ГЛАВА XVII

Онлайн чтение книги Последняя глава Siste Kapitel
ГЛАВА XVII

Самоубийца имел расстроенный вид, словно он провел несколько дней, не заходя в дом: платье на нем было новое, но в беспорядке, волосы завиты, но в них масса хвойных игл. Ранка его на руке, во всяком случае, зажила.

— Откуда вы? — спросила фрекен.

— Откуда? Что же мне сказать вам? — ответил Самоубийца, оглядываясь. — Никто здесь не слышит нас?

— Никто.

— Я из дому. Я ведь поехал туда, чтобы уладить кое-что, устроить так, чтобы возможно стало жить. Простите, если я навожу на вас тоску! — вдруг сказал Самоубийца.

— Вы вовсе не наводите на меня тоску. Но что с вами? Вы боитесь чегонибудь?

— Да.

— Не хотите ли зайти?

— Спасибо.

Они зашли в комнатку Марты и уселись там; это словно успокоило его, но он не спускал глаз с окна. Он начал рассказ свой совершенно бестолково:

— Всю ночь пролежал я в лесу, — сказал он, смущенно засмеявшись. Затем он рассказал фрекен, что доктора всегда мелют чепуху, он снова убедился в этом. — О, правда, фрекен, вы столько пережили в последнее время, я прочел об этом в газетах. Сколько здесь вашей вины и сколько виноваты другие? У каждого из нас свой крест, все мы грешны, все люди, все человеки!

Она испугалась, что он, может быть, по-своему обыкновению заведет обычные разглагольствования, и спросила:

— Не правда ли, вы около месяца были в отсутствии?

— Месяц, два, не знаю. Я ведь должен был испробовать новое средство; но подумайте, годился ли я для этого! Жил там, откладывал со дня на день, не мог решиться и ничего не сделал. Значит, нельзя винить средство? — скажете вы. И в известной степени вы будете правы. Но на что же мне средство, которое я не могу применить?

— Какое это средство?

— Трость, разве я не сказал вам?

— Трость…

— Разве я не рассказывал вам о трости? Я теперь ничего не помню, совсем потерял память. Да, доктор расхваливал это новое лекарство, говорил, что оно очень действительно, хорошо излечивает. Но если ты не годишься, чтобы применить его к делу? Вы говорите, два месяца? Ну вот, ходить, значит, два месяца и не решаться и, в конце концов, уехать, ничего не сделав! Кузнец поступил по-другому! Я вам не рассказал о кузнеце?

— Нет.

— Да и нечего рассказывать, просто докторская болтовня. Что это там шевелится? Вы не заметили?

Фрекен взглянула в окно:

— Там, наверно, ничего не было. Но вот что пришло мне в голову, господин Магнус, ели вы что-нибудь, не голодны ли вы?

— Ел ли я? Нет.

Она знала, как он разборчив в еде, но все-таки пошла к Марте и попросила ее приготовить какую-нибудь деревенскую еду, что только можно. Когда она вернулась, Самоубийца рычал, как собака, и глазел в окно.

— Там у опушки леса шевелится куст, — сказал он.

Фрекен:

— Это, конечно, ветер. Чего вы боитесь? Он не ответил.

Конечно, у человека этого не все были дома, но фрекен д'Эспар не относилась равнодушно к тому, хорошо или худо он чувствовал себя; она не могла забыть, что однажды он, вместе с другим больным человеком, великодушно спас ее и известную пачку денег. Да и впоследствии много раз в тяжелые минуты оказывал ей поддержку несчастный Самоубийца.

— Вы не хотите сказать, что пугает вас, я не знаю, может быть, мы с Мартой что-нибудь посоветовали бы вам.

— Нечего рассказывать; мне следовало спрятаться, а не сидеть тут на виду. Нет. Вам тоже кажется, будто ничего нет? Ну, а представьте себе, что это она за вами гонится?

— Кто?

— Я слышал это на станции. Вчера я приехал, и начальник станции, спросив мою фамилию, сказал, что кто-то приехал с поездом и спрашивает обо мне, затем она пошла к телефону и позвонила в санаторию. Она приехала на два дня раньше меня, и все еще здесь и выслеживает меня.

— А разве вы не желали бы повидаться с нею? — тихо спросила фрекен.

— Хотел ли бы я? Конечно! — закричал Самоубийца. — Но знаете ли, о чем вы меня спрашиваете: не хочу ли я вновь погрузиться в прежнее; действительно ли я так низко пал, что у меня совсем стыда нет? Да, в этом именно и заключается вопрос. Но хочу ли я ее видеть? Да, конечно, но фрекен д'Эспар, я жду этого момента день и ночь в течение целых пятнадцати месяцев. Да, но я, видите ли, теперь уже ослабел, я ждал до того, что опустился и ни на что не могу решиться, она слишком долго тянула.

