Онлайн чтение книги Последняя глава Siste Kapitel
ГЛАВА XV

Флаг был наполовину приспущен; в санатории большое оживление, с начала каникул понаехало много народа, и все сновали по разным направлениям. Уже в коридоре встретила фрекен адвоката: его можно было одновременно видеть повсюду; он был занят и очень печален.

— Здравствуйте, фрекен д'Эспар. Вы могли бы прийти в более счастливую минуту, сегодня здесь сплошь скорбь и отчаяние.

— Да, я слышала. Два смертных случая.

— Слов нет для этого. Он был необыкновенно милый человек, мы привыкли к нему, мы не могли обойтись без него. Выдумывал каждый вечер увеселения для пансионеров, был мастер на все руки, инженер туда, инженер сюда; по мнению всех знатоков в нем погиб большой драматический талант. И так окончить дни свои!

— Что я хотела сказать…

— Вы хотели побеседовать с господином Флемингом. Он, вероятно, у себя в комнате, я пошлю за ним,

— А американская семья?

— Какая?

— Американская семья, которая желала говорить по-французски.

— А… а, ну, да! Она приедет, мы ждем ее в скорости, может быть, больше чем одна семья, приедут несколько семейств, целое общество. Жизнь и лечение пойдут ведь своим путем, хотя смерть инженера… я собираюсь сейчас вызвать по телефону нового руководителя работами.

— Вот как! Значит, никто не приехал?

— Ловиза, — позвал адвокат, — подите, пожалуйста, к графу и скажите, что фрекен ожидает его здесь. А вы, фрекен, будьте добры, пройдите пока в читальный зал. Простите, что я так занят!

Пришел господин Флеминг и они ушли в лес, чтобы остаться одним.

Даже он был поглощен смертью инженера и заговорил об этом, но фрекен перебила:

— Знаю, поговорим о нас.

— Да, о нас! Нам надо придумать что-нибудь.

— Никогда не приходите больше на пастбище, — сказала она, — я боюсь за вас.

— Он сказал это?

— Да.

— Я, действительно, прихожу не ради него, — презрительно сказал господин Флеминг, — прохожу прямо к вам, минуя его. Разве он этого не понимает?

— В том-то и дело, что понимает, и не желает этого больше терпеть.

— Что же нам делать?

— Он требует, чтобы вы уехали. Господин Флеминг с достоинством:

— Я не уеду.

— Я сказала, что вы уехали.

Молчание. У обоих было такое чувство, что у них нет выхода.

— Нам надо бежать, — сказал он.

Фрекен была умнее, она понимала невозможность этого плана и сказала:

— Я об этом много думала, но он нагонит нас на полпути к станции. Ребенок…

— Ребенка, само собою понятно, возьмите с собою!

— Его надо на руках носить, он еще слишком мал, его ни на минуту с глаз спустить нельзя. Нет, поговорим серьезно: нельзя ли сделать так, как будто ничего не было?

— Можно, — сказал он, — ленсман был очень благосклонен, может быть, он поможет нам…

Она перебила:

— Нет, только не ленсман. Вы должны пойти к пастору. Что может сделать ленсман? Но пастор… Я слышала, что это наверно можно уладить; вы должны заявить протест против того, что я выхожу замуж за другого: вы — отец ребенка, а я — мать. Я напишу бумагу об этом,

— Я пойду, — сказал он.

Она снова оказалась предусмотрительной и не была уверена в том, что можно безопасно действовать таким способом.

Закон, может быть, окажет им поддержку, ну, а другая сторона, Даниэль, что он сделает?

Господин Флеминг был человек слабосильный, но он не был трусливым зайцем, он не пугался того, что сделает Даниэль:

— Можно же повлиять на него доводами рассудка, — сказал он.

В этом фрекен сомневалась, она пыталась уговаривать его.

— Ну, в таком случае, пусть делает, что хочет!

— А вы не боитесь? — спросила она. — Ведь он способен на отчаянный поступок.

Он спокойно, без похвальбы, отрицательно покачал головою; его достойная, красивая осанка внушила ей доверие. И когда он, взяв ее за руку, сказал:

— Главное, что вы хотите быть моею! — жребий был брошен, она перестала колебаться, ей казалось, что никогда не быть ей хозяйкою на сэтере.

Они вернулись в санаторию и пошли в курительную комнату, было решено, что она останется к обеду; ведь Даниэль был так великодушен, разрешил ей пробыть там, сколько она сама захочет. Ее все знали в санатории, — даже новые пансионеры; когда она подходила, они начинали шушукаться и смотрели на нее, измеряли взглядами; пожалуй репутация ее была небезупречна. Не было никакого сомнения в том, что господин Флеминг, граф Флеминг пользовался величайшим уважением и оказывал известное влияние и на ее репутацию, без него на нее смотрели бы, как на какое-то ничтожество, а, может быть, совсем выпроводили бы вон.

Месть фрекен д'Эспар состояла в том, что она немного свысока смотрела на знакомых и незнакомых; о, она умела, когда хотела! Что значили здесь все эти толстяки, эти пивные бочки, эти уроды? То были больные, сплошь пациенты, а фрекен не нуждалась в воде из Торахуса, чтобы сохранить свою фигуру. Так как господин Флеминг уклонился от беседы на французском языке, она не могла показать, кто собственно она была; но ректор Оливер отличил ее преимущественно перед другими и таким образом ее стол стал центром внимания.

