Онлайн чтение книги Стрела восстания
III. ЛАКОМАЯ ПРИДУМКА

На следующее утро Ивашка Карнаух да толмач Лучка Макаров поджидали выхода воеводы из спальни. Лучка нашептывал Ивашке о вчерашних своих разговорах с боярином-воеводой и хмурился: не хотелось ему в тундру ехать от молодой жены.

Ивашка тоже поглядывал невесело: боялся, что воевода расправу придумал на него за его вчерашнюю драку с Варакушей. «Чего доброго, плетьми наказать вздумает, а либо еще как-нибудь, — думал Карнаух. — На придумки — ох востер нынешний воевода!»

Воевода, услышавший из спальни их перешептывания, крикнул:

— Кто там шепоты спозаранку разводит? Вздрогнули оба от неожиданного окрика, но тотчас

же и повеселели: по голосу угадывали, что проснулся воевода с хорошими мыслями.

— Мы это, — откликнулся Лучка, — мы: Лучка-толмач да Ивашка-стрелец.

— Пришли? То ладно! Сейчас я! Кафтан вот только...

Встретили воеводу, как полагалось, поясным поклоном и вежливым вопросом:

— Как почивать изволил, боярин? В добром ли здравии?

Воевода весело ответил на приветствие и лукаво подмигнул Ивашке Карнауху:

— А как твоя Иринка почивала? Смущенно уставился Карнаух в пол глазами. Воевода раскатисто захохотал:

— Ах ты, бабий утешник! Поглядишь на тебя — блажен муж, да и только. И очи свои долу опустил... Ну да бабы таких смиренников любят. Не к тому, однако, речь веду сегодня. Наслышался-насмотрелся на Варакушу с расквашенным носом. В ногах у меня валялся вчера тот Варакуша. Только я таких драчунов, как ты, люблю и гнева за вчерашнюю драку на тебя не несу. Не только гнева не несу, а еще хочу тебя пожаловать...

Повалился Карнаух в ноги воеводе.

— Премного благодарю, боярин, и господа бога молить обещаю денно и нощно о твоем здравии.

[- 38 -]

_ Хочу сделать десятским тебя, — продолжал воевода.

Вежливость требовала отказаться хотя бы для виду. И Карнаух снова бухнулся о пол лбом:

— Не достоин я, боярин, такой чести.

— Ну, это ты врешь, Ивашка! Коли умеешь к бабе в душу залезать, умеешь мужикам носы расквашивать, умей и десятским быть!

И еще раз ударился Карнаух об пол лбом:

— Обещаю тебе, боярин, верой и правдой служить, покуль силы есть! И на том крестное целование держать готов.

— Так-то вот лучше! — похвалил воевода. — В твоих способностях, в том, что не обманешь меня, сомневаться не хочу. Сегодня же даю тебе такое поручение: набери ты стрельцов пяток, кого хочешь, да из посадских людей столько же подговори. Вот и будет под твоим началом десяток. Десяток этот оружьем снабдим... елико возможно. И пойдешь ты с ними на оленях в тундры и леса — избылых самоядишек разыскивать. А чтобы был у вас человек для разговоров с самоядцами, — вот его, Лучку Макарова, с собой возьмешь. И будете вы, как те самоядцы, ездить с места на место, с реки на реку. И у тех, кого из избылых разыщите, — у тех будете аманатов брать. А в аманаты забирать норови не стариков да ребят, а баб. За бабой скорей поганый самоядишко в острог с ясаком явится. Да и стрельцам услада от бабы может быть, — так?

— Истина, боярин, — ухмыльнулся Ивашка.

— Знаю, что не глупей ты глупого. Вот и орудуй: выбирай стрельцов пяток, да на посад иди, охотников там выищи. Посадским говори: за розыск всякой избылой самоядской семьи будут они получать особо. Коли один промышленник в семье, по одной лисе буду им платить за такую семью, за семью с двумя промышленниками — две лисы, с тремя — три¹Шкурка лисицы ценилась в те времена значительно дороже шкурки белого песца.. На такую выгоду, думаю, польстятся посадские. Как ты думаешь, толмач?

— Думаю, боярин, охотников в нашем посаде не найти за такую цену. [- 39 -]

— Мало? — сердито спросил воевода.

— Не то что мало, а народ в нашем посаде особенный.

— Чем таким особенный?

— А тем, боярин, — мало в нашем посаде таких, которые середка на половине. Больше таких: либо совсем голытьба рваная, у коей собаки на улицу нечем выкликать, либо такие, как Федька Безносик. И голытьбы, знамо дело, больше. Только вся, почитай, голытьба у Федьки Безносика вроде как в холопях состоит. Званье одно, что посадские, а делают все, как Безносик укажет. И от Безносика нам той голытьбы не оторвать. Да и отрывать неразумно, потому как Безносик — опора острогу: по его приказу голытьба посадская на помощь стрельцам приходит, когда самоядцы на острог нападают.

Насупился воевода — бука букой стал. Забубнил недовольно:

— Ты сегодня, как подьячий вчера: только каркаешь. Неужели не сыщется в посаде пятка человек, кои на Федьку Безносика не работают?

— То как, боярин, не сыщется! Сыщется, пожалуй, поболе пятка. Да больно уж то ненадежный народ будет. С погаными самоядцами они хлеб-соль водят. Поганых нехристей-самоядцев вместе с собой за стол — под образа — сажают. На рыбу, на оленьи постели да малицы променивают самоядцам по вовсе сходной цене сетки рыбные, разные ловушки на зверя. Слыхивал я тоже, что в пору набегов самоядских на острог завсегда так выходит: самоядцы набегут на острог, а этих в посаде не оказывается. Думаю я так худым своим умишком: не иначе, упреждают их самоядцы о своих набегах.

— Коли все то, что ты сказываешь, правда, — загремел воевода, — почему допросов не чинили таким изменникам?

— Пробовали, боярин, и допросы чинить, и пытать пробовали, да нет улик никаких. А они запираются. На зверя, мол, охотились, чтобы отдать в казну государству потребные государю поборы с хозяйства, и не знаем о набегах самоядцев ничего. А что худобы ¹Худоба — имущество. - де [- 40 -] нашей те самоядцы не разоряли, тому мы не причинны. Да и зорить-де у нас нечего.

Заорал во всю глотку воевода:

— Я эту крамолу выведу!.. Ивашка! Сию же секунду отправляйся в посад, да всех, кто откажется в тундру ехать, сюда тащи!

К вечеру этого же дня привел Ивашка Карнаух к воеводе семь человек «ослушников-крамольников с погаными самоядцами хлеб-соль водящих».

Воевода встретил их ласковыми уговорами да расспросами. Стал указывать им на выгоды поездки в тундру под началом Ивашки. Но «крамольники» заотговаривались:

— В тундре мы, боярин, не живали. Боимся погибнуть там. К военному делу тоже не привычны. Промышляем все у дома, близ посада. И одежонки теплой нет у нас. Наипаче же всего семьей дорожим. А ну как не разыщем избылых никого? Никакой тогда выгоды себе самим, а государевой казне — убыток. И семьям нашим тогда как? От голодной смерти погибать?

— А ежели я вам, как стрельцам, жалованье выплачивать буду? — спросил тогда воевода.

Не соглашались и на это.

— Стрельцы — одинокие люди. А мы обсемьянились давно. Нам стрелецкого жалованья не хватит на прокорм семей. Да и военному делу смолоду не обучены, а ныне уж поздно.

— Стрелять-то небось умеете? — закричал уже воевода, догадавшийся наконец, что уговоры тут ни к чему не приведут.

— Стрелять мы умеем из лука только. Огнестрельного оружья в руках не держивали.

— Крамольники! Избылых самоядишек покрывать хотите? Я из вас вытряхну крамолу! Васька!

Появился служка с наглыми глазами и обычным вопросом:

— Звал, боярин?

— Приведи Ивашку Карнауха с тремя стрельцами. Да скажи, чтобы все с оружьем были. В темницу надо будет этих крамольников отвести да там пытать.

Повалились посадские в ноги воеводе: [- 41 -]

— Помилуй, батюшка боярин! За что на нас, холопей государевых, гневаешься?

Глух и нем остался воевода к мольбам посадских.

Прибежавшие стрельцы пинками подняли их и погнали в темницу.

Закрылась за вышедшими дверь съезжей избы — Лучка Макаров склонился перед воеводой в поясном поклоне:

— Разреши, боярин, слово молвить?

— Говори!

— Пытка, знамо дело, вынудит посадских на розыск избылых самоядцев пойти... Только так думаю своей глупой головой: пойти — пойдут, да на наши же головы — на осторожных людей — беду накличут...

— Каркай, каркай... Сказал — в бараний рог согну нехристей!

— Верю, боярин, — снова согнулся Лучка в поясном поклоне. — Не против того, чтобы попытать ослушников, только и за тебя, боярин, болею душой. Не думаешь ли ты, боярин, что посадская голытьба избылых самоядишек в острог приведет только для ради того, чтобы избылые сняли твою голову с плеч?

— Что ты мелешь, дурак?! — вздрогнул воевода.

— Моя глупая голова в твоих руках, боярин. Только так думаю: свой своему — поневоле брат. И объясаченные самоядцы вступятся за избылых, а тогда...

— Что — тогда?

— От острога, да и от нас с тобой, боярин, только пепел останется...

Убежал воевода из съезжей в свои покои, две стопы меду выпил и тогда — к Лучке:

— Пошли кого-нибудь не то сам узнай, что сказали посадские после первой пытки?

Под пыткой все семеро твердили одно:

— Замучьте, а не можем в тундры да в леса идти — избылых самоядцев разыскивать. Потому как лютой смерти от их поганой руки боимся. Лучше уж умрем от руки человека православного, коли господу то угодно.

И воевода приказал прекратить пытки. Через неделю выпустил всех из темницы. Сказал даже освобожденным посадским:

— Поклеп возведен на вас был. Ныне все разъясни- [- 42 -] лось. И на меня за то, что было, обиды не несите. Идите и работайте с миром: никто вас больше тревожить не будет.

Посадские отблагодарили воеводу земным поклоном за правый и милостивый суд и даже крестное целование дали на том, что обиды на него никакой не несут и жаловаться на него не будут.

Очутившись за воротами острога, все семеро перекрестились:

— Слава богу — живы!

Толстоногий, широкоплечий, почти квадратный, маленький ростом, с лицом, до глаз заросшим темно-русой щетиной, Офонька Сумароков тем и славился среди посадских, что умел, при случае, сказать такое, над чем думать да и думать надо было, чтобы понять, что к чему.

За свое умение говорить туманно, загадочно Офонька и получил прозвище — Головастый. Несколько дней, проведенных в темнице, и перенесенные пытки не повлияли, по-видимому, на характер Головастого, потому что, осенив себя крестным знаменьем, он сразу же спросил у товарищей по гостеванью в темнице:

— Правду ли, ребятушки-братцы, тявкал Ивашка Карнаух, что воевода на придумки востер? На том ли надо было крестное целование нам давать, на чем давали? Неужто уж глупышами такими нас почитает, что боится: без крестного целования с жалобой на него к царю мы сунемся? Неужели не догадывается, что не царю нам надо жалиться, а тем, кого касаемо?

Ничего не поняли невольные гостевальщики воеводы, да не понял бы и сам воевода смысла вопросов Головастого.

— На людях ты говори, да не проговаривайся, — советовал Офонасий Сумароков и жене своей Офонахе, и восемнадцатилетнему сыну Онтохе. — Помнить надо, что слово — не воробей, а язык человеческий — не сучок березовый. Воробей с сучка упорхнет, покружится вокруг да около и сызнова на тот же сучок садится. А дозволь ты иному твоему слову ненароком да невпопад с языка сорваться — того и бойся, что следом за словом и голова твоя полетит. Не сама собой, знамо дело, а [- 43 -] по воле того, кого слово твое поранило, а жизнь и смерть твоя — в его руки отдана.

В домашней обстановке да в кругу своих верных друзей Офонасий Сумароков «спускал, однако, свой язык с привязи». Особенно просто да ласково заговорил он с родными после возвращения из темницы. Едва раскрыв дверь своей курной избушки, он уже дал волю языку:

— Здорово ночевала, золотинка моя Офонасьюшка! Здорово, Онтонушко, сокол мой ясный! Не чаяли, поди што, меня и в живости? А я — вот он!

Всплакнули от радости все трое, обнялись, расцеловались...

Офонасья заставила мужа переменить исподнее, верхнюю завшивевшую одежонку выхлопала на морозе, и все уселись за стол — «подзакусить чем бог послал».

Закусывая, Офонасий признавался жене и сыну:

— Не с чужих слов — на своей спине изведал сладость ласки воеводской... Понуждали всех семерых в тундру поехать, избылых самоядцев сыскивать. С посулами подъезжали... Пытали, знамо дело. Кости, однако, целы остались... Грозились — сгноить в темнице. Да продажных шкур не нашлось середь нас... Не чаяли, знамо дело, столь скоро по своим избам разбрестись... Не знаю, что понудило воеводу выпустить нас из лап своих, а только все, слава богу, обошлось. Большая беда миновала нас. Зато избылых самоядцев, кажется мне, беда неминучая ждет.

Когда с едой было покончено, Офонасий сказал сыну:

— Мужик мужиком ты стал, Онтонушко! Ростом уж и превзошел меня, только в плечах чуть поуже. Пора уж никаких тайностей от тебя не иметь, как до сего бывало. Потому и раскрою перед тобой и перед матерью помыслы свои...

И рассказал Офонасий сыну о таких тайностях из жизни своей и «малой горстки» других посадских людей, о таких тайностях, до которых молодой вьюнош еще не скоро бы своим-то умом дошел.

Оторопь даже взяла Онтошу, когда отец так вот сказанул: [- 44 -]

— Что избылые самоядцы, что посадская голытьба, вроде меня, грешного, — мы с одного болота клюква-ягода.

И узнал в тот день Онтоша, что еще дед его и его отец, да и еще кое-кто из посадских людей искони веков со многими избылыми и ясачными самоядцами дружбу водят. Пусть воевода, Федька Безносик да их холопы самоядцев дикарями обзывают, а отец Онтоши, как и дед его, на опыте жизни своей познали: многие дикари поумнее, пожалуй, не то что Федьки Безносика будут, а и самого воеводу за пояс заткнут.

Узнал Онтошка и то, что самым закадычным другом деда его и его отца был и до сегодня остается из-былой самоядец — старшина карачейского роду Сундей Тайбарей.

И доверил отец Онтоше разыскать этого самого Сундея, да так, чтобы «подозрить никто не догадался, что он, Онтоша, в чум Сундея пробирается», и сказать Сундею так:

— Пустозерский воевода на розыск избылых своих людей в тундру посылает. Приказывает девок да баб в аманаты брать.

И уже через три дня после освобождения из темницы посадкой голытьбы полетел по тундре слух:

— Новый воевода будет баб да девок в аманаты брать.

Насторожились избылые ненцы! Все чаще и чаще запоговаривали в чумах избылых о стреле.

В роде карачеев сам Сундей говорил своим сородичам:

— Пустозерский воевода небывалое дело придумал: наших жен, дочерей наших в аманаты брать... Верный человек сказывал мне: десяток ли, больше ли человек с огневым оружьем на розыски избылых в тундру посылает. Так думаю: надо нам поскорее за Камень уходить. Там и перезимуем. Это первая половина дела. Другая половина: к весне всем избылым из нашего Рода к берегам Кары-реки на наши исконные кочевья перейти надо. Почему так думаю? А потому так думаю, что до избылых из других ненецких родов не успеет, может быть, весть об этой придумке воеводы Дойти, как в их чумы воеводские люди нагрянут. На [- 45 -] Кару придем к весне — думаю, что там будут чумы объясаченных. От ясачных узнаем: много ли баб в аманаты забрано и что думают делать избылые из других родов. Тогда уж и думать станем: что да как нам делать на будущую зиму.

И все избылые карачеи в тот же день начали откочевывать к Уральскому хребту.

Не спал и воевода.

Послал он Ивашку Карнауха за нужными людьми в Устьцилемскую слободу. И Ивашка привез не пяток, а десяток охотников. И у всех десяти — оленьи стада на выпас ненцам Малоземельской тундры доверены.

За усердие похвалил воевода Ивашку и вскоре снарядил его в тундру.

Лучка Макаров знал многие ухожаи ¹Ухожаи — места для охоты. ненцев и, раз уж пришлось ему расстаться с молодой женой, послужил воеводе верой и правдой. Не прошло и месяца после отъезда Ивашки, как в Пустозерском остроге появилось два десятка аманаток. И пятнадцать из них были жены избылых (приказ воеводы был выполнен в точности).

Воевода потирал руки от радости. Заранее подсчитывал барыши для казны государевой и для себя самого. И не ошибся.

Через неделю после появления аманатов в стенах острога появился первый ненец из рода Валеев с ясаком и с богатыми поминками воеводе. С него взяли клятву, что впредь он будет аккуратным плательщиком, и вернули ему жену, правда, уже побывазшую у стрельцов.

Участь остальных женщин-аманаток была такою же.

Стрельцы, хотя и не все, хвалили теперь воеводу за лакомую для них придумку. А сундуки воеводские начали наполняться мехами песцов и лисиц.

В течение зимы усердный Ивашка и не менее усердный Лучка Макаров разыскали шестьдесят пять избылых ненецких семей. И до того, как набухли под солнцем снега, все шестьдесят пять были выкуплены.

Триста лишних песцовых да сотню лисьих шкурок [- 46 -] получил в этот год первый русский царь из рода Романовых. И восемь новых шуб сшил себе воевода пустозерский да кафтанов столько же. А шубы и кафтаны были на лисьем, на собольем, на куньем меху...

Все лето после этой зимы бражничал воевода да похвалялся своей смекалкой, уменьем блюсти интересы казны государевой и своими собственными доходами.

— То ли еще будет на будущую зиму! — кричал Федор Афанасьев, сын боярский.— Не одного Ивашку отправлю в тундру, а три, не то пять партий на розыски избылых. И — клянусь утробой матери моей! — не будет ни одного избылого самоядишка во всей Пустозерской округе! Мне бы только толмачей разыскать.

Толмач разыскался всего один, да И тот плохой. Волей-неволей пришлось сыну боярскому — Федору Афанасьеву— послать на розыски избылых ненцев только два отряда. Но отрядам этим был дан строгий наказ:

— Разыскать красивую девку у избылого самоядца! Не разыщете девки — на глаза не кажитесь!

Выехали обе партии сразу же, как только стылая земля подернулась первой порошей.

И сразу же в этом году «заколодило»: ненцы точно сквозь землю провалились. Больше месяца крутились по разным местам обе партии — не нашли даже тех, кого в минувшую зиму ясак заплатить заставили.

Иногда нападали, впрочем, на след. Тогда гнали по следу, не щадя оленей. Гнали до тех пор, пока не начиналась пурга, заметавшая все следы.

В середине декабря, когда вместо дня в тундре стоит белесая муть, столкнулись случайно обе партии. Сообщили друг другу:

— Нет самоядишек, кроме тех, кто десятки годов ясак аккуратно платят.

Лучка Макаров сказал тогда:

— Я так думаю: выследили они нас и около нас же крутятся. Случай подойдет напасть на нас неожиданно — не бывать нам живым: всех до единого перережут нас. Видали следы одиноких саней? Это разведчики ихние нас выслеживают. И надо нам их перехитрить. По следу ихнему нечего гнаться, надо свой след запутать.

— Как ты сделаешь это? След-то запутаешь? — спросил Ивашка Карнаух. [- 47 -]

— Надо во время пурги с места на место перейти. Тогда они потеряют нас.

Послушались Лучку Макарова: стали пурги ждать. А когда заухало, засвистело в тундре, когда сплошной лавой полетела колючая снежная пыль, — разъехались обе партии в разные стороны и ехали, пока олени не обессилели.

Уловка удалась: ненцы потеряли их след... на один день. Через день после прекращения пурги следы одного отряда были вновь разысканы. И ненцы воспользовались той же пургой. Выследив стоянку своих недругов, они оцепили ее и стремительно сжали кольцо.

Ни одного охотника по розыску избылых не осталось в живых...

Карачеи успокоились. Устроили пир.

Напрасно Сундей Тайбарей говорил, что половина, а то и больше поимщиков уцелело. Ему не верили. Спрашивали, не скрывая насмешки:

— Ты видишь оленей своих, когда хад¹Хад — пурга. раскрыла свою пасть от земли до неба? Как же ты сосчитал, сколько человек мы прирезали, когда каждого хватали на ощупь?

— То верно, — говорил Сундей, — хад ослепляет человека... Верно и то, что мы знали: накануне пурги оба отряда поимщиков были на одном стойбище. А я ходил на место побоища после того, как хад утихла. Насчитал десять отрезанных голов. Только и всего... Головы толмача Лучки нет в этом десятке.

— А не могли оголодавшие волки сожрать головы? Хад не могла разве запорошить?

— Могло быть и такое, — согласился Сундей.

И ненцы перестали опасаться. Поразъехались избылые разных родов в разные стороны — кому куда нравилось.

И просчитались...

Двенадцать человек, во главе с Ивашкой Карнаухом и с толмачом Лучкой Макаровым, остались целехоньки. Правда, они не знали об участи второй партии, но это не мешало им выполнять тот наказ, который дал им воевода Федор Афанасьев, сын боярский. [- 48 -]

Первые избылые ненцы, на которых наткнулись в этом году Ивашка Карнаух и Лучка Макаров, были Хулейки из рода карачеев.

Хулейко и три его младших брата остановились вблизи круглого борка с приземистым ельничком и соснячком. Уверенные, что все поимщики избылых ненцев перерезаны, они установили чум не в лесочке, как делали это раньше, а вблизи него.

Стоял мороз, от которого стонала земля, протяжно и гулко трескалась. Хулейко приказал женам братьев и своей жене нарубить побольше дров да пожарче костер развести в чуме, а сам принялся за починку сакей, поломанных во время последней резни с поимщиками.

3 полдень на южной стороне неба чуть заалела узенькая полоска — весть от солнца о том, что оно возвращается в тундру. Хулейко, заметивший эту немощно-алую полоску, громко крикнул:

— Скоро солнце в тундру придет!

Братья Хулейки, их жены и ребятишки знали: дней двадцать надо еще ждать до первых, слепящих после долгой ночи солнечных лучей. И крик Хулейки их удивил. Все они, один за другим, вылезли из чума и стали смотреть на юг.

Чуть заметная алая полоска — жалкое подобие зари — обрадовала всех, особенно ребятишек. Десятилетний сынишка Хулейки закружился в пляске, прилезая:

— Хаяр!.. Хаяр!.. Хаяр!.. Хаяр!..¹Хаяр — солнце.Один из братьев Хулейки сказал:

— Податься коли в летнюю сторону, к лесам, дня через четыре увидим солнце.

— Так мы и сделаем: завтра пойдем на лето²Пойти на лето — пойти к югу., — сказал Хулейко.

— В лесах станем на глухаря, на тетерку охотиться. Проклятые поимщики долго заставляли нас голодать. Пойдем нынче в леса отъедаться.

— Пойдем в леса, — как эхо, повторили три брата Хулейки. — Не мы одни отощали. Все избылые отощали. Все в леса теперь пойдут.

Ночь в тундре, особенно на севере тундры, тянется [- 49 -] месяцами. Но это не черная, как пещерный мрак, ночь. Во время полярной ночи здесь, на севере тундры, не только можно переезжать с места на место, не боясь свалиться в какую-нибудь пропасть, но еще и охотиться.

Земля, покрытая только снегом, и небо — вот все, что есть в тундре. Белизна земли и голубизна неба противостоят друг другу и по-братски делятся своей окраской: земля уступает небу часть своей белизны, небо уступает земле часть голубизны...

И когда небо безоблачно, в тундре стоит бледно-голубая ночь...

Южнее, где появляются островки леса, борки, — там ночь темней. Но она короче. И даже в облачный день можно отличить здесь день от ночи: день — бело-серая муть, ночь — серо-голубая муть.

Вечером и на севере и на юге тундры лишь привычный к полярной мгле глаз может издали различать очертания предметов.

Лучка Макаров, выросший в притундровой полосе, обладал таким же острым зрением, как и коренные жители тундры — ненцы. И он первый увидал дымок над чумом Хулейки. Помогла ему, по правде говоря, полоска зари: как ни жалко выглядела она, все же на ее фоне резко выделялись густые клубы дыма; отряд Ивашки Карнауха проходил севернее чума Хулейки, потому-то издалека и увидел Лучка Макаров дымок.

Он сказал Ивашке Карнауху:

— Кажется, мы таки надули поганых нехристей! Гляди, дымок?! Потеряли наш след и не остерегаются. Так думаю: и не ждут нас.

— А мы тут как тут! — захохотал Ивашка и приказал своему отряду ехать прямо на дымок.

Хулейко, не ждавший гостей, сначала услышал скрип снега под полозьями саней. Он посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум. Увидел бегущих к чуму оленей, но ни величины стада, ни количества едущих на оленях людей не мог сосчитать: расстояние было еще таким большим, что можно было успеть наскоро запрячь пасшихся около чума оленей и, бросив чум, убежать. Но Хулейко не ждал Ивашки. Хулейко думал, что это перекочевывает какая-нибудь ненецкая семья. Он стал соображать вслух: [- 50 -]

— Кто едет прямо на мой чум? Из тех, кто вместе со мной на поимщиков охотились, или новый кто, кого давно не видел?

Скоро, однако, он все понял и юркнул в чум.

— Братья мои, — испуганно заговорил, — беда! Ивашка, кажется, едет. Одно из двух: или люди Ивашки да сам он из мертвых встали, или прав был Сундей: не всех перерезали мы поимщиков. Так и так — всяко надо приготовиться! Убежать уж не успеем. Биться с ними в одиночку не можем. Надо на хитрость какую-нибудь пойти.

— На хитрость надо взять их, — поддакнули встревоженные братья. — Что посоветуешь, брат? Ты старший... Твой совет — мы ему подчиняемся.

— Подумать бы надо, да думать некогда... Надо бы весть старому Сундею Тайбарею подать. Он недалеко от нас ушел. След его налево от борка хорошо виден. Да как весть подашь? Сейчас они в чуме будут. При них никому уехать нельзя: не выпустят. Ой, беда!

— Я уйду, отец! — подал голос тот, от кого не ожидали никакой помощи, — сынишка Хулейки Ярэй.

— Ты?! — изумился Хулейко.

Смущенно потупился сын под отцовским взглядом.

— Ты? — еще раз повторил Хулейко.

Ярэй зарделся, бросился к отцу в охапку, на ухо зашептал ему:

— Я верхом на олене уйду к Сундею.

Хулейко прижал сынишку к груди, погладил неумело его голову и сам сконфузился от этого бабьего дела...

— Молодец! — похвалил он сына. — Так и сделаем! Ярэй бросился было к выходу, но отец задержал его:

— Нельзя теперь! Слышишь?.. Подъехали к чуму. Так сделаем: когда угощать буду их, попроси кусок мяса. Я крикну: «Пошел вон, собака!» Ты быстро заплачь и беги к оленям! На, вот тебе тынзей¹Тынзей — аркан, которым ловят оленей.. Спрячь! Спрячь скорее! Сейчас в чуме будут. Я встречать их выйду...

Последние слова Хулейко уже шептал, хотя опасаться было нечего: собаки подняли такой тарарам, что даже крики в чуме не могли бы быть услышаны подъезжающими к чуму людьми Ивашки Карнауха.

[- 51 -]

Разговор с сыном напомнил Хулейке, что три года назад он — Хулейко — выменял за Камнем, у остяков, трех рослых быков, на которых можно ездить верхом. Он сам и его братья иногда пользовались этими быками. Но ему и в голову не пришло, что Ярэй, в совершенстве овладевший уменьем верховой езды на оленях, может помочь ему в большой беде. Да, Ярэй — прекрасный ездок! А люди Ивашки Карнауха не обратят внимания на исчезновение мальчишки.

Сообразив все это, Хулейко спокойно вылез из чума встречать «гостей». За ним вылезли и все три брата.

Лучка Макаров сразу же узнал избылую семью.

— Здравствуй, хозяин! — сказал он Хулейке. — Рад не рад — принимай гостей.

Искони существовал в тундре неписаный закон: «Приезжего накорми и обогрей!».

Закон этот распространяется не только на друзей, но и на врагов. Кто бы ни был приезжий, в чуме он — гость. И ни один волос не может упасть с его головы, пока он будет в чуме. После же того как обычай гостеприимства свято будет выполнен и гость выйдет из чума, можно воткнуть ему нож в спину, можно пристрелить его, если гость — враг.

Верный обычаям своего народа, Хулейко сказал Лучке:

— Гость в чуме ненца — праздник живущим в чуме.

Ивашка Карнаух да Лучка Макаров не заставили упрашивать себя: со всеми своими людьми, кроме одного, они полезли в чум. Так уж у них было установлено еще с прошлой зимы: один остается около чума будто бы для своих надобностей, а на самом деле наблюдает за тем, чтобы хозяин чума, уходящий ловить оленя на угощенье гостям, не прибегнул к обману: не подал бы вести сородичам о приехавшем отряде.

Несколько минут Хулейко ходил около своих оленей, выбирая жирного, не бывавшего в упряжке быка.

«Лучше угощу — больше верить будут», — думал он И выбрал черного хора ¹Хор — самец-олень. с белой отметиной на лбу. [- 52 -]

Быстрый взмах правой рукой — и петля тынзея легла на рога оленя.

Стадо бросилось врассыпную, а хор подпрыгнул высоко вверх. В ту же секунду Хулейко с силой рванул тынзей на себя. Петля крепко охватила рога. Олень попробовал вырваться: замотал головой, уперся ногами в снег... Через минуту пришлось ему, однако, смириться: человек крикнул, и из чума вышли еще двое. Обезумевшее от страха животное вынуждено было подчиниться силе.

Когда Хулейко сдернул с убитого быка шкуру и выбросил дымящиеся внутренности, все — свои и приезжие — вышли из чума выпить свою долю теплой оленьей крови.

Ивашка да и все православные считали грехом употребление крови и мяса в дни рождественского поста. Но... отряд Ивашки был ведь как бы на войне. Во время же войны православная церковь разрешала воинам нарушать посты, дабы иметь силы для нападения на врага. До запрещения ли, мол, употреблять в посты мясную пищу, когда ведрами, ушатами, а то и целыми реками льется человеческая кровь в дни войны!..

Лучка Макаров и все остальные, кроме Ивашки Карнауха, были местными людьми и давно уже «грешили»: пили, когда случалось, оленью кровь. В прошлую зиму «погряз во грехе» этом и Ивашка, «опоганившийся с самоядцами». Лучка Макаров, «аки бес, соблазнил» и его — Ивашку. И теперь все по очереди припадали к луже теплой крови, натекшей в освобожденную от кишок брюшную полость, когда Хулейко приподнял переднюю часть оленьей туши.

Остатки крови, уже свернувшейся в черные сгустки, допил сам хозяин, и тогда занесли оленью тушу в чум. Хулейко отрезал острым ножом самые лучшие куски и раздавал их гостям. Гости, вытащив из ножен свои ножи, отрезали от большого куска небольшие кусочки и глотали их, не жуя.

Не успел Хулейко угостить пятого гостя, как к нему подошел сын Ярэй и сказал:

— Мань харвам (я хочу).

Отец замахнулся на него ножом, сверкнул глазами:

— Собака! Иди вон! [- 53 -]

Ярэй притворно заплакал. Хулейко закричал еще грознее:

— Сказал: иди вон! Убью!..

Ярэй, притворно рыдая, вывернулся из чума. Лучка Макаров похвалил Хулейку:

— Ты хороший отец: в строгости держишь семью. Так и нужно: в страхе и послушании держать младших.

И никто, конечно, не догадался, что вся эта отеческая строгость была заранее придумана.

Ярэй побежал к стаду оленей, все время оглядываясь на чум, не следят ли, не вышел ли кто.

Набросить тынзей на рога верховому хору было делом простым. Труднее было притянуть оленя к себе, Олень оказался куда сильнее его и легко потащил мальчика за собой. В ином случае Ярэй, конечно, позвал бы на помощь или заплакал. Но сейчас надо было самому справиться. И мальчик правильно рассчитал, что бык потащит-потащит его по земле, да и остановится. Бык и в самом деле скоро остановился.

Тогда Ярэй встал на ноги и, наматывая тынзей на руку, стал подходить к быку. В конце-то концов бык ведь был его приятелем! Зачем же ему было не подпускать близко к себе Ярэя? Просто уж у оленей повадка такая: набросишь им тынзей на рога — они непременно хотят убежать.

— Ты — хороший, хороший хор! — ласково приговаривал Ярэй, все укорачивая и укорачивая тынзей.

Хор как будто понял похвалу и успокоился, даже сам пошел к Ярэю. Тот погладил его рукой по морде и взял за рога. Хор послушно опустил голову.

Тут же и понял Ярэй, .что самое трудное еще впереди: надо на оленя сесть, а с земли никак не заскочишь на спину такому рослому быку.

Раньше Ярэй всегда подводил быка к саням и с саней уже прыгал ему на спину. Но сани около чума. Как подойти к чуму? Непременно услышат «гости», а тогда все пропало! Осрамится Ярэй в отцовских глазах, подведет всю семью.

Слезы брызнули из глаз мальчика.

— Что делать?.. Что делать... Что придумать?.. Сдерживая рыдания, Ярэй начал оглядываться: не

остались ли какие-нибудь сани вдали от чума?.. [- 54 -]

— Нет... Все сани — свои и чужие — все стоят около входа в чум.

Тут-то бросился в глаза Ярэю лесок.

— Борок!.. В борке пни есть.

И Ярэй начал шептать оленю, целуя его морду:

— Ты — хороший! Ты подождешь, пока я сяду на тебя? Ты подождешь? Правда?

И он повел оленя к борку.

Хор послушно пошел за ним. Послушно остановился около пня, с которого Ярэй и взобрался на спину своему любимцу.

Не прошло и часа, как, взволнованный, он уже рассказывал Сундею обо всем, что произошло в чуме его отца.

— Я был прав: не всех поимщиков перерезали мы во время пурги, — сказал Сундей. А потом спросил у сына: — Что делать будем, Ичберей?

— Надо помочь Хулейке! Так я думаю.

— Так... Надо помочь. А как?

— Подумать надо, отец.

— Подумать надо — то правда. Только дума наша короткой должна быть. Долго думать будем — опоздаем помочь Хулейке и всем другим ненцам.

— Ты правду говоришь, отец. Скорее надо устроить нападение на Ивашку Карнауха.

— Нападение!.. В чуме Хулейки?!

— Зачем в чуме?.. Надо дать им уйти из чума...

— Чтобы взять их хитростью — это ты хотел сказать?

— Вот, вот!..

— Правду говоришь. Ивашка огнем стреляет. Прямо его не одолеть. Напасть на него врасплох — тогда одолеем... Так я придумал, другого ничего не могу...

И Сундей рассказал Ичберею замысел нападения на отряд Ивашки Карнауха. Ичберей посоветовал:

— Одну самую малую мелочь, отец, прибавлю к твоим словам. Можно?

— Говори!

— Сделать всех оленей, всех людей ненецких неприметными на снегу.

Сундей похвалил сына: [- 55 -]

— У тебя хорошая голова! Лучше моей стала твоя голова. Сделаем так, как ты говоришь. Тогда меньше будет погублено наших людей. Тогда легче нам будет перебить людей Ивашки Карнауха.

На этом военное совещание отца с сыном закончилось. Ичберей был послан оповещать всех поблизости кочующих избылых ненцев, а Ярэй — обратно к отцу.

Ярэю было сказано:

— Так скоро, как сюда бежал, обратно к отцу беги. Скажи ему... скажи, чтобы поимщики не слыхали... Сумеешь?

— Сумею.

— Скажи ему — в мой чум всех поимщиков надо привести. Еще он пусть Ивашке Карнауху скажет, что все ненцы ушли в леса после того, как убили много стрельцов. Еще пусть скажет, что ненцы хотят идти из лесов — на острог нападать. А в мой чум пусть он сам приведет Ивашку. Все запомнил?

— Все!

Сундей заставил Ярэя повторить слово в слово все, о чем он должен будет сказать своему отцу. Мальчик повторил.

— Быстрее ветра пусть бежит твой олень! — сказал после этого Сундей.

Ичберей подсадил мальчика на оленя. Ярэй гикнул — и животное стрелой метнулось вперед...

Уже ясно видел Ярэй тот самый борок, в котором садился на хора. Еще несколько минут — будет виден чум отца.

Но хор вдруг сбавил ход. Потом как-то странно зашатался и через несколько шагов остановился совсем.

Ярэй — сын кочевника — знал, конечно, повадку оленей: при скачке во весь опор останавливаться на одну-две минуты для передышки. Пропышется олень, то есть перестанет шумно дышать, глотнет снега — и снова помчится вскачь.

Но у оленя вдруг подогнулись ноги, и он упал. Ярэй понял: дальше олень не пойдет.

Оставив оленя лежать, Ярэй побежал к борку.

Вот и тот пенек, с которого садился он на оленя... Вот и чум...

У чума — никого. [- 56 -]

«А вдруг искали меня?» — подумал Ярэй. Стало холодно от этой мысли.

Но он тут же и успокоил себя:

— Искали бы, так сейчас тоже искали бы. Отец, наверно, кричал бы, чтобы Ивашку обмануть, а Ивашкины люди искали бы следы мои...

Осторожно подошел Ярэй к входу в чум. Прислушался...

Говорили отец и Лучка Макароз. Лучка спрашивал:

— Каково промышлял в эту зиму? Отец отвечал:

— Сколько ли промышлял.

— Песцов много ныне?

— Сколько ли есть.

— А ты сколько изловил?

— Не считал.

— Десятка два будет?

— Не считал.

— А лисиц ловил?

— Сколько ли тоже ловил.

— Одну-то хоть лису поймал?

— Одну поймал...

— Может, две?

— Может, и две. Не помню.

— У всех у вас, самоядцев, память дырявая, когда до мягкой рухляди коснется! — с ехидной улыбкой сказал Лучка-толмач.

Ярэй не мог, впрочем, видеть этой улыбки. Но из подслушанного разговора понял, что за время его отлучки ничего страшного не случилось, и зашел в чум...

Увидев сына, Хулейко на секунду потерял способность слышать что бы то ни было, кроме ударов собственного сердца. Однако не выдал своей радости. У него хватило даже силы грубо спросить сына:

— Зачем пришел без зова?

Ярэй заплакал, и на этот раз непритворно. Но не от страха, а от волнения, от радости, что сумел выполнить поручение отца.

— Иди вон! Жди, когда позовут. — Хулейко все еще изображал грозного отца.

Но тут уж вступился за ребенка сам Лучка: [- 57 -]

— Пожалей парня-то. Промышленником скоро будет — тебе же польза.

— Не буду больше! — выкрикнул Ярэй. — Я пришел — есть захотел. На улице мороз. В мороз олени больше едят, а я ничего не ел сегодня.

Лучка опять вступился:

— Перемени гнев на милость: покорми парня. Весь этот разговор вышел случайно только потому,

что Ярэй расплакался от волнения. Хулейко думал:

«Выгоню Ярэя еще раз из чума. Потом выйду сам в скором времени, будто позвать его. На улице узнаю от него совет Сундея».

Вышло не так. Это смущало Хулейку.

Как же теперь узнать результат поездки сына? Нашел ли он Сундея? Что сказал старый Сундей?

Не спросишь же при Лучке, который знает язык!..

Оставалось одно: покормить сына, как советовал Лучка. И Хулейко приказал жене:

— Дай ему мяса кусок!

Ярэй был действительно голоден и с жадностью начал глотать сырое мясо, забыв на минуту обо всем. Лишь возобновившийся между Лучкой-толмачом и отцом разговор вернул его к самому важному.

Тогда Ярэй поступил очень смело и просто: не выпуская из правой руки ножа, а из левой недоеденного куска мяса, он обнял отца за шею и зашептал ему на ухо приказ старого Тайбарея.

Хулейко не мог на этот раз сдержать радостной улыбки.

— О чем лопочет парнишко? — спросил Лучка, обеспокоенный выражением лица Хулейки.

Хулейко объяснил:

— Говорит — не буду больше делать так, как сегодня сделал. Буду, как собака, слушать тебя. Куда пошлешь — везде пойду. Что прикажешь — все сделаю. Вот мне и радость: хороший сын растет!

Объяснение было похоже на правду.

И Лучка стал продолжать разговор. Но тут сам Хулейко, получивший, наконец, желанную весть, круто повел к развязке.

— Вы знаете новость? — спросил он у толмача.

— Какую? [- 58 -]

— Избылые ненцы зарезали партию поимщиков... Лучка привскочил, сообщил эту неприятную новость

всем своим:

— Наших зарезали!

— Кто?

— Где?

— Когда?

Хулейко соврал, как учил Сундей:

— Вчера Сундей Тайбарей проходил мимо меня — рассказывал.

— А ты сам... неужели ты не помогал резать наших?

