебе выходить за него, если ты его не любишь?

Они ехали верхом. Гарриет тронула поводья и ударила лошадь хлыстом.

– Солнышко, – заговорила она минуты две спустя, – я должна сказать тебе правду. Я никогда не смогу полюбить так, как ты. Я не верю в любовь. Я никогда не могла бы создать себе кумира из человека.

– Но зачем же тогда замуж выходить?

– Надо. Что же мне делать? Мне надоело быть вечно под опекой, и я не хочу остаться старой девой.

Они ехали несколько минут молча.

– Ну, а если ты выйдешь замуж и потом встретишь человека, которого полюбишь?

– Это никогда не случится. Я слишком эгоистична. Она помолчала немного и добавила:

– Это так, Солнышко! Я много думала над этим и не ошибаюсь. Борегард славный малый. Он мне нравится. Он влюблен в меня по уши, – а это, конечно, самое главное. Я всегда буду главой в доме. Его ценят, уважают, и мои будут рады, если я выйду за него. Ты знаешь, Солнышко, я поклялась когда-то, что никогда не буду тянуться к знати, но невозможно пятиться назад, когда все близкие люди изо всех сил тянут вперед, в верхи общества. И кроме того, должна сознаться, это большой соблазн – добиться того, что считается недоступным.

– Да, конечно, – сказала Сильвия, – но ведь это игра, а брак – дело серьезное.

– Это мы делаем из этого серьезное дело, – возразила Гарриет. – Я смертельно скучала, а эта история с Борегардом всколыхнула меня. Родные его говорят, что мне не быть его женой, а я хочу и буду. Я непременно войду в его семью и натяну нос всем его старым теткам.

Она громко расхохоталась и поехала быстрей.

– Солнышко, – начала она опять, – вот что я скажу тебе. В тебе никогда не было снобизма – ты слишком горда для этого. Но представь себе, что бы ты почувствовала, если бы к тебе вечно относились покровительственно? Ах, как мне это надоело! Борегард – это мое спасение. Я выйду за него, если только смогу. Я решилась. Я составила целый план действий, и тебе отведена в нем значительная роль.

– Какая же моя роль, Гарриет?

– Несложная. Я хочу, чтобы ты влюбила в себя Борегарда.

– Чтобы я влюб…

– Да. Я хочу, чтобы ты наказала его так жестоко, как не был наказан еще ни один мужчина.

– Но почему и зачем?

– Он любит меня, но слишком труслив, чтобы жениться на мне. И я хочу видеть его страдания, но такие, какие ты одна можешь ему причинить. Я хочу, чтобы ты скрутила его, искромсала его, изорвала в клочки, превратила в студень, иссушила и смолола в порошок. Ну, а тогда, когда он будет совсем готов, – тогда верни его мне.

– И тогда ты исцелишь все раны, которые я ему нанесу? – спросила Сильвия, спокойно выслушав свою кровожадную подругу.

– Быть может, – ответила Гарриет. – Как говорила твоя прабабка Леди Ди: «Мы тогда лишь крепко держим в руках мужчину, когда он возвращается к нам рикошетом, как брошенный мяч».

На следующий день Сильвия каталась с Дебнеем верхом, а через два дня он стоял перед нею на коленях и умолял ее быть его женой. Она, конечно, пришла в ужас.

– Как! Да ведь вы влюблены в лучшую мою приятельницу?

– Мисс Сильвия, это правда, я любил Гарриет, – ответил растерявшийся несчастный вздыхатель. – Гарриет – прелестная девушка! Семья ее неважная, но я думал, мы уедем куда-нибудь, где ее отца никто не знает, там ее примут, как мою жену, происхождение ее будет забыто. Она красива, интересна, конечно. Но поймите, Сильвия, кто же не предпочтет вас… Гарриет Аткинсон! Вы… вы совсем другая! Вы девушка моего круга.

Сильвия пришла в ярость от его наивной спеси, но ответила ему очень ласково. Она рассказала ему, что она тоже влюблена, что семья ее против ее выбора и что она очень несчастна. Она совершенно недостойна любви такого человека, как он, Борегард. Несчастный всячески старался доказать ей противное и в течение десяти дней ходил за ней по пятам и изводил ее своими вздохами.

Сильвия ежедневно докладывала Гарриет о его терзаниях, пока, наконец, Гарриет не заявила, что ее жажда мести утолена. Тогда Сильвия, вернувшись домой, увела своего обожателя в сад и нанесла ему последний удар, который приготовила для него.

– Мистер Дебней, – сказала она, – эта игра смертельно надоела мне.

– Какая игра? – удивленно спросил он.