Молчание. Фрекен:

— А, может быть, вам все-таки лучше всего было бы повидаться с нею?

— Разве это не мило, — продолжал Самоубийца, — можно ли придумать чтонибудь более грубое, более нахальное? Явиться после пятнадцати месяцев молчания, не написав ни слова, не прислав поздравления к Рождеству! И явиться лично, среди белого дня, при солнечном свете, приехать на поезде!

— Ей легче было приехать, чем написать.

— Она осаждает санаторию, я не могу пройти в свою комнату и чувствовать себя спокойно там.

— Не знаю, господин Магнус, но мне кажется, вы должны были бы поговорить с нею.

— Никогда! — закричал он. — Так вы думаете? Никогда! Я уже сказал.

Несчастный Самоубийца приблизился, наконец, к тому, чего желал, и… отступил. Можно ли придумать что-нибудь более насмешливо-злобное: за ним гналось то, к чему он чувствовал страстное влечение, бежало следом за ним, и теперь он убегал от него. Почему не прекратил он всего этого, не уехал в Австралию? Он снова не был мужчиною, он был просто молью, кружащейся вокруг свечки. Занят был он только этим одним, только и знал, что создавать себе страдания; жизнь он видел только через эту щель, больше он ничего не видел, но это было, может быть, не так мало. Рассматриваемая в эту щель, жизнь становилась сильной, отчетливой, требовательной.

Вошла Марта с подносом. У Самоубийцы появилось испуганное выражение на лице, и, казалось, он не дождется момента, чтобы приступить к еде.

— Я причиняю вам слишком много хлопот, — с несчастным видом сказал он.

Фрекен:

— Какой это был куст? Пока вы едите я буду следить за ним.

Он указал на шевелившийся куст.

— Надо иметь наблюдение не только за этим кустом, — сказал он, — но за целым лесом, за всей лесной опушкой, там пролегает тропинка для скота. — И он сейчас же принялся за еду. Он ел быстро и с увлечением, съел несколько горячих яиц, хлеба, вафли и масло и выпил много молока. За несколько дней он ел, вероятно, в первый раз.

Фрекен все смотрит в окно. Конечно, она хорошо видит то, что шевелится там: она видит также, как дама оттуда маленькими шажками приближается к строениям, идет робко, немного покачиваясь: у нее перо на шляпе и на нее накинут широкий плащ, застегнутый до самого низу. Дама подходит очень близко, и фрекен не мешает ей, не без некоторого любопытства.

— Спасибо, — говорит Самоубийца, вставая. — Это самая лучшая еда, которую я когда-либо ел в горах. Подумайте, вафли!

Фрекен:

— Сядьте там, где вы сидели, и закурите трубку.

— У меня нет трубки, мне нечего курить. Как, собственно, вы чувствуете себя, фрекен д'Эспар? Бодры?

— Да, — ответила она, — бодра, не могу сказать ничего другого.

— Вы избрали благую участь, оставив санаторию.

— Не знаю, — и чтобы сказать что-нибудь и этим выиграть время, она продолжала: — Они все строятся в санатории.

— Да, а мы умираем там! Фрекен кивнула:

— Да, там было много смертных случаев.

— Один за другим, я прямо счет потерял. Ах, смерть чистит нас, мы непригодны к жизни: сапоги, которые мы носим, велики для нас, и мы спотыкаемся в них.

Вдруг Марта открыла дверь и вызвала фрекен; во время ее отсутствия Самоубийца снова занял свое место у окна. Теперь он стал спокойнее, еда на него хорошо подействовала, у него память прояснилась, и он помнит, что нужно положить на поднос деньги для Марты. Он снова стал оглядывать лес своими зоркими глазами.

Вернулась фрекен д'Эспар и сказала:

— Они здесь!

— Что!..

Самоубийца разом понял, кто пришел, и вскричал:

— Здесь вот, на дворе. Марта говорила с нею. Она, верно, пришла другою дорогою, тою, которая ведет в санаторию.

Самоубийца в восторге и говорит:

— Хорошо, пустите ее! Пусть она войдет, я, видит бог!..

Входит дама в белом плаще, с большим страусовым пером на шляпе Это молодая шатенка, у нее красивая походка и открытое лицо: только два передних зуба некрасиво поставлены у нее: один немного закрывает другой. В дверях она останавливается и ничего не говорит, но губы у нее ходуном ходят.


На стене висели маленькие часы с маятником и медной цепочкой. Самоубийца вдруг схватил их, желая вытянуть с хриплым звуком маятник… ну, да, среди бела дня и в чужом доме. Потом он наполовину обернулся и посмотрел на нее…

— Это ты? — сказал он, но затем снова повернулся к часам, словно он не сделал еще всего, что нужно было. Он сказал: — Как я вижу, часы эти неверно идут! — после чего оставил их и пошел к окну, теребя рукою подбородок, словно у него была борода. — Дома все в порядке? — спросил он, оставаясь все еще нервным и нерешительным. — Почему ты не снимешь плаща и не сядешь, вот ведь скамейка?