— Я был далеко от того места...

Среди Ивашкиных людей поднялся переполох.

Ивашко приказал Лучке подробно допросить Хулейку обо всем, что тот знает.

Пригрозив пытками за всякое лживое слово, Лучка начал чинить допрос.

Хулейко рассказал так, как учил Сундей.

— До старого Тайбарея могу всем дорогу показать, а то и сам доведу. Он сказал мне про то, где будет делать стоянки.

Лучка боялся, что Хулейко понимает по-русски, и не стал рассказывать всем о результатах допроса, а подмигнул одному Ивашке: выйдем, мол, на улицу.

Хулейко воспользовался этим, чтобы подробно расспросить Ярэя обо всех разговорах в семье старого Тайбарея.

А Лучка, в свою очередь, говорил на улице Ивашке:

— Врет поганый нехристь! Глаза наши отвести хочет. Думает: позаримся мы на Сундея Тайбарея, как на старшину ихнего, а про него забудем. Надо его крепко связать, чтобы не смог сделать того, что задумал. Ты заприметил? Девка у него есть.

— Больно красивая девка! Не будь она нехристыо, пусть я не Ивашка Карнаух, кабы не женился на ней.

— Заприметил, выходит? Вот эту девку и надо у него зацапать в аманаты. И чтобы отступу он уж не мог сделать, мы девку сейчас же забрать должны да с кем-нибудь из наших людей в острог отправить ее. Один человек поедет — никому невдомек, главное дело, что аманата везет. Я спокоен за то, что благополучно довезут девку до острога. А этим мы свяжем Хулейку. Ежели [- 59 -] думал он наврать про Сундея Тайбарея, после этого хочет не хочет — правду скажет. Да мы его и самого от себя не отпустим. Пусть ведет к Тайбарею! А после к другому избылому заставим вести. Ладно так будет? Как думаешь?

Как десятскому, Ивашке полагалось поломаться, сделать вид, что сам он — Ивашка Карнаух — тоже имеет голову, а не болотную кочку на плечах. Минут пять, а то и больше, потратил он поэтому на обсуждение мелочей предложенного Лучкой плана и только после этого полез обратно в чум. Там он сразу приступил к делу, объявив через толмача Хулейке:

— Я верю, что ты правду сказываешь. Только, чтобы не была облыжной правда твоя, беру в аманаты девку твою старшую...

Лицо Хулейки побелело при этих словах. А его жена дико закричала:

— Нетола! Моя Нетола!.. Не отдам!.. Запричитали жены братьев Хулейки. Завизжали ребятишки.

Ивашка грозно прикрикнул:

— Молчать!.. Не замолчите — всех перестреляем! Люди Ивашкины схватились при этом за оружие. Хулейко понял, что будет перебита вся его семья,

если упорствовать. И стал просить, повалившись в ноги Ивашке:

— Все сделаю, что велишь, только не тронь девку. Баб хоть всех возьми, а девку оставь!

— Цела будет твоя девка! — начал заверять Лучка от имени Ивашки. — Потому берем ее, чтобы слова твои облыжными не оказались. Ежели дознаемся доподлинно, что все так и есть, как ты нам обсказывал, вернем тебе девку твою в целости-сохранности. Да и тебя самого, коли сам того пожелаешь, на стрелецкую службу примем за услугу твою.

Не верил Хулейко во все эти обещания. Пойти на стрелецкую службу, пожалуй, — да, похоже: взяли бы. Тьфу! Да разве Хулейко не карачейского рода ненец? Нет, не пойдет Хулейко на стрелецкую службу! А про все другое врет Лучка! Так врал и в прошлую зиму. А что вышло? Разве не знает об этом Хулейко? Разве не знают все ненецкие роды?.. Пропала теперь Нетола, [- 60 -] Ой-ой, пропала!.. Что делать теперь? Самому умереть за дочь?

Несколько мгновений мысль Хулейки была занята тем, чтобы броситься на Ивашкиных людей сейчас же. Он уже повел помутившимся от гнева взором по лицам братьев, чтобы узнать их настроение, но тут же увидел он и Ярэя, что-то шептавшего одному из его — Хулейки — братьев, и вспомнил о замыслах Сундея Тайбарея. Тогда он положил конец бабьим причитаниям:

— Перестаньте выть! Пусть Нетола едет сегодня в острог. Сегодня же будем мы все на стоянке Сундея Тайбарея. Тогда поверит мне начальник Ивашка Карнаух. Тогда все поедем в острог — выкупать Нетолу.

Лучка передал Ивашке слова Хулейки. Шепнул при этом:

— Надо быть, замышляет недоброе что-то этот поганец! Больно уж скоро смирился... Прикажи людям быть поворотливыми, как лисица, и лютыми, как волки, коли дойдет до чего-нибудь!..

Визжавшую Нетолу крепко прикрутили веревками к санкам. Какой-то тряпицей заткнули ей рот — чтобы ее вопли не были слышны кому-нибудь из ненцев, вблизи чьих кочевий придется проезжать с Нетолой.

Увезли Нетолу — выехали и все люди Ивашки, захватив с собой самого Хулейку и всех его братьев.

Хулейко сидел на передних санях и указывал путь к стоянке Тайбарея. Ему все казалось, что олени бегут слишком медленно, потому что думал наивно:

«Придем к Сундею — он придумает, как помешать увозу девки в самый острог, как вернуть ее с пути».

Но в чум Сундея ни его, ни братьев его не пустили сразу. Связав всем им руки и привязав друг другу, их оставили под надзором одного из стрельцов, а все остальные влезли в Сундеев чум.

Чтобы увидать Хулейку, Сундей стал все отрицать:

— Врет все Хулейко! Ничего такого не говаривал я ему! Про убийство ваших людей ничего не слыхивал. Про то, что на острог нападение задумано, тоже ничего не знаю, куда ненцы ушли — тоже не знаю. Как узнаешь про птицу — куда она летит? Ненцы — те же птицы: идут на оленях, куда хотят.

Сундею пригрозили пыткой каленым железом. [- 61 -]

— Всего сожгите — ничего сказать не могу! Потому — не знаю ничего.

Для острастки прижгли легонечко кисть левой руки у Сундея. Он страшно кричал, но твердил одно:

— Ничего не знаю!..

Он понимал, что отрицанием своим он утверждает в Ивашке веру в правильность слов Хулейки.

Но где же сам Хулейко? Или Ивашка не взял его с собой? Неужели расчеты Сундея провалились? Тогда труднее будет истребить Ивашку и всех его людей.

— А если мы самого Хулейку приведем да при тебе ему спрос учиним? — спросил Лучка, когда и после прижигания раскаленным железным прутом Сундей продолжал отрицать свой разговор с Хулейкой.

— Я так думаю: не видали вы Хулейки.

— Мы не видали Хулейки?! Ну, тогда ты его сам сейчас увидишь!

Тесно было жилье у Сундея: не могло оно вместить еще пяти человек. И Ивашка приказал:

— Все мужики пусть выйдут на волю! Сам вышел первым.

— Узнаешь? — насмешливо спросил он у Сундея, показывая на связанных.

Сундей сделал вид, что испугался встречи. Сразу заговорил виноватым голосом:

— Помилуй, воевода, — нарочно, для лести пустил он это словечко, — злые духи попутали меня.

Ивашке понравилось величание воеводой. Понравилось смиренство Сундея.

— Давно бы так-то, поганец ты старый... Рассказывай ныне про все, что знаешь, про замыслы поганого твоего пода.

— Расскажу. Все расскажу! — охотно согласился Сундей и вдруг запричитал: — Ой, рука, рука... Рвет руку — не могу терпеть!

— Не впал бы — не рвало! Неча, снявши голову, по волосам плакать! — буркнул Ивашка, сердце которого все еще теплело от слова «воевода».

Сундей замахал меж тем рукой и забормотал на непонятном даже Лучке-толмачу языке.

— Что ты бубнишь, старый черт? — заорал Ивашка. — Лучка! О чем бубнит этот дьявол? [- 62 -]

Лучка смущенно покрутил головой.

А Сундей все бубнил и бубнил на языке зауральских остяков, с которыми живал и Хулейко и язык которых знал, как и Сундей. Бубнил о том, что надо попризадержать Ивашку с людьми на день, а то и поболе. За это время соберутся ненецкие воины и возьмут в кольцо Ивашку. Вместе с Ивашкой, рядом с Ивашкой поедут они к острогу и по дороге к острогу перережут всех поимщиков, кроме двух, которых силой принудят выдать их перед воротами острога за аманатов. А когда раскроют ворота острога, тогда всем ворваться в острог, дома поджечь, воеводу и стрельцов перерезать.

— Чтобы сделать так, как говорю, надо задержать Ивашку, пока песец не захохочет. Захохочет песец — то сын Ичберей весть нам подаст, что воины готовы. Тогда надо убедить Ивашку идти к острогу. А чтобы была вера словам нашим, укажем им еще на одну семью. Поможем найти эту семью, только не сразу. Сын Ичберей скажет им, чтобы ждали гостей. Они будут говорить так, как мы с тобой.

Так закончил Сундей ни для кого не понятные, кроме Хулейки, причитания об обожженной руке.

Хулейко знал теперь все, что нужно. Верил он Сундею. Одного хотел: чтобы скорее захохотал песец. Догнал бы тогда Хулейко дочь еще по пути к острогу.

Прошло, однако, больше суток до того, как услыхали хохот песца.

Хулейко сказал Ивашке:

— Не пройдет, я так думаю, десятка дней, а уж на острог нападут.

— Надо скорее упредить воеводу, — сказал тогда Лучка Ивашке.

Ивашка велел ехать к Пустозерску.

Мало было в этом году аманатов с Ивашкой: жена Ичберея да еще жена Тырки, отысканного Хулейкой. Сундея, правда, тоже везли с собой, но того уж не в аманаты, а скорее на воеводскую расправу. Тем только и утешал себя Ивашка, что грозный воевода не будет бить его за Нерадивость: красивую девку воеводе он таки раздобыл!

Но и тут неприятность вышла: стали Хулейко и братья его проситься на службу к нему. [- 63 -]

— Нельзя нам теперь оставаться в тундре, — объяснил Хулейко. — Не в тундре, а у воеводы теперь можем мы себе защиту искать.

Посоветовавшись с Лучкой, Ивашко разрешил Хулейке с братьями ехать с ним к воеводе.

Подвигались к Пустозерскому острогу неторопливо: олени устали за последние двое суток. До Пустозерска же путь был не малый: на свежих оленях едва-едва дойти в сутки. А тут приходилось давать оленям подкормку, останавливаться.

На оленьих кормежках треть Ивашкиных людей отдыхала, остальные дежурили: боялся Ивашка, что нападут на него. А тут еще Хулейко с братьями навязался. Кто его знает, о чем он думает?! Да и Тайбарей — «этот старый дьявол» — изводит: нет-нет да и замашет рукой, залопочет. А что лопочет — и сам Лучка-толмач ни слова в ум не возьмет.

Около суток ехали, впрочем, благополучно. До Пустозерска оставалось еще часов пять пути. Ивашка начал было успокаиваться, как вдруг пошел снег.

— Не жалеть оленей! Попасть надо в острог, пока погода не разыгралась, — закричал Ивашка.

Стали оленей понукать длинными шестами-хореями. А Сундей стал беспрестанно выть непонятное.

В суеверный страх вгоняло Ивашку это вытье. Он подъехал, наконец, к Сундеевым саням и пригрозил:

— Заткни хайло, не то ножом заткну.

Снег падал все гуще и гуще. С задних саней уже плохо видны стали передние олени.

И тогда Хулейко и его братья, наученные Сундеем, запели:

Мы едем в стрельцы. Будем в доме жить, Воеводе служить, Избылых ловить. Олени бегут быстро. Снег падает густо...

Лучка переводил, а Ивашка хохотал:

— Ну и песня! Вот так песня!

А Хулейко с братьями пели все громче да вдруг как тикнули — мороз по спине у Ивашки прошелся! Показалось Ивашке — все кругом этим гиком наполнилось. [- 64 -]

Так оно и было: крик Хулейки и его братьев подхватили ненцы, ехавшие на белых оленях и сами в белых совиках вблизи Ивашкина обоза. Снегопад позволил им подойти совсем близко. Так близко, что через минуту после крика ни самого Ивашки, ни людей его в живых уже не было.

Не оправдались даже расчеты Сундея: не осталось ни одного в живых — так стремительно все произошло.

Из ненцев четверо оказались ранеными: трое с ножевыми ранами и один с огнестрельной.

Сундей кричал на сородичей:

— Зачем совет мой не исполнили? Зачем всех убили? Как в острог попадем? Не попасть в острог! Не поджечь острога! Что наделали! Пересмотрите всех, — нет ли хоть раненых? Кровь их остановить, дать им окрепнуть маленько да с ними в острог пробраться.

Бросились ощупывать трупы: искать живых среди мертвых. И тут обнаружили:

— Лучки-толмача нет среди мертвых.

— Моей упряжки белых оленей нет!

— Вырвался толмач. Догонять надо!

Лучка схитрил: свалился с санок раньше, чем нож коснулся его горла. Помог ему и белый совик. Как только он убедился, что смерть миновала, он вскочил на нош, ухватил одну упряжку белых оленей и благополучно скрылся.

Пока ненцы распутывали упряжки, пока разыскивали следы, — Лучка был уже далеко.

Хулейко же тем временем и братья его кричали истошно:

— Погибла Нетола!

— Нетола наша погибла...

Нестерпимо было слушать эти выкрики: все понимали, какая участь ждет девушку. Тогда Сундей пошел на риск.

— Нападем, — сказал он, — на острог немедля! Догоним ли, не догоним ли толмача — все равно нападем! Согласны?

— Так, так!.. Согласны!

И сорок человек на сорока запряжках — в белых совиках, на белых оленях — понеслись к Пустозерску. [- 65 -]