Было много гостей за маленькими столиками, но они забывали о чтении газет, только сидели и слушали.

За обедом присутствовал и доктор, новый доктор, который никому не позволил бы свысока посмотреть на себя. Да. И вот он подошел к фрекен д'Эспар с протянутой рукой, поклонился ей и поболтал немного с нею:

— Как живете-можете, фрекен, не осталось у вас следов от ухушения гадюкою? Нет? Но советую вам остерегаться гадюк, в следующий раз при подобных обстоятельствах!

Доктор отошел, но впечатление было произведено, у фрекен было основание торжествовать. И хороша она была сегодня! Она выпила вина и оживилась, стала милой, грациозной. За боковым столом сидела группа дам; они, казалось, завидовали ей.

Адвокат окинул взором все столы и заметил отсутствие Самоубийцы.

— Где господин Магнус?

Никто не ответил. Одну из девушек послали в его комнату, его там не было. Фрекен д'Эспар объяснила, что сегодня утром она встретила господина Магнуса, он был одет по-дорожному и сказал, что уезжает на короткое время в Христианию.

— Я всегда говорил, — вскричал адвокат, — что мы без вас существовать не можем, фрекен д'Эспар! Позвольте чокнуться с вами!

Новый триумф и новая зависть.

Но в общем не было за столом приподнятого настроения, по всей санатории лежала печать скорби. Адвокат указывал на пустое место инженера и покачивал головою, никто громко не разговаривал: адвокат, как хозяин, был очень благодарен фрекен д'Эспар за то, что она немного оживляла всех, она не давала дамам, сидевшим за соседним столом, смутить себя.

После обеда они удалились в пустую комнату, где она написала бумагу. Она очень ловко объяснила, что господин Флеминг был отцом ее ребенка. Она понимала также, что нужно свидетельство врача о том, что ребенок был доношенный, и она достала это свидетельство. Да, все шло блестяще; она была великолепна, несравненна; в конце концов она без церемоний удалилась с господином Флемингом в его комнату, словно она получила или сама взяла разрешение. Немного на нее влияло, конечно, и вино.

Господин Флеминг пошел проводить ее домой.

Не успели они далеко отойти, как встретили двух дам из санатории, успевших уже совершить послеобеденную прогулку. Господин Флеминг вежливо поклонился и они пошли мимо. Фрекен д'Эспар глядела, не предчувствуя ничего дурного:

— Боже, как им завидно, что вы со мной!

У сарайчика она рассталась с господином Флемингом. Они решили, что на следующий день он пойдет к пастору; она по-прежнему была предусмотрительна и указала ему на разные мелочи, на которые он должен был обратить внимание пастора:

— Сделайте все, как можно лучше, — сказала она, до свидания!

Они удалились на несколько шагов. Вдруг из сеновала выскочил Даниэль:

— Теперь уж пусть сам дьявол!.. — вскричал он, и в следующее мгновенье его тяжелая рука легла на плечо господина Флеминга. У Даниэля ни кровинки в лице не было, и господин Флеминг тоже побледнел. Даниэль заговорил, захрипел:

— Теперь вы уедете, убирайтесь прочь! Чего вам здесь надобно? Вы должны сейчас же уехать и чтобы ноги вашей здесь больше не было! Поняли, что я вам говорю?

— Потише!.. — начал было господин Флеминг. Даниэль не слушал, он ржал, как лошадь и встряхивал господина Флеминга; поспешно подбежала фрекен, она слышала грубую ругань и страшные угрозы:

— Я тебя, как соплю, скручу! Я тебе прострелю череп пулею!

После этого господину Флемингу оставалось только уйти. Даниэль смотрел ему вслед, подскакивая на месте, стукал в воздухе кулаками друг о дружку и кричал ему в догонку:

— Сегодня же вон отсюда! Заметь себе это!

Он обернулся и увидел фрекен; после того, что он сделал, он самому себе казался храбрым и сказал:

— Пусть только попробует снова прийти сюда! Итак, он не дрался, не кусался, он говорил с нею, как человек, и она ободрилась:

— Так обращаться с больным! — с упреком сказала она.

— Ты сказала, что он уехал? — строго спросил он.

— А ты лежишь и подслушиваешь, — ответила она; но не смела сделать ничего другого, только принялась снимать с него соломинки; она по опыту знала, что ей следует касаться его руками.

Он стряхнул ее с себя, но смягчился и объяснил ей, что он и не думал подслушивать, но к нему пришли и предупредили его…

— Да, тут сейчас прошли две дамы, это они насплетничали, я это знаю, мы встретили их.

— Я дойду, может быть, до того, что убью его, — сказал он.

У фрекен вдруг вырвалось:

— Да, да… Прости, пожалуйста.

То было так необыкновенно, так неслыханно с ее стороны, что совершенно сбило его с толку, и он только сказал ей:

— Поторопись теперь домой, к ребенку. Марта попоила его молоком, но…

— Хорошо; прости! — повторила она, пока они шли. Пока они не пришли домой и не уселись, они оба молчали; но тут она снова взялась за дело:

— Он поручил мне спросить тебя, не хочешь ли ты еще строиться? Не хочешь ли построить большой дом.

— Строиться?

— Тогда и ты мог бы иметь пансионеров и зарабатывать деньги.

Даниэль в высшей степени замешательства:

— Что вы сговорились с ним, что ли?

— Да. И тогда он помог бы тебе деньгами.

— Я знаю только одно, — задумчиво сказал Даниэль, — он должен уехать.

— Да, тогда он уедет.

Все было непонятно для Даниэля, и он стал догадываться:

— Значит он хочет это сделать для тебя?

— Да.

— А после этого уедет?

— Да.

— И ты хочешь, чтобы мы принимали здесь пансионеров?

— Да, — ответила фрекен, — то есть при этом имелось в виду, что я с ним уеду.

— Что? — вскричал Даниэль.

— Что ты, понимаешь ли, отпустишь меня. Почему ты кричишь так!

Даниэль приподнял руки вверх и опустил их:

— Мне кажется, вы оба с ума сошли!

— Не знаю, имеешь ли ты основание так говорить, — упрямо сказал она. — Ты всегда можешь взять себе другую жену, если у тебя будет здесь целая маленькая санатория. Ты будешь тогда богатым человеком.

Он вскочил с места и, бешенный, изогнувшийся, стоял перед нею. С минуту казалось, что он бросится на нее, потом он сказал:

— Я думал, что предупредил тебя, чтобы ты не смела больше говорить об этом!

— Да, — сказала она.

Он постоял некоторое время, затем вышел из комнаты.

Он быстро сбегал к ручью и обратно — она видела, как он пробежал мимо окна — и, вернувшись, пришел снова в комнату.

— А не можем ли мы заявить, что во вторник на будущей неделе мы повенчаемся? — спросил он.

Она, очевидно, не видела больше никакого выхода, и ей было безразлично, будет ли он драться, кусаться, убьет ли он ее:

— Конечно, мы можем это заявить, — с ожесточением ответила она, — но из этого ровно ничего не выйдет!

Он старался говорить с нею серьезно и приходил в ярость, грозил и ругался, и все это ни к чему не привело, теперь он был так потрясен, что даже онемел. Он опустился на скамейку и закрыл лицо руками.

— Ты должен же понять, что это становится для нас всех невозможным, — сказала она.

— Что могу я понять? — спросил он. — Для меня-то это невозможно!

Ей казалось, что все это вовсе не так страшно для него — и раньше случалось же, что жених с невестою расходились.

Что это, у нее совсем мозгов нет, она ничего не понимает? Его раз уже обманули, и больше это не должно повториться, а то что же все скажут! Он из хорошей семьи и не заслуживает, чтобы она в течение хотя бы одной секунды думала так опозорить его.

Когда он, вздыхая от горя, заговорил таким образом, ей показалось, что она кое-что выиграла у него, и ей не захотелось дразнить его до крайности, но за себя она могла бы постоять. Хорошая семья, сын усадьбовладельца… на этом основании она не могла с ним сговориться. Если кто имел право говорить о хорошем происхождении, гордиться своим родом, то прежде всего она, Юлия, урожденная д'Эспар. Сам пастор принял ее за даму благородного происхождения, чем она и была.

— Видишь ли, — сказал он, — у меня был план: мы могли бы вернуть себе усадьбу; что ты скажешь об этом?

— Какую усадьбу?

— Усадьбу моего отца. Мы будем иметь возможность вернуть ее, как только у нас хватит средств. Тогда переедем в село, там тебе будет лучше.

— Нет, — ответила она, — это не то! — Впрочем, было что-то в этой новости, что заставило ее насторожиться; она спросила, заинтересовавшись: — А когда у тебя будут средства к этому?

— Это зависит от обстоятельств: право на аллодиальное поместье утрачивается не раньше, чем через двадцать лет, времени впереди у нас довольно. И знаешь, что я скажу тебе: мы с каждым днем приближаемся к этой цели!

Она:

— Почему же ты не продал в таком случае сэтера под санаторию? Тогда ты разом получил бы целую кучу денег.

На это Даниэль усмехнулся:

— Ну, нет, я не так глуп! Кучу денег, конечно: но сколько именно? Немного. Знаешь, сколько получил отец Гельмера за свой сэтер под санаторию? Несколько сот крон. Я, может быть, получил бы несколько больше, но мне ведь нужно было не несколько сот крон, а в несколько раз больше. А как бы я получил в несколько раз больше, если продал бы сэтер? Нет, спасибо, мне не надуешь! Здесь я с каждым часом пробиваю себе дорогу, я продаю скот и шкуры, и шерсть, скоро и масло буду продавать, подожди только! А пастбище здесь не останется заброшенным, оно с каждым годом будет расти в цене.

— Я в этом ничего не понимаю и не интересуюсь этим, — сказала она. Но так как фрекен была неглупа, то она подумала: — «А не рассчитывает ли он при этом на мои денежки?»

— Да, мы переедем в село, — утешал он ее. — Славная усадьба, лес, ее зовут Утбю, чернозем и глина, есть и мельница.

Фрекен в раздражении:

— Да, это меня нисколько не касается, слышишь!

— Касается, касается, ты должна подумать об этом, Юлия. Подумай об этом немного. Это большая усадьба, я приведу ее еще в лучший вид, тебе там хорошо будет, а для Юлиуса усадьба эта станет родиной.

— Для Юлиуса, — задумчиво сказала она, — нет, он не оттуда родом.

— Подумай об этом, — просил он, лаская ее руку, — развеселись скажи: да!

При его ласке она, обеспокоенная, отодвинулась, боясь, как бы это опять не кончилось насилием.

— Уходи! — сказала она.

Он встал и направился к двери:

— Значит, во вторник, на будущей неделе? Хорошо? Не говори нет!

Она осталась и размышляла. Нет, ее проект постройки не произвел на него никакого впечатления, ее маленькая умная головка снова ошиблась. О, самым главным препятствием для уничтожения помолвки служила для него мысль о том, что скажет село! Она его знала: немного он выпивал, немного бахвалился, намекал на деньжонки в запасе, немного болтал и про то, что Елена будет здорово раскаиваться, наконец, оглашение, сделанное пастором, — нет, для него были отрезаны все пути к отступлению. Что это он рассказывал такое? Он хочет вернуть себе отцовскую усадьбу? Наверно, он не лгал; вот, какая мысль лежала в основе его усердной работы на пастбище, он непременно хотел пробить себе дорогу! Тут она встретилась ему по пути, он знал, что у нее спрятано было много денег, на эти деньги, может быть, разом можно было выкупить отцовскую усадьбу.

— Нет, он не уступит!

* * *

У Даниэля сердце чуть не лопнуло от горя и раздражения: она держала его на расстоянии, он не смел к ней прикоснуться. Почему, в самом деле, должен он так следить за собою, ходить на цыпочках, стучать к ней в дверь прежде, чем войти? Почему в праздник он должен менять платье? Он опустился и стал очень неряшлив. Оба они были одинаково невежественны и неразвиты. Но что касалось дикости и неумытости, то в этом она стояла ниже его. Он мог бы ради нее продолжать ухаживать за собою, наряжаться и курить сигары, но это все равно было ни к чему, его попытки к сближению встречались злыми глазами и окриком:

— Проваливай!

И на пастбище в последнее время Даниэль работал уже не так усердно. Случалось, он в будни бросал работу, предоставляя картофелю и турнепсу самим о себе заботиться, и уходил в село.

Конечно, он потребовал на собственный страх оглашения: мог точно также потребовать и венчания.

В канцелярии пастора он узнал нечто другое: его встретили известием, что против венчания заявлен протест, что какой-то господин по фамилии Флеминг, заявляет права на невесту.

У Даниэля вытянулось лицо:

— Ну, в таком случае… в таком случае…

— Да, в таком случае пастор не может…

— Да, но ведь это обман и выдумка с их стороны!

— Может быть, — сказал пастор, — но это совсем не хорошо, отношения стали неясны.

— Нет, все было ясно, недоставало только венчания. Дорогой господин пастор ведь все было уже решено, как вдруг приехал этот чужой и стал ее отговаривать; тут они оба помешались и желают все переделать.

— Да, сказал покачивая головою, пастор.

— Да, — сказал и Даниэль. — И кроме того, человек этот больной, он стоит на краю могилы, харкает кровью, и он был уже в руках полиции, и все такое. Говорят, он стащил какие-то деньги.

— Нет, то была какая-то ошибка, он показал мне бумаги, это дело улажено.

— Что же, — сказал Даниэль. — Конечно, — сказал он и помолчал немного. — Но ведь для нас было сделано оглашение.

— Да, — снова сказал пастор и покачал головою.

— И потом у нас ребенок.

— Да, ребенок… здесь тоже, кажется, не все в порядке.

— Тоже не в порядке?

— Флеминг претендует, что он отец ребенка.

— Что? — вскричал Даниэль и так и остался с разинутым ртом.

Священника поразило чистосердечие и непритворное, встреченное им здесь, изумление. Во всем этом было что-то неприятное и даже грязноватое, но его симпатии были на стороне Даниэля.

— Я, конечно, не знаю, как связать все это вместе, но у меня в книге вы показаны отцом ребенка. — Он раскрыл книгу и стал водить пальцем по рубрикам.

Даниэль пришел в себя:

— Да, у вас должно быть записано, что я отец ребенка. Ведь он был в отъезде, его и в стране-то у нас не было. Никогда не слыхал я подобных глупостей!

— Но он утверждает, что зачатие произошло до его отъезда из санатории. Это совпадает со сроком рождения ребенка.

— Со сроком! Конечно, может быть; но ребенок-то родился преждевременно.

— Гм! А вы уверены, что не ошибаетесь? — кротко спросил пастор, — Он принес мне свидетельство санаторского врача о том, что ребенок был доношенный.

— Это невозможно! Он сам написал это свидетельство! Ее ужалила гадюка, и она преждевременно родила.

— Да, в свидетельстве сказано днем раньше, или может быть, несколькими днями. Но ребенок был доношенный.

Несколько минут сидел Даниэль в величайшем замешательстве, потом вдруг вскричал:

— Но мать-то должна знать!

— Конечно, должна.

— Да. И она все время говорит, что я отец ребенка. Я никогда ничего другого не слыхал. То же самое сказала она в пристройке… и это слышали оба крестные.

Пастор покачал головою.

— Теперь-то она во всяком случае утверждает, что Флеминг — отец. Он и от нее принес свидетельство.

Молчание.

— Да они оба с ума сошли! — сказал уныло Даниэль. Пастор очень желал помочь ему, но не мог.

— Для вас неблагоприятно, что ребенка записали в отсутствие матери, она всегда может отрицать то, что вы утверждаете.

— Да, но она этого не сделает, — ответил Даниэль, — это невозможно, мне надо только поговорить с нею.

— Ну, да, будем надеяться, может быть, все еще уладится. Я отлично понимаю, как все это печально для вас. Помните, что у меня в книге записаны отцом ребенка вы, а не кто другой.

Даниэль направился к двери:

— Значит, вы не можете нас повенчать?

— Гм… Нет, так прямо нельзя; мы должны раньше все выяснить. Попробуйте поговорить с нею и с ним, если можно; может быть, все и уладится. Будем надеяться.

— Но вы и другого не повенчаете?

— Нет. И я скажу ему это. Он, впрочем, и не требовал. Даниэль пошел на базар и закупил кое-что; он был очень задумчив, купил по хозяйству то, что помнил, и забыл другие, может быть, более нужные вещи, он словно спал на ходу и отвечал совсем невпопад. На обратном пути домой он основательно все обдумал, раз, другой останавливался и глазел в землю, затем повернулся и снова пришел на базар.

Нет, яростью и угрозами он ничего не добился, другое дело, если бы он мог сделать что-нибудь для нее… Он подошел к прилавку и попросил, чтобы ему показали шелковую ленту:

— Сколько стоит? — Он попросил показать ему пошире.

— А эта сколько? Ну, давайте один метр.

Она, может быть, и не примет ее, может быть, бросит ее в угол. А не схитрить ли ему, не сказать ли, это для малютки Юлиуса?

Фрекен дома не было, но Марта полагала, что она скоро придет.

Даниэль прошел в пристройку. Ребенок, к сожалению, спал, а то он мог бы надеть ему ленту на шейку, принарядить его. Не его ребенок? Вздор! Об этом мы еще поспорим! — Юлиус! — позвал он. Нет, он спал. Даниэль вынул ленту из бумаги и развернул ее во всю длину; она была голубого цвета и очень красивая, он принялся привязывать ее над зеркалом и никак не мог уладить банта и длинных концов. Сказать себе он мог, какой он желал бы сделать бант из шелковой ленты, и это было глупо с его стороны. А когда, он, наконец, смял ее, тогда только вынужден был позвать Марту, чтобы она помогла ему. И вот повис, наконец, этот голубой сувенир.

— Она сказала, что ей хочется иметь это вот? — спросила Марта.

И Даниэль ответил:

— Да, я думаю, что понял ее желание.

— Она, вероятно, скоро придет уже, — сказала Марта, выходя из комнаты.

Но фрекен не приходила. Даниэль выходил и входил, напевал, чтобы Марта чего не подумала, сходил в дровяной сарай и к ручью, и, наконец, в отчаянии вторично перекопал свои картофельные грядки. Все это он сделал в короткое время, размяк душой и телом, он, кажется поднял бы на руки всю свою семью. Потом пошел в лес и свернул на маленькую тропинку, которая вела в санаторию.

У пастора его порядочно унизили; он не хотел шпионить, он просто хотел пойти ей навстречу, и, чтобы показать свое миролюбие, он даже насвистывал; а может быть, он свистел и для того, чтобы предупредить о своем присутствии.

Он мог представить себе, где она была: она ведь отправила посланного к пастору и теперь пошла, чтобы узнать о результате. «О, милая Юлия, никакого результата не будет, пока есть хоть искра жизни во мне, Даниэле!»

Он встретил ее, далеко не дойдя до сеновала; она была одна.

— Ты гуляла? — миролюбиво спросил он.

— Да, я была в санатории, — упрямо ответила она.

— В санатории? — сказал он.

Она испугалась, что опять будет ссора, и вскричала:

— Милосердный боже, да разве мне нельзя с места двинуться?

— Насколько я понимаю, ты получила плохие известия, — еще миролюбивее сказал он. Он наложил на себя крепкую узду.

— Нет, я получила хорошие известия!

— Граф уехал?

— Поди, спроси его.

Даниэль помолчал некоторое время, потом сказал:

— А ты не боишься, что в один прекрасный день это может плохо кончиться?

— Что может плохо кончиться?

— Все. Я слышал, что ты и ребенка берешь у меня?

— Ребенка… у тебя?.. — Она замолчала, проронив это двусмысленное замечание, и не посмела тут же дать ему честный ответ, нет, не смела, потому что Даниэль был глубоко, жутко миролюбив. — Проснулся Юлиус? — спросила она.

— Я мог бы об одном только предупредить тебя, — продолжал он, — но уже раньше предупреждал и это никакой пользы не принесло, больше я этого делать не буду. Но ты не воображай, что я соглашусь на все ваши глупости: твои и его, этого финна, графа-то! А что касается того, что ты ребенка хочешь забрать, то скажу тебе, что я, не кто-нибудь другой, записан в книге у пастора, так что и это тебе не удастся. И о нас сделано было в церкви оглашение.

Если бы у Даниэля не дрожал так заметно голос, фрекен холодно посмеялась бы над этим бахвальством. Ведь у нее были свидетель и доказательства, и она могла на все дать обстоятельные объяснения, но сейчас она не посмела этого сделать, тут нужна была выдержка. Она только сказала:

— Вот как, ты был у пастора? Он резко оборвал беседу:

— Больше я не предупреждаю тебя. Запомни это!

— Ах, — с гримасой вскричала она, — я так устала от этой болтовни!

Дни шли. Вторник, на который назначено было венчание, прошел, и никакой перемены не наступило; фрекен продолжала массировать себе лицо, гуляла неподалеку в лесу, иногда брала с собою Юлиуса. Насколько Даниэль понимал, она ни с кем там не встречалась.

Какие у нее были намерения? Ждала ли, что что-нибудь неожиданно вынырнет, или хотела утомить Даниэля? И для фрекен это было нехорошо: она была измучена, проводила бессонные ночи и бесилась. Сопротивление Даниэля раздражало ее: если бы он позволял ей выходить, она, может быть, вовсе не выходила бы, бог ее знает, или, может быть, выходила бы на минутку и возвращалась бы назад, тоже бог ее знает. Его непоколебимость приводила ее в ярость, она истерически рыдала и скрежетала зубами. Она была ни больше, ни меньше, как прикована к нему цепью.

Даниэль стал чаше уходить в село. Он больше не покупал шелковых лент; лента, которую он как-то принес домой, ничему не помогла и не повредила, она висела в пристройке, голубая и красивая, и уже мухи стали засиживать ее.

Фрекен и не упоминала про нее, не благодарила.

В село он ходил, чтобы встречаться со знакомыми и чтобы быть на людях. Вот, что он делал там. Он был подавлен и неразговорчив: торжество над селом — куда оно девалось! Даже Юлиуса, и того они хотят украсть у него. О, Даниэль отлично понимал, что в этом важном пункте он не должен уступать: с полного согласия фрекен и в присутствии Марты и крестных было заявлено, что он отец. От этого-то она уже не может отречься, правда?

Друзья были слегка озадачены? выходило, что не все ладно было на сэтере Торахус, сам Даниэль стал другим.

— Когда же ты женишься, Даниэль? — бывало спросят его.

И Даниэль отвечал:

— Я, знаешь ли, не могу этого сказать.

— Неужели? Не можешь сказать?

— Всегда что-нибудь мешает: то времени нет, то у нас нет подходящего платья, всегда припутается не одно, так другое.

— Странно слышать это!

— Я сам не знаю, — отвечал Даниэль, — но Юлия это не то, как если бы другая девушка была невестою. Ей нужно платье как раз такое, как для свадьбы, с шелковыми лентами и бусами.

Приятели смеялись и шутили над ним.

— Я шутил, — сказал Даниэль. — Я думал, что бабам нужно, чтобы все было поихнему. Что же касается меня, то не могу же я пойти к венцу в том, в чем сижу здесь; а это, можно сказать, самое лучшее мое платье.

— Разве у тебя так мало одежи?

— Да, у меня так мало одежи.

— Этому можно помочь. Даниэль:

— Я должен был пойти, чтобы с меня сняли мерку, но была Троица, праздник и все такое, невозможно было добиться, чтобы тебе сшили что-нибудь.

— Да мы не думали ничего дурного, — говорят тогда друзья. Они сидят на лавке, в задней комнате и, счастливые, шумные, тянут пиво, просят друг у друга прощения в том, что они в расстройстве могли сболтнуть, и улаживают все недоразумения. Но не было никакого сомнения, что друзья Даниэля пронюхали про его беду, люди стали снова чесать языки на его счет.

— Я хотел бы поговорить с тобою, Гельмер, — сказал он.

Они выходят из комнаты и идут к Гельмеру. Даниэль хотел сообщить ему, что на днях он кое-кого пристрелит.

— Га! Этого ты не сделаешь! — сказал Гельмер, смеясь и покачивая головою.

— А если меня к этому принуждают?

— Кого ты хочешь застрелить?

— Для тебя это безразлично: впрочем, может быть, ты слышал.

— Что я слышал! А, может, и слышал кое-что, но… А как ты думаешь, что сделают с тобой после этого? Придут и арестуют тебя.

— Мне все равно!

— Ты должен взяться за ум, а не быть дураком! — сказал Гельмер. — Только об этом прошу тебя, — сказал он. — Уж не первый раз прошу тебя; ты как-то раз хотел спалить Елену, а я отговорил тебя.

— Да, что этого касается…

— Я слышать больше ничего не хочу, понимаешь! А теперь зайдем ко мне, ты выпьешь горячего кофе и образумишься.

Даниэль зашел, попил кофе и на время приободрился немного. Когда ему надо было уходить, он снова пал духом. Гельмер пошел с ним и Даниэль спросил:

— Помнишь, что она сказала в день крестин? Что ребенок мой?

— Да, что ребенок твой!

— Держи хорошенько своего ребенка, Даниэль, сказала она. Не жми же ты своего ребенка, Даниэль, сказала она. Это было у нас, в пристройке. Ты слышал?

— Готов присягу принять.

— Да. А теперь я побегу домой, и поговорю с ней и все выясню. Время уже к вечеру, мне надо спешить.

Гельмер снова напомнил ему, чтобы он взялся за ум, и отпустил его. Он увидел своего товарища только через две недели, и тогда все изменилось, все было решено.

Придя домой, Даниэль прямо прошел в пристройку.

— В селе смеются надо мною, — сказал он.

— Неужели? — сказала фрекен.

— А теперь я хочу знать, какой день ты назначишь, чтобы нам повенчаться.

То, что случалось всегда, случилось и в этот раз; о, она была так измучена, так убита, она расплакалась:

— Я хочу домой, — вырывалось у нее, — хочу прочь отсюда, домой! Что мне здесь делать! Спаси меня, господи! Ни людей, ни одной души, ни магазинов, ни выставок в окнах, ни улиц, ни судна у пристани, вечерами темно, никто не ездит мимо, ничего…

Она истерически рыдала и спрашивала его, есть ли смысл во всем этом.

— Ты не видел даже реки Акерс, на ней масса лодок, я каталась по ней с мальчишками, мы без спросу брали лодки, ха-ха-ха! Будь добреньким, Даниэль, здесь я больше жить не могу, не знаю почему, но это стало невозможным. Повенчаться? Послушай ведь ты совсем с ума сошел, потому что он ждет меня и мы уедем, а ты говоришь венчаться, венчаться! У тебя такой вид, будто ты ничего не понимаешь, но граф ждет меня, слышишь! Я влюблена в него, доныне я прятала его деньги. Но тебе мы тоже поможем…

— Молчи, я скажу тебе только два слова, — сказал Даниэль: — какой день назначишь ты, чтобы нам повенчаться?

— Повенчаться?..

— Да, это только я и хочу знать.

— Да, но я возьму ребенка и убегу с ним! — сверкая глазами, вскричала она. — Ты не посмеешь гнаться за мною, когда ребенок будет у меня на руках, потому что мы упадем и расшибемся, Юлиус расшибется…

Даниэль топнул ногою и закричал:

— Замолчи!

— Прости! — сказала она. Даниэль:

— Ты все еще вне себя и я не хочу больше говорить с тобою. Напомню тебе только об одной единственной вещи: ты не пойдешь в санаторию прежде, чем мы будем повенчаны, поняла? И не увидишься в лесу ни с кем раньше, чем мы будем повенчаны. Нет-с, не увидишься! Вот, о чем я хотел напомнить тебе.

Она, казалось, обдумывала то, что он сказал ей, или думала о чем-нибудь другом. Вдруг она мягко повернулась к нему и кокетливо заговорила:

— Прости меня за все, Даниэль! Я была не такою, какою должна была быть, ты сказал правду. Я прогоняла тебя, не хотела тебя знать. Но теперь, сама не знаю почему, я хотела бы все исправить так, как ты хочешь, если тебе это нравится, конечно. Ну, будь добреньким, Даниэль. Я еще больше для тебя сделаю, — хочешь?

О, она, конечно, думала успокоить этим его горячность, смягчить его, сделать постепенно податливее. Она попала в затруднительное положение, окончательно запуталась.

Он перевел дух и повернул голову к окну; в нем проснулась, может быть, его робость. В то же тоне, как раньше, и так же твердо он спросил ее:

— В последний раз: можем мы назначить ближайший вторник, или?..

Она оставила его, только сидела молча, чувствуя, что попала в западню.

— С сегодняшнего дня довольно того, чем мне надоедали в селе, — заявил он.

— Я — не бродяга, я родом из Утбю, и все знают меня. Что ты скажешь о вторнике?

Она, растерянная:

— Я пойду и скажу ему.

— Нет! — вскричал Даниэль: — Я ведь только что сказал тебе, чтобы ты не смела никуда ходить.

— Пойти и сказать, чтобы он уехал… я думала только… Даниэль:

— Я сказал ему это, незачем снова говорить, он знает. Я ему решительно сказал это!

Она замолчала, перестала отвечать. Он сказал, что платье ее вполне хорошее, а он достанет себе костюм у Гельмера; он ей напомнил, чтобы она отобрала у пастора, посланные ею бумага, все эти свидетельства, все эти выдумки. Она не отвечала.

Наступило утро следующего дня.

Конечно, ей необходимо нужно было поговорить с господином Флемингом, понятно, нужно. Надо же было предупредить его, заставить его быть осторожным, теперь была большая опасность, чем раньше. Даниэль прямо взбесился.

Она собралась уйти; где был Даниэль, она не знала, может быть, в селе, Марта возилась со скотиною, в кухне никого не было.

Конечно, ей нужно идти. Она уже обдумала это, много раз обдумала, и не могла небрежно отнестись к этому теперь, когда являлась настоятельная надобность в предупреждении. Что было, впрочем, скверного в этом? Она хочет предупредить несчастье, нападение обезумевшего человека, почем она знала! Образованный человек был бы ей благодарен, за то, что она не допустила, чтобы совершилось преступление, человек, вроде господина Флеминга видел бы в этом заслугу; но чего она могла ждать от Даниэля? О, он был такой дикий, такой сумасшедший, если бы он пришел, он, пожалуй, задушил бы ее. Как поступил в этом увлекательном французском романе супруг, когда, придя домой, застал в спальне любовника своей жены? Прежде всего, он поклонился любовнику, затем посветил ему лампой вниз по лестнице: «Смотрите в оба! — предупредил он его. — Там сломанная ступенька, не расквасьте себе нос!» Вот каково выступление светского человека, грация, тонкое воспитание. Если бы Даниэль хоть немного этому научился!

Она поборола свой вчерашний упадок сил и могла думать о том, что сегодня хорошая погода, тропинки сохнут, в лесу поют птицы и благоухает листва. Она быстро и легко шла, но долго ей нельзя быть в отсутствии из-за Юлиуса.

Недалеко от сеновала встретила она господина Флеминга, — он точно угадал, что она придет. Он попытался было уговорить ее, чтобы она повернула обратно, но она не захотела этого, не смела: «Нет, может быть, он ищет вас, а он задумал что-то злое». Вместо того, чтобы господин Флеминг находился вблизи владений Даниэля, она самоотверженно решила рискнуть собою и держаться от них подальше. Они подошли ближе к санатории и там уселись в вереске.

Она рассказала все, что знала: Даниэль был у пастора. Вчера он вернулся из села решительный и взбешенный; опять стали о нем сплетничать, и он не желал больше переносить этого! Вдруг она спросила господина Флеминга:

— Можете вы понять, почему он придает такое большое значение тому, что про него говорят в селе?

