VII. ТУЛЯ

Онлайн чтение книги Стрела восстания
VII. ТУЛЯ

В Колмогорах жил поп... У попа была жена...

Поп с попадьей наплодили семью в восемь душ...

Дива никакого во всем этом не было. А что грамоте хорошо разумел колмогорский поп — вот это было большое диво по тем временам.

Не будь этого дива, — не пришлось бы позже Туле дивиться на свою глупость.

Впрочем, ни сам поп, ни Туля не были особенно виноваты во всем, что произошло потом. А началось все с попадьи. Девятым ребенком на сносях ходила она и по этому случаю грызла попа:

— Всю колмогорскую округу обойди — нет вострее тебя в книжке читать. А проку в том ни на вот эстолько нет! — показала кончик мизинца попу.— Другие попы по книжке ступить не умеют, а живут — завидки берут. Глико-сь на своих ребят: бесштанниками до пятнадцати да больше годов бегают... Ох и дура же я, дурища! Обварилась, шалища шальная, на андельский чин твой: через тебя, думаю, ближе к богу буду. Где там! Нагрешила только больше с тобой.

Поп спокойный был человек, набожный. Когда ругалась жена, он только молитву творил да вздыхал. В исключительных же случаях, сотворив молитву, осенял себя крестным знамением и смиренно говорил попадье: [- 117 -]

— Не ропщи на господа: по заслугам воздает вседержитель кажинной твари вселенския.

Смиренство попа умиротворяюще действовало на попадью.

— Ой ты, белеюшко мой ненаглядный! — говорила она, обвивая шею попа руками.— Нельзя на тебя и сердца-то нести, как на младенчика невинного... Гляди уж, гляди в свою книжку.

Но поп откладывал в таких случаях книжку в сторону и осушал глаза попадьи поцелуями.

Крестное знамение и смиренное увещание перестали на попадью действовать с тех пор, как понесла она девятого.

— Сам ты тварь селенская! — зло крикнула она попу на его излюбленную фразу.— Только и знаешь кресты да молитвы. А ни от крестов, ни от молитвов твоих нисколехонько леготы в житье не прибавляется. У других попов вон ума хватает на то, чтобы к самоядишкам — поганым нехристям — пробираться да животы свои умножать. Неужто уж добром поганых самоядишек попользоваться во грех господь-батюшка поставит?

Поп хрюкнул, как потревоженный морж, ибо происшедшее выходило за пределы привычного, а потому вызывало учащенное сердцебