Онлайн чтение книги Последняя глава Siste Kapitel
ГЛАВА XVI

Начались обыск, следствие и допрос; в селе, как пузыри в кипящей воде, рождались всевозможные рассказы; испуганные люди вечером запирали двери — мало ли чего еще можно было ожидать! Выслано было также несколько человек, уполномоченных полицией, в поиски за Даниэлем; да, они искали в лесу вокруг пастбища и, в конце концов, углубились компанией в лес, заглядывая под каждый можжевеловый куст; но Даниэль был на горе, и они, может быть, знали это. «Пусть его!» — думали они, при чем проглядывало их глубокое сочувствие к несчастному, — «он сам когда-нибудь да спустится вниз, он не плохой парень, этот Даниэль Утбю, разве мы не знаем его?» — вероятно, думали они. Кроме того было, может быть, и небезопасно подойти к нему теперь слишком близко, бог его знает. С этим чудовищем нельзя было шутить, не собирался ли он разве как-то раз спалить Елену?

Фрекен д'Эсдар давала, по мере крайнего разумения своего, хорошие показания о событии, но у нее была не бог знает, какая память. Она потеряла голову и ничего не помнила о важных минутах самой катастрофы. Ленсманский писарь всячески старается допросить ее и занести ее показания в протокол, но нет, вносить-то нечего. Для начала он сказал, что важно выяснить, было ли это умышленное убийство, потому что в таком случае полагается смертная казнь — и это дало фрекен повод к долгому размышлению и сделало ее на много часов беспамятной. Вообще фрекен-то эта, шут ее знает, писарь ленсмана допрашивал ее уже раньше и ничего не мог от нее добиться.

— Как же собственно совершилось преступление?

Этого она не знала. Она потеряла сознание, а когда пришла в себя, то она ни на что не обратила особенного внимания, она только поднялась и побежала. Разве это удивительно?

— Что сказал Даниэль?

— Ни слова.

— Он не предупреждал?

— Да, он закричал.

— Значит, он сказал что-то?

— Он ни слова не сказал. Он только крикнул и предупредил.

— Угрожал ли когда-нибудь Даниэль господину Флемингу, обещая застрелить его?

Нет, фрекен этого не слыхала.

— Никогда не угрожал ему? Никогда?

— Нет. Он только просил его, чтобы он уехал.

— А в то утро… он взял ружье с собою, чтобы застрелить господина Флеминга?

— Разве он сделал это?

— Я вас спрашиваю об этом, — сказал писарь. Фрекен посмотрела ему в лицо и возразила:

— Я не могу отвечать больше, чем знаю.

— Но что вы думаете? Какое у вас получилось впечатление?

Фрекен стала усиленно припоминать:

— Он сказал, что пойдет на охоту.

Писарь ленсмана посмотрел протокол и указал:

— Ведь раньше вы показали, что он совсем не разговаривал с вами?

Фрекен:

— Он сказал это накануне вечером.

— Что он утром пойдет на охоту?

— Да.

— С винтовкой? И в это время года? Кого же он хотел застрелить из винтовки?

Фрекен молчит, она хватается за лоб, нельзя же все знать, поэтому она и не отвечает. Разве она не ошеломлена всем, что пережила в последнее время и разве в этом что-нибудь странное? Нерешительно смотрит она на Марту.

Когда приходит очередь Марты, она объясняет, что Даниэль хотел убить оленя. Для этого он употреблял винтовку. Дикого оленя в горах.

У фрекен снова является способность речи:

— Конечно, оленя, он сказал это.

— Теперь не время, — сказал писарь ленсмана.

Из ответа Марты выяснилось, что Даниэль не особенно-то считался с временами года.

Писарь ленсмана:

— Значит, он хотел охотиться в недозволенное время?

Марта медлит с мгновение, затем отвечает, сильно подчеркивая свои слова:

— Да, Даниэль стрелял все, что угодно, и стрелял круглый год.

— Это противно закону, — поучительно сказал писарь ленсмана.

Конечно, многое противно закону, стрелять по людям тоже не полагается. Когда Даниэль сидел высоко на горе, и народ карабкался к нему, кивал ему и старался подластиться к нему, тогда он крикнул им, что тот, кто подойдет ближе, будет лежать холодным трупом — это тоже не по закону. Тогда люди сползли вниз и оставили его там.

Но писарь ленсмана этим не удовлетворился: он вооружил ружьями своих служащих и послал их, чтобы снова попытались, но и это ни к чему не повело, они пытались также обойти и окружить этого безумного парня, но нет, они не могли подойти достаточно близко, его винтовка хватала дальше их ружей. О, они делали все возможное.

Тогда-то Даниэль царствовал на горе Торахус, никто близко не подходил к нему.

Но однажды утром он увидел, что к нему приближаются две какие-то точки, два маленьких мальчика: — они спускались с «Вышки», да, и несли белый платок на палке, — то были парламентеры, они хотели поговорить с изгнанником, с предводителем разбойников. Ни о чем подобном Даниэль не читал и ничего такого не знал, но тут не в кого и стрелять-то было, два маленьких мальчика, господи боже мой! И они подошли.

Даниэль оглянулся испытующе, потом положил винтовку, чтобы не испугать их. И они подошли совсем близко к нему. Да, они были бледны, испуганны и запыхались, но тот, который нес флаг, подошел первым, а у другого был какойто пакет, который он протянул к нему, вытянув во всю длину руку и сказал:

— Пожалуйста!

Даниэль удивленный:

— Что это?

— Немного кушанья, — отвечал он, — завтрак.

— Мы взяли его со стола, — объяснил другой.

— Откуда вы?

— Мы живем в санатории.

— В санатории? И пришли сюда?

— Мы все это обдумали вчера вечером. Здесь немного только пищи, несколько бутербродов.

Даниэль развернул пакет и стал есть, при этом он отвернулся и не смотрел на них. Раза два он шмыгнул носом, его растрогало это благодеяние, хотя он был кремень.

— Знает кто-нибудь о том, что вы пошли сюда?

— Нет, никто не знает.

— Вы и не должны этого рассказывать, — сказал он. Они побеседовали немного, он узнал, сколько им лет и что отца их зовут ректор Оливер; он тоже жил в санатории. Все время беседы Даниэль стоял, отвернувшись и слегка шмыгая носом. Когда он поел, он повернулся, пожал руки обоим мальчикам и сказал:

— Спасибо за еду!

— Тут ничего и не было, — сказали они, — слишком мало, завтра мы принесем больше.

Даниэль с внезапной суровостью:

— Нет, не надо больше! Нет, завтра меня здесь не будет, — мягко прибавил он. — Вы не должны приходить много раз.

— Нет, нет, — ответили они. Даниэль указал:

— Смотрите, когда вы уйдете отсюда, держитесь кустарников, идя домой, а не идите по голой горе, чтобы вас не видели. Не будьте дураками, держитесь всю дорогу кустарника.

— Хорошо!

— И большое вам спасибо! — сказал Даниэль и отвернулся.

Мальчики ушли. Они свое дело сделали и спрятали белый флаг. Они наверно были проникнуты сознанием важности своей миссии и горды тем, что пожали руку предводителя разбойников.

Даниэль продолжал царствовать на горе; шел уже третий день. Он не боялся спускаться пониже к пастбищу и к домам, и там тоже удерживал позицию, благодаря своему дальнобойному ружью.

Население было беспомощно, и в конце концов, несколько человек пришло в село, к Гельмеру, и сказало ему:

— Попробуй-ка ты, Гельмер, взять его добром.

Но Гельмер уклонился, у него духу не хватало, он не мог видеть Даниэля в такой беде! И Даниэль продолжал царствовать; обезумевший парень подымал ружье и грозил, что убьет каждого, кто приблизится к нему на расстояние выстрела; он был словно человек, защищающий дом и очаг свой.

Обе женщины на сэтере думали и размышляли и надеялись на бога, что Даниэль воспользуется случаем и спустится вниз, чтобы поесть немного; сами они не смели идти к нему, боясь полиции и людей. Иногда они слышали выстрел на горе; это значило, что он стрелял по кому-нибудь.

Писарь ленсмана потребовал от них, чтобы они выставили на порог дома пищу для него. Конечно, они это сделали.

— И одна из вас пусть пойдет и предупредит его, где он найдет еду, — сказал он.

Нет, этого они не решатся сделать, сказали Марта и фрекен, они не желали рисковать жизнью, сказали они.

Во всяком случае писарь ленсмана просидел целую ночь в риге, у окна, и не спускал глаз с порога; просидел еще ночь, а Даниэль не пришел. Тогда этот невинный опыт был отставлен и пища убрана.

