Онлайн чтение книги Сокровища Кряжа Подлунного
Глава двадцать шестая. СОКРОВИЩА КРЯЖА ПОДЛУННОГО

Прошло еще две недели. Теплая июльская ночь опустилась над Крутогорской котловиной. Мириады звезд сплелись в причудливо светящемся хороводе на плюшевом фиолетовом небе. Легкой прохладой потянуло с невидимых во мгле горных вершин, угомонились птичьи стаи в уснувшей тайге, тишина разлилась в напоенном ароматом цветения буйного разнотравья воздухе, тишина опустилась на городские проспекты и площади.

Непривычная тишина воцарилась в эту теплую ночь и на площадке строительства Крутогорской термоядерной электростанции.

Днем здесь шли последние приготовления к пуску. Разбирали и грузили в машины ставшие уже ненужными ажурные металлические тела кранов, штабели неиспользованных солнцелитовых блоков, специальные комбайны очищали площадку от мусора. Не всякая хозяйка, даже в праздничный день, добивается в своей квартире такой чистоты, какая была наведена строителями на территории будущей станции. Разноцветные пластмассовые плиты, устилавшие площадку, слегка смочили водой и теперь казалось, что поднимавшееся к облакам, гигантское серебристое кольцо реактора покоится на причудливом мозаичном полу.

Наибольшее оживление царило в хрустальном кубе здания Центрального диспетчерского пульта. Здесь под руководством Игоря Стогова и Ронского, которые стали в эти дни неразлучными, инженеры вели последнее опробование приборов управления и контрольной аппаратуры.

Все эти дни помолодевший, словно бы сбросивший со своих плеч добрые два десятка лет, профессор Стогов и Булавин, который буквально светился предчувствием близкой огромной радости, не знали отдыха. Они стремились побывать всюду, все увидеть и проверить собственными глазами.

И Стогов, и Булавин понимали, что пуск их детища явится не только величайшим триумфом советской науки, но откроет новый этап и в развитии всей мировой науки. Понимали они и то, что малейшая оплошность, недогляд могут погубить, скомпрометировать великое научное открытие.

Но сколь ни придирчивы были ученые, даже их требовательный глаз не находил неполадок. В этом небывалом на земле сооружении в чудесном синтезе слились воедино творческий порыв ученых, изобретательность и смелость инженеров, вдохновенное мастерство советских наследников легендарных русских умельцев прошлого.

— Спасибо, Федор Федорович, спасибо, — наперебой твердили Тихонову Булавин и Стогов.

— Меня-то за что благодарить, — устало отказывался сбившийся с ног Тихонов, — вы поблагодарите Лукина, Ванина — какие толковые инженеры, или вон Строганова благодарите, за пятерых работал старик. На таких стройка стоит. А я тут меньше всего сделал.

— Им всем: и Лукину, и Строганову, и всем этим безусым комсомольцам, что станцию строили, мы с Виктором Васильевичем земным поклоном поклонимся вместе со всем народом, — заверил Стогов, — но вам, Федор Федорович, особое спасибо.

— Ладно, чего уж там, — смеялся Тихонов, — должность такая — одно слово, строители.

И вот, наконец, наступил вечер последнего предпускового дня, последний вечер, когда над Крутогорской котловиной закатилось солнце. На площадке умолкло лязганье ключей монтажников, отошли последние грузовики, стихли песни и смех людей. Опустели просторные залы здания Центрального пульта. Стогов по совету Булавина и Тихонова спустился в специально оборудованную комнату, чтобы хоть с часок отдохнуть перед торжественным пуском станции.

Профессор разделся, лег в постель, с наслаждением ощутил прикосновение к своей разгоряченной коже прохладных простынь. Несколько минут он лежал неподвижно, отдаваясь охватившему все его тело покою. Но вот где-то в глубине мозга шевельнулась мысль: «Осталось несколько часов до пуска». И точно разбуженные этой мыслью зашевелились, зароились воспоминания.

Босоногое детство на поросших жидкой травкой улицах тихого и грязного сибирского городка. Отец, даже облик которого не сохранился в памяти, старый подпольщик, замученный колчаковскими карателями в красноярской тюрьме. Рано состарившаяся от горя мать. Работа в депо за станком, у которого когда-то стоял отец. Неутолимая жажда знаний и, наконец, институт в Москве. Первая самостоятельная научная работа. Диссертация, которая готовилась как кандидатская, и неожиданно была признана достойной докторской степени.

В день защиты диссертации — день его большого торжества — он впервые встретился с девушкой, которая показалась ему самой прекрасной из всех, кого он встречал. Вскоре эта девушка, в то время студентка консерватории, стала его женой. Перед самой войной у них родился сын Игорь.

Потом был фронт, дымные костры пожарищ, кровь товарищей, ранения, и обжегшее душу, ранившее больнее, чем вражеский осколок, известие о гибели жены при первой вражеской бомбежке Москвы. В первый месяц после победы он забрал в детском доме выросшего, не узнавшего отца сына. С тех пор память погибшей жены была священна в их доме, Игорь ни разу не видел рядом с отцом ни одной женщины.

Послевоенные годы стали годами расцвета его таланта. Участие в разработке и решении актуальных проблем ядерной физики, открытие стогнина, дружба и творческое сотрудничество с Булавиным, разгадка тайны пика Великой Мечты, открытие сокровищ Кряжа Подлунного, создание подземного растительного царства, широкое признание. И за эти же годы встреча с Ирэн. Ее улыбка отогрела его застывшее после смерти жены сердце. Встреча с Ирэн, ставшая его большим счастьем и едва не превратившаяся в причину самой большой трагедии в его жизни.

Работа, работа, а потом, уже в преддверии осуществления давней мечты, эти девять дней давящего кошмара, девять дней вражеского плена в мирное время. И вот опять свобода, встреча с сыном, с друзьями, трудный мужской разговор с Игорем об Ирэн, огромное облегчение: сын, его умный и чуткий Игорь, все понял как надо, и простил ему недоверчивую замкнутость.

…А потом… Потом в далекую чужую страну ушла телеграмма, впервые за эти долгие годы подписанная двумя Стоговыми. Игорь присоединился к горячим приглашениям отца.

И вот вчера на его стол лег синий телеграфный бланк, музыкой зазвучали такие короткие и такие долгожданные слова: «Неделю окончанием опытов выезжаю Мишелем Сибирь. Ваша Ирэн».

Словно все еще не веря себе, Михаил Павлович вынул из кармана пиджака бережно сложенный листок, вновь перечитал запомнившиеся строчки…

Это будет через неделю. Еще семь дней, озаренных светлым ожиданием счастья. Через неделю… А через несколько часов… Зажженное руками людей при его участии Земное Солнце.

Постепенно воспоминания и мысли Михаила Павловича становились все более туманными, расплывчатыми, незаметно он задремал и, как ему показалось, тотчас услышал голос Игоря:

— Отец, проснись же. Через полчаса прибудет правительственная комиссия.

Стогов вскочил, наскоро умылся, и хотя никогда не был щеголем, на этот раз с помощью Игоря оделся с особой тщательностью.

— Ну, вот, — Игорь с удовольствием оглядел его коренастую, не по возрасту подвижную фигуру, гордо посаженную массивную голову, заметно поседевшую в те трудные девять дней, — ну вот, — повторил сын, — ты у меня совсем молодец, и совсем-совсем еще не старый.

— Старый, не старый, а шестьдесят уже, — с легкой грустью усмехнулся Стогов, — ну, ладно, пошли, Игорек. Или нет, присядем перед этой дорожкой…

Стоговы подошли к высокой, увитой гирляндами роз, выращенных в подземном саду, арке из солнцелита. По верху арки цветными лампочками светились слова: «Термоядерная электростанция Академии Наук СССР» и ниже традиционное: «Добро пожаловать!»

Под арку уже въезжали машины членов правительственной комиссии. Президент Академии Наук, возглавлявший комиссию, приветливо здоровался со строителями, сердечно приветствовал героев дня, как назвал он Булавина и Стогова.

Среди приехавших Михаил Павлович увидел секретаря Крутогорского обкома партии Александра Александровича Брянцева. Они были давно и хорошо знакомы, не раз сиживали рядом в президиуме партийных конференций, коротали время в нескончаемых беседах у охотничьих костров.

Заметив Стогова, Брянцев, широко шагая, двинулся навстречу. Секретарь обкома порывисто обнял ученого и спросил:

— Читали опровержение сообщения о вашей смерти?

— Читал, — усмехнулся Стогов. — Только к чему вы это — «выдающийся», «известный».

— Так это не мы, — возразил Брянцев, — народ вас, Михаил Павлович, таким считает, а известно: глас народный — глас божий.

— Словом, воскресший из мертвых, — пошутил профессор.

— И очень хорошо, — отозвался секретарь, — знаете, поверье такое есть: кого заживо похоронят, долго жить будет. Вы, Михаил Павлович, живучий.

Их беседу прервал президент Академии, пригласивший членов комиссии, проектировщиков и лучших строителей осмотреть станцию.

Люди шли по мозаичному пластмассовому настилу, любуясь игрой электрического света в гранях прозрачных, еще не принявших рабочей нагрузки зданий.

Затененный нависшими горными громадами, тускло поблескивал в лучах прожекторов стогниновый купол урановой станции. Чуть поодаль багрянцем пламенел корпус электролиза тяжелой и сверхтяжелой воды, напоминавший своими цилиндрическими колоннами гигантский элеватор. Рядом с ним, подавляя своими размерами и мощью, почти на пятьдесят метров взметнулось вверх светло-розовое звездообразное здание, где был установлен ускоритель высокозаряженных частиц. Неподалеку от главного входа, точно площадка ракетодрома вонзилась в ночное небо пиками установленных под разными углами решетчатых металлических мачт высокочастотная станция. Ее чуть заостренные на концах пятисотметровые мачты, расцвеченные красными сигнальными огоньками, удивительно напоминали готовые к взлету ракеты.

Точно аллея гигантских реликтов, площадку по диагонали пересекали две шеренги зеленых, что еще более усиливало их сходство с деревьями, опор беспроводных сверхвысоковольтных линий. Широко раскинув унизанные гирляндами изоляторов стометровые пластмассовые лапы, они словно устремились в объятия друг другу.

Будто древние сторожевые башни, площадку со всех сторон окружали цилиндрические и конусообразные здания термоконденсаторов и термораспределителей. Приземистые в соседстве со своими высотными собратьями, точно ульи пасеки какого-то великана, разбежались по площадке разноцветные кубы трансформаторных и токопреобразовательных установок.

А вокруг, на вершинах гор, что смутно проступали во тьме над площадкой, искрились, переливались в лучах прожекторов высокочастотные отражательные зеркала, каждое до пятисот метров в поперечнике. Отсюда, снизу, больно было глядеть на их идеально отшлифованную серебристую поверхность. Они напоминали то ярко освещенные иллюминаторы океанского корабля неведомых титанов, то затерянные в безднах Космоса спирало-диски звездолетов.

Негромко переговариваясь, подавленные величием этих сооружений, восхищенные их легкостью и расцветкой, хорошо подчеркивавшейся разноцветными прожекторами, члены правительственной комиссии неторопливо обходили этот созданный людскими руками храм звездного пламени.

Они не могли увидеть всего, ведь сотни километров кабелей и трубопроводов, свитых в тугие узлы кровеносных артерий и нервных волокон очень своенравного и капризного организма этого энергичного богатыря, крылись в толщах каменистого грунта под надежной броней стогнина и других пластмасс. Все эти сотни километров сосудов и нервов из разных мест стремились к сердцу станции. Люди тоже подошли к ее сердцу.

Каким маленьким и слабым казался человек в соседстве с устремленным на десятки метров ввысь главным реактором. Точно свернувшийся в кольца сказочный Змей-Горыныч, привольно лежал он в центре площадки. Как голова змея на тонкой шее, настороженно глядела на людей поднявшаяся в небо башня металлического токоприемного сердечника.

Кажется, еще секунда, и расплетется пятисотметровое солнцелитовое кольцо, мелькнет в воздухе серебристое чешуйчатое тело, и чудовище, изрыгая гром и пламя, умчится в неведомые темные дали, в космические бездны, откуда похитили его дерзкие люди.

Но, точно змеи мифического Лаокоона, исполинское тело оплели широченные полосы красноватых шин гофрированной обмотки. Они то сбегаются в узлы, то далеко отступают друг от друга, но держат, крепко держат, прижимают к земле космическое чудище. Нет, никогда не распрямит он свое свернутое человеком в покорное кольцо тело, никогда не покинет эту землю, которой так нужно его пышущее звездным жаром сердце.

Да, крохотным, незаметным кажется человек в соседстве с укрощенным вселенским гостем. Но это он, человек, похитил небесный огонь у жаркого неистовства звезд, мыслью и руками водворил его на Землю, и не яростный звездный огонь, а бессмертная, неугасимая, не ведающая преград человеческая мысль зажжет вечный факел тепла и света в еще холодном чреве реактора. И этот неугасимый огонь будет вечно славить не милость космических далей, а гений и искусство человека.

— Пора, товарищи, на Центральный пульт, — взглянув на часы, пригласил президент Академии, — сейчас двадцать три часа пятнадцатого июля. В ноль часов ноль одну минуту шестнадцатого июля станция должна дать промышленный ток и тепло, — закончил он так просто, как будто речь шла о пуске обычной заводской ТЭЦ.

Вслед за президентом Академии все поднялись на верхний этаж хрустального куба Центрального пульта. Слепило глаза сияние стекла и пластмассы, застыли в последней неподвижности стрелки приборов, тусклым матовым светом отливали телевизионные и радарные экраны.

Тихонов, внешне спокойный и сдержанный, подошел к микрофону.

— Внимание! Внимание! — разнесся над станцией его уверенный голос. — Всем, находящимся вне Центрального диспетчерского пульта, покинуть территорию станции и отойти в безопасную зону! Срок десять минут!

На экранах замелькали человеческие фигуры, люди навсегда покидали царство Земного Солнца.

В зале, несмотря на многолюдье, царила ничем не нарушаемая тишина. Стогов взял под руку Булавина и вдруг с удивлением заметил, что локоть товарища время от времени вздрагивает.

— Волнуетесь, Михаил Павлович? — мягко опустив руку на плечо Стогова, шепотом спросил президент Академии.

— Волнуюсь, — также шепотом признался Стогов, — знаете, как студент-первокурсник перед первым экзаменом вам.

— И я волнуюсь, — со вздохом кивнул президент, — все-таки это очень…

Он не успел закончить фразу, над залом, над всей станцией вновь разнесся голос Тихонова.

— Внимание! Атомная станция! Внимание! Атомная станция! Убрать замедлители в реакторе!

На экранах возник реактор урановой электростанции. Откуда-то сбоку к нему подплыли крюки кранов. Еще секунда и в их лапах тонкими соломинками закачались боровые и графитные стержни.

В ту же секунду дрогнули и побежали по шкале стрелки счетчиков нейтронов. Приборы сообщили людям, что мертвые урановые блоки ожили, в недрах уранового котла началась цепная реакция.

Прошло еще несколько минут, и задвигались стрелки вольтметров и амперметров. Это означало, что нагретые теплом, образовавшимся в реакторе, полупроводниковые батареи дали электрический ток.

— Так, значит, «спички» на первый случай есть, — пошутил Булавин.

А динамики уже вновь разносили команду начальника строительства:

— Корпус электролиза воды! Включить установки!

И вот уже ожили манометры, показывающие, как идет наполнение газовых камер дейтерием и тритием.

Тихонов отдавал все новые команды.

— Подключить ускоритель и высокочастотную станцию! Открыть плазмопроводы!

Новые сигнальные лампочки вспыхивают на щитах, где установлены приборы. Топливо поступает в недра будущего Земного Солнца.

И, наконец, решающая, такая долгожданная и такая волнующая команда:

— Включить обмотку главного реактора!

Все, находившиеся в зале, не сговариваясь, в едином порыве придвинулись к приборам. Умолкло перешептывание, даже дыхание стало тише. Глаза людей застыли на сигнальных лампочках и стрелках приборов.

И вдруг, заставив всех вздрогнуть, раздался заранее записанный на пленку дикторский голос звукового сигнализатора:

— Сила тока, поступающего в реактор, достигла миллиона ампер.

Истекли еще несколько томительных минут, и тот же голос возвестил:

— Сила тока в реакторе два миллиона ампер.

Стогов, Булавин, президент Академии тревожно и радостно переглянулись. Наступил самый ответственный момент, а голос невидимого комментатора сообщил:

— Температура плазмы достигла ста миллионов градусов, давление в плазме — полтора миллиона атмосфер.

И тотчас же вспыхнул огромный телевизионный экран. Целиком заполняя его, перед глазами людей забилось, задышало, задрожало под натиском магнитных и высокочастотных ударов почти прозрачное, раскаленное до голубоватого свечения облако плазмы. Оно пыталось расползтись, расшириться, хоть на мгновение прильнуть к стенке реактора, чтобы, отдав ей свой неистовый жар, расплавить ее, выплеснуться наружу. Но невидимая магнитная броня неумолимо сжималась, и плазме, клокочущей звездной силе, пришлось покориться натиску человека. Она уже не топорщилась, не дыбилась больше, а покорно скручивалась в многометровый невесомый жгут и на невидимых опорах повисала точно в центре реактора.

Вот плазменный жгут оплел уже все кольца реактора, отныне и навсегда став его неостывающим, нестареющим, безгранично щедрым к своему создателю — человеку сердцем и, словно обретая вечную жизнь, двинулись в нескончаемый бег диски счетчиков нейтронов, присоединенных к главному реактору.

Булавин и Стогов молча обнялись, а диктор прокомментировал их порыв:

— В реакторе идет термоядерная реакция. Ядра дейтерия и трития сливаются в ядра солнечного газа — гелия.

Вот уже получили толчок к жизни и электроизмерительные приборы. Они возвещают о рождении электрического тока, вызванного к жизни обузданной человеком, укрощенной им термоядерной реакцией.

— Мощность реактора достигла миллиарда киловатт, — возвещает комментатор.

И тотчас же несется команда Тихонова:

— Подключить термоядерную электростанцию к кольцу Единой Энергетической Системы социалистических стран! Включить токоотводящие и теплоотводящие установки. Включить конденсаторы — излучатели тепла и света! — Тихонов не выдержал строго официального тона и отдал команду, не предусмотренную никакими инструкциями, но верную и поэтическую:

— Зажечь Земное Солнце!

Повинуясь словам Тихонова, погас свет в зале. На время воцарилась темнота, только тускло мигали разноцветными огоньками лампочки пульта управления.

Люди замерли в ожидании главного чуда. В эти секунды обретший свою исполинскую силу термоядерный реактор обязан был возместить долг высокочастотной станции. Высокочастотные поля в содружестве с электромагнитными укротили и вдохнули жизнь в мертвую плазму. Сейчас потоки энергии бежали в обратном направлении. Десятки миллионов киловатт мощности устремились от реактора к высокочастотной станции, чтобы, пройдя там цепь сложных превращений, начать с ее ракетоподобных мачт новый путь к направленным зеркалам — отражателям.

На экранах телевизоров было видно, как дрогнули, зашевелились и застыли, воззрившись в ночное небо, серебристые чаши зеркал. Еще мгновение, и взметнулись навстречу звездам светящиеся столбы. Несколько секунд они тянулись параллельно, потом, поднимаясь все выше, стали пересекаться друг с другом. Уже невозможно было различить, где кончаются гигантские лучи, устремленные в небо. Точно светящиеся мосты протянулись от звезд к земле, к людям, казалось, еще секунда и по этим мостам устремятся на Землю посланцы иных миров, чтобы воздать землянам почет за их дерзновенную смелость.

Но вот где-то на стокилометровой высоте, в заранее намеченной точке, словно в фокусе, слились эти столбы земного пламени. И жар похищенной людьми в глубинах вселенной энергии раскалил молекулы азота и кислорода до яркого свечения и заставил излиться на Землю потоками полуденного солнца.

Люди в центральном пульте давно уже стояли у прозрачной стены здания и в полном молчании смотрели наружу. Вот край неба на востоке порозовел, потом стал багровым, еще минута и между островерхими горами вспыхнул громадный, закрывший полнеба диск, заливая все вокруг ярким светом щедрого Земного Солнца.

Громовое «ура!» потрясло своды зала. Люди обнимались, кто-то из молодежи предложил качать Стогова. Он отбивался, но его несколько раз дружно подбросили вверх, потом со смехом подбрасывали к потолку Булавина, Тихонова, лучших строителей.

— Что естественное солнце, — задумчиво произнес Булавин, — всего два киловатта энергии на квадратный метр. А наше Земное Солнце может сосредоточить на любом участке поверхности Земли любую энергию. В зависимости от потребности и цели. Именно теперь и быть земле-матушке воистину цветущим садом.

Когда общий восторг несколько улегся, кто-то предложил выйти наружу, чтобы полюбоваться новым светилом, но Тихонов встал у двери и предупреждающе поднял руку:

— Вход на территорию станции автоматически закрыт. Там сейчас температура в несколько тысяч градусов, так что прогулки не рекомендуются. Отсюда мы выйдем через специальный подземный ход, особый лифт доставит нас прямо в безопасную зону. Единственными людьми на станции будут лишь несколько инженеров-наблюдателей. Все процессы регулируются только автоматически и только на расстоянии.

Воспользовавшись паузой, секретарь обкома подошел к телевизофону, набрал номер:

— Крутогорск? Горком? Соколов, привет! Позвони на заводы, пусть собирают людей на митинг, к нам, брат, Солнце пришло, наше, Земное. Что, уже видите? Люди на площади собрались? Сейчас едем. Да, в такую ночь нельзя спать!

— Товарищи, — обернулся Брянцев к находившимся в зале, — немедленно все в Крутогорск, я думал собрать митинг, а там стихийно началось народное гуляние. Едем!

Действительно, в ту ночь весь Крутогорск еще с вечера от мала до велика высыпал на улицы. Люди уже знали о готовящемся великом событии и хотели увидеть его своими глазами.

Наступила ночь, но не пустели необычно оживленные площади и проспекты. Многотысячные толпы стояли, приглушенно разговаривая, устремив взоры на восток.

— Мама, а мама, — теребила руку матери крохотная светловолосая девочка, — мама, а что будет? Я спать хочу.

— Нельзя спать, — настаивала мать, — сейчас солнышко взойдет.

— Это ночью-то? Солнышко? — удивилась девочка.

— Взойдет, дочка, — подтвердил высокий старик, стоявший рядом. — Взойдет ночью и уже никогда не закатится.

И это случилось. Примерно в половине первого ночи с 15 на 16 июля с восточной стороны горизонта в совершенно не положенный для восхода солнца час в небе над Крутогорском появилась слабая бледно-розовая полоса.

Постепенно полоса превратилась в багрово-яркое зарево, еще несколько минут и, навсегда рассеивая ночную мглу, заливая все вокруг ослепительным полуденным светом, во всей красе засияло между горами Земное Солнце.

Казалось, горы дрогнут и расколются от восторженного «ура!» сотен тысяч людей. Но вот, заглушая возгласы приветствий, поплыл над горами стройный хор заводских гудков. То трудовой рабочий Крутогорск салютовал заре великой эры безграничного господства свободного человека над силами и тайнами природы.

Грянули невесть откуда появившиеся оркестры, и пары закружились, поплыли в ласковых волнах танцев.

Брянцев и его спутники с трудом пробирались к трибуне среди бесчисленных танцующих. Стогов скорее почувствовал, чем увидел, что Игоря уже нет рядом с ним. Оглянувшись, профессор едва успел заметить, что его сын, бережно ведя в вальсе светловолосую сероглазую девушку, чуть смущенно улыбался через плечо отцу. «Так вот она, значит, какая эта Валентина Георгиевна», — думал Стогов, поднимаясь вслед за Брянцевым на трибуну.

Здесь он оказался рядом с Андреем Савельевичем Лариным.

— Поздравляю вас, Михаил Павлович! — встряхнул его руку Ларин.

— Спасибо, Андрей Савельевич, вам спасибо особое, — просто отозвался Стогов.

— Вы думаете, я вас только с пуском станции поздравляю? — лукаво прищурился Ларин.

— А с чем же еще?

— Ну, если не знаете, то скажу по секрету. Я сейчас только что читал полученные обкомом партии документы: вам, Виктору Васильевичу и еще некоторым товарищам присвоено звание Героев Социалистического Труда, группе ученых во главе с Булавиным и вами досрочно присуждены Ленинские премии.

— Что же, значит вместе и вашу награду отпразднуем! — засмеялся Стогов.

— Вы это о чем? Ах, о награждении нас. Но ведь для нас это так — одно из обычных дел. Кстати, заканчиваем следствие. Все четверо иностранцы и вообще люди без Родины — космополиты. Но тише, Александр Александрович говорить собирается.

Из конца в конец площади разносился уверенный голос Брянцева:

— Дорогие друзья! Трудами и мыслью наших ученых, инженеров, рабочих, трудами и мыслью нашей ленинской партии Советская страна стала ныне родиной незаходящего, неугасимого, вечно горящего и яркого Земного Солнца, зажженного советскими людьми для людей всего мира…