— Мне холодно, — ответила она и села, не раздеваясь. Он:

— Она жива, малютка, то есть, я спрашиваю, жива ли она?

— Да, она жива, она здорова и говорит уже по-своему. Да, она жива…

— Говорит… возможно ли это?

— Да, говорит, лепечет.

— Как ее имя?

— Леонора. Ее назвали так в честь тебя.

— Вздор! Ты могла бы выдумать что-нибудь другое, — сказал он, покраснев до макушки.

Она молчала.

— Я говорю, ты могла бы выдумать что-нибудь другое.

— Да, — только и отвечает она. О, она так смиренна, но может, тем не менее, обвести его вокруг пальца.

В своем большом замешательстве он продолжает болтать:

— Леонора, гм, загадочное имя. И ты хочешь убедить меня, что она говорит?

— Она так развита…

— Да, да, да. У меня есть о чем подумать, а это мне безразлично. Но — Леонора!.. Где ты здесь живешь? — неожиданно спросил он.

— Я живу на базарной площади, там я ночь провела.

— Ты провела там две ночи.

— Может быть, две… Я… да, теперь я вспомнила, две ночи.

— Почему ты не живешь в санатории? Она почти неслышно:

— Да… спасибо!

— Удивительная выдумка, заехать куда-то к лавочникам, в такую дыру. Ты, значит, спала на одной кровати с девушкой?

— Нет, на кушетке. Мне сделали постель на кушетке.

— Никогда не слыхал я такой глупости! А ведь ты всегда боялась за свое здоровье, — сказал он, думая, что он очень ядовит. — Может быть, ты и не ела?

— Сегодня не ела, но это неважно.

— Да, — разозлился он, — неважно. Да-а! Ну, а вечером, смею спросить, ты ела?

— Да.

— Слава богу! Но с того времени все-таки уже восемь часов. Да, часы слишком спешат, но чтобы не есть почти сутки… да, на это нужен разум! Вставай-ка поскорее, пойдем в санаторию и возьмем тебе поесть. Там сейчас обед.

Они вышли из каморки, и Самоубийца придал себе суровый и мужественный вид, но в действительности был слаб и труслив. Он сказал Марте:

— Жена моя боится быка; он на свободе?

— Да, — ответила Марта, — но сейчас он в горах, далеко отсюда.

— Фрекен д'Эспар дома?

— Она в пристройке.

— Передайте ей привет.

Они пошли в санаторию; дорогой они немного беседовали, но все-таки перемолвились о том, и о другом, были заданы вопросы, получены ответы. Она робко спросила его:

— Ты был в Христиании с неделю тому назад?

— Почем ты знаешь?

— Некоторым казалось, что они видели тебя; девушка наша…

— Я там был и купил вот это платье, если хочешь знать.

— Да.

— Ну, так что же? — раздражительно спросил он.

— Ничего.

— Ты, конечно, узнав, что я был в городе, выходила и разыскивала меня?

— Да, разыскивала.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Самоубийца.

— Да, Леонард, разыскивала. В течение двух дней. И в гостиницах справлялась.

— О, да перестань вздор нести! Что я хотел сказать?… Самоубийца сделал вид, словно вспоминает что-то, но, конечно, он ничего не забыл, он просто хотел стать немного хладнокровнее.

Они пришли в санаторию, там они никого не встретили; Самоубийца знал все порядки там и понял, что те немногие живущие там в настоящее время пансионеры в столовой.

Он позвонил в коридоре и попросил девушку, чтобы она указала его жене комнату.

В эту минуту из столовой вышел адвокат; он всплеснул руками, приветствуя их:

— А я слышу, что звонят, и вышел, чтобы посмотреть, кто это. Добро пожаловать опять к нам, господин Магнус! Долго же вас не было! А это, конечно, ваша супруга? Добро пожаловать, фру! Приготовьте № 106 для фру Магнус, — сказал он девушке. И обратившись к Самоубийце, он объяснил: — Это этажом ниже вас, но вас сейчас же можно перевести в № 105, это совершенно одинаковые комнаты. А обедали вы, господа? Самоубийца:

— Нет. И жена моя очень голодна.

— Пойдемте же, дорогая, мы только что сели за стол. О, вы так хороши, сударыня; сейчас у нас немного публики, но скоро понаедут. Вы, может быть, хотите снять плащ и шляпу? Нет?

— Нет. Жена моя озябла, — сказал Самоубийца.

— Да, тут, на горе, уже становится свежо, осень наступает; здесь воздух лучше всякого лекарства, но мы и одеваться должны соответственно с этим. Сюда пожалуйте!