– Вы знаете, что я всегда считала и считаю себя другом Гарриет Аткинсон. Когда вы пришли ко мне и сказали, что любите Гарриет, но предпочитаете жениться на мне, потому что я более знатного происхождения, вы, очевидно, и не думали о том, какое впечатление произведут на меня ваши слова. Что же мне оставалось думать? Одно из двух – или это нелепая шутка, или вы, извините пожалуйста, чванливый дурак. И я сказала себе, что должна проучить вас, и проучила. Поймите же, я никогда и нисколько вашей особой не интересовалась. Вы менее кого бы то ни было в мире способны внушить мне какие-либо чувства. И я понять не могу, как и чем вы могли пленить Гарриет. Уверяю вас, у вас нет ровно никаких оснований для такого высокого мнения о своей особе, какое вы составили себе.

Несчастный юноша смотрел на нее во все глаза. Он не верил своим ушам. Сильвии стало жалко его.

– Впрочем, возможно, у вас есть и что-нибудь симпатичное. Даже вероятно, но если бы только у вас была смелость быть самим собою. Ваши дядюшки и тетушки, очевидно, сумели запугать вас и сделали из вас отвратительного сноба…

– Вы серьезно считаете меня снобом?

– И самым неприятным, какого я когда-либо встречала. Но как мне вам это объяснить! Позвольте только дать вам один совет. Если вы находите, что не можете удостоить девушку чести назвать ее своей женой, то не говорите ей, что любите ее. Откровенно говоря, я не очень сокрушаюсь о том, что тут произошло, потому что вы, наверно, погубили бы Гарриет, а вы, право, не стоите ее. И я нисколько не огорчена тем, что вы потеряли ее…

– Вы… вы думаете, что я потерял ее? – пролепетал Дебней.

– А вы этого не думаете? – начала опять Сильвия и прикусила язык, испугавшись, что излишней резкостью отрезает Дебнею пути к Гарриет.

– Я не знаю, – добавила она, – я знаю только, что она гораздо лучше и добрее меня.

Борегард выслушал ее, покорно приняв головомойку, осознал свою вину и ушел от нее, негодуя на своих родных, считая их одних виноватыми в своей слабости. Он говорил себе, что действительно недостоин Гарриет и что поступил в отношении ее, как жалкий трус. Он стал менее многословен, более сдержан, и Сильвия видела, что он поглощен мыслью о том, как бы помириться с Гарриет.

Она вызвала Гарриет к телефону.

– Он скоро придет. Надень самое красивое платье. Дело было сделано, и только теперь Сильвия подумала о том, как огорчены будут ее собственные отец и мать тем, что она не сумела удержать Борегарда. Час спустя Гарриет позвонила ей: – Ну, что – спелись? – спросила Сильвия.

– Солнышко, – ответила Гарриет, – ты превратила его в тесто. А теперь уже я сумею создать из него какую угодно форму.

Борегард Дебней послал всех дядей и теток к черту, поехал за Гарриет на ее дачу на берегу моря и нетерпеливо ждал дня, когда поведет, наконец, ее под венец. Он горел желанием доказать и самому себе, и главным образом Сильвии Кассельмен, что он не трус и не сноб.

Франк Ширли приехал неожиданно в Кассельмен Холл, когда игра Сильвии с Дебнеем была в самом разгаре. При виде его Сильвия, конечно, мгновенно забыла о существовании Дебнея. Но несчастный Борегард воспылал ревностью. И в Сильвии проснулся лукавый бесенок. Ей захотелось видеть, как будет держать себя Франк в присутствии мнимого соперника. Она совершила этот опыт, но радости из него извлекла мало. Франк был один из тех людей, которые молчат и под пыткой. Он наблюдал за пылким Дебнеем, видел, как довольны родители Сильвии пребыванием в их доме этого отпрыска старинного рода, и молчал. Сильвия уезжала в горы, и Борегард говорил, что поедет за нею. Там будут, конечно, и другие почитатели, и одному из них рано или поздно будет оказано предпочтение. Франк уехал домой и в течение целой недели не давал о себе вестей.

Между тем история с Борегардом подошла к благополучному концу, и Сильвия в письме к Франку сообщила, что выполнила свою задачу – Дебней помолвлен с Гарриет. Франк ничего не понял. Он не был посвящен в эту интригу и мог расценить письмо Сильвии или как насмешку, или как оправдание в чем-то…

Сильвия, чувствуя, что он чем-то раздражен, всеми способами со дня на день оттягивала отъезд в горы, но неожиданно получила от него записку, в которой он извещал ее, что уезжает в Колорадо. Умерла его тетка, и он должен был поехать принять оставленное ею небольшое наследство – этого требовали интересы его сестер. Записка была холодная, деловая, без единого слова сожаления о том, что он вынужден уехать. Сильвия залила записку слезами. Она не чувствовала никакой вины за собой, про свой флирт с Дебнеем в присутствии Франка она, конечно, забыла и уверяла себя, что в возникшем между ними недоразумении виноват он один. Франк, в свою очередь, решил, что она раскаивается в том, что дала ему слово, и говорил себе, что его долг – облегчить ей желанный разрыв.

Оба провели печальное лето. Сильвия без всякого увлечения и интереса бывала на вечерах, участвовала в пикниках, на которые ее звали. Она скучала, томилась, худела и бледнела, несмотря на горный воздух.