Но в один дождливый вечер он пришел.

Случилось, что Марта и фрекен стояли в кухне и тихо разговаривали; вдруг открылась дверь и он проскользнул в нее. Фрекен, увидав его, слегка вскрикнула и отскочила в сторону. Он был мокрый и иззябший, печально было смотреть на него: по лицу у него были полосы от дождя и грязи, глаза ввалились и вообще у него был вид человека, измученного бессонницей. Он, не подымая глаз, закрыл рот посиневшей рукою и сконфуженно засмеялся; затем бросился к столу, схватил хлеб и с жадностью стал его есть. Ружье он поставил около себя.

Марта заговорила первая:

— Хорошо, что ты пришел, у нас кофе готов!

Он откусывал и откусывал от целого хлеба и только позднее принялся за остальное. Кофе стоял тут же и дымился.

— Могу я взять это с собою? — спросил он об остатке хлеба, сунув его под мышку и поднялся с места.

— Разве ты не выпьешь кофе?

— Нет, хватит. Он слишком горячий.

— Да, мы давали показания, — продолжала Марта. — Мы сказали, что в то утро ты собирался застрелить оленя. — Поэтому ты взял винтовку. Так мы сказали.

— Ну, что же, — ответил он.

— Ты не для того взял, чтобы застрелить кого-нибудь другого. Так и знай!

— Мне все равно.

— Нет, потому что за это полагается смертная казнь, — сказала Марта.

— Ну, да.

Фрекен, стоя в стороне:

— Ты, конечно, постараешься скрыться, Даниэль?

— Не знаю, — ответил он и скосил глаза на пол, к ее ногам, и спросил:

— Юлиус спит?

— Да, он спит.

— Я хотел бы хоть одним глазком взглянуть на него. Бог его знает, что он этим думал: тянуло ли его к ребенку, или он только хотел показать, что не торопится, не трусит. Он схватил висевшую на стене куртку, взял ружье и шагнул к двери, — фрекен вслед за ним и — в постройку. То-то была спешка! Он только взглянул на ребенка, кивнул головою и опять шагнул к двери. Фрекен:

— Взгляни сюда… подожди минутку.

То, что его преследовали и гнали, глубоко потрясло ее; а за то, что он не жаловался на нее и не сказал ей ни одного дурного слова, она готова была броситься к его ногам. Она открыла свой сундук, вынула, не считая, несколько ассигнаций и сунула их ему, прося его убежать, перевалить, может быть, через горы, позднее мы встретимся…

В первый раз взглянул он на нее и сказал:

— Да, да, спасибо!

Пришла Марта. Она перелила кофе в бутылку и передала ему, но когда он взял ее, она упала на пол. По старой привычке он заворчал было о том, что здесь разбилось:

— Тут бутылка разбилась, но у меня руки так окоченели!..

Он распахнул дверь и убежал…

Еще два-три дня царил он на горе. Писарь ленсмана был в отчаянии, он желал один распутать это дело, не прибегая к чужой помощи. И вот в один прекрасный день он и жена его поднялись на горное пастбище Торахус; у них не было ружья, и они не походили на полицию, просто пришли, гуляя. Поднявшись выше, на расстояние выстрела, дальше чего Даниэль не позволял уже ходить, писарь остановился, а жена его дальше пошла одна. Удивительное посольство по такому делу! Послать ее, которая натянула Даниэлю нос и все такое! Но Елена, очевидно, сказала, что теперь она попробует взять Даниэля добром.

Обе женщины из горного пастбища видели эту чету и следили за Еленой, как далеко осмелится она пройти. Елена смело шла все выше, хотя Даниэль кричал и грозил ей.

— Он не застрелит Елены, — сказала Марта.

— Но разве это дело идти к нему? — завистливо спросила фрекен: — Я тоже могла бы это сделать, но ни я, ни ты не получили разрешения.

Елена шла все выше.

— Чего там надо этой жене ленсмана! — фыркнула фрекен. — Он ни капельки не интересуется ею!

Вдруг Даниэль сделал что-то совершенно неожиданное: он стал спускаться вниз, пошел ей навстречу; они встретились, остановились и заговорили. Елена и он.

Бедная фрекен д'Эспар между тем совершенно растерялась. Она стояла, как дитя, как дура, и испытывала в эту минуту сильнейший гнев, почему он еще здесь, на горе, почему не убежал, как она просила его!

Позднее они встретились бы, уже она нашла бы его!

— Ты только посмотри, Марта, как они стоят и беседуют! Ну, наконец-то он прогнал ее, отправил назад, давно пора…

Елена спускается с горы, идет и идет, а Даниэль стоит и следит глазами за нею. Внизу она присоединяется к своему мужу, и чета возвращается к себе домой, в село.

— Что все это значит, господи, боже мой! Фрекен решительно, вопреки запрещению, тоже пошла в гору. Даниэль увидел ее и тоже пошел ей навстречу.

— Ты еще здесь, — сказала она. — Почему же ты не попытался убежать?

Нет. Даниэль понял невозможность этого плана; поэтому он покачал головою и ничего не ответил. Куда успел бы он добежать, раньше чем его настигли бы? Совсем не далеко, может быть, до какого-нибудь маленького городка; а что стал бы он там делать? А может быть, до Христиании; но что стал бы он там делать? Он понял, что рано или поздно придется ему склонить колени; может быть, сообразил, наконец, глупость всего своего поведения: защищаться винтовкою от закона. Можно понять, что сейчас после преступления, в растерянности, он не придумал ничего лучшего; но когда прошло много времени, много дней и ночей — нет! Будет с него, теперь он ослабел уже и все пропало. И прежде всего он сбережет деньги фрекен, можно будет прибавить их к другим средствам для выкупа отцовской усадьбы. Когда настанет время, это будет крупная помощь, которой воспользуется, если не он сам, то Юлиус.

Вместе с фрекен направился он домой.

— А ты решаешься идти со мною? — спросила она.

— Да, — уныло ответил он.

— Чего хотела эта женщина… Елена?

— Ее прислали ко мне.

— Это было мучительно. Я каждую минуту ожидала, что ты обнимешь ее.

— Елену? — вскричал он. — Я охотнее всадил бы в нее пару пуль. Она пришла с письмом от пастора. Вот оно, прочти его!

Письмо заключало в себе только несколько слов, маленькое, сердечное письмо: пастор писал, что теперь Даниэлю пора спуститься сверху и покориться, тогда все сложится не так плохо для него, все в руках божих. Он ухудшает свое положение, упорствуя, пуская в ход угрозы и насилие. Пастор сам вызовется быть свидетелем и будет перед властями показывать в его пользу; то же самое многие хотят сделать, бог и люди будут милостивы к нему, он увидит.

— Что ты хочешь сделать? — спросила фрекен.

— Хочу домой, поесть, и поспать, потом они придут за мною.

— Разве они придут за тобою? — шепнула она.

— В три часа, — кивнул он…

Он пришел домой, тотчас же вынул из ружья пули, поел и лег спать. Когда он проснулся, то умылся и надел свое лучшее платье. Поговорил также об одном, о другом с Мартою, о приплоде и о хозяйстве на сэтере на будущее время. Потом пришел ленсман и с ним еще человек.

Фрекен была тут ни при чем, она ходила из кухни в пристройку и из пристройки в кухню, ломала руки и только шептала, шептала; лицо у нее посерело. О, отец небесный, во всем этом ее вина! Даниэль забежал на минутку взглянуть на ребенка, подал обеим женщинам руку и сказал им общее, сердечное прости.

Трое мужчин ушли.

После последних слов Даниэля, фрекен немного приободрилась. Он обратился к Марте и сказал ей:

— Там, в санатории хотят купить быка, но не продавай его раньше поздней осени. Не забудь!

Все могло бы быть хорошо, но не так оно было…

Теперь фрекен могла бы посещать санаторию, сколько угодно, но желания-то никакого не было. Что ей было там делать? Встречаться с теми же самыми пансионерами и больными, с адвокатом, ректором, может быть, с фрекен Эллингсен, может быть, с новобрачными Бертельсеном и его женой, бывшею фру Рубен? О чем она будет говорить с ними со всеми? Флиртовать с молодежью, с этими завитыми головами, с новой Норвегией, испанскими врачами и побившими рекорд в легкой атлетике? Она не легкомысленная женщина. Прежде всего она еще не покончила с этим делом, с законами, судом присяжных. У фрекен было о чем подумать.

К ней обратились по вопросу о теле, о теле господина Флеминга. Его исследовали, вскрыли, все было в порядке, но как быть с похоронами? Следует ли отправить тело в Финляндию?

Она уже думала об этом. О, у фрекен не всегда голова не работает и не всегда она бывала растеряна. Понятно, она хотела бы похоронить несчастного господина Флеминга, денег хватило бы, но смела ли она вмешаться в это? Осторожность приказывала ей держаться в стороне: если бы она уплатила расходы, разве не возник бы вопрос, откуда она взяла деньги? Тот, кто умер, умер, что бы она ни делала.

— Какое я имею отношение к этому? — спросила она посланного и отправила его обратно.

Пусть так. Но вот что было странно: после смерти господина Флеминга не оказалось у него ни шиллинга.

— Какое мне до этого дело! — нервно вскричала она. — Я не мать его. Я и знала-то его мало.

— Нет, нет. Но в таком случае придется похоронить его на государственный счет.

— Почему? — спросила она. — Он оставил достаточно для скромных похорон. Я знаю, что у него было много сундуков, он показывал мне дорогое платье, в жилетном кармане у него было бриллиантовое кольцо, которое стоит, должно быть, очень дорого.

— Нет, — объяснил посланный, — кольцо подвергнуто было экспертизе, оно не настоящее, оно ничего не стоит.

Фрекен:

— Не может быть! — Затем она решительно прибавила:- Да, но платье… справьтесь в санатории…

Подозрение ее, значит, подтвердилось: то был не первый драгоценный перстень; тот он, конечно, продал и вернулся с другим, не имевшим никакой цены. Она летом, при первой же встрече их, сейчас это заметила, — камень не блестел. О, несчастный господин Флеминг, и он съехал вниз!

Судьба пригнула его; он пытался выпрямиться, но его снова придавили. Это заставило ее призадуматься над многим. Скоро лопнет, пожалуй, ее маленькая головка…

Дни шли. Теперь фрекен больше чем прежде помогала Марте в работе и облегчала ей труд всюду, где только могла, она лечилась таким способом. Наступил сенокос. Гельмер приехал однажды утром с машиной и скосил сено, а обе женщины ворошили, сушили его и привезли домой; малютка Юлиус все время лежал на лугу. Фрекен находила, что это вовсе не так плохо, и чтобы делала ее голова без этой работы! Правда, не раз в жизни она скучнее проводила время, чем теперь. Шутки и проказы в Христиании часто бывали хуже, бесцельное шатанье по улицам тоже хуже.

После допросов и суда к ней вернулись хорошее расположение духа и бодрость. Даниэля осудили очень милостиво и справедливо на семь лет принудительных работ. То была милость божья и людская, и фрекен д'Эспар, плакавшая прежде от огорчения, потому что ей не везло, теперь плакала от радости, потому что так повезло. Правда, семь лет принудительных работ это не было особое счастье, но и не гибель и смерть — благодарение и слава господу.

Дни проходили и приносили с собою благодать; Юлиус рос, стал видеть, следил глазами за матерью, улыбался, кричал, сосал и спал. Весь год сменялись потрясающие события, ничего не было прочного вокруг нее, все быстро менялось, она была сдвинута с одной стороны на другую, и судьба ее, в течение года, много раз менялась. Когда она вспоминала прошлое, многие из этих переходов оказались почти стертыми в ее памяти, а события эти происходили как будто давным-давно. В последние дни она почувствовала более твердую почву под ногами, она могла интересоваться тем, чтобы засухо, до наступления дождей, убрать сено.

В санатории не забывали ее, нет. В этом большом доме отдыха и лечебнице она пользовалась сочувствием, и ей послали приглашение. Ее хотели, конечно, развлечь в ее одиночестве, то была наверно идея адвоката Руппрехта, но записка была подписана Андресеном, бывшим ее начальником.

О чем ей разговаривать с ним? Разве он видел ее, без зуба и с рубцом на подбородке? Разве она сама и ее руки не огрубели от работы?

И прежде всего она стала плоскогрудою.

Она не пошла.

Но вот однажды она получила счет, счет за последние недели пребывания господина Флеминга в санатории. Да, счет этот был прислан ей, и что же ей следовало теперь делать? Тоже отослать его без околичностей? Но ведь она в некоторой степени ответственна за этот последний счет господина Флеминга: она у него обедала, и они пили дорогое вино.

Она принялась внимательно просматривать счет, изучать его: «бесстыдные цены, подумала она, вымогательство», скупость ее насторожилась, она вскипела гневом и, побледнев, пошла к Марте:

— Послушай только, Марта, сколько они там в санатории берут за бутылку вина и обед, двадцать крон! — горячо сказала фрекен д'Эспар. — Правда, то было французское вино, но разве я не знаю, чего стоит французское красное вино! Я, которая родом оттуда.

Марта согласилась с нею, она тоже никогда не слышала ничего подобного: неужели они там могут делать все, что им угодно!

— Нет, — сказала фрекен, — если ты присмотришь немного за Юлиусом, я пойду туда и покончу с этим!

Она немного принарядилась и пошла.

Ей повезло, и она застала директора на большой веранде; он пришел в восторг, громогласно приветствовал ее и сказал:

— Андресен хочет получить разрешение повидаться с вами; ведь он был когда-то вашим шефом, не правда ли? Сюда, фрекен!

Она его остановила:

— Нет, спасибо, я хочу кое о чем с вами поговорить. Мне прислали вот этот счет.

Адвокат Руппрехт надел пенсне и стал читать:

— Ну, что же? — нерешительно сказал он. Фрекен:

— По вашему распоряжению мне прислали этот счет?

— Ошибка! — сказал адвокат.

— Если хотите, я заплачу за свой обед. Тогда адвокат закричал:

— О, этого нельзя выдержать, здесь делают так много глупостей. Ошибка, фрекен!

— И я так думала. Потому что, ведь вы могли получить то, что вам следовало, продав его вещи.

— Что касается его вещей… но не будем говорить об этом… вещи его забрали власти. Но… действительно хорошо, что я получил этот счет и могу задержать его, теперь он мой, — сказал он, сунув его к себе в карман. — Но как это вы хоть одну минутку могли допустить, что санатория Торахус может послать его вам!.. Кстати: когда же вы вернетесь к нам и будете жить у нас, фрекен д'Эспар? Нам положительно не достает вас, и мы не будем больше посылать вам сумасшедших счетов, я буду следить за этим. Комната ваша будет готова.

Сердечность эта смягчила фрекен д'Эспар. Ее не легко было обмануть. Конечно, адвокат знал о счете и о том, что он был послан, но этому она и не удивлялась; главное было то, что она сберегла деньги.

— Благодарю вас, — сказала она, — я должна жить там, где живу.

Адвокат:

— Некоторые из ваших друзей здесь; фрекен Эллингсен не приехала, и ректор Оливер уехал, но Бертельсен с супругою здесь, — да, вы, вероятно, не видели еще молодоженов? Фрекен Эллингсен пишет, что она приедет попозже, она ведь не может приехать, пока другие здесь… вы понимаете? Но зато приезжает композитор Эйде, вы его знаете, Сельмер Эйде, пианист? Он уже закончил свое музыкальное образование в Париже, и мы счастливы, что к зиме он вернется к нам и будет развлекать наших гостей. Потом у нас новый инженер, спортсмен до мозга костей, новый доктор, его-то вы знаете, новая публика, прекрасные молодые люди. А вы видели, что мы строимся, расширяем помещение? — О, мы сделаем Торахус показательной санаторией! Угадайте, во сколько оценили нашу санаторию в страховом обществе? Вы не угадаете: в сто тысяч! Теперь мы прилагаем все усилия, чтобы провести сюда воду и свет…

Адвокат продолжал болтать и высчитывать; он был занят исключительно этим, но все-таки не забыл послать девушку за Андресеном:

— Вы должны разрешить господину Андресену повидаться с вами, фрекен! Он хотел пойти к вам на сэтер, но я не знал, примете ли вы его.

Пришел Андресен. Что ему так настоятельно нужно было? Хотел снова засадить ее за пишущую машинку?

Толстый, с жидкими волосами, господин, очень бледный и очень тучный, он приехал специально за тем чтобы пить целебную воду Торахуса и пройти курс лечения; на лице у него успели уже повиснуть мешки после того, как он спустил жир. Он был очень любезен, но фрекен хорошо заметила, как его разочаровал ее вид. О, она была далеко не та, что раньше! И вдруг ее словно молния пронзила: ей захотелось домой, к ребенку, к крошке Юлиусу, сейчас же домой!

Он:

— С тех пор, как я приехал сюда, я хотел повидаться с вами.

Она:

— Очень любезно с вашей стороны!

— Хорошо ли вам живется, фрекен д'Эспар? У нас дома, в деле много новых служащих; когда будете в городе, обязательно загляните к нам.

Болтовня, болтовня! Совсем не то бывало в прежние дни, в конторе, когда этот самый господин, под предлогом, что хочет видеть, что она написала, прижимался к ней головою и, как сумасшедший, целовал ее. Нет, теперь ему ничего не нужно было от нее, когда он увидел ее, он охладел. Он держался с достоинством, дал почувствовать, что он ее прежний шеф, и был снисходительно любезен:

— Мне представляется бесконечно далеким то время, когда вы были у нас. Давайте-ка, вспомним: были уже тогда изобретены пишущие машины и стальные перья?

Фрекен очень смеялась этой шутке и поддержала разговор. Но когда он захотел продолжать беседу об этой давно прошедшей жизни у машинки, почти позабытой ею, ей сделалось невыносимо скучно и она нисколько не рассердилась, когда Андресен поднялся, чтобы любезно проститься с нею:

— Не забывайте вашего французского языка, фрекен д'Эспар. Вас заместитель далеко не такой дока в этом, как вы, но у него другие достоинства. Итак, до свидания. Приятно было повидаться с вами и узнать, что вам хорошо живется.

Она не могла избежать еще одной встречи с адвокатом:

— Что ж, господин оптовик насладился вполне? Я видел, он был в восхищении. Послушайте, фрекен ведь правда, господин Магнус уехал в Христианию? Но, знаете, он не вернулся. Кажется, уже месяц прошел? Вы Последняя говорили с ним; но здесь был еще кто-то и спрашивал о нем, какая-то дама; кто бы это мог быть? Я ее не видел, но она была здесь два раза, это указывает, что у нее важное дело, она и телефонировала. Я, действительно, не знаю, что нам делать. Как вы думаете?

— Не знаю. Он, наверно, вернется.

— Вы так думаете. Но представьте себе, если бы вы были здесь, вы такая умница, вы уже раз нашли его для нас! А вы не можете так устроиться, чтобы вернуться к нам. Положительно, нам не хватает вас.

Чего добивался он своей назойливостью? Ничего. Он оказывал фрекен и всем другим любезности и ничего при этом не имел в виду, ему хотелось только иметь как можно больше пансионеров, чтобы был полный дом, а в данное время дом был не полон. Нет, у адвоката Руппрехта не было особых видов на нее; он не предполагал обзавестись домом, влюбиться, его одинаково занимала мысль о юноше Сельмере Эйде и об этой молодой даме — может быть, немного больше.

— Остальные друзья ваши, значит, не будут иметь удовольствия видеть вас сегодня? — спросил он. — Господин Бертельсен и его супруга очень будут на меня в претензии за это, непременно рассердятся. Они занимают № 107, в случае, если вы хотите к ним зайти. Ну, что же, не хотите?

№ 107! О, этот директор Руппрехт! Ко всем номерам в санатории он прибавил цифру сто, так что на дверях это выглядело грандиозно.

Если бы Андресен не выказал такого разочарования при виде фрекен д'Эспар, прогулка в санаторию была бы удачна для нее; но это немного оскорбило ее, ей казалось, что всюду будет то же самое. Какова же она будет через семь лет! — О, она должна опять поздороветь и похорошеть, стать очаровательной; нет того, чего она не сделала бы, чтобы снова похорошеть; когда настанет время, она вставит себе зуб на штифте.

А вообще-то прогулка была удачная. Все относились к ней бережно, никто не намекал на то, что она живет в доме убийцы, имени господина Флеминга, никто даже не произнес. И во всяком случае прогулка оправдала себя: она сберегла ей деньги.

Она возвращается назад на сэтер, спешит назад: более, чем когда-либо боится она, что малютка Юлиус, может быть, проснулся и лежит и ждет ее. Этот маленький клопик, он такой миленький, когда берешь его на руки…

На дворе встречает ее Марта и шепчет:

— Здесь чужой.

— Чужой?

— Какой-то мужчина. Он сидит в дровяном сарае и ждет тебя.

— Я никого не знаю. Юлиус не спит?

— Он проснулся, было, я дала ему молока, и он снова уснул…

— Вот этот мужчина! — шепнула Марта. То был Самоубийца.

— Это вы, господин Магнус! Мы сейчас говорили о вас в санатории, что вас нет, что вы еще не вернулись…

Самоубийца ничего не ответил.