Онлайн чтение книги Стихотворения
Стихотворения. 1909—1914

Поемный низ порос крапивою;

Где выше, суше — сплошь бурьян.

Пропало все! Как ночь, над нивою

Стоит Демьян.

В хозяйстве тож из рук все валится:

Здесь — недохватка, там — изъян…

Ревут детишки, мать печалится…

Ох, брат Демьян!

Строчит урядник донесение:

«Так што нееловских селян,

Ваш-бродь, на сходе в воскресение

Мутил Демьян:

Мол, не возьмем — само не свалится, —

Один конец, мол, для крестьян.

Над мужиками черт ли сжалится…»

Так, так, Демьян!

Сам становой примчал в Неелово,

Рвал и метал: «Где? Кто смутьян?

Сгною… Сведу со света белого!»

Ох, брат Демьян!

«Мутить народ? Вперед закается!..

Связать его! Отправить в стан!..

Узнаешь там, что полагается!»

Ась, брат Демьян?

Стал барин чваниться, куражиться:

«Мужик! Хамье! Злодей! Буян!»

Буян!.. Аль не стерпеть, отважиться?

Ну ж, брат Демьян!..

Бывает час: тоска щемящая

Сжимает сердце… Мозг — в жару…

Скорбит душа… Рука дрожащая

Невольно тянется к перу…

Все то, над чем в часы томления

Изнемогала голова,

Пройдя горнило вдохновения,

Преображается в слова.

Исполненный красы пленительной,

И буйной мощи, и огня,

Певучих слов поток стремительный

Переливается, звеня.

Как поле, рдеющее маками,

Как в блеске утреннем река,

Сверкает огненными знаками

Моя неровная строка.

Звенит ее напев рыдающий,

Гремит призывно-гневный клич.

И беспощаден взмах карающий

Руки, поднявшей грозный бич.

Но — угасает вдохновение,

Слабеет сердца тетива:

Смирив нестройных дум волнение.

Вступает трезвый ум в права,

Сомненье точит жала острые,

Души не радует ничто.

Впиваясь взором в строки пестрые,

Я говорю: не то, не то…

И, убедись в тоске мучительной,

Косноязычие кляня,

Что нет в строке моей медлительной

Ни мощи буйной, опьянительной.

Ни гордой страсти, ни огня,

Что мой напев — напев заученный,

Что слово новое — старо,

Я — обессиленный, измученный,

Бросаю в бешенстве перо!

Чудных три песни нашел я в книге родного поэта.

Над колыбелью моею первая песенка пета.

Над колыбелью моею пела ее мне родная,

Частые слезы роняя, долю свою проклиная.

Слышали песню вторую тюремные низкие своды.

Пел эту песню не раз я в мои безотрадные годы.

Пел и цепями гремел я и плакал в тоске безысходной,

Жаркой щекой припадая к железу решетки холодной.

Гордое сердце вещует: скоро конец лихолетью.

Дрогнет суровый палач мой, песню услышавши третью.

Ветер споет ее буйный в порыве могучем и смелом

Над коченеющим в петле моим опозоренным телом.

Песни я той не услышу, зарытый во рву до рассвета.

— Каждый найти ее может в пламенной книге поэта!

В родных полях вечерний тихий звон.

Я так любил ему внимать когда-то

В час, как лучи весеннего заката

Позолотят далекий небосклон.

Милей теперь мне гулкий рев, и стон,

И мощный зов тревожного набата:

Как трубный звук в опасный бой — солдата,

Зовет меня на гордый подвиг он.

Средь суеты, средь пошлости вседневной

Я жду, когда, как приговор судьбы,

Как вешний гром — торжественный и гневный,

В возмездья час, в час роковой борьбы,

Над родиной истерзанной и бедной

Раскатится набата голос медный.

Тщетно рвется мысль из рокового круга.

В непроглядной тьме смешались все пути:

Тайного врага не отличить от друга…

И стоять нельзя, и некуда идти…

Здесь — навис обрыв, а там — развалин груда;

Здесь — зияет ров, а там — торчит стена.

В стане вражьих сил — ликующий Иуда:

Страшный торг свершен, и кровь оценена.

Братья, песнь моя повита злой печалью,

Братья, голос мой — души скорбящей стон, —

В жуткой тишине над беспросветной далью,

Ободряя вас, пусть пронесется он.

Братья, не страшна ни злоба, ни измена.

Если в вас огонь отваги не потух:

Тот непобедим и не узнает плена,

Чей в тяжелый час не дрогнул гордый дух.

Порой мне кажется, что я схожу с ума,

Что разорвется грудь от непосильной муки.

Томлюсь в тоске, ломаю гневно руки,

Скорблю, но скорбь моя — нема!

Сегодня, как вчера, — одни и те же вести:

Насилий новых ряд, а всех — уже не счесть!

Врагом, ликующим в порыве дикой мести,

Все попрано — закон, свобода, совесть, честь!

Ты хочешь закричать: «Довольно же, довольно!

Остановитесь же, злодеи, палачи!»

Но кто-то горло сжал тебе и давит больно:

«Молчи!»

Ночной порой, когда луна

Взойдет над темными лесами,

Внимай: родная сторона

Полна живыми голосами.

Но, зачарованный волной

Ночных напевов и созвучий,

Прильни к груди земли родной,

Услышишь ты с тоскою жгучей:

Среди лесов, среди степей,

Под небом хмурым и холодным,

Не умолкает звон цепей

В ответ стенаниям народным.

По просьбе обер-прокурора,

Дабы накинуть удила

На беглеца Илиодора,

Шпиков испытанная свора

Командирована была.

Шпики ворчали: «Ну, дела!

Почесть, привыкли не к тому мы!

Гранить панель, торчать у Думы,

Травить эсдека иль жида —

Наш долг святой, — а тут беда:

Паломник, мол, и все такое.

Паломник в холе и покое

В палатах вон каких сидит!

А „не найти“ его — влетит,

„Найти“ — влетит, пожалуй, вдвое!»

Кукушка,

Хвастливая болтушка,

Однажды, сидя на суку,

Перед собранием кукушечьим болтала

О чем попало.

Что ни взбрело в башку.

Сначала то да се, по общему примеру:

Врала да знала меру.

Но под конец — поди ж ты! — соврала,

Что видела орла.

«Орла! Ведь выпадет же случай! —

Кукушки все тут в крик наперебой. —

Скажи ж скорей, каков орел собой?

Чать, туча тучей?!»

«Ну, это — как кому, — хвастуньи был ответ, —

Особого в орле, пожалуй, мало.

По мне, так ничего в нем нет.

Чего бы нам недоставало:

Те ж когти, клюв и хвост.

Почти такой же рост,

Подобно нам, весь сер — и крылья и макушка…

Короче говоря,

Чтоб слов не тратить зря:

Орел — не более, как крупная кукушка!»

Так, оскорбляя прах бойца и гражданина,

Лгун некий пробовал на днях морочить свет,

Что, дескать, обсудить — так выйдет все едино.

И разницы, мол, нет:

Что Герцен — что кадет.

Куда ни кинь, везде беда!

Прикосновенно стало небо!

Узнав, что некиим Энебо

Открыта новая звезда,

Вскипело грозное начальство:

«Еще Звезда! Ведь вот нахальство!

Ну что ж тут долго толковать?

Конфисковать!!»

Трибуна славного, любимца муз и граций.

Раз некий юноша спросил: «Скажи, Маклаций,

Что значит этот сон? Ты с некоторых пор

Такими стал не брезговать речами,

Что вчуже пожимать приходится плечами!

Недавно вынес суд строжайший приговор

Лихому вору. Ты ж, не устыдясь позора,

Так на суде стоял за вора.

Как будто сам ты вор?

Беру другой пример — совсем не для эффекта:

Известный взяточник-префект влетел под суд,

А ты уж тут как тут,

Готовый вызволить преступного префекта.

Не ты ль в защитники был позван богачом,

Чью знают все звериную натуру.

Кто, на врага напав из-за угла, всю шкуру

Содрал с него бичом?

Ты с этим палачом

Предстал перед судом, хваля и обеляя,

Сам знаешь, негодяя!

А между тем забыт тобой твой долг прямой —

Быть люду бедному защитой!

Ответь же, ритор знаменитый,

Скажи по совести и не кривя душой:

Кто для тебя всего дороже,

Почтивший ли тебя доверием народ

Иль всякий темный сброд,

Пред коим честный люд быть должен настороже?»

И юноше ответствовал трибун,

Любимец муз и граций,

Маклаций:

«Хотя ты очень юн,

Рассудка у тебя, пожалуй, все же хватит

Понять — да и дурак поймет! —

Что всех дороже тот,

Кто всех дороже платит».

Над мужиком, над Еремеем,

В деревне первым богатеем,

Стряслась беда:

Батрак от рук отбился,

Батрак Фома, кем Еремей всегда

Хвалился.

Врага бы лютого так поносить не след,

Как наш Фома Ерему:

«Людоед!

Чай, вдосталь ты с меня повыжал соку,

Так будет! Больше мне невмочь

Работать на тебя и день и ночь

Без сроку.

Пусть нет в тебе на грош перед людьми стыда,

Так побоялся б ты хоть бога.

Смотри — ведь праздник у порога,

А у тебя я праздновал когда?

Ты так с работой навалился,

Что впору б дух лишь перевесть.

За недосугом я, почесть,

Год в церковь не ходил и богу не молился!»

На батрака Ерема обозлился:

«Пустые все твои слова!

Нанес ты, дурья голова.

Большую гору

Вздору.

Никак, довесть меня ты хочешь до разору?

Какие праздники ты выдумал, Фома?

Бес праздности тобой, видать, качает.

Смекай — коль не сошел еще совсем с ума:

Кто любит праздновать, тот не добром кончает.

Ты чем язвишь меня — я на тебя дивлюсь:

„Год богу не молюсь!“

А не подумал, Каин,

Что за тебя помолится хозяин?!»

Жена кормильца-мужа ждет,

Прижав к груди малюток-деток.

— Не жди, не жди, он не придет:

Удар предательский был меток.

Он пал, но пал он не один:

Со скорбным, помертвелым взглядом

Твой старший, твой любимый сын

Упал с отцом убитым рядом.

Семья друзей вкруг них лежит, —

Зловещий холм на поле талом!

И кровь горячая бежит

Из тяжких ран потоком алым.

А солнце вешнее блестит!

И бог злодейства не осудит!

— О братья! Проклят, проклят будет,

Кто этот страшный день забудет,

Кто эту кровь врагу простит!

«Барбос!» — «Трезор!»

«Ты что же смотришь истуканом?»

«Собачник, вижу я, бежит сюда с арканом!»

«Шмыгнем-ка под забор!»

Шмыгнули,

Улепетнули

На чей-то задний двор

И продолжают разговор:

«Слыхал, Барбос, ты новость эту?

Намедни в мусоре я выудил газету,

Так в ней прочел я: дан по городам приказ,

Что вешать, мол, собак бродячих… не гуманно…

А дальше… как-то так… туманно:

Удушливый удобней, дескать, газ…»

«Туман — в твоей башке!.. Однако же как странно! —

Ворчит в ответ Барбос Трезору. —

Ты, чай, слыхал про Лисий Нос?

Не дай господь попасть туда в ночную пору!

И все же это — пустяки:

Хоть я учен на медяки,

Газетки ведь и я читаю между прочим, —

Так слушай: у людей — какую богачи

На Ленских приисках пустили кровь рабочим!

Вот тут гуманность-то людскую и сличи:

Без виселиц, без газу,

А живота лишить сумели город сразу!»

Барбосу выводов подсказывать не будем.

Сказать по совести, не знаю я и сам,

Кому завидовать кто должен: люди — псам

Иль псы-бродяги — людям?

Дошел до станового слух:

В селе Голодном — вольный дух:

У двух помещиков потрава!

И вот — с несчастною, покорною толпой

Кровавая учинена расправа.

Понесся по селу и плач, и стон, и вой…

Знал озверевший становой,

Что отличиться — случай редок,

Так лил он кровь крестьянскую рекой.

Что ж оказалось напоследок?

Слух о потраве был пустой:

От мужиков нигде потравы никакой.

«Ах, черт! Дела на слабом грунте!

Не избежать плохой молвы!»

Но, не теряя головы,

Злодей строчит доклад об усмиренном бунте.

Меж тем, очнувшися от бойни, мужики

На тайном сходе у реки

Постановили: быть Афоне

За дело общее в столице ходоком,

Пред Думой хлопотать, — узнать, в каком

законе

Дозволено все то, что ноне

Лихие вороги творят над мужиком?

Уехал наш ходок и через две недели

Привозит весть.

Не дали мужики Афоне с возу слезть,

Со всех сторон насели:

«Был в Думе?» — «Был».

«Ну, что?»

«Да то:

Судились овцы с волком…»

«Эй, не томи!.. Скорее толком

Все говори, — кричит Егор, —

Нашел на извергов управу?»

«Не торопись ты… Больно скор…

Мы казнены и впрямь совсем не за потраву.

Шел в Думе крепкий спор

Про наше — слышали? — про наше изуверство!

Но всех лютей чернил нас некий старичок…

По виду так… сморчок…

А вот — поди ж, ответ держал за министерство:

„Потравы не было. Да дело не в траве:

У мужика всегда потрава в голове“.

Так, дескать, господа нас малость постращали,

Чтоб мы-де знали:

Крепка еще на нас узда!

А кровь… Так не впервой у нас ее пущали…

Что, дескать, было так и будет повсегда!»

«Ай, горе наше! Ай, беда!

Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! —

Тут с кулаками все к Афоне. —

Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда?

Ведь ты же был, никак, балда,

В разбойничьем притоне!»

Святая истина была в словах толпы:

Ведь в Думе кто сидел? Помещики, попы.

А с мужиком у них была какая спайка?

Крест да нагайка!

Полна страданий наших чаша,

Слились в одно и кровь и пот.

Но не угасла сила наша:

Она растет, она растет!

Кошмарный сон — былые беды,

В лучах зари — грядущий бой.

Бойцы в предчувствии победы

Кипят отвагой молодой.

Пускай шипит слепая злоба,

Пускай грозит коварный враг,

Друзья, мы станем все до гроба

За правду — наш победный стяг!

У барыни одной

Был пес породы странной

С какой-то кличкой иностранной.

Был он для барыни равно что сын родной:

День каждый собственной рукой

Она его ласкает, чешет, гладит, —

Обмывши розовой водой,

И пудрит и помадит.

А если пес нагадит —

Приставлен был смотреть и убирать за ним

Мужик Аким.

Но под конец такое дело

Акиму надоело.

«Тьфу, говорит, уйду я к господам другим!

Без ропота, свободно

Труд каторжный снесу.

Готов служить кому угодно,

Хоть дьяволу, но только бы не псу!»

Так порешив на этом твердо,

Оставшись как-то с псом наедине,

Аким к нему: «Скажи ты мне,

Собачья морда,

С чего ты нос дерешь так гордо?

Ума не приложу:

За что я псу служу?

За что почет тебе, такому-то уроду?!»

«За что? — ответил пес, скрывая в сердце злость.

За то, что ты — мужичья кость,

И должен чтить мою высокую породу!»

Забыл Аким: «По роду и удел!»

Так ведь Аким — простонародье.

Но если я какого пса задел,

Простите, ваше благородье!

Помещик прогорел, не свесть конца с концом,

Так роща у него взята с торгов купцом.

Читателям из тех, что позлословить рады,

Я сам скажу: купчина груб,

И рощу он купил совсем не для прохлады,

А — дело ясное — на сруб.

Все это так, чего уж проще!

Однако ж наш купец, бродя с сынком по роще,

Был опьянен ее красой.

Забыл сказать — то было вешним утром,

Когда, обрызгана душистою росой,

Сверкала роща перламутром.

«Не роща — божья благодать!

Поди ж ты! Целый рай купил за грош на торге!

Уж рощу я срублю, — орет купец в восторге, —

Не раньше осени, как станет увядать!»

Но тут мечты отца нарушил сын-мальчонок:

«Ай, тятенька, гляди: раздавленный галчонок!»

«И впрямь!.. Ребята, знать, повадились сюда.

Нет хуже гибели для птиц, чем в эту пору!

Да ты пошто ревешь? Какая те беда?»

«Ой, тятенька! Никак, ни одного гнезда

Мне не осталось… для разору!»

Что скажешь о сынке таком?

Он жадность тятькину — в количестве сугубом,

Видать, усвоил с молоком,

Был тятька — кулаком.

Сын будет — душегубом!

Приятель мне сказал: «Демьян, голубчик мой,

Не вышла бы с тобой вдруг басня наизнанку:

Из типографии поедешь ты домой,

А попадешь — в охранку!»

Ответил другу я: «Спасибо и на том!

Скажу без лишней злости:

Приятней самому быть приглашенным в гости,

Чем ждать к себе гостей „приятных“ в дом».

«В таком-то вот селе, в таком-то вот приходе», —

Так начинают все, да нам — не образец.

Начнем: в одном селе был староста-подлец,

Ну, скажем, не подлец, так что-то в этом роде.

Стонали мужики: «Ахти, как сбыть беду?»

Да староста-хитрец с начальством был в ладу,

Так потому, когда он начинал на сходе

Держать себя подобно воеводе,

Сражаться с иродом таким

Боялись все. Но только не Аким:

Уж подлинно, едва ли

Где был еще другой подобный правдолюб!

Лишь попадись ему злодей какой на зуб,

Так поминай как звали!

Ни перед кем, дрожа, не опускал он глаз,

А старосте-плуту на сходе каждый раз

Такую резал правду-матку,

Что тот от бешенства рычал и рвался в схватку,

Но приходилося смирять горячий нрав:

Аким всегда был прав,

И вся толпа в одно с Акимом голосила.

Да что? Не в правде сила!

В конце концов нашел наш староста исход:

«Быть правде без поблажки!»

Так всякий раз теперь Аким глядит на сход…

Из каталажки.

Играй, моя гармошка.

Играй, играй, играй!

Прославился Тимошка

На весь на русский край.

«Тимошка!» — «Честь имеем!»

«Ты — парень с головой.

Был Маркову лакеем,

Так будешь — становой!»

То слыша, бабка Фекла

Вздохнула: «Как нам быть?

Вставлял Тимошка стекла,

А нынче — будет бить!»

Недавно случай был с Барбосом:

Томила пса жара.

Так средь двора

Клевал он носом.

А не заснуть никак!

Усевшись на тыну.

Сорока-стрекотуха

Мешала сну.

«Ой, натрещала ухо…

И принесло же сатану!

Чай, больше места нет?..

Послушай-ка, болтуха

Уж ты б… таё…

Недалеко до лесу…

Летела б ты, ей-богу, к бесу!»

Сорока же — свое:

То сядет, то привскочит,

Слюною глазки мочит,

Псу жалобно стрекочет:

«Голубчик, не озорь!

Ведь у меня, гляди, какая хворь:

Я так измаялась, устала, —

Пить-есть почти что перестала, —

Вся измытарилась и сердцем и душой,

Скорбя о братии меньшой!

И ко всему щеку раздуло… вспухли губы…

Ох, смертушка! Нет сил терпеть зубную боль!»

«Щека и губы… Тьфу! — рычит Барбос. —

Позволь,

Трещотка чертова, кому бы

Врала ты, да не мне.

Где ж видано, в какой стране, —

Уж разве что во сне, —

Чтоб у сороки были… зубы?!»

Урок вам нужен? Вот урок:

Встречаются меж нас нередко лицедеи:

Высокие слова, высокие идеи, —

Нет подвигов, но будут — дайте срок!

Известно urbi et (смотри словарь!) — et orbi:

Их грудь — вместилище святой гражданской скорби!

На деле ж вся их скорбь — зубная боль сорок!

Над высохшим Ингулом

С ружьем в руках бреду,

Поля рабочим гулом

Полны: косьба в ходу.

Блестят на солнце косы,

Стучат о сталь бруски.

Широкие покосы

Ложатся до реки.

Мелькают часто грабли,

Вязальщицы в поту.

«Что, милые, ослабли?

Жара невмоготу».

«Ништо!.. Вот ты бы, право.

Прошел с косой хоть раз!»

И смотрит так лукаво

И щурит черный глаз!

«Что ж думаешь, воструха?

Аль не видал я ржи?!

Дай косу мне, Петруха,

А сам за мной вяжи».

Рукам от поту склизко.

Мой первый взмах — высок.

Пустил я косу низко:

Коса вошла в песок!

«Умора!.. Фу-ты ну-ты!» —

Смеются косари.

На пальцах в три минуты

Натер я волдыри.

Но боль сношу геройски, —

Уж как ни есть — кошу.

С крестьянами по-свойски

Под вечер — к шалашу.

Вкусна простая каша

Из общего котла.

Бесхитростная наша

Беседа весела.

«Так завтра к вам опять я!

Прощайте, земляки!»

И любы мне пожатья

Мозолистой руки.

Знавал я дом:

От старости стоял, казалось, он с трудом

И ждал разрухи верной.

Хозяин в оны дни весьма любил пожить,

И расточительность его была безмерной,

А тут — пришлось тужить:

Дом — ни продать, ни заложить,

Жильцы — вразброд бежали,

А кредиторы — жали.

Грозили под конец судом.

Хозяин их молил: «Заминка, братцы, в малом.

В последний раз меня ссудите капиталом.

Когда я новый дом

Наместо старого построю,

Доходами с него я все долги покрою».

Вранье не всякому вредит:

Хозяин получил кредит.

А чтоб вранье хоть чем загладить,

Он к дому старому почал подпорки ладить,

Подлицевал его немного кирпичом,

Кой-где скрепил подгнившие устои.

Переменил обои

И — смотрит богачом!

Дом — только б не было насчет нутра огласки —

По виду ж — ничего: жить можно без опаски.

Тем временем пошла охота на жильцов:

Хозяин нанял молодцов,

Чтоб распускали слухи,

Что в «новом» доме все с заморских образцов:

От притолок до изразцов;

Покои все светлы и сухи;

Жильцам — бесплатные услуги и дрова

И даже

— Живи в подвале, в бельэтаже —

Всем честь одна и та же

И равные права.

Порядков новых-де хозяин наш поборник:

Он для жильцов — всего послушный только

дворник.

Хозяева ж — они. А что насчет цены.

Так дешевизне впрямь дивиться все должны.

Для люда бедного вернее нет привадки.

Как нагрузить ему посулами карман.

Хоть были голоса, вскрывавшие обман:

Снаружи, дескать, дом сырой, вчерашней кладки,

Внутри же — весь прогнил, —

На новые позарившись порядки,

Жилец валил!

Хозяин в бурное приходит восхищенье:

«Сарай-то мой, никак, жилое помещенье!»

Набит сарай битком

Не только барами, но и простым народом.

Трясет хозяин кошельком,

Сводя расход с приходом.

Как только ж удалося свесть

Ему концы с концами,

К расправе приступил он с черными жильцами:

Пора-де голытьбе и время знать, и честь,

И чтоб чинить свои прорехи и заплаты.

Ей вслед попроще бы искать себе палаты.

Не забираться во дворец.

Контрактов не было, так потому хитрец

Мог проявить хозяйский норов

И выгнать бедноту без дальных разговоров.

А чтобы во «дворец» не лез простой народ.

Он рослых гайдуков поставил у ворот

И наказал швейцарам —

Давать проход лишь благородным барам,

Чинам, помещикам, заводчику, купцу

И рыхлотелому духовному лицу.

Слыхали? Кончилась затея с домом скверно:

Дом рухнул. Только я проверить не успел:

Не дом ли то другой, а наш покуда цел.

Что ж из того, что цел? Обвалится, наверно.

На днях, отдавши дань «очередным делам»,

Ушел я с головой в бумажный старый хлам:

Пред тем как сбыть его на кухню для растопки,

Попробовал я в нем произвести «раскопки».

И до чего был рад,

Когда нашел пяток полузабытых басен,

Что мною писаны «сто лет» тому назад.

По скромности своей, конечно, я согласен,

Что басни — не ахти какой великий клад.

И все ж, считаяся со сроком

И с тем, какой я «дом» тогда имел в виду,

Вы скажете, что я в двенадцатом году

Был недурным пророком.

«Дом» — сами знаете: стряслась над ним беда, —

«Хозяин» и «жильцы» из благородной кости

Махнули кто куда, —

По большей части — к черту в гости;

А уцелевшие, осатанев от злости,

Досель еще чинят немало нам вреда.

Но, вырвав все клыки из их широкой пасти,

Мы барской сволочи вернуться снова к власти

Уж не позволим никогда, —

Ни им самим, ни их лакеям,

Всей «демократии» гнилой, —

Мы знаем цену всей работе их былой

И «учредительным» затеям:

В руке их — красный флаг, а белый — под полой.

Глупцами лестно ли нам быть в глазах потомков,

 Быть осужденными суровым их судом?

Дом старый рушился. Но мы наш новый дом

Не станем строить из обломков.

Мы, «черные жильцы», дадим врагам ответ:

Как их искусные строители ни бойки,

Но скоро убедить сумеем мы весь свет,

Что дома лучшего не может быть и нет,

Чем дом советской стройки.

Над переулочком стал дождик частый крапать.

Народ — кто по дворам, кто — под навес бегом.

У заводских ворот столкнулся старый лапоть

С ободранным рабочим сапогом.

«Ну, что, брат лапоть, как делишки?» —

С соседом речь завел сапог.

«Не говори… Казнит меня за что-то бог:

Жена больна и голодны детишки…

И сам, как видишь, тощ,

Как хвощ…

Последние проели животишки…»

«Что так? Аль мир тебе не захотел помочь?»

«Не, мира не порочь.

Мир… он бы, чай, помог… Да мы-то не миряне!»

«Что ж? Лапти перешли в дворяне?»

«Ох, не шути…

Мы — хуторяне».

«Ахти!

На хутора пошел?! С ума ты, что ли, выжил?»

«Почти!

От опчества себя сам сдуру отчекрыжил!

Тупая голова осилить не могла,

Куда начальство клонит.

Какая речь была: „Вас, братцы, из села

Никто не гонит.

Да мир ведь — кабала! Давно понять пора:

Кто не пойдет на хутора,

Сам счастье проворонит.

Свое тягло

Не тяжело

И не надсадно.

Рукам — легко, душе — отрадно.

Рай — не житье: в мороз — тепло,

В жару — прохладно!“

Уж так-то выходило складно.

Спервоначалу нам беда и не в знатье.

Поверили. Изведали житье.

Ох, будь оно неладно!

Уж я те говорю… Уж я те говорю…

Такая жизнь пришла: заране гроб сколотишь!

Кажинный день себя, ослопину, корю.

Да что?! Пропало — не воротишь!

Теперя по местам по разным, брат, пойду

Похлопотать насчет способья».

Взглянув на лапоть исподлобья,

Вздохнул сапог: «Эхма! Ты заслужил беду.

Полна еще изрядно сору Твоя плетеная башка.

Судьба твоя как ни тяжка, —

Тяжеле будет, знай, раз нет в тебе „душка“

Насчет отпору,

Ты пригляделся бы хоть к нам,

К рабочим сапогам.

Один у каши, брат, загинет.

А вот на нас на всех пусть петлю кто накинет!

Уж сколько раз враги пытались толковать:

„Ох, эти сапоги! Их надо подковать!“

Пускай их говорят. А мы-то не горюем.

Один за одного мы — в воду и в огонь!

Попробуй-ка нас тронь.

Мы повоюем!»

Однажды летом

У речки, за селом, на мягком бережку

Случилось встретиться пастушьему рожку

С кларнетом.

«Здорово!» — пропищал кларнет.

«Здорово, брат, — рожок в ответ, —

Здорово!

Как вижу — ты из городских…

Да не пойму: из бар аль из каких?»

«Вот это ново, —

Обиделся кларнет. — Глаза вперед протри

Да лучше посмотри,

Чем задавать вопрос мне неуместный.

Кларнет я, музыкант известный.

Хоть, правда, голос мой с твоим немного схож,

Но я за свой талант в места какие вхож?!

Сказать вам, мужикам, и то войдете в страх вы.

А все скажу, не утаю:

Под музыку мою

Танцуют, батенька, порой князья и графы!

Вот ты свою игру с моей теперь сравни:

Ведь под твою — быки с коровами одни

Хвостами машут!»

«То так, — сказал рожок, — нам графы не сродни.

Одначе помяни:

Когда-нибудь они

Под музыку и под мою запляшут!»

Размахнулся б я басней задорною,

Распростясь на минуту с кручиною,

Да боюсь, чтобы слезы не брызнули

Под веселой личиною.

А и спел бы я, братцы, вам песенку

Обо всем, что на сердце скрывается,

Да не всякая песенка

До конца допевается.

Ослу, каких теперь немало,

Наследство с неба вдруг упало.

Добро! За чем же дело стало?

Схватив что было из белья

Да платье модного покроя,

Летит на родину Илья

(Так звали нашего героя).

«Ах! Ах! — приехавши домой,

Заахал радостно детина. —

Какая прелесть, боже мой!

Ну что за дивная картина!

Обвеян славной стариной,

Как ты прекрасен, дом родной!

Привет, почтенная руина!

В тебе живут былые дни.

Священна каждою песчинкой.

Стой, как стояла искони!

Тебя я — боже сохрани —

Чтоб изуродовал починкой!»

Избравши для жилья покой

Полуразрушенный, с пролетом,

Лишенным кровли, наш герой

Ликует, хоть его порой —

То куры угостят пометом.

То сверху треснет кирпичом,

То дождь промочит. Ровным счетом

Илье все беды нипочем.

Сроднясь душой и телом с грязью,

Леча ушибы — пудрой, мазью,

Среди развалин и гнилья,

Среди припарок и косметик.

Не падал духом наш Илья.

Он был в восторге от «жилья»,

Зане — великий был эстетик!

Такое диво в кои веки:

Совсем на днях сановник некий

Сиротский посетил приют.

«Великолепно! Превосходно!

Ну, прямо рай: тепло, уют…

Детишки — ангелы. А честь как отдают!

И маршируют?»

«Как угодно, —

По отделеньям и повзводно…»

«Быть может, „Славься“ пропоют?

Восторг! Божественно! И этому виновник?..»

 Смотритель дал ответ: «Я-с и моя жена».

«За все вам русское мерси! — изрек сановник. —

Такая именно нам школа и нужна.

С патриотической основой.

Я очень ваш почин ценю.

Я доложу о вас… Я в долг себе вменю…

А здесь — столовая? Доволен и столовой.

Позвольте мне меню.

Как?! — вдруг вскипел наш гость. — Молочный

суп… Жаркое…

И это… это — в пост!

Черт знает что такое!»

«Ваш-сясь! Питание… Малютки… Хилый рост…

Из бедноты сиротки…

Родные померли все больше от чахотки…

Врачи…»

«Врачи нахально врут!

Не допущу потворства!

С поста не мрут,

А мрут — с обжорства!»

«Ведь этакий вандал!» —

Иной читатель скажет гневно.

А я б опекуна такого оправдал:

Ведь он от голоду ни разу не страдал,

А от обжорства — ежедневно!

Взбежавши на пригорок,

Зайчишек тридцать — сорок

Устроили совет.

«Житья нам, братцы, нет».

«Беда. Хоть с мосту в воду».

«Добудемте права!»

«Умремте за свободу!»

. . . . . . . . . . . . . . . . .

От смелых слов у всех кружилась голова.

Но только рядышком шелохнулась трава,

Как первый, кто кричал: «За волю в землю

лягу!»,

С пригорка задал тягу.

За ним все зайцы, кто куда,

Айда!

Зайчиха с заинькой под кустиком сидела.

«Охти мне, без тебя уж стала тосковать.

Ждала тебя, ждала: глаза все проглядела.

Договорились, что ль, в совете вы до дела?»

«Договорилися. Решили бунтовать!»

О бунте заячьем пошли повсюду толки.

Не говоря уж о лисе,

Теперь, поди, хвосты поджали звери все, —

А больше всех, понятно, волки?!

«Хозяин! Пантелей Ильич! Гляди-ко… Волга…

Взбесилась, видит бог. И потонуть недолго.

А не потонем — все равно —

Водой промочит все зерно».

Приказчик мечется, хлопочет.

А Пантелей Ильич, уставя в небо взор,

Дрожащим голосом бормочет:

«Святители! Разор!

Чины небесные, арханделы и власти!

Спасите от лихой напасти!

Я добрым делом отплачу…

Сведу в лампадах пуд елею…

Под первый праздничек свечу

Вот с эту мачту закачу…

И сотельной не пожалею!»

То слыша, говорит приказчик Пантелею:

«Ты это что ж, Ильич? Про мачту-то… всурьез?

Да где же ты свечу такую раздобудешь?»

«Молчи, дурак, — умнее будешь! —

Хозяин отвечал сквозь слез. —

Дай только вымолить скорей у неба жалость,

Чтоб я с моим добром остался невредим, —

А там насчет свечи мы после… поглядим…

Укоротим, пожалуй, малость!»

Читатель, за вопрос нескромный извини:

Скажи, ты помнишь ли те дни,

Когда везде толпы народа

Гудели, как шмели

У меда:

«Свобода!»

«Свобода!»

А дела до конца не довели.

На радостях, забыв о старом,

Обмякли перед вольным даром.

Читатель, если ты один из тех шмелей.

Сам на себя пеняй и сам себя жалей, —

А мне тебя не жаль. Польстившись на подарок,

Что заслужил, то получи:

Заместо сотенной свечи —

Копеечный огарок.

Жил-был поэт. Да суть не в этом.

Пожалуй, будь себе поэтом.

Но ежли ты к тому еще и сумасброд,

Готовый все отдать за трудовой народ.

Аминь! К какой ты там ни прибегай уловке.

Хоть в сверхэзоповский задрапируйся стих.

Твой жребий предрешен: молодчиков таких

Не гладят по головке.

А между тем поэт, о коем нынче речь,

И не умел себя и не хотел беречь:

Пусть, мол, враги его лютуют, как угодно, —

Он пишет все свободно!

Свободно… до поры.

В один хороший день поэт, как туча, мрачен,

Злым вихрем будучи на улице подхвачен,

Влетел в тартарары!

Загоготали тут вокруг него шайтаны:

«Ну, выворачивай карманы!»

«Живее! — выл старшой. — Подумаешь,]

упрям.

Поудим сами… Стой!.. Съесть хочешь

подзатыльник?

Ой-ой! Держи, держи! Что это? А?.. Будильник?!»

«Ой, бомба! — пятяся к дверям,

Удильщик спал с апломба. —

Ой, бомба!»

Гремит замок. Упал засов.

Возвращена певцу свобода.

Но возвращения часов

Пришлося ждать ему полгода.

«Будильник! Здравствуй! То-то, брат,

В аду нагнал ты перепугу!»

Поэт будильнику был рад,

Как можно радоваться другу!

А самого уж, глядь, прошиб холодный пот,

И сердце сжалося, как пред лихим ударом:

Будильник явно стал не тот!

В охранке пробыл он недаром!

Хоть развинти, хоть растряси,

Брани его, моли, проси, —

Ну, хоть бы что! Стоит. Ни звука.

«Так вот она какая штука!

Мне за добро ты платишь злом?

Так черт с тобой, ступай на слом.

И без тебя я жил не худо!»

Как вдруг на улице, — о, чудо! —

Положенный в карман, будильник стал стучать,

Но с перерывами. Поэт стал примечать:

Чуть только рядом шпик завьется,

Будильник сразу весь забьется:

«Тик-тик, тик-тик!» —

Гляди, мол, шпик!

Поэт тут со смеху ну прыскать,

Да всюду рыскать.

Да открывать Иуд,

Чтоб после вывесть их на всенародный суд,

Соорудив на эту тему

Поэму!

Уж до конца скажу, как человек прямой:

Будильник-то ведь — мой!

Благодарю тебя, создатель,

Что я не плут и не предатель,

Не душегуб, не идиот,

Не заскорузлый патриот.

Благодарю тебя, спаситель,

Что дан мне верный «охранитель»

На всех путях, во всех местах.

Что для меня всегда в Крестах

Готова тихая обитель.

Как у попа Ипата

Не борода — лопата.

Расправивший ее оплывшею рукой,

Печальных мужиков намедни

В конце обедни

Поп речью потчевал такой:

«Ох, вижу: в помыслах мирских погрязли все вы

Не богомольцы вы весной.

Все только думки про посевы:

А не побил бы град, а не спалил бы зной.

Почто мятетеся и плачетеся векую?

Бог видит нашу скорбь и всю нужду людскую,

Казня и милуя нас, грешных, поделом.

Не судьи мы господней воле.

Идите же со мною в поле, —

На всходах отпоем молебен всем селом.

И ущедрит вас бог зерном по вашей вере,

И будет хорошо приходу и попу.

С вас много ль надо мне: с копенки по снопу

Аль с закрома по мере».

Читатель, не мудри и зря не возражай.

Поп линию свою ведет примерно:

Помолится, и будет урожай —

У мужиков? Бог весть! А у попа — наверно.

Хозяин потчует под праздник батраков:

«Я, братцы, не таков,

Чтоб заговаривать вам зубы.

Судьбину вашу — кхе! — я чувствую вполне…

Кому по рюмочке?»

«Да что ж? Хотя бы мне», —

Илья облизывает губы.

«Кто, други, по второй?»

«Да я ж и по второй!»

«Ребята! Аль к вину мне подгонять вас плетью?

Ну, кто по третьей? А?.. Раздуло б вас горой…»

«Да я ж! — кряхтит Илья. — Как третью, так и

третью».

«А как же с праздничком?.. Пропащий, значит,

день?

Аль потрудились бы… кому из вас не лень», —

Вздохнув, умильно речь повел хозяин снова.

«Что ж, братцы, — батракам тут подмигнул Илья, —

Все я да я!

А вы — ни слова!»

Нет, не совсем то так. Ответ, я знаю, был.

Ответ такой, что наш хозяин взвыл.

И я бы повторить его не прочь, ей-богу,

Но… кто-то дергает за ногу!

Так много слов —

И мало дела.

Меж тем уж Дума поредела:

Не наберешь двухсот голов,

А было триста.

О, Дума! Точно ковш прогорклого вина,

И не хмельна

Она

И не игриста.

Вот басенка еще про октябриста.

Жена звала: «Мишель! Весна!»

(Причина, кажется, ясна?)

Подобно многим депутатам.

Махнув рукой на «вермишель».

Летит Мишель

К родным пенатам.

В вагоне душно. Думать лень.

Колышет ласково пружина.

Как сон, мелькнул в дороге день.

Под вечер — стоп, машина!

«Но-силь-щик!.. А, вот мой Антон!..»

Уселся барин в фаэтон.

Дорога ровная к поместью.

Айда — поехали, честь честью.

«Ну, что, брат? Как твои дела?» —

Не доезжая до села,

Антона спрашивает барин.

«Премного вами благодарен! —

Кряхтит Антон. — Дела каки?..

Вот все толкуют мужики…»

«Про что?»

«Про всякое толкуют.

Едва получатся листки…»

«Листки?!»

«Газетки… Распакуют

И судят вслух… про то да се…

Про Думу, значит, и про все…

Твои вот речи… обсуждали…»

«И… и… и что ж?»

«Тебя все ждали…

И по сегодня, стало, ждут.

Да вон они, никак, идут!

Приметишь дядю Евстигнея?..»

«Э… э… Антон!.. Послушай, брат…

Попридержи коней! — бледнея,

Забормотал наш депутат. —

Я мужикам… я… очень рад…

Да что ж ты стал? Живее трогай!

Объедем их другой дорогой!!»

Заводчик с книжечкой застал однажды внука:

«А ну-ка, миленький, а ну-ка,

Что говорит твоя хваленая наука?»

«Да вот… рассказ про паука».

«Ась? — екнуло у старика. —

Паук?.. Ну, что же он, к примеру?»

«Вишь, сам-от мал, а ест не в меру.

Добро, что нет средь пауков

В рост человечий великанов:

Такой паук бы съел в день дюжину быков

И дюжину баранов».

«Ух! — захлебнулся старичок. —

Ай, божья тварь! Ай, паучок!

Приноровился б, чай, подлец, да наловчился,

Уж то-то бы… хозяин получился».

Жил-был на свете клоп. И жил мужик Панкрат.

Вот как-то довелось им встретиться случайно.

Клоп рад был встрече чрезвычайно;

Панкрат — не слишком рад.

А надо вам сказать: судьба свела их вместе —

Не помню точно — где,

Не то в суде,

Не то в присутственном каком-то важном месте

Кругом — чины да знать. Нарядная толпа

Изнемогает в кривотолках.

Панкрат и без того сидел как на иголках —

А тут нелегкая несет еще клопа!

Взобравшись ловко по обоям

К Панкрату на рукав, клоп этаким героем

Уселся на руку и шарит хоботком.

От злости наш Панкрат позеленел весь даже:

«Ах, черт, и ты туда же:

Кормиться мужиком!» —

И со всего размаху

Хлоп дядя по клопу свободною рукой.

Мир праху

И вечный упокой!

Читатель, отзовись: не помер ты со страху?

А я — ни жив ни мертв. Наморщив потный лоб,

Сижу, ужасною догадкой потрясенный:

Ну что, как этот клоп —

Казенный?

Слоняяся без дела

В реке средь камышей,

Компания вьюнов случайно налетела

На общий сбор ершей.

(«Случайно», говорю, а может — «не случайно»?)

Ерши решали тайно,

Как им со щукою вести дальнейший бой?

Каких товарищей избрать в Совет ершиный

Для руководства всей борьбой

И управления общиной?

Достойных выбрали.

«Все любы вам аль нет?»

«Все любы!» — «Все!» — «Проголосуем».

 «Согласны, что и подписуем».

«Позвольте! Как же так? Уж утвержден

Совет? —

Пищит какой-то вьюн. — Да я ж не подписался!»

«Ты к нам откуда притесался? —

Кричат ерши. —

Не шебарши!»

«Чего — не шебарши? Вьюны, чай, тоже рыбы.

Вы на собрание и нас позвать могли бы.

Есть промеж нас, вьюнов, почище вас умы.

Со щукой боремся и мы»,

«Вы?!» — «Чем напрасно горячиться

Да подыматься на дыбы,

Вам у вьюнов бы поучиться

Культурным способам борьбы».

«Каким?» — «Сноровке и терпенью.

Уметь мелькнуть неслышной тенью,

Где попросить, где погрозить,

Где аргументом поразить, —

Зря не казать своих колючек:

Колючки — это уж старо!»

«Постой! Наплел ты закорючек.

Да у вьюнов-то есть перо?»

«Есть». — «Без колючек всё?» — «Вестимо».

«Тогда… плывите, братцы, мимо!»

Цензурный некий генерал

(Спешу отъехать на прибавке,

Что генерал давно в отставке)

С великой жалостью взирал

На вислоухого сынишку.

Уткнувшегося в книжку.

«Что? Тяжело, поди, сынок?

Да, брат, ученье — не забава;

Про что урок?»

«Про князя Ярослава…

О „Русской Правде“…»

«Что?.. Ахти!

Тогда уж „Правду“ издавали?!

А что? Не сказано, — прочти, —

За что ее конфисковали?

И как прихлопнули? Когда?

Судом? Аль без суда?»

Ох, по спине ползут мурашки.

Нам с этим цензором беда:

Столкнется с «Правдою труда»,

Так далеко ли до кондрашки!

К холуйским [3]Слобода Холуй Суздальского уезда — центр кустарной иконописи. мужикам пришло издалека

Письмо Максима, земляка

(Бедняга, числяся в «смутьянах».

Спасал живот в заморских странах).

Письмо гласило так: «Писал я вам не раз

Об удивления достойном

Иконном мастере, Феодоре покойном.

Уж подлинно, что был на редкость богомаз;

Ну, прямо, так сказать, светило:

Я не видал ни в ком такого мастерства.

Но от икон его, их сути-естества.

Меня всегда мутило.

Сиди три года, разбирай:

Что это у него? По надписанью — „Рай“,

А бесы лезут отовсюду.

Без беса обойтись не мог он никогда.

Про „Ад“ и говорить не буду,

Да не в чертях беда, —

Беда, что дьявольские рожи,

По злому умыслу покойника, похожи

На тех, кому б должна молиться слобода.

На тех, кто в черные года

За угнетенный люд терпел позор, глумленье,

Ложился под топор и шел на поселенье.

А нынче слух идет, что сделать их хотят

Потехой уличных ребят,

Что слободские скоморохи,

Лишась последней крохи

И смысла и стыда,

Не разобравши — что, куда,

Ища занятности в зазорных небылицах,

Хотят изобразить всю „чертовщину“ в лицах.

Что ж это?! Не бранясь пишу и не грозя:

Стыдитесь! Пошлости такой терпеть нельзя!»

Чрез день-другой письмо Максимово гуляет

По всей по слободе.

«Прав парень аль не прав, — заспорили везде, —

Что дядю Федора он этак охуляет?»

Но надо как-никак Максиму дать ответ.

И вот сошелся на совет

Десяток богомазов местных,

Всей слободе известных.

«Максим нам, братцы, не указ!» —

Решил так первый богомаз.

«М-да, — промычал второй, — пришлось бы всем

нам скверно,

Будь у Максима власть».

«Видать, что был бы яр».

«Из наших бы икон костер сложил, наверно».

«Что взять с него? Простой маляр».

«Картинки не дал без изъяна:

Что ни лицо, то облизьяна».

«А дядю Федора поносит так и сяк».

«Зазнался».

«Сказано: босяк».

«Хе-хе! А лез в „передовые“.

„Ему б давно в городовые!“»

Всех выкриков не перечесть.

Мужик на слово щедр, тем более — в обиде.

Облает в лучшем виде.

«Биржевку» лучше б вам, друзья мои, прочесть:

Там жестоко Максим ославлен,

Там на него поход объявлен,

Там собран боевой народ.

Ясинский — главный коновод.

Забыли козырнуть, а надо бы для «форса» —

«Профессором» из Гельсингфорса.

Восходит день… И как там дальше?

Не мастер я по части од.

Не выношу нарядной фальши,

Хотя бис маркою свобод.

У одописцев — ну их к богу —

Рассудок с сердцем не в ладу.

Авось без вымыслов дорогу

Я к сердцу вашему найду.

И вряд ли кто меня осудит

И горький мне пошлет упрек.

Не говорю я — «дня не будет»,

Но говорю, что «день далек».

Утешен сказкою обманной

Тот, кто свободу жадно «ждет»:

Она — увы! — небесной манной

Сама собой не упадет.

Все, кто в тоске о сроке скором

Готов проклятья слать судьбе,

Все обратитеся с укором

К самим себе, к самим себе.

Вы, вы творцы свободной доли,

«Судьбу» куете вы одни.

От ваших сил и вашей воли

Зависят сроки все и дни.

От вас зависит: пить отраву

Иль гнать трусливую ораву

Тех, кто лукаво вам твердит:

«Порыв несдержанный вредит.

А — полегоньку, понемножку.

Мы, глядь, и выйдем на дорожку».

Да, говорю я, день далек.

Но пусть не робкий уголек,

Пусть ваше слово будет — пламя

Огня, горящего в груди,

Пусть, развернувшись, ваше знамя

Зареет гордо впереди,

Пусть гневом вспыхнут ваши очи

И с лиц сойдет унынья тень,

Тогда скажу я, — нет уж ночи,

Восходит день.

Однажды в час, когда дню знойному на смену

Сошла на землю ночь, — в пустыне встретил Барс

Проклятую могильшицу Гиену.

«Куда ты?» — молвил Барс.

«Да на кладбище в Тарс! —

Ответила Гиена без заминки. —

Ведь там, голубчик, у меня

Вся похоронена… родня,

Так хочется по ней устроить мне… поминки!»

Когда, о господи, мне пресечешь ты дни

И отпоет меня смиренный поп иль инок,

Мой прах — молю я — сохрани

От этакой родни

И от таких поминок!

В непроезжей, в непролазной,

В деревушке Недородной

Жил да был учитель сельский,

С темнотой борясь народной.

С темнотой борясь народной,

Он с бедой народной сжился:

Каждый день вставал голодный

И голодный спать ложился.

Но душа его горела

Верой бодрой и живою.

Весь ушел учитель в дело,

С головою, с головою.

Целый день средь ребятишек

Он ходил, худой и длинный.

Целый день гудела школа,

Точно рой живой, пчелиный.

Уж не раз урядник тучный,

Шаг замедлив перед школой,

Хмыкал: «Вишь ты… шум… научный…

А учитель-то… с крамолой!»

Уж не раз косил на школу

Поп Аггей глазок тревожный:

«Ох, пошел какой учитель…

Все-то дерзкий… все безбожный!..»

Приезжал инспектор как-то

И остался всем доволен,

У учителя справлялся:

Не устал он? Может, болен?

Был так ласков и любезен,

Проявил большую жалость,

Заглянул к нему в каморку,

В сундучке порылся малость.

Чрез неделю взвыл учитель —

Из уезда предписанье:

«Обнаружив упущенья,

Переводим в наказанье».

Горемыка, распростившись

С ребятишками и школой,

С новым жаром прилепился

К детворе деревни Голой.

Но, увы, в деревне Голой

Не успев пробыть полгода,

Был он снова удостоен

Перевода, перевода.

Перевод за переводом,

Третий раз, четвертый, пятый…

Закручинился учитель:

«Эх ты, жребий мой проклятый!»

Изнуренный весь и бледный,

Заостренный, как иголка,

Стал похож учитель бедный

На затравленного волка.

Злобной, горькою усмешкой

Стал кривить он чаще губы:

«Загоняют… доконают…

Доконают, душегубы!»

Вдруг негаданно-нежданно

Он воскрес, душой воспрянул,

Будто солнца луч веселый

На него сквозь туч проглянул.

Питер! Пышная столица!

Там на святках на свободных

— Сон чудесный! — состоится

Съезд наставников народных.

Доброй вестью упоенный,

Наш бедняк глядит героем:

«Всей семьей объединенной

Наше горе мы раскроем.

Наше горе, наши муки,

Беспросветное мытарство…

Ко всему приложим руки!

Для всего найдем лекарство!»

На желанную поездку

Сберегая грош последний,

Всем друзьям совал повестку,

С ней слетал в уезд соседний.

В возбужденье чрезвычайном

Собрались учителишки,

На собрании на тайном

Обсудили все делишки:

«Стой на правом деле твердо!»

«Не сморгни, где надо, глазом!»

Мчит герой наш в Питер гордо

С поручительным Наказом.

Вот он в Питере. С вокзала

Мчит по адресу стрелою.

Средь огромнейшего зала

Стал с Наказом под полою.

Смотрит: слева, справа, всюду

Пиджаки, косоворотки…

У доверчивого люда

Разговор простой, короткий.

«Вы откуда?» — «Из Ирбита».

«Как у вас?» — «Да уж известно!»

Глядь — душа уж вся открыта.

Будто жили век совместно!

Началося заседанье.

И на нового соседа

Наш земляк глядит с улыбкой:

Экий, дескать, непоседа!

Повернется, обернется,

Крякнет, спросит, переспросит, —

Ухмыляется, смеется,

Что-то в книжечку заносит.

Франтоват, но не с излишком,

Рукава не в рост, кургузы,

Под гороховым пальтишком

Темно-синие рейтузы.

Тараторит: «Из Ирбита?

Оч-чень р-рад знакомству с вами!»

И засыпал и засыпал

Крючковатыми словами:

«Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?..

Единение?.. Союзы?..

Оч-чень р-рад знакомству с вами!»

Распиналися рейтузы:

«Мил-лый! Как? Вы — без приюта?..

Но, ей-богу… вот ведь кстати!

Тут ко мне… одна минута…

Дело все в одной кровати…»

Не лукавил «друг-приятель»,

«Приютил» он друга чудно.

Где? — Я думаю, читатель,

Угадать не так уж трудно.

Съезд… Сановный покровитель…

Встречи… Речи… Протоколы…

Ах, один ли наш учитель

Не увидел больше школы!

На фабрике — отрава,

На улице — расправа.

И там свинец, и тут свинец…

Один конец!

Устроив мстительный локаут,

Они слетелися на шумный пьяный раут.

Но страха им — увы! — не утопить в вине.

И жутко, жутко им, — и от стены к стене

Они по залам освещенным

Шагают с видом обреченным:

Их мысли робкие холодный страх сковал, —

Идет, им чудится, идет последний вал!

«Не веришь? — Мужику, смышленому Назару,

Маклак навязывал безногого коня. —

Не веришь? Черт с тобой! Шатайся по базару

Хоть три, четыре дня,

А купишь — у меня!

Ведь это что за конь? Не сглазили б! Красавец!

— Тп-р-р-у, не играй, мерзавец! —

Ведь это что за конь?!

Огонь!

Без сбою, без спотычки!

Скакун! Садись — лети!

Ахти!

Не сковырнися без привычки!

Бери. Добра тебе желаю: всем пригож.

Всем вышел конь — с хвоста до холки!»

«Добра? — вздохнул Назар. —

Дай бог тебе того ж!

Чтоб, значит, за тобой гналися стаей волки,

А ты бы удирал от них на скакуне

Таком вот, как теперь всучить желаешь мне!»

Кадеты, позабыв о многом,

О чем не след бы забывать,

Теперь на лозунге безногом

Пустились гарцевать

И нам его всучить пытаются упорно.

Благодарим покорно!

«Н-но, „Марков“, гром тебя убей!..

Но, „Пуришкевич“! Но, злодей!..»

Не надобно большой догадки,

Тут явно прейдена всех оскорблений грань

И терпят злую брань Не «патревоты» же, конечно, а лошадки.

На даче барчуки, набрав еловых шишек,

В войну решили поиграть

И наняли толпу крестьянских ребятишек

Изображать враждующую рать.

Сошлись враги. Увлекшись боем,

Деревня перла напролом:

«Жарь под микитки!»

«Бей колом!»

Барчата взвыли диким воем.

На крик сбежалися их матери, отцы.

Узнав, что их сынки ребятам заплатили,

Чтоб те их колотили,

Озлились господа: «Ах, псы, ах, подлецы!

За медный грош убить готовы, супостаты!»

«Да рази ж, — издали ребятушки кричат, —

Да рази ж чем мы виноваты?

Мы платы силою не брали у барчат:

Мы б их избили и без платы!»