Адвокат ввел чету в столовую. У него был счастливый вид, он привел с собою гостей. Правда, их было только двое, но тем не менее они увеличили маленькое общество, сидевшее за столом.

После обеда Самоубийца послал на базарную площадь за чемоданом своей жены.

Адвокат опять очутился тут же и сказал:

— Я приказал девушке принести вам кофе в комнату вашей супруги. Надеюсь, я правильно поступил?

Самоубийца не ответил. Прежде всего он не желал чересчур тесного сближения; может быть, ему казалось, что он и так слишком много сделал в этом направлении. Когда адвокат спросил его, не принести ли сейчас же его вещи в № 105, он ответил коротким «нет».

Адвокат взглянул на него.

— Я останусь наверху, — сказал Самоубийца. — Жена моя должна вернуться домой, она скоро уедет.

Адвокат:

— Это меня очень разочаровывает. О, сударыня, в таком случае нам вдвойне важно, чтобы вы чувствовали себя приятно у нас в то короткое время, пока будете здесь. Сам я, к сожалению, должен уехать в город по своим делам, но я распоряжусь.

В комнате фру Магнус была спущена штора. Самоубийца быстрыми шагами подошел к окну и поднял штору.

— Они, вероятно, думают, что ты не переносишь солнца, — проворчал он. — Да что с тобою? Ты сказала, что озябла. Ты не больна ли?

— Нет, меня только знобит немного, это пустяки.

— Да, в горы не приезжают в шелковых чулках и тонких башмачках.

Он наскоро выпил кофе и сказал:

— Ты две ночи спала на кушетке, и поэтому тебе хорошо поспать немного после обеда. Как я подумаю, то мне кажется, что ты три ночи провела так, а не две.

— Не помню, может быть, три.

Он покачал головою и сказал на прощанье:

— А теперь разденься и ляг.

Она закашляла вслед ему, так что он вынужден был обернуться.

— Нет, ничего, — сказала она, — только не сердись на меня, в последний раз прости меня!

— Опять тот же вздор! — вскричал он. — Прости и прости!

— Он уехал, — сказала она.

— Уехал? — он отлично понял, на кого она намекала, и ответил насмешливо: — Как печально! Подумайте, уехал!

— Нет, нисколько не печально, я выгнала его.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Самоубийца.

— Да, я выгнала его, и уже много месяцев тому назад. Давно уже хотела рассказать тебе это, но…

— Но не хотела порадовать меня этим известием?

— Я боялась.

— Правда? В тебе было столько стыда и порядочности, что ты боялась?

— Да, да, боялась. Я написала тебе сотни писем, но ни одного из них не отправила…

— О, боже, какое это вранье! — вспылил он. — Я послал тебе к рождеству открытку, а ты даже и на это не ответила!

— Нет, не вранье, а правда! Но тогда я была еще очень расстроена и не могла собраться с мыслями, ведь уже восемь месяцев прошло после рождества. Но также прошло много месяцев с тех пор, как я прогнала его.

— Куда ты прогнала его?

— Не знаю. Он уехал, и с тех пор я его не видела. То было летом, он, пожалуй, в Америке. Я хотела бы, чтобы он умер.

— Ха-ха-ха! — снова засмеялся Самоубийца.

— Да, чтобы он умер и лежал бы глубоко в земле!

— Почему же это? Любимый человек, жених твой в юности и все такое!

— Мы должны были пожениться, — сказала она. — Да, так мы условились. Я хотела просить тебя о разводе, и тогда мы должны были обвенчаться. Так было условлено…

— Ничего не хочу больше слышать! — внезапно перебил Самоубийца.

— Он обманул меня.

— Говорю тебе, что ничего больше слышать не хочу!

— Не надо, — ответила она и покорно умолкла.

— А теперь извини, я уйду, — сказал он. Удивительно: он не был ни возбужден, ни озлоблен. Сообщение о том, что известная личность уехала, не повлияло неприятно на него. Уже в дверях он обернулся и сказал:

— Советую тебе прилечь на часок. Не упрямься.

Она не стала упрямиться и, как только он вышел, постелила постель.

Самоубийце было о чем поразмыслить, и он отправился в свою комнату. Здесь ничего не переменилось, стало только несколько пыльнее: в его отсутствие в комнате не прибирали; его считали чудаком, не выносившим уборки, и девушки уважали его нелюбовь к уборке. Он выглянул в окно: один из флигелей был расширен вдвое и, кроме того, к нему пристроили целый этаж; плотники с превеликим шумом пилили, рубили, вколачивали гвозди. Далеко, с воды, доносились звуки взрывов. Все это, впрочем, его не касалось.

Пятнадцать месяцев комната эта была его жилищем; он может показать ей это, пусть придет наверх и взглянет, как уютно ему жилось. Он не слышал еще, чтобы она пожалела его, что с ним скверно обращались, ни слова не слышал он.

Чего ей собственно надо было здесь? Попросить опять в последний раз прощения? Самоубийца покряхтел, словно чувствовал вечное утомление, и надоела ему эта сентиментальность; он делал вид, будто все это не нравилось ему, но наверно был бы более недоволен, если бы она не просила прощения. Разве его ушам мучительно было слушать ее мольбы? Казалось, да, решительно да! Кроме того, он устал, обсуждая все это, да еще и спать хотел, он тоже плохо спал эту ночь; ведь он провел ее в лесу…

Проснулся он, странное дело, не от взрывов и не от шума, производимого плотниками, а от гораздо более слабого звука: он слышал, что усадьбу въехала повозка и кто-то останавливал лошадь.

Он подошел к окну, раскрыл его: он увидел глубоко внизу того, кто приехал, и сейчас же узнал: то была фрекен Эллингсен, вылезавшая из повозки. Что ей надо здесь снова? Это совершенно не касалось его, но ведь приехала она с какой-то целью. Все приезжают сюда, ходят, ползают, спешат туда и сюда, у всех дела, все хлопочут о своем благе и о своей судьбе. А к чему все это?

Он озяб и вздрогнул, было уже поздно; в глубоко подавленном настроении спустился он с лестницы и остановился около комнаты своей жены. Спит она еще? Он услыхал плач изнутри и внезапно пошел туда.

Он притворился изумленным:

— В чем дело?..

— Прости, — сказала она, — я сейчас…

— Что сейчас? Лежи, если хочешь, тебе могут сюда принести поесть. Ты не спала?

— Конечно… нет, не знаю… — она, видимо, искала подходящего ответа и не находила его. — Да, — решила она, наконец, — сначала я действительно уснула и спала довольно долго. Хорошо было спать. А ты?

— Я! — фыркнул он.

— Да, Леонард, тебе необходимо поспать, ты так измучен, я это знаю…

— Не будем говорить обо мне!

— Вот как. Нет, нет… Но ты поседел, я лежала и думала об этом…

— Не будем говорить обо мне, слышишь! — загремел Самоубийца.

— Не будем.

Если ему было так неприятно, что его пожалели, почему же он был тронут этим и утратил свою твердость? Всем существом его овладело какое-то глупое умиление. Чем объяснить, что раньше она не выказывала ему участия? Может быть, не смела, бог знает. Про себя он сам извинил ее, если то была забывчивость с ее стороны, настолько она была простительна. Но, с другой стороны, не мог же он быть тряпкой, улыбаться, совсем соглашаться. Об этом и говорить нечего!

Следующими своими словами она крайне удивила его:

— Я понимаю, почему ты не хочешь переехать в комнату рядом со мною.

— Понимаешь… Что ты понимаешь?

— Да то, что ты не хочешь. Я этому не удивлюсь, я так подурнела.

Он, ничего не понимая:

— Подурнела? Ты находишь, что ты подурнела?

— Ты увидел, как я изменилась, — сказала она. Тогда что-то словно блеснуло у него в голове и с ним произошло то, что с нею не произошло: он покраснел и потупился.

Никто не говорил больше.

Он метнулся к окну и выглянул в него.

— Адвокат снова уезжает, — пробормотал он дрожащим голосом. — Гм. Я вижу, он поедет на обратных лошадях фрекен Эллингсен, которая сегодня приехала. Да, в этот раз он долго прожил здесь. Доктор тоже там внизу. Гм. Мне собственно следовало бы поговорить с доктором, прибыло письмо от Mоcca, от Антона Мосса, а ведь доктор читает его письма. Что я хотел сказать?..

Продолжительное молчание.

Затем он повернулся и подошел снова к ней.

— Чего же ты хочешь от меня после этого? — совершенно спокойно спросил он. — Чего ради ты приехала?

— Так… — только ответила она и покачала головою.

— Я не… то есть, за чем-нибудь да приехала же ты?

— О, нет. Но ты ведь хочешь развода, это само собою разумеется.

— Да, мы можем развестись. Вот адвокат уезжает. Конечно, можем. Об этом надо подумать. Какой у нас день сегодня?

Они нахмурили лоб и оба стали вспоминать; наконец он сказал:

— О, да это все равно!

Может быть, и в самом деле было все равно, он вовсе не желал этого знать, просто это сорвалось у него с языка. Незавидно было его положение.

Но, может быть, и ее тоже.

Вот знакомая тропинка, ведущая к «Вышке». Вот можжевельник, вот белая каменная плита, а вот и пропасть; все как прежде. Он, собственно, не подавлен, ничего неожиданного, строго говоря, не случилось; дело только в том, что оно случилось. И теперь, после катастрофы, она нашла своевременным разводиться. Прекрасно. Но как же будет с ребенком, с малюткой Леонорой? Она уже говорит все, так умна, наверно, давно уже ходит, умеет еще прыгать, маленькие башмачки у нее на ножках, платьице… хе-хе, странное что-то. И, верно, уже говорит «папа и мама». Гм. Пусть так! Вот, почему мы приехали, почему носим плащ, мы так изменились! Снова все перестало быть приятным. О, где найти нам приют, где скрыть лицо свое! И Леонора вовсе не говорит «папа», вздор! Как ей было научиться этому. Полно превращать нас в болванов. Все это, значит, вовсе не так мило. Мечты! А между тем… между тем…

А вот она идет, вот она! Так красиво ходит; колебающаяся немного, красивая походка, большая шляпа, маленькие башмачки, перчатки… осторожнее около оврага, это не для дам… браво! Она легко справляется с оврагом, перескакивает через него, как она очаровательна! Как же встретить ее? Сидеть здесь на «Вышке», высоко на гребне горы, и смотреть на нее сверху вниз? Глупости! Пока она тут, мы не будем сгибаться, будем ждать, а после видно будет. При ближайшем рассмотрении дело вовсе не так бессовестно: она не заманивала его, когда ей нужно было, наоборот, — с величайшей беспечностью пропустила много времени, пока приехала: это делает всю историю менее постыдной, менее бесчестной, этого отрицать нельзя. Что же касается самого дела, любовных отношений, то ничего нет удивительного, что она уступила, раз ей был обещан брак. Надо посмотреть всем обстоятельствам прямо в лицо… Он крикнул ей навстречу:

— Зачем ты идешь сюда, на гору, в тонких башмаках?

— Я иду по поручению, — ответила она, чтобы сразу же обезоружить его. — Я встретила доктора, и он просил меня передать тебе, что получено письмо на твое имя.

Она взяла на себя это поручение, он знал ведь о письме.

— Это письмо от Мосса, — сказал он, — дело не к спеху.

— Это место твоих обычных прогулок? — спросила она.

— Да, я сюда хожу.

— Приятно видеть место, где ты хорошо себя чувствуешь, — сказала она и с интересом оглянулась вокруг. — Ты сидишь на этом камне?

— Да, я сижу здесь.

— Здесь ты сидишь и оглядываешь окрестности. Да?

Он:

— Ты, значит, не спала?

— Нет, спала. Но вдруг почувствовала себя такой одинокой. И потом в соседнем номере были разговоры и болтовня.

— В 107? Это у Бертельсена. Он всегда останавливается в 107! Некий Бертельсен.

— Я подумала, не поехать ли мне домой и не вернуться ли сюда, к тебе, вместе с Леонорой?

— Сюда?

— Нет, может быть, и нет. Но поехать к нам и взглянуть на нее ты ведь не хочешь? И ты так долго одиноко жил, не знаю, было ли бы тебе приятно ее общество.

— Мы всегда можем подумать об этом. Не хочешь ли присесть и отдохнуть?

— Хорошо… Спасибо.

Полное смирение. Что и произвело на него свое действие; твердость его смягчилась, он стал уступчивее и спросил:

— Что тебе пришло в голову? Ты, значит, хотела приехать с ребенком сюда и жить здесь?

— Нет, не я. Боже сохрани, я так много и не воображала.

— Не мог же я один быть с нею?

— Я о себе не думала, совсем не думала в этом направлении. Нет.

— Здесь и место неподходящее, — сказал он, и в нем проснулось его старое недовольство этим местом. — Здесь вечная недостача мяса, мы живем форелями и консервами, а ребенок умер бы от плохого питания.

— Я не знаю, что надо делать, ты сам должен это сказать.

— Я сказал, что мы подумаем об этом, — ответил он, вставая. — Однако, здесь дует, для тебя становится холодно, вернемся в санаторию.

— Я не озябла, у меня такой толстый плащ.

— Вставай! Здесь горный ветер, ты этого не понимаешь. Она поднялась с места задолго до того, как он закончил говорить и по-прежнему была вся послушание. Они стали спускаться вниз. У оврага он протянул ей руку и помог ей перешагнуть через него; если бы действительно он хотел оказать ей помощь, он должен был бы протянуть ей обе руки и прижать ее к себе. Но и то, что он сделал, было больше, чем она ожидала, и у нее ноги подкосились. Когда она перешагнула через овраг, у нее ослабели колени, и она опустилась на землю.

— Да отдохни немного, — сказал он.

— Нет, это не то. Я просто в отчаянии. Вот ты гуляешь со мною и, так мил и добр… о, если бы я была такая, как раньше была, если бы приехала такою, какою я была прежде; но я так подурнела, так изменилась. И причинила тебе столько зла…

Он:

— Болтовня! Темнеет уже, пойдем вниз.

Ужин им подали в комнату. По-прежнему в 107 номере были гости и смех. Она спросила:

— Уехать мне завтра рано утром?

— И ты спрашиваешь об этом меня!

— Да, ты должен сказать.

— Нет, — коротко ответил он.

— Когда уходит утренний поезд?

— Ужасно рано, ты должна встать в четыре часа. Мне кажется, в этом никакого смысла нет.

— Конечно, нет… Спасибо!

Они поговорили еще немного, оба успокоились, и он дал ей понять, что даже неудобно ехать одной в поезде. Не то чтобы он предложил ее проводить домой, но выходило так, словно ничего невозможного в этом не было. Когда он пожелал ей спокойной ночи, лед, казалось, слегка растаял, он посмотрел на стену и сказал:

— Да, да… завтра мы увидимся.

Она схватила его руку и поблагодарила его, горячо поблагодарила за сегодняшний день; она дрожала, и когда он спросил, не знобит ли ее, ответила:

— Да.

— Это твоя прогулка на «Вышку». Ложись сейчас же, тебе надо уснуть.

Она сию же минуту начала расстегиваться и, пока он подошел к двери, сняла с себя плащ. Он немного удивился и остановился на минутку.

— Я делаю так, как ты сказал, — поспешила она объяснить ему; она озябла и зубы у нее стучали, а она все расстегивалась и расстегивалась…

Тут он совсем остановился. Его удивило, что она не пополнела, она была, как раньше; почему же она все время не снимала плаща?

— Правильно, разденься и ляг, тогда ты согреешься, — сказал он, чтобы чтонибудь сказать.

Она послушно стала раздеваться, возилась с одеждой, стаскивала ее и аккуратно складывала на стуле. Он спросил в величайшем изумлении:

— Но… почему же ты день целый не снимала плаща?

— Плаща? Мне холодно, — ответила она. — Это верно горный воздух, как ты сам сказал. Разве ты хотел бы, чтобы я сняла его?

— Нет, почему же, но…

— Нет, — сказала и она, покачав головою. — В общем я так изменилась, для меня теперь как раз подходит такой бабий плащ. Это все равно.

— Чем изменилась?

— О, боже, неужели ты не замечаешь? У меня стала противная кожа и плоская грудь, прямо висит у меня грудь. — Вдруг она взглянула на него большими глазами и спросила:

— А ты что думал?

— Я? Ничего.

— Ты глядишь на меня удивленными глазами. Скажи, что ты думал?

— Я не видел в тебе никакой перемены, — сказал он.

— А, понимаю! — вырвалось у нее. — Ты думал, что я принуждена к этому… да, что я должна кое-что скрывать под плащом.

— Но ведь это не так.

— Нет, нет и нет! Но ты думал это. И это, во всяком случае, было скверно с твоей стороны. Я, из-за которой ты ушел из дому…

— Ну, теперь ложись! — приказал он, откинул одеяло и уложил ее.

Но не успел он ее закутать, как она резким движением опять села в кровати:

— Нет, Леонард, я была влюблена, легкомысленна и глупа, и вино тогда пила, но с тех пор не делала этого. И я не была такая скверная, как ты думаешь.

— Я говорю, что ты должна лечь, — смущенно и жалобно, снова укладывая ее, сказал он. В нем загорелась большая радость; он снова получил ее, она снова была его; ему захотелось и ей сделать что-нибудь приятное, и он сказал: — Я посижу здесь, пока ты уснешь.

— Да? Ты сделаешь это? — ответила она и снова поблагодарила его; для нее, казалось, это был настоящий подарок.

— Но в таком случае разбуди меня, когда надо будет закрыть дверь.

Он подумал: конечно, придется ее разбудить. Но как жалко будет будить ее, как только она заснет, ей так нужен сон! А что, если бы он запер дверь снаружи, а ключ взял бы с собою?

— Хорошо! — с благодарностью согласилась она и пожала ему руку, желая спокойной ночи.

— Завтра я раненько отопру дверь, — пообещал он…

Когда она уснула, он с бесконечными предосторожностями выкрался из комнаты, запер дверь и взял ключ с собою. Он был в восторженном настроении, поднялся по лестнице, вышел на большую веранду и снова обошел всю усадьбу. Он улыбался и говорил про себя всякий вздор. В сущности, редкость, чтобы в этом мире пришлось кому-нибудь испытать столько счастья.

Тут он заметил, что вечер был сырой, поднялся туман, в воздухе пахло осенью, звезды стали маленькими и словно озлобленными. Что бы это значило? Иногда и звезды имеют озлобленный вид, не всегда у них кроткое выражение.

У доктора в приемной свет. Заглянуть к нему разве туда и послушать, что пишет Мосс. Не потому, чтобы это интересовало его, письмо Мосса стало теперь для него вещью второстепенною, но в своем приподнятом настроении он мог позволить своему старому приятелю позлобствовать и поехидничать еще разок. Пусть его!

Мосс писал сам, ровными, правильными строчками, красивыми буквами, со знаками препинания; казалось, что к нему вполне вернулось зрение. Он писал, что совершенно излечился от экземы и уезжает домой. Он был бы очень рад, если бы встретил в Христиании Самоубийцу Магнуса таким же вполне выздоровевшим, как и он сам!

— Эту радость я ему доставлю, — сказал Самоубийца. — Я розыщу его, когда приеду домой.

Доктор:

— Разве вы уезжаете домой?

— Да. Завтра.

Доктор и намека не сделал на их предыдущую беседу; он щадил Самоубийцу, не упоминал об его жене, не дал ему понять, что он кое-что помнит. Он сказал:

— Многое свершилось с того времени, как вы покинули нас, крупные события, убийство.

Самоубийца ничего не ответил.

— Знали вы лично действующих лиц этой драмы?

— Обратимся к Моссу, — сказал Самоубийца. — Вот вам радостное событие.

Доктор сказал задумчиво:

— Не знаю.

— Вы не знаете?

— Не думаю, чтобы вы разыскали его в Христиании.

— Почему же нет?

— Потому что его, наверно, нет там, — ответил доктор. Самоубийца, смущенный:

— Уф!.. теперь все уже могло бы пойти хорошо! А вы заставляете меня снова сомневаться. Почему всегда должно примешаться что-нибудь скверное?

Теперь уже доктор молчал.

— Почему вы не отвечаете? — спросил Самоубийца. Доктор, улыбаясь:

— Потому что не знаю этого, конечно. Скажите, господин Магнус, как повашему: добро и зло понятия относительные?

— Нет, — вскричал Самоубийца, — абсолютные понятия, их осязать можно.

— Хорошо, пусть так. У вашего друга Мосса улучшилось зрение, и это уже много.

— Значит, это была не экзема?

— По всем вероятиям, не экзема. Самоубийца встал:

— Вы привели меня в жуткое настроение, доктор, и я должен уже идти. То есть именно сегодня вечером я не хочу больше думать об этих вещах.

Больше они не беседовали; не было веселой болтовни, доктор не предложил грога.

— Спокойной ночи! — сказал Самоубийца.

Он вернулся на большую веранду. Поразительно, до чего жутким и тяжелым стал воздух! С «Вышки» тянуло холодом, туман был словно в нерешительности; впрочем, он скоро в путь отправится, потому что поднялся ветер. Около флигеля, где жила прислуга, Самоубийца заметил свет: какой-то человек ходил там с зажженным фонарем. В тумане виднелось маленькое, круглое световое пятно, фонарь не мог почти ничего освещать, только самого себя. Все это имело неестественный вид.

Он пошел туда и узнал почтальона.

— Вы ищете что-нибудь? Почтальон:

— Не говорите об этом!

— Что вы потеряли?

— Я потерял пять крон. Я вышел на минутку, и, должно быть, обронил эту бумажку. А теперь поднялся ветер и, чего доброго, унесет ее. Целых пять крон!

— Не ходите без шапки в эту страшную погоду и не ищите такой дряни. Вот вам пять крон.

— Неужели это мне?

— Вам. Вы привозили мне много писем и открыток, а завтра я уезжаю уже домой.

Он обрадовал бедняка и в приподнятом настроении ушел от него. На него всегда очень влияли холод и внешняя жуть, но сегодня вечером он не намеревался поддаться им. На «Вышке» уже свистел ветер, стало холодно, но ясно, — туман разорванными клочьями исчезал в лесу. Не должно стать жутко, он этого не хочет! Упрямо застегнул он пальто и стоит, заложив руки в карманы брюк, и смотрит на уплывающий туман, это занятно и интересно, плоскогорье начисто выметается, постройки санатории снова стали видны. Что же все это значит? Будет буря? Может быть, буря.

В доме все заперто; только в 107 еще свет, и тут вдруг Бертельсен глупо раскрывает окно и кричит ему вниз, чтобы он пришел наверх:

— Пожалуйста, выпейте с нами стаканчик! Самоубийца не отвечает. Очень мило, что этот полупьяный человек стоит там и будит своим криком других! Что если она разбужена и больше не уснет?

По пути он останавливается у двери своей жены, долго стоит там и прислушивается. Нет, слава богу, все тихо; о, она была смертельна утомлена.

— Спокойной ночи! — шепчет он и поднимается вверх по лестнице в свою комнату. Он тоже устал.

Таков был конец этого знаменательного дня. И все могло бы быть хорошо, но дорогу пересекла смерть.


Читать далее

ГЛАВА XVII

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть