Онлайн чтение книги Стихотворения
Стихотворения. 1931-1940

Октябрьский праздник… Речи… Флаги…

Нет смятых дракою боков.

Не воют пьяные ватаги

У деревенских кабаков.

Сосредоточенно и строго

Колхозник складывает речь.

Работы срочной, новой много,

И время надобно беречь.

Чересполосица и давка

Кому, отсталому, мила?

Сохе-кормилице — отставка:

Плохой кормилицей была.

Доселе дикой целиною

Идут ряды стальных коней.

Кулак лишь бредит стариною,—

Не беднякам рыдать по ней.

Как жили? Полосы делили.

Земля была худа, тесна.

И сельский «мир» за то хвалили,

Что « на миру и смерть красна !».

Октябрь был битвой не напрасной,

Иным крестьянский стал уряд:

В собраньях не о «смерти красной»,

О красной жизни говорят.

Вперед от старого бурьяна!

Бойцы за Ленинский завет,

Вам всем от Бедного Демьяна

Октябрьский пламенный привет!

«Задули домну, голова!»

Что это? «Мудрое» какое изреченье?

А мудрость в нем меж тем, а радость какова!

Обыкновенные — по внешности — слова

Приобрели у нас особое значенье.

«Задули»! Грубое словцо?

Смотря для чьих ушей. Для нас в нем налицо

Такая гордости оправданной безбрежность,

Такая творческая нежность!

Ведь домна каждая для нас — защитный форт,

И мы о том всему Союзу рапортуем,

Скосившись на врагов: пусть знают, чтоб их черт,

Что мы, коль тронут нас, не так еще «задуем»!

Где объявился еж, змее уж там не место.

«Вот черт щетинистый! Вот проклятущий

бес-то!

Ну, погоди ужо: долг красен платежом!»

Змея задумала расправиться с ежом.

Но, силы собственной на это не имея,

Она пустилася вправлять мозги зверьку, Хорьку:

«Приятель, погляди, что припасла к зиме я:

Какого крупного ежа!

Вот закусить кем можно плотно!

Одначе, дружбою с тобой дорожа,

Я это лакомство дарю тебе охотно.

Попробуешь, хорек, ежиного мясца,

Ввек не захочешь есть иного!»

Хорьку заманчиво и ново Ежа испробовать.

Бьет у хорька слюнца:

«С какого взять его конца?»

«Бери с любого!

Бери с любого! —

Советует змея. — С любого, голубок!

Зубами можешь ты ему вцепиться в бок

Иль распороть ему брюшину,

Лишь не зевай!»

Но еж свернулся уж в клубок.

Хорь, изогнувши нервно спину,

От хищной радости дрожа,

Прыжком метнулся на ежа И напоролся… на щетину.

Змея шипит: «Дави! Дави его! Дави!..

Да что ты пятишься? Ополоумел, что ли?!»

А у хорька темно в глазах от боли

И морда вся в крови.

«Дави сама его! — сказал змее он злобно. —

И ешь сама… без дележа.

Что до меня, то блюдо из ежа.

Мне кажется, не так-то уж съедобно!»

Мораль: враги б давно вонзили в нас

клыки.

Когда б от хищников, грозящих нам

войною,

Не ограждали нас щетиною стальною

Красноармейские штыки.

В саду зеленом и густом

Пчела над розовым кустом

Заботливо и радостно жужжала.

А под кустом змея лежала.

«Ах, пчелка, почему, скажи, судьба твоя

Счастливее гораздо, чем моя?» —

Сказала так пчеле змея:

«В одной чести с тобой мне быть бы надлежало.

Людей мое пугает жало,

Но почему ж тогда тебе такая честь

И ты среди людей летаешь так привольно?

И у тебя ведь жало есть.

Которым жалишь ты, и жалишь очень больно!»

«Скажу. Ты главного, я вижу, не учла, —

Змее ответила пчела, —

Что мы по-разному с тобою знамениты,

Что разное с тобой у нас житье-бытье,

Что ты пускаешь в ход оружие свое

Для нападения, я ж — только для защиты».

Вешний ласкою Алешку

Воздух утренний свежит.

Растянулся лодырь в лежку

И — лежит, лежит, лежит.

Пашут пусть, кому охота,

Кто колхозом дорожит,

Для кого мила работа.

Он, Алешка, полежит.

Встала рожь густой стеною,

Спелым колосом дрожит.

Книзу брюхом, вверх спиною

Лодырь рядышком лежит.

Весь колхоз воспрянул духом:

«Урожай нам ворожит!»

Вверх спиною, книзу брюхом

Лодырь знай свое лежит.

Вот и осень. После лежки

Лодырь мчит с мешком в колхоз.

«Ты чего?» — «Насчет дележки!»

 «Шутишь, парень, аль всерьез?!»

Все смеются: «Ну, и штуки ж!»

У Алешки сердце — ек!

Обернулся в голый кукиш

Полный лодырский паек!

Какой-то тип страдал запоем.

В запое был он зверски лют,

Бросаясь с руганью, с разбоем

На неповинный встречный люд.

Казалось, за его разбойные замашки

Ему недолго ждать смирительной рубашки.

Но пьяницу друзья решили излечить,

Зло пьянства перед ним насквозь разоблачить

И водку поднести ему с такой приправой,

Чтоб он с минуты самой той.

Как выпьет мерзостный настой,

Пред водкой морщился б, как перед злой отравой,

Чтоб водочный ему был неприятен дух, —

Друзья преподнесли ему настой… из мух:

«Пей, милый! Снадобье особой изготовки!»

Что ж пьяница? Без остановки

Он стопку вылакал, икнул, взглянул на дно

И, там увидя мух — брюшко и две головки, —

Глотнул их тоже заодно,

Причмокнувши: «Ух ты! Уж не пивал давно

Такой чудеснейшей… муховки!»

В Берлине так один фашистский коновод,

Смеясь, хватался за живот,

Когда, фашистскую пред ним пороча шпанку,

Его стыдили: дескать, вот

Фашистских подвигов вскрываем мы изнанку.

Ответ далеким был от всякого стыда:

«Что?.. Молодцы мои — погромщики?.. О да!

Не понимаю, господа.

За что ж на них вы так сердиты?

Великолепные, ей-богу же, бандиты!»

Дворяне, банкиры, попы и купечество,

В поход обряжая Тимох и Ерем,

Вопили: «За веру, царя и отечество

Умрем!»

«Умрем!»

«Умрем!»

И умерли гады нежданно-негаданно.

Став жертвой прозревших Ерем и Тимох.

Их трупы, отпетые нами безладанно,

Покрыли могильная плесень и мох.

«За веру!» —

Мы свергли дурман человечества.

«Царя!» —

И с царем мы расчеты свели.

«Отечество!» —

Вместо былого отечества

Дворян и банкиров, попов и купечества —

Рабоче-крестьянское мы обрели.

Бетоном и сталью сменивши колодины,

Мы строим великое царство Труда.

И этой — родной нам по-новому — родины

У нас не отбить никому никогда!

Вот Корнилов, гнус отборный,

Был Советам враг упорный.

Поднял бунт пред Октябрем:

«Все Советы уберем!

Все Советы уберем,

Заживем опять с царем!»

Ждал погодки, встретил вьюгу.

В Октябре подался к югу.

Объявившись на Дону,

Против нас повел войну.

Получил за это плату:

В лоб советскую гранату.

Как громили мы Краснова!

Разгромив, громили снова

И добили б до конца, —

Не догнали подлеца.

Убежав в чужие страны,

Нынче он строчит романы,

Как жилось ему в былом

«Под двуглавым…»

Под Орлом.

Настрочив кусок романа.

Плачет он у чемодана:

«Съела моль му-у-ундир… шта-ны-ы-ы-ы,

Потускнели галуны-ы-ы-ы».

Вот Деникин — тоже номер!

Он, слыхать, еще не помер,

Но, слыхать, у старика

И досель трещат бока.

То-то был ретив не в меру.

«За отечество, за веру

И за батюшку царя»

До Орла кричал: «Ур-р-ря!»

Докричался до отказу.

За Орлом охрип он сразу

И вовсю назад подул.

Захрипевши: «Кар-ра-ул!»

Дорвался почти до Тулы.

Получив, однако, в скулы,

После многих жарких бань

Откатился на Кубань,

Где, хвативши также горя,

Без оглядки мчал до моря.

На кораблике — удал! —

За границу тягу дал.

Слыл Шкуро — по зверству — волком,

Но, удрав от нас пешком,

Торговал с немалым толком

Где-то выкраденным шелком

И солдатским табаком.

Нынче ездит «по Европам»

С небольшим казацким скопом

Ради скачки верховой

На арене… цирковой.

Это Мамонтов-вояка,

Слава чья была двояка,

Такова и до сих пор:

— Генерал и вместе — вор!

«Ой да, ой да… Ой да, эй да!» —

Пел он весело до «рейда».

После рейда ж только «ой» —

Кое-как ушел живой;

Вдруг скапутился он сразу,

Получивши то ль заразу,

То ль в стакане тайный яд.

По Деникина приказу

Был отравлен, говорят,

Из-за зависти ль, дележки

Протянул внезапно ножки.

Адмирал Колчак, гляди-ко,

Как он выпятился дико.

Было радостью врагу

Видеть трупы на снегу

Средь сибирского пространства:

Трупы бедного крестьянства

И рабочих сверхбойцов.

Но за этих мертвецов

Получил Колчак награду:

Мы ему, лихому гаду,

В снежный сбив его сугроб,

Тож вогнали пулю в лоб.

Сел восставших усмиритель,

Душегуб и разоритель,

Искривившись, псом глядит

Борька Анненков, бандит.

Звал себя он атаманом,

Разговаривал наганом;

Офицерской злобой пьян,

Не щадя, губил крестьян,

Убивал их и тиранил,

Их невест и жен поганил.

Много сделано вреда,

Где прошла его орда.

Из Сибири дал он тягу.

Все ж накрыли мы беднягу,

Дали суд по всей вине

И — поставили к стене.

Вот Семенов, атаман,

Тоже помнил свой карман.

Крепко грабил Забайкалье.

Удалось бежать каналье.

Утвердился он в правах

На японских островах.

Став отпетым самураем,

Заменил «ура» «банзаем»

И, как истый самурай,

Глаз косит на русский край.

Ход сыскал к японцам в штабы:

«Эх, война бы! Ух, война бы!

Ай, ура! Ур… зай! Банзай!

Поскорее налезай!»

Заявленья. Письма. Встречи.

Соблазнительные речи!

«Ай, хорош советский мед!»

Видит око — зуб неймет!

Хорват — страшный, длинный, старый,

Был палач в Сибири ярый

И в Приморье лютый зверь.

Получивши по кубышке,

Эта заваль — понаслышке —

«Объяпонилась» теперь.

Генерал Юденич бравый,

Тоже был палач кровавый,

Прорывался в Ленинград,

Чтоб устроить там парад:

Не скупился на эффекты,

Разукрасить все проспекты.

На оплечья фонарей

Понавесить бунтарей.

Получил под поясницу.

И Юденич за границу

Без оглядки тож подрал,

Где тринадцать лет хворал

И намедни помер в Ницце —

В венерической больнице

Под военно-белый плач:

«Помер истинный палач!»

Злой в Архангельске палач,

Миллер ждал в борьбе удач.

Шел с «антантовской» подмогой

На Москву прямой дорогой:

«Раз! Два! Раз! Два!

Вир марширен нах Москва!»

Сколько было шмерцу герцу,

Иль, по-русски, — боли сердцу:

Не попал в Москву милок!

Получил от нас он перцу,

Еле ноги уволок!

Был Махно — бандит такой.

Со святыми упокой!

В нашей стройке грандиозной

Был он выброшенным пнем.

Так чудно в стране колхозной

Вспоминать теперь о нем!

Герр барон фон Врангель.

Тоже Видно аспида по роже —

Был, хоть «русская душа»,

Человек не караша!

Говорил по-русски скверно

И свирепствовал безмерно,

Мы, зажав его в Крыму,

Крепко всыпали ему.

Бросив фронт под Перекопом,

Он подрал от нас галопом.

Убежал баронский гнус.

За советским за кордоном

Это б нынешним баронам

Намотать себе на ус!

Мы с улыбкою презренья

Вспоминаем ряд имен,

Чьих поверженных знамен

После жаркой санами схватки

Перетлевшие остатки

Уж ничто не обновит:

Жалок их позорный вид,

Как жалка, гнусна порода

Догнивающего сброда,

Что гниет от нас вдали,

Точно рыба на мели.

Вид полезный в высшей мере

Тем, кто — с тягой к злой афере,

Злобно выпялив белки,

Против нас острит клыки!

Через Минск шли части фронтовые,

На панов шли красные бойцы.

Я тогда увидел вас впервые,

Белорусские певцы.

Не забыть мне кипы книжных связок

Белорусского письма.

От легенд от ваших и от сказок

Я тогда сходил с ума.

Нынче жизнь все сказки перекрыла.

Бодрый гул идет со всех концов.

И летит — звонка и быстрокрыла —

В красный Минск семья родных певцов

Из Москвы, из Киева, Казани,

Из Тбилиси, из Баку,

Сходных столь по духу их писаний,

Разных столь по языку.

Речь пойдет о мастерстве о новом,

О певцах о всех и о себе.

Но средь слов пусть будет первым словом

Ваше слово о борьбе ,

О борьбе, которой нету краше,

О борьбе, которой нет грозней,

О борьбе, в которой знамя наше

Возвестит конец фашистских дней;

О борьбе великой, неизбежной,

Мировой, решающей борьбе,

В коей мы призыв к семье мятежной,

Боевой, рабоче-зарубежной,

Позабыв на срок о флейте нежной,

Протрубим на боевой трубе!

Художник удивительной судьбы,

Боец несокрушимейшей удачи.

Друг класса, сбившего дворянские гербы,

И буревестник классовой борьбы…

Дать верный лик его — труднее нет задачи.

Отдавший жизнь свою великой цели, он,

Чей путь был боевым и мудро-человечным,

Войдет в советский пантеон

Художником, бойцом и нашим другом вечным!

Весенний благостный покой…

Склонились ивы над рекой.

Грядущие считаю годы.

Как много жить осталось мне?

Внимаю в чуткой тишине

Кукушке, вышедшей из моды.

Раз… Два… Поверить? Затужить?

Недолго мне осталось жить…

Последнюю сыграю сцену

И удалюсь в толпу теней…

А жизнь —

Чем ближе к склону дней.

Тем больше познаешь ей цену.