Онлайн чтение книги Стихотворения
Стихотворения. 1917-1920

Большевистская звезда

Ярким светом светит.

В чистом небе без труда

Всяк ее заметит.

Словно выцветший плакат —

Звездочка кадета:

Повернула на закат

Мертвая планета.

Смотрит горестно эсер

На свою комету:

«Был весной какой размер,

Нынче — трети нету!»

Меньшевик клянет судьбу.

Очень уж обидно:

«И в подзорную трубу

Ничего не видно!»

Весною некий птицелов

Ловил перепелов:

Лежал в траве густой часами.

На сети на свои глядел издалека, —

Перепела ж ловились сами.

Была ли на сетях приманка велика?

Да ровно никакой!

Доверчиво и смело

Шли птицы на привычный зов:

Обманщик ловкий, птицелов

Перепелиный бой подделывал умело!

Как много в наши дни вот этаких ловцов

Средь политического поля!

— «Земля и воля!»

— «Земля и воля!»

— «Права!» — «Порядок!» — «Хлеб!» —

свистят со всех концов.

Кто верит всякому «на вид — социалисту»,

Те уподобятся легко перепелами.

Друзья, судите не по свисту,

А по делам!

Помню — господи, прости!

Как давно все было! —

Парень лет пяти-шести,

Я попал под мыло.

Мать с утра меня скребла,

Плача втихомолку,

А под вечер повела

«К господам на елку».

По снежку на черный ход

Пробрались искусно.

В теплой кухне у господ

Пахнет очень вкусно.

Тетка Фекла у плиты

На хозяев злится:

«Дали к празднику, скоты,

Три аршина ситца!

Обносилась, что мешок:

Ни к гостям, ни к храму.

Груне дали фартушок —

Не прикроешь сраму!»

Груня фыркнула в ладонь,

Фартушком тряхнула.

«Ну и девка же: огонь!» —

Тетушка вздохнула. —

Все гульба нейдет с ума,

Нагуляет лихо!

Ой, никак, идет « сама »

В кухне стало тихо.

Мать рукою провела

У меня под носом.

В кухню барыня вошла, —

К матери с вопросом:

«Здравствуй, Катя! Ты — с сынком?

Муж, чай, рад получке?»

В спину мать меня пинком:

«Приложися к ручке!»

Сзади шум. Бегут, кричат:

«В кухне — мужичонок!»

Эвон сколько их, барчат:

Мальчиков, девчонок!

«Позовем его за стол!»

«Что ты, что ты, Пепка!»

Я за материн подол

Уцепился крепко.

Запросившися домой.

Задал реву сразу.

«Дём, нишкни! Дурак прямой,

То ль попорчен сглазу».

Кто-то тут успел принесть

Пряник и игрушку:

«Это пряник. Можно есть».

«На, бери хлопушку».

«Вот — растите дикарей:

Не проронит слова!..

Дети, в залу! Марш скорей!»

В кухне тихо снова.

Фекла злится: «Каково?

Дали тож… гостинца!..

На мальца глядят как: во!

Словно из зверинца!»

Груня шепчет: «Дём, а Дём!

Напечем-наварим.

Завтра с Феклой — жди — придем.

То-то уж задарим!»

Попрощались и — домой.

Дома — пахнет водкой.

Два отца — чужой и мой —

Пьют за загородкой.

Спать мешает до утра

Пьяное соседство.

Незабвенная пора,

Золотое детство!

Шли за попом, как за пророком,

Молили жалобно царя.

Незабываемым уроком

Стал день девятый января.

Оплакав братские могилы,

Прокляв навек слова мольбы,

Мы накопляли долго силы

Для сокрушительной борьбы.

День расправы кровавой,

Мы клялися тобой

Завершить твое дело

Всенародной борьбой!

Терзал нам грудь орел друглавый.

Палач казнил нас без суда.

И шли не раз мы в бой кровавый

Под красным знаменем Труда.

Врагов настигла злая кара.

И после многих страшных встреч

Для беспощадного удара

Мы поднимаем грозный меч.

День расправы кровавой,

Мы клянемся тобой:

Это будет последний

И решительный бой!

Вот это строгий суд! Суда не надо строже:

Народная им власть обходится дороже,

Чем власть — какая же? Ну, что стесняться зря!

Чья власть милей вам и дешевле?

Не ваши ль это предки древле

Пред Зевсом квакали, чтоб дал он им царя?

Язык мой груб. Душа сурова.

Но в час, когда так боль остра,

Нет для меня нежнее слова,

Чем ты — «работница-сестра».

Когда казалось временами,

Что силе вражьей нет числа,

С такой отвагой перед нами

Ты знамя красное несла!

Когда в былые дни печали

У нас клонилась голова,

Какою верою звучали

Твои бодрящие слова!

Пред испытанья горькой мерой

И местью, реющей вдали,

Молю, сестра: твоею верой

Нас подними и исцели!

Мой ум — мужицкой складки,

Привыкший с ранних лет брести путем угадки.

Осилив груды книг, пройдя все ранги школ,

Он все ж не приобрел ни гибкости, ни лоска:

Стрелой не режет он воды, как миноноска.

Но ломит толстый лед, как грузный ледокол.

И были для него нужны не дни, а годы,

Чтоб выровнять мой путь по маяку Свободы.

Избрав, я твердо знал, в какой иду я порт,

И все ненужное, что было мне когда-то

И дорого и свято,

Как обветшалый хлам я выбросил за борт.

Душа полна решимости холодной —

Иль победить, иль умереть свободной.

Все взвешено. Пути иного нет.

Горят огни на маяке Свободы.

Привет вам, братья, с кем делю я все невзгоды!

Привет!

Броженье юных сил, надежд моих весна,

Успехи первые, рожденные борьбою,

Все, все, чем жизнь моя досель была красна,

Соединялося с тобою.

Не раз теснила нас враждебная орда

И наше знамя попирала,

Но вера в наш успех конечный никогда

У нас в душе не умирала.

Ряд одержав побед под знаменем твоим

И закалив навек свой дух в борьбе суровой,

В тягчайшие часы мы верим: мы стоим

Пред новою борьбой и пред победой новой!

Стяг красный водрузив у древних стен Кремля,

Стяг красный «Правды» всенародной,

Знай, трудовая рать, знай, русская земля,

Ты выйдешь из борьбы — великой и свободной!

Еще не все сломили мы преграды,

Еще гадать нам рано о конце.

Со всех сторон теснят нас злые гады.

Товарищи, мы — в огненном кольце!

На нас идет вся хищная порода.

Насильники стоят в родном краю.

Судьбою нам дано лишь два исхода:

Иль победить, иль честно пасть в бою.

Но в тяжкий час, сомкнув свои отряды

И к небесам взметнув наш алый флаг.

Мы верим все, что за кольцом осады

Другим кольцом охвачен злобный враг, —

Что братская к нам скоро рать пробьется,

Что близится приход великих дней,

Тех дней, когда в тылу врага сольется

В сплошной огонь кольцо иных огней.

Товарищи! В возвышенных надеждах,

Кто духом пал, отрады не найдет.

Позор тому, кто в траурных одеждах

Сегодня к нам на праздник наш придет.

Товарищи, в день славного кануна

Пусть прогремит наш лозунг боевой:

«Да здравствует всемирная коммуна!»

«Да здравствует наш праздник трудовой!»

На Красной площади намедни три туза:

Помещик — без земли, заводчик — без завода

И хищник банковский, сидящий без дохода,

Час битый пялили глаза

На торжество рабочего народа.

Им в первомайский день с утра

Спокойно дома не сиделось:

Глазком прикинуть захотелось.

Измерить силу рати той,

Что их теснит своей железною пятой.

Налюбовавшися, пошли домой все трое.

«Ну, как?»

«Да так. Тоска».

«Казенный юбилей.

День этот проходил куда как веселей

При прежнем строе.

Ушла поэзия. Отпал волшебный фон.

Как живописен был разгон

Всей этой сволочи, сбирающейся в шайки,

Когда ее жандармский эскадрон

Возьмет, бывало, всю в нагайки!

P-раз! Шляпа на боку! — Два! Лопнуло пальто!

Три! Шайки всей как не бывало!

В участок волокут толпу. А нынче — что?!

Ушла поэзия. И красок ярких мало!»

Нетрудно угадать, как первомайский день

Расписан был потом в газетах буржуазных.

Буржуи с нами вкусов разных:

Там, где нам — солнышко, для них — сплошная тень.

У батюшки Ипата

Водилися деньжата.

Конечно, дива тут особенного нет:

Поп намолил себе монет!

Однако же, когда забыли люди бога

И стали сундуки трясти у богачей,

Взяла попа тревога:

«Откроют, ироды, ларек мой без ключей!»

Решив добро свое припрятать повернее,

Поп, выбрав ночку потемнее,

Перетащил с деньгами ларь

В алтарь

И надпись на ларе искусно вывел мелом:

« Сей ларь — с Христовым телом ».

Но хитрый пономарь,

Пронюхав штуку эту

И выудивши всю поповскую монету,

Прибавил к надписи: «Несть божьих здесь телес!

Христос воскрес!»

Что пономарь был плут, я соглашусь не споря,

Плут обманул плута — так кто ж тут виноват?

Но я боюсь, чтоб поп Ипат

Не удавился с горя.

Годков тому примерно пять

Помещик некий в лес заехал погулять.

На козлах Филька красовался.

Такой-то парень — богатырь!

«Вишь, как тут заросло, а был совсем пустырь. —

Молодняком помещик любовался. —

Как, Филька, думаешь? Хорош молоднячок?

Вот розги где растут. Не взять ли нам пучок?

В острастку мужикам… на случай своеволья!»

«М-да! — Филька промычал, скосивши вбок глаза. —

М-да… розги — первый сорт…

Молоднячок… Лоза!..

Как в рост пойдут, ведь вот получатся дреколья!»

Какой же в басенке урок? Смешной вопрос.

Года всё шли да шли, — и молодняк подрос.

Дьячок Кирилл да поп Ипат

У старенькой купели

Под писк ребят Козлами пели.

Кто думал про детей, а батя — про отцов:

«Ужотко проучу я этих подлецов:

Довольно мне они, злодеи, насолили!

Церковный сенокос и поле поделили,

На требы таксу завели…

Приходится сидеть, как раку на мели:

Нет ни почету, ни доходу!»

С перекосившимся от злой усмешки ртом

Поп ребятишек в воду

Стал погружать гуртом:

«Во имя… отца… и сына… и святого духа…

Крещаются младенцы: Голиндуха…

Евпл… Хуздазад… Турвон…

Лупп… Кирса… Сакердон…

Ексакостудиан… Проскудия… Коздоя …»

Чрез полчаса В деревне шум стоял от ругани и воя.

Ермил накинулся на кума, на Сысоя:

«Кого же ты носил крестить: дитё аль пса?

Как допустил его назвать ты… Сакердоном?»

В другом конце сцепился Клим с Антоном:

«Как, ты сказал, зовут мальца?»

На куме не было лица.

«Эк… сам… — уставился бедняк убитым взглядом

На разъяренного отца. —

Как бишь его… Кума с попом стояла рядом…

Эк… сам…»

«Что сам? Крестил аль что? Ты, леший, пьян!»

«Я? Пьян? Ни боже мой! — Кум жалко

усмехнулся.—

А крестннчка зовут: Эк…сам…кустом…

Демьян!»

«Сам под кустом Демьян?! Ай, братцы!

Он рехнулся!»

Пров кума своего на все лады честил:

«Ты ж где, подлец, — в лесу дитё мне окрестил

Аль у соседского овина?

Как, повтори, зовут мальца?»

«Ху… Хуздазад!»

«Что? Сам ты Хуздазат! Вон со двора, скотина!

Неси дитё назад!»

«Ай! — Кузькина жена в постели горько

билась. —

Какого Евпла мне, кума, ты принесла?

Евпл!.. Лихоманка б вас до смерти затрясла!»

У Сурина Наума

За Голиндуху так благодарили кума,

Что, не сбежись народ на шум,

Крестины век бы помнил кум.

«При чем тут кумовья? Опричь попа Ипата, —

Мне скажут, — ни одна душа не виновата».

Пожалуй, что и так. Хоть есть слушок, что поп,

Из кумовей попав кому-то под ослоп,

Ссылаться пробовал на святцы.

Но… я при этом не был, братцы!

В Германию цвей гренадирен

С кадетской программой брели.

«Марширен! Марширен! Марширен!» —

Командовал Мумм им вдали.

«Теперь, брат, мы вольные птицы

Под сенью немецких штыков! —

Винаверу так у границы,

Вздохнувши, сказал Милюков. —

Тот лозунг сбывается ныне,

С которым мы шли воевать,

Что — будем Вильгельму в Берлине

„Условия“ мы диктовать.

Недаром толкались мы к Мумму,

И нас обласкал он не зря.

Вернут нам четвертую Думу!

Вернут дорогого царя!

Затянем мы старым напевом, —

Родзянкою тон будет дан!

Нам будут на секторе левом

Подтягивать Мартов и Дан.

Все будет у нас, как в Европах:

Монархия в стиле нуво´.

Поедут паны на холопах, —

Заправим а-ля Дурново!

Винавер! Опять твои нервы?

Опять ты глотаешь свой бром?!»

«Ах, Павел, скажи мне: где первый

Начнется еврейский погром?!»

В промокших дырявых онучах,

В лохмотья худые одет,

Сквозь ельник, торчащий на кручах,

С сумой пробирается дед.

Прибил ися старые ноги,

Ох, сколько исхожено мест!

Вот холмик у самой дороги,

Над ним — покосившийся крест.

«Могилку какого бедняги

Кругом обступили поля?

И где для меня, для бродяги,

Откроет объятья земля?»

Вперед на дымки деревушки

Идет старичок чрез овраг.

Над крышею крайней избушки

Кумачный полощется флаг.

Плакат на стене с пьяной рожей

Царя, кулака и попа.

«Час добрый!»

«Здорово, прохожий!»

Вкруг деда сгрудилась толпа.

«Пожалуй-ка, дед, на ночевку».

«Видать, что измаялся ты».

«Куда я пришел?»

«В Пугачевку».

«А тут?»

«Комитет бедноты».

Прохожему утром — обновка,

Одет с головы и до ног:

Рубаха, штаны и поддевка,

Тулуп, пара добрых сапог.

«Бери! Не стесняйся! Чего там!

Бог вспомнил про нас, бедняков.

Была тут на днях живоглотам

Ревизия их сундуков».

Надевши тулуп без заплатки,

Вздохнул прослезившийся дед:

«До этого места, ребятки,

Я шел ровно семьдесят лет!»

Друзья мои, открыто говорю,

Без хитростных раздумий и сомнений:

Да, Пушкин — наш ! Наш добрый светлый

гений!

И я ль его минувшим укорю?

Он не стоял еще… за «власть Советов»,

Но… к ней прошел он некую ступень.

В его лучах лучи других поэтов —

Случайная и трепетная тень.

Ему чужда минувшей жизни мерзость,

Он подходил с насмешкой к алтарю:

Чтоб нанести царю земному дерзость,

Он дерзко мстил небесному царю.

Он говорил: «Тиран несправедливый,

Библейский бог, угрюмый и строптивый!»

А у Невы, средь Зимнего дворца,

Набитого охраною гвардейской,

Бродил другой тиран с душой злодейской,

Земной портрет небесного творца,

И не одну он возлюбил Марию, —

И в час, когда он в свой гарем входил,

Попы в церквах свершали литургию,

И дым синел над тысячью кадил.

— Благослови, господь, царево дело!

Пошли успех его святым трудам! —

И сколько их, таких царей, сидело

По деревням, по селам, городам!

Им долгий день казался сладким мигом,

В хмельном чаду летел за годом год.

Под их ярмом, под их жестоким игом,

Стонал народ, рабы своих господ!

Друзья, для нас пришла пора иная:

Мы свергли всех земных своих богов.

Клянитесь же, что больше Русь родная

Не попадет под гнет ее врагов!

Пусть будет свят для нас завет пророка,

Рукой врагов сраженного до срока,

И пусть его разбитой лиры глас

Ободрит вас в тревоги жуткий час!

Меня ж, друзья, прошу, не обессудьте

И, отдохнув за пушкинским стихом,

Таким простым и мудрым, позабудьте

О «предисловии» плохом.

Как родная мать меня

Провожала,

Как тут вся моя родня

Набежала:

«А куда ж ты, паренек?

А куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

Да в солдаты!

В Красной Армии штыки,

Чай, найдутся.

Без тебя большевики

Обойдутся.

Поневоле ты идешь?

Аль с охоты?

Ваня, Ваня, пропадешь

Ни за что ты.

Мать, страдая по тебе,

Поседела,

Эвон в поле и в избе

Сколько дела!

Как дела теперь пошли:

Любо-мило!

Сколько сразу нам земли

Привалило!

Утеснений прежних нет

И в помине.

Лучше б ты женился, свет.

На Арине.

С молодой бы жил женой,

Не ленился!»

Тут я матери родной

Поклонился.

Поклонился всей родне

У порога:

«Не скулите вы по мне,

Ради бога.

Будь такие все, как вы,

Ротозеи.

Что б осталось от Москвы,

От Расеи?

Все пошло б на старый лад,

На недолю.

Взяли б вновь от нас назад

Землю, волю;

Сел бы барин на земле

Злым Малютой.

Мы б завыли в кабале

Самой лютой.

А иду я не на пляс,

На пирушку,

Покидаючи на вас

Мать-старушку:

С Красной Армией пойду

Я походом,

Смертный бой я поведу

С барским сбродом,

Что с попом, что с кулаком

Вся беседа:

В брюхо толстое штыком

Мироеда!

Не сдаешься? Помирай,

Шут с тобою!

Будет нам милее рай.

Взятый с бою, —

Не кровавый, пьяный рай

Мироедский, —

Русь родная, вольный край.

Край советский!»

«Здесь, — богомолке так шептал монах

смиренный, —

Вот здесь под стеклышком, внутри сего ларца,

Хранится волосок нетленный, —

Не знаю в точности, с главы, или с лица,

Или еще откуда —

Нетленный волосок святого Пуда.

Не всякому дано узреть сей волосок,

Но лишь тому, чья мысль чиста, чей дух высок,

Чье сердце от страстей губительных свободно

И чье моление к святителю доходно».

Умильно слушая румяного отца,

Мавруша пялила глаза на дно ларца.

«Ах, — вся зардевшись от смущенья,

Она взмолилась под конец, —

Нет от святителя грехам моим прощенья:

Не вижу волоска, святой отец!»

Отец, молодушку к себе зазвавши в келью

И угостив ее чаишком с карамелью

И кисло-сладеньким винцом,

Утешил ласковым словцом:

«Ужотко заходи еще… я не обижу.

А что до волоска — по совести скажу:

В ларец я в этот сам уж двадцать лет гляжу

И ровно двадцать лет в нем ни черта не вижу!»

Отец служил у «дорогих господ»

(Свои харчи и восемь красных в год),

А я, малец, был удостоен чести:

С сопливым барчуком играл нередко вместе;

Барчук в колясочке мне кнутиком грозил,

А я… возил.

Не помню: то ль «игра» мне эта надоела,

То ль просто мною дурь мужичья овладела,

Но… «конь» забастовал и, бросивши игру,

К отцу забился в конуру.

Барчук, упорствуя, стучал ко мне в окошко:

«Ну, повози меня, Демьян, еще немножко!»

И соблазнял меня,

Забастовавшего коня,

Ревевшего в каморке гулкой…

Французской булкой!

Когда я услыхал о «булке Колчака»,

Я вспомнил барчука.

Ну что ж? Польстясь на ласку,

Впряжемся, что ль, опять в господскую коляску?!

«Дай, барин, булку. А потом…

Хоть застегай нас всех кнутом!»

Фон дер Гольц в родном Берлине,

Он в Стамбуле — Гольц-паша,

Гетман Гольцев — в Украине.

Что ни день, то антраша.

Сколько красок в этом Фоне:

Все цвета на всякий вкус!

Фон-дер-гетман-Гольц в вагоне

Теребит «казацкий ус»!

«Мейне тапфере козакен —

Едер герос, курц унд гут [5]Мои бравые казаки, все вы герои.

Ошень смелий все воякен,

Алле габен дейтшер мут! [6]У всех у вас немецкая храбрость

Онэ орднунг… [7]Без порядка бес парятка

Штэт [8]Стоит ди руссише… земля,

Ми поим своя лошатка

На московише Кремля!»

Шарлатану наши баре

Помогают во всю мочь.

Фон дер Гольц-пашу в бояре

Возвести они не прочь.

Это что! Прохвосты рады

Возвести его в цари:

«Лишь верни нам наши клады

И порядок водвори!»

Ждут «порядка» живоглоты.

Погодите, дайте срок.

С фон-дер-гетманской работы

Вам немалый будет прок:

Коль охоты нет расстаться

Вам с мечтою о царях,

Не пришлось бы (может статься)

С фон дер Гольцем вам болтаться

На московских фонарях!!

На Красной площади, у древних стен Кремля,

Мы — стражи вечные твои, товарищ милый.

Здесь кровью полита земля,

Здесь наши братские могилы.

Бойцы, сраженные в бою,

Мы в вечность отошли. Но ты — еще в строю,

Исполненный огня и пролетарской силы.

Так стой же до конца за власть и честь свою.

За пролетарскую великую семью,

За наши братские могилы!

Танька козырем ходила,

Пыль по улице мела,

Страх на Ваньку наводила,

Форсовитая была!

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!..

Подступиться — думать брось!»

Расхрабрился как-то Ванька, —

Танька, глядь, копыта врозь!

Уж как Ванька размолодчик,

Он прицел берет на глаз.

Нынче красный он наводчик

В артиллерии у нас.

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!..»

«Эх ты, дуй ее наскрозь!»

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

В Красной Армии воякой

Ванька стал за первый сорт,

В переделке был он всякой,

И в бою Ванюха — черт.

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!..»

«Эх ты, дуй ее наскрозь!»

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Ежли кто при виде таньки

Вдруг начнет ошалевать,

Ванька лается: «Без няньки

Не привыкли воевать?!»

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»

«Ну так что?! Сплошал небось?

Эх ты, трус!..» Как ухнет Ванька,

Танька, глядь, колеса врозь!

Вишь от таньки как подрали

Все под Детским-то Селом.

Мы ж руками танек брали

Под Одессой и Орлом.

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»

«Ну так что?! Сплошал небось?

Эх ты, трус!..» Как ухнет Ванька,

Танька, глядь, колеса врозь!

«Таньке ходу нет в болоте,

Не пойдет она в снегу.

С пушкой подступы к пехоте

Не один я стерегу».

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»

«Где она? Собьем небось!..»

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

«Пусть лишь танька подвернется,

Угощу я калачом.

Танька к белым не вернется,

Не вернется нипочем».

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»

«Не уйдет от нас небось!»

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

И у нас теперь умело

Стали танек снаряжать.

Да не в таньках, братцы, дело:

Трус всегда охоч бежать.

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!».

«Ну так что?! Сплошал небось?

Эх ты, трус!» Как ухнет Ванька, —

 Танька, глядь, колеса врозь!

Шкурник вечно в злой тревоге,

Смотрит в страшные очки.

Все телеги на дороге

Для него — броневички.

«Ванька! Танька прет с разбега!

Защищаться — думать брось!»

«Да ведь это же телега.

Пронесло б тебя наскрозь!»

Жалкий трус от бабьей палки

Убежит наверняка.

Но бойцы стальной закалки

Посильней броневика.

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»

«Лезет, стерва, на авось!»

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Танька тож не без осечек,

Таньке люб не всякий грунт —

И завзятый человечек

Подорвет ее в секунт.

«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»

«Ладно. Справимся небось».

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Танька — ценный приз для смелых,

Трусу — пугало она.

Стоит таньку взять у белых —

Белым сразу грош цена.

Взвоют белые ребятки, —

Тут их малость поднажать,

Засверкают только пятки,

Как начнут они бежать.

На карачках за машиной

Лезет белая орда.

Таньку сбей — толпой мышиной

Все помчат невесть куда:

Унести лишь ноги рады.

Красный знай-ка напирай,

Таньки, пушки и снаряды —

Всё у белых забирай!

Хоть не в таньках, братцы, дело

(Надо смелость уважать!),

Но и мы теперь умело

Стали таньки снаряжать.

Ванька — эвон! — через ниву

Прет на таньке молодец.

Дует белых в хвост и в гриву!

Тут и песенке конец!

Вожу пером, ребятушки,

По белому листу.

С народом я беседовать

Привык начистоту.

За словом, сами знаете,

Не лезу я в карман,

Но не любил я отроду

Пускаться на обман.

За правду распинаюсь я

Уж много-много лет

И за словечко каждое

Готов держать ответ.

Написано — подписано,

Читай меня — суди.

Любовь и злая ненависть

Сплелись в моей груди:

Любовь — к народу бедному

И ненависть — к панам,

К царям, попам, помещикам

И всяческим «чинам».

За то, что раскрываю я

Всю правду бедняку,

Меня б дворяне вздернули

На первом же суку.

Пока же на другой они

Пускаются прием:

Печатают стишоночки,

Набитые враньем.

Стишки моею подписью

Скрепляют подлецы,

Чтоб их вранье за истину

Сочли бы простецы.

Но с подписью поддельною

Уйдешь недалеко.

Мои ль стихи иль барские, —

Друзья, узнать легко:

Одной дороги с Лениным

Я с давних пор держусь.

Я Красной нашей Армией

Гордился и горжусь.

Мне дорог каждый искренний

И честный большевик.

В моем углу два образа:

Рабочий и мужик.

За строй коммунистический

Стоял я и стою.

Помещикам, заводчикам —

Пощады не даю.

Стремясь рассеять знанием

Души народной мрак,

Я — враг всех бабьих выдумок

И всех поповских врак.

Как вы, люблю я родину,

Но — не рабыню-Русь,

Которой помыкала бы

Разъевшаяся гнусь.

Люблю я Русь народную,

Советский вольный край,

Где мироедам — места нет,

Где труженикам — рай.

Еще, друзья, приметою

Отмечен я одной:

Язык — мое оружие —

Он ваш язык родной.

Без вывертов, без хитростей,

Без вычурных прикрас

Всю правду-матку попросту

Он скажет в самый раз.

Из недр народных мой язык

И жизнь и мощь берет.

Такой язык не терпит лжи, —

Такой язык не врет.

У Кривды — голос ласковый,

Медовые уста,

У Правды — речь укорная,

Сурова и проста;

У Кривды — сто лазеечек,

У Правды — ни одной;

У Кривды — путь извилистый,

У Правды — путь прямой;

В сапожках Кривда в лайковых,

А Правда — босиком, —

Но за босою Правдою

Пойдем мы прямиком!

Среди поэтов — я политик,

Среди политиков — поэт.

Пусть ужасается эстет

И пусть меня подобный критик

В прах разнесет, мне горя нет.

Я, братцы, знаю то, что знаю.

Эстету древний мил Парнас,

А для меня (верней, для нас)

Милее путь к горе Синаю:

Парнас есть миф, Синай — закон,

И непреложный и суровый.

И на парнасский пустозвон

Есть у меня в ответ — готовый

Свой поэтический канон.

Сам государственник Платон,

Мудрец, бежалостный к поэтам

(За то, что все поэты врут),

Со мной бы не был очень крут,

Там, где закон: «Вся власть — Советам»

Там не без пользы мой свисток,

Там я — сверчок неугомонный,

Усевшийся на свой законный

Неосуждаемый шесток.

Пусть я лишь грубый слух пленяю

Простых рабочих, мужиков,

Я это в честь себе вменяю,

Иных не надо мне венков.

Вот я поэт какого сорта,

И коль деревня видит черта

И склонна верить чудесам,

То черта вижу я и сам.

С детьми язык мой тоже детский,

И я, на черта сев верхом.

Хлещу его своим стихом.

Но: этот черт уже советский;

На нем клеймо не адских сфер,

А знак «Эс-Де» или «Эс-Эр»,

И в этом нет большого дива.

Про черта речь моя правдива.

Где суеверная толпа

Покорна голосу попа,

Там черт пойдет в попы, в монахи,

И я слыхал такие страхи,

Как некий черт везде сновал,

Вооружась крестом нагрудным,

И, промышляя делом блудным,

В лесу обитель основал,

Вошел в великую известность

И, соблазнивши всю окрестность,

Потом (для виду) опочил

И чин святого получил;

С мощами дьявольскими рака,

По слухам, и до наших дней,

Для душ, не вышедших из мрака,

Святыней служит, и пред ней,

Под звон призывно колокольный,

Народ толпится богомольный.

Черт современный поумней.

От показного благочестия

Его поступки далеки:

Он от строки и до строки

Прочтет советские «Известия»,

Все обмозгует, обсосет

И, случай выбравши удобный, —

Советской власти критик злобный.

Иль меньшевистскую несет,

Иль чушь эсеровскую порет,

А черта черт ли переспорит?!

Черт на вранье большой мастак,

В речах он красочен и пылок.

«Ну ж, дьявол, так его растак!»

Его наслушавшись, простак

Скребет растерянно затылок:

«Куда он только это гнет?

Порядки царские клянет,

Но и советских знать не хочет.

Про всенародные права,

Про учредиловку лопочет,

А суть выходит такова,

Что о буржуях он хлопочет.

Кружится просто голова!»

И закружится поневоле.

Черт — он учен в хорошей школе

И не скупится на слова.

У черта правило такое:

Слова — одно, дела — другое,

Но речь про чертовы дела

Я отложу ужо на святки.

Хоть вероятность и мала,

Что речь продолжу я, ребятки.

Бумага всех нас подвела:

Большие с нею недохватки;

В газетах нынче завели

Такие строгие порядки,

Что я, как рыба на мели,

Глотаю воздух и чумею,

Теряю сотни острых тем

И скоро, кажется, совсем.

Чертям на радость, онемею.

Пишу сие не наобум.

Не дай погибнуть мне, главбум ,

И заработай полным ходом, —

На том кончаю. С Новым годом!

В руках мозолистых — икона,

Блестящий крест — в руке попа.

Вкруг вероломного Гапона

Хоругвеносная толпа.

Толпа, привыкшая дорогу

Топтать к Христову алтарю,

С мольбою шла к земному богу,

К самодержавному царю.

Она ждала, молила чуда.

Стон обездоленного люда

Услыша, добрый царь-отец

Положит мукам всем конец.

Царь услыхал, и царь ответил:

Толпу молящуюся встретил

Его губительный свинец.

Великий, страшный день печали, —

Его мы скорбью отмечали.

Но — крепкий плод его дозрел.

Так пусть же песни наши грянут!

Победным гимном пусть помянут

День этот все, кто был обманут

И кто, обманутый, прозрел!

Ми садился на ишак

И в Париж гулялся.

Клеманса, такой чудак,

Очень нам смеялся.

Гулимджан! Гулимджан!

Знаим свае дело:

Весь Кавказ мы за ляржан [10]Французские денежки.

Продаем умело.

«Тьфу! — смеялся Клеманса, —

Не было печали!»

Ми ему в два галаса

Гулимджан кричали:

Гулимджан! Гулимджан!

Знаим свае дело:

Честь и совесть за ляржан

Продаем мы смело!

Ллойд-Джорджданья дверь открыл

В кабинет случайно,

Ми с Чхеидзем гаварыл:

«Рады чрезвычайно!»

Гулимджан! Гулимджан!

Знаим свае дело:

Мы Баку вам за ляржан

Уступаем смело!

Закричали ми: «Ай-ай! —

С невеселым физий. —

Ради бога, присылай

Поскорей дивизий!»

Гулимджан! Гулимджан!

Знаим свае дело:

Продадим вам за ляржан

Душу мы и тело!

Ленин сжарит шашлыку

С наших демократий,

Он имеет на Баку

Преболшой симпатий!

Гулимджан! Гулимджан!

Знаим свае дело:

Наш Тифлис — один духан!

Покупайте смело!

Ллойд-Джорджданья атвечал:

«Тронут вашим горем.

Наш английский флот помчал

Нашим Черным морем!»

Гулимджан! Гулимджан!

Нам какое дело?

Нас коварство англичан

Вовсе не задело.

«Мени тенкс!» — «Мерси боку!»

«Можем обещаться,

Что английский наш Баку

Будет защищаться!»

Гулимджан! Гулимджан!

Знаим свае дело:

Мы Баку вам за ляржан

Уступаем смело!

Независимый Тифлис

Тут нам объявлялся.

Ми кричали: браво! бис!

И назад гулялся!

Гулимджан! Гулимджан!

Знаим свае дело:

Весь Кавказ мы за ляржан

Продаем умело!

Персоной будучи в кругах известных видной,

Потомственный буржуй с осанкою солидной

(При случае его я назову)

Зашел в Париже в банк и сразу: «Вуле-ву?

На редкость выгодная сделка.

Мне банк даст золота, я банку — векселя

Под обеспеченье!..»

«Какое?»

«Есть земля…

Вполне исправное громадное именье,

При нем завод — мое почтенье!

Железный путь совсем вблизи,

Большая пристань тут же рядом…»

Какой же банк таким побрезгует закладом?

В минуту дело на мази.

Но… вмиг всю сделку погубило

Словцо, всего одно словцо.

Директор банковский, смеявшийся так мило.

Вдруг скорчил кислое лицо:

«А как — пардон, мусью! — как велика

оценка

Именья вашего?»

«Мильон».

«Мерси, мерси!..

А где ж, мусью, оно?»

«Где? — побелев, как

стенка.

Забормотал буржуй. — В России!.. Ан Рюсси!..»

«Ах, ан Рюсси!» — вздохнул в ответ директор

банка

И дал российскому мусью… на чай полфранка!

Дрожит вагон. Стучат колеса.

Мелькают серые столбы.

Вагон, сожженный у откоса,

Один, другой… Следы борьбы.

Остановились. Полустанок.

Какой? Не все ли мне равно.

На двух оборванных цыганок

Гляжу сквозь мокрое окно.

Одна — вот эта, что моложе, —

Так хороша, в глазах — огонь.

Красноармеец — рваный тоже —

Пред нею вытянул ладонь.

Гадалки речь вперед знакома:

Письмо, известье, дальний путь…

А парень грустен. Где-то дома

Остался, верно, кто-нибудь.

Колеса снова застучали.

Куда-то дальше я качу.

Моей несказанной печали

Делить ни с кем я не хочу.

К чему? Я сросся с бодрой маской.

И прав, кто скажет мне в укор,

Что я сплошною красной краской

Пишу и небо и забор.

Души неясная тревога

И скорбных мыслей смутный рой…

В окраске их моя дорога

Мне жуткой кажется порой!

О, если б я в такую пору,

Отдавшись власти черных дум,

В стихи оправил без разбору

Все, что идет тогда на ум!

Какой восторг, какие ласки

Мне расточал бы вражий стан,

Все, кто исполнен злой опаски,

В чьем сердце — траурные краски,

Кому все светлое — обман!

Не избалован я судьбою.

Жизнь жестоко меня трясла.

Все ж не умножил я собою

Печальных нытиков числа.

Но — полустанок захолустный…

Гадалки эти… ложь и тьма…

Красноармеец этот грустный

Все у меня нейдет с ума!

Дождем осенним плачут окна.

Дрожит расхлябанный вагон.

Свинцово-серых туч волокна

Застлали серый небосклон.

Сквозь тучи солнце светит скудно.

Уходит лес в глухую даль.

И так на этот раз мне трудно

Укрыть от всех мою печаль!

Красноармеец — Пров, Мефодий,

Вавила, Клим, Иван, Софрон —

Не ты ль, смахнув всех благородий,

Дворян оставил без угодий,

Князей, баронов — без корон?

Вся биржа бешено играла

«На адмирала Колчака».

Где он теперь, палач Урала?

Его жестоко покарала

Твоя железная рука!

Деникин? Нет о нем помина.

Юденич? Вечный упокой.

А Русь Советская — едина.

Сибирь, Кавказ и Украина

Защищены твоей рукой!

Ты сбавил спеси польской своре,

Сменив беду полубедой.

Кто победит, решится вскоре,

Пока ж — ты мудро доброй ссоре

Мир предпочел полухудой.

Ты жаждал подвига иного:

Рабочей, творческой страды.

Где места нет у нас больного?

Пора, дав жить тому, что ново,

Убрать гнилье с родной гряды.

Но оставалася корона,

Еще не сбитая тобой.

И — всходов новых оборона —

Ты на последнего барона

Пошел в последний, страшный бой.

Под наши радостные клики

Хвалой венчанный боевой.

Гроза всех шаек бело-диких,

Ты — величайший из великих,

Красноармеец рядовой!

Герой, принесший гибель змею,

Твоих имен не перечесть!

Тебе — Вавиле, Фалалею,

Кузьме, Семену, Еремею —

Слагаю стих я, как умею,

И отдаю по форме честь!

В жаркой битве, в стычке мелкой.

Средь строительных лесов,

Жадно мы следим за стрелкой

Исторических весов.

Стрелки слабое движенье,

Чуть приметная дуга,

Отмечает напряженье

Наших сил и сил врага.

Крым — еще он полон дыма,

Не улегся бранный шум,

Глядь, а стрелка уж от Крыма

Повернула на Батум.

И в раздумье вновь твержу я

Затверженные зады.

Вновь придется про «буржуя»

Мне писать на все лады.

Вновь тончайшие эстеты

Будут хныкать (как и встарь!).

Что гражданские поэты

Оскорбляют их алтарь.

Вновь придется ждать мне часу,

Чтоб пройтися (жребий злой!)

По советскому «Парнасу»

С сатирической метлой.

Стрелка влево пишет дуги.

«Сэр, с какой ступать ноги?»

У Ллойд-Джорджа от натуги

Раскорячились мозги.

Лорда Керзона он молит

Дать ему совет благой:

«Сэр, нас Ленин приневолит

Левой выступить ногой!»

Сэр бормочет: «Левой! Правой!

Вы — одной, а я другой!» —

И с усмешкою лукавой

Наблюдает за дугой.

Парадный ход с дощечкой медной:

«Сергей Васильевич Бобров».

С женой, беременной и бледной,

Швейцар сметает пыль с ковров.

Выходит барин, важный, тучный.

Ждет уж давно его лихач.

«Куда прикажете?» — «В Нескучный»

Сергей Васильевич — богач.

Он капиталов зря не тратит.

А капиталы всё растут.

На черный день, пожалуй, хватит,

Ан черный день уж тут как тут.

Пришли советские порядки.

Сергей Васильичу — беда.

Сюртук обвис, на брюхе складки,

Засеребрилась борода.