Конечно, господин Флеминг мог это понять: так уж водится в селах, они все друг друга знают.

— А также потому, что он сын усадьбовладельца?

— Ну, да, это они высоко ставят, гордятся этим, мне это знакомо еще из дому. Сын усадьбовладельца должен больше прислушиваться к народному суждению, чем другие.

— Совершенно, как дворяне, — улыбаясь, сказала она. Господин Флеминг кивнул головою:

— Если сын усадьбовладельца собьется с пути, то это может, к несчастью, уложить в гроб его честных родителей.

— Почему вы сказали: к несчастью? Ну, — сказала она, перебивая саму себя, — что нам делать? Он хочет повенчаться во вторник.

— Этого не может быть после моего протеста.

— Нет, но теперь от Даниэля можно ожидать кое-чего порешительнее слов. Теперь я боюсь его.

Господин Флеминг высказал, что им надо бежать и, может быть, оставить ребенка на время.

— Нет, — сказала она, качая головою.

Только на короткое время, только пока они устроятся и изберут какойнибудь жизненный путь.

— Нет, нет, это не пойдет. Вы верно не видели его, как следует, не видели Юлиса. Правда?

— Великолепный ребенок!

— Что это? — вдруг спросила она. — Мне точно что-то послышалось.

Оба оглянулись — ничего. Немного погодя, она сказала:

— Я думаю вот что: не могу ли я, выйдя с ребенком на руках, пробраться в санаторию?

— В санаторию?..

— И остаться там. Чтобы мы там жили, значит, все трое.

Господин Флеминг подумал: «Директор Руппрехт золотой человек, он пожалуй, позволит. Конечно, позволит!»

— Там мы были бы спокойны, — сказала она. — Там уже никто не настигнет нас.

Мы могли бы прожить некоторое время.

— Но для вас это было бы ужасно: прислуга, пансионеры… Я думаю, ужасно тяжело для вас с ребенком…

— Да, я думала об этом. Пришлось бы потерпеть. Господин Флеминг, оживившись:

— Поговорю с директором!

Они это обсуждали дальше: в невозможном положении это было единственно возможное, но он жалел ее за тот крест, который ей придется нести.

— Пора мне идти, — сказала она вставая. — Я пришла сюда без разрешения.

Он тоже встал:

— Я пойду с вами.

Тут фрекен побледнела и остановилась, как вкопанная: там, в верхнем конце тропинки, на маленьком холмике, сидел, наполовину скрытый кустарником, Даниэль. И господин Флеминг увидел его, и лицо его вытянулось.

Вдруг фрекен вскричала:

— Даниэль, я приходила сюда только для того, чтобы сказать ему, теперь бегу домой!

Никакого ответа. Даниэль сидит в углу и глазеет, он сжался весь, как хищный зверь перед прыжком. Фрекен снова сделала ошибку:

— А, ты здесь, Даниэль! — вскричала она, плача от ужаса. — Я сказала, что он должен уехать, а он не хочет, вы оба сошли с ума по мне, он не хочет ехать, слышишь! А теперь я хочу… хочу… когда ты этого не будешь видеть… хочу взять Юлиуса… Юлиуса…

Она словно стала заикаться.

— Позвольте мне проводить вас домой? — сказал господин Флеминг.

— Нет, нет! — вскричала она, — берегитесь сами! Даниэль не спускает с них глаз; незаметно и скользя, меняет он положение, опирается правым коленом о землю, затем шарит рукою по земле и в следующее мгновение он держит ружье у щеки.

Фрекен с криком бросается в вереск.

— Так, так, дорогая… не пугайтесь! — утешает господин Флеминг.

— Ложитесь наземь! — слышал он, как фрекен сказала. Но он не забыл своей осанки и не испугался, не заторопился, не прыгнул в сторону. О, и Даниэль этого не сделал, может быть, не сделал бы и того, что сделал, но его наверно раздразнило спокойствие молодого человека: вот его поймали на свидании, поставили в самое фальшивое положение, а он после этого сохраняет свой важный вид.

Когда прогремел выстрел, прошло несколько секунд прежде, чем господин Флеминг повалился. Он слегка пошевелил пальцами, подергал немного коленом и затих.

Первое, что заметила фрекен, было, что Даниэль, расставляя широко ноги, пошел с холма к ней; она больше слышала, чем видела его, потому что вереск шуршал под его сапогами. Ужас охватил ее, она оперлась о локоть и спросила:

— Чего ты хочешь?

Она видит, как глаза его по очереди смотрят то на нее, то на труп, лицо его неузнаваемо; она видит, что он шевелит губами и, может быть, что-нибудь говорит.

— Что ты хочешь сделать со мною, слышишь? — плача спрашивает она.

Так как он не отвечает, она вскакивает и пускается бежать. Последнее, что она видела, было, что он стоял около убитого и смотрел, шевелится ли он.

Она бежала в направлении к санатории. Когда она пришла в себя, то остановилась и с минуту раздумывала, затем круто повернула и побежала лесом на сэтер.

Даниэль стоял на месте и смотрел на дело своих рук, может быть немного с любопытством, немного с удивлением. И он был человек, он забыл, как бегают на четвереньках и на части разрывают врага; вместо этого он выучился стрелять. Конечно, он не был крупной величиной, не был героем, он был человек, как все.