Наступил сентябрь. Свадьба Гарриет была назначена на октябрь. Франк уехал опять в Кембридж. Когда он вернулся, Сильвия пригласила его приехать к ним погостить несколько дней. Но, к ее изумлению, он ответил вежливым отказом: много дел по хозяйству, и, кроме того, ему необходимо подготовиться к зимнему семестру. Три дня Сильвия боролась с собой, и в конце концов ее тоска по Франку взяла верх над гордостью. Она послала ему телеграмму: «Приезжайте немедленно!»

Через час она уже раскаялась, но телеграмма была отослана. Он ответил, что приедет на следующий день. Она провела бессонную ночь, представляла себе их встречу, как она будет держать себя с ним. Она упадет к его ногам и будет умолять его, чтобы он не мучил ее больше. Или еще лучше: она наденет новое прелестное платье, ослепит, очарует его, воссядет опять на подобающий ей трон и заставит его склонить перед ней голову.

Утром она поехала встретить его. С этим же поездом приехала и одна из ее кузин. Это возвращение домой втроем и семейный обед были для нее пыткой. Но наконец они остались одни и несколько долгих минут взволнованно смотрели друг другу в глаза.

– Сильвия, – сказал Франк, – у вас невеселый вид.

– Почему же у меня должен быть веселый вид? – отозвалась она.

Они опять замолчали.

– Послушайте, – продолжал он, – неужели мы не можем быть совершенно искренни и откровенны друг с другом? Я думаю, это было бы самое лучшее, хотя и причинило бы нам немного боли.

– Да, конечно, самое лучшее – быть искренними… – пролепетала она.

– Вы моих чувств щадить ни в коем случае не должны, Сильвия. Я знаю, какую тяжелую борьбу вам приходится вести, и, верьте мне, я никогда не поставлю вам в вину вашу слабость. Единственное, что для меня нестерпимо, это неуверенность, неизвестность, муки сомнений.

Она растерянно смотрела на него.

– Да о чем вы говорите, Франк? – воскликнула она.

– Как же мне этого не говорить? – ответил он.

Они опять молча смотрели друг на друга.

– Франк! Франк! – внезапно крикнула Сильвия. – Я хочу знать только одно: вы любите меня?

– А вы любите меня? – повторил он, как эхо.

– Да, да, и я хочу, я прошу вас – будьте со мной совершенно искренни!

– Быть искренним с вами? – сказал он дрожащим голосом. – Для меня вопрос в том, могу ли я, должен ли я любить вас. Это ужасно! Я не могу этого вынести.

– Но ведь вы любите меня! – вскрикнула она опять.

Она смотрела на его взволнованное бледное лицо и, внезапно зарыдав, бросилась ему на грудь.

– О Франк! Франк! Зачем мы мучаем друг друга?

Туман недоразумения растаял в один миг.

– Дорогая, – воскликнул он, – что же ты думала обо мне?

– Я думала, что ты перестал меня любить за то, что я была слишком смела, не по-женски смела…

– Сильвия, да в своем ли ты уме? Ведь я так жаждал твоей любви!

– Говори, говори мне, что я могу любить тебя. Скажи мне еще, еще раз, что тебе никогда не надоест моя любовь.

Он заключил ее в свои объятия и зажал ей уста поцелуем. Он ласкал ее, как обиженного ребенка. Она рада была выплакать свою тоску, рассказать ему сквозь слезы, как она мучилась, как томилась о нем.

– Отчего ты раньше не приехал? – упрекнула она.

– Но, Сильвия, как же я мог приехать? Я видел подле тебя другого влюбленного. Не мог же я знать, что все это была игра…

– И ты мог подумать хоть на одно мгновение, что я могу предпочесть тебе Борегарда Дебнея!

– Это легко сказать, – ответил он. – Я наблюдал твоих родных, я знал, кого бы они предпочли, и я видел, как они стараются отдалить нас друг от друга. Ты уделяла ему столько внимания. Мне оставалось только думать, что ты хочешь дать мне понять…

– Ах, не говори, не говори этого! – вскрикнула она. – Это ужас! Это просто ужасно!

– Мы должны откровенно объясниться, Сильвия. Ты никоим образом не должна допускать вмешательства своей родни в наши отношения. Ты должна избавить меня от мучительного страха, что они раньше или позже отнимут тебя у меня.

Сильвия вспыхнула, засияла. Она внезапно поняла, что во всем этом недоразумении виноваты были ее родные и ее нерешительность сознаться себе в этом и сказать об этом Франку.

– Мне теперь все стало ясно! – воскликнула она. – Франк, я не могу заставить их смотреть на вещи моими глазами. И у них всегда будет эта ужасная власть надо мною, потому что я люблю их.

– Что же ты сделаешь, если?..

– Я буду выдавать их тебе.

Он изумленно взглянул на нее. Она продолжала:

– Я расскажу тебе все, что они делали и говорили, буду тебе передавать каждое их слово, все, что они будут затевать против нас…

– Милая! Милое мое дитя! – тихо сказал растроганный Франк.