Нужда кругом одолевает,

Но, чувство скорби поборов,

Он бодр, он ждет, он уповает,

Сергей Васильевич Бобров.

Когда Колчак ушел со сцены,

Махнули многие рукой,

Но у Боброва перемены

Никто не видел никакой.

Юденич кончил полным крахом:

У многих сердце в эти дни

Каким, каким сжималось страхом,

А у Боброва — ни-ни-ни.

Деникин — словно не бывало,

Барон — растаял, аки дым.

Боброву, с виду, горя мало, —

Привык уж он к вестям худым.

И даже видя, что в газетах

Исчез военный бюллетень,

Он, утвердясь в своих приметах.

Ждет, что наступит… белый день.

И вдруг… Что жизнь и смерть?

Загадка! Вчера ты весел был, здоров.

Сегодня… свечи, гроб, лампадка…

Не снес сердечного припадка

Сергей Васильевич Бобров.

Бубнит псалтырь наемный инок

Под шепоток старушек двух:

«Закрыли Сухарев-то рынок!»

«Ох, мать, от этаких новинок

И впрямь в секунт испустишь дух!»

При свете трепетном луны

Средь спящей смутным сном столицы,

Суровой важности полны,

Стоят кремлевские бойницы, —

Стоят, раздумье затая

О прошлом — страшном и великом.

Густые стаи воронья

Тревожат ночь зловещим криком.

Всю ночь горланит до утра

Их чертый стан, объятый страхом:

«Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра! —

Пошло все прахом, прахом, прахом!»

О, воплощенье мертвых душ

Былых владык, в Кремле царивших,

Душ, из боярских мертвых туш

В объятья к черту воспаривших!

Кричи, лихое воронье,

Яви отцовскую кручину:

Оплачь детей твоих житье

И их бесславную кончину!

Кричи, лихое воронье,

Оплачь наследие твое

С его жестоким крахом! Крахом!

Оплачь минувшие года:

Им не вернуться никогда.

Пошло все прахом, прахом, прахом!

Святое царство правды строится

В родимой стороне.

Незримой много силы кроется

В народной глубине!

Вставайте ж, новые работники.

Рожденные в борьбе!

Поэты, пахари и плотники.

Мы вас зовем к себе!

Встань, рать подвижников суровая.

Грядущего оплот!

Расти и крепни, завязь новая,

И дай нам зрелый плод!

Давая прошлому оценку.

Века и миг сводя к нолю,

Сегодня я, как все, на стенку

Тож календарик наколю

И, уходя от темы зыбкой,

С благонамеренной улыбкой,

Впадая ловко в общий тон,

Дам новогодний фельетон.

То, что прошло, то нереально, —

Реален только опыт мой,

И потому я, натурально,

Решил оставить путь прямой.

Играя реже рифмой звонкой,

Теперь я шествую сторонкой

И, озираяся назад,

Пишу, хе-хе, на общий лад.

Пишу ни весело, ни скучно —

Так, чтоб довольны были все.

На Шипке все благополучно.

Мы — в новой, мирной полосе.

Программы, тезисы, проекты,

Сверхсветовые сверхэффекты,

Электризованная Русь…

Всё перечислить не берусь.

И трудно сразу перечислить.

Одно лишь ясно для меня:

О чем не смели раньше мыслить,

То вдруг вошло в программу дня.

Приятно всем. И мне приятно.

А потому весьма понятно,

Что я, прочистив хриплый бас,

Готовлюсь к выезду в Донбасс.

Нам приходилось очень круто.

Но труд — мы верим — нас спасет.

Все это так. Но почему-то

Меня под ложечкой сосет.

Боюсь, не шлепнуть бы нам в лужу.

Я вижу лезущих наружу —

Не одного, а целый стан —

Коммунистических мещан.

Мещанство, — вот она, отрава! —

Его опасность велика.

С ним беспощадная расправа

Не так-то будет нам легка.

Оно сидит в глубоких норах.

В мозгах, в сердцах, в телесных порах

И даже — выскажусь вполне —

В тебе, читатель, и во мне.

Ты проявил в борьбе геройство.

Я в переделках тоже был.

Но не у всех такое свойство —

Уметь хранить геройский пыл.

Кой-где ребятки чешут пятки:

«Вот Новый год, а там и святки…»

Кой-где глаза, зевая, трут:

«Ах-ха!.. Соснем… Потом… за труд…»

Для вора надобны ль отмычки,

Коль сторж спит и вход открыт?

Где есть мещанские привычки,

Там налицо — мещанский быт,

Там (пусть советские) иконы,

Там неизменные каноны,

Жрецы верховные, алтарь…

Там, словом, все, что было встарь.

Там — общепризнанное мненье,

Там — новый умственный Китай,

На слово смелое гоненье.

На мысль нескованную — лай;

Там — тупоумие и чванство.

Самовлюбленное мещанство,

Вокруг него обведена

Несокрушимая стена…

Узрев подобную угрозу,

Сказать по правде — я струхнул

И перейти решил на прозу.

В стихах — ведь вон куда махнул!

Трусливо начал, а кончаю…

Совсем беды себе не чаю…

А долго ль этак до беды?

Стоп. Заметать начну следы.

Я вообще… Я не уверен…

Я, так сказать… Согласен, да…

Я препираться не намерен…

И не осмелюсь никогда…

Прошу простить, что я так резко…

Твое, читатель, мненье веско…

Спасибо. Я себе не враг:

Впредь рассчитаю каждый шаг.

Я тож, конечно, не из стали.

Есть у меня свои грехи.

Меня печатать реже стали —

Вот за подобные стихи.

Читатель милый, с Новым годом!

Не оскорбись таким подходом

И — по примеру прошлых лет —

Прими сердечный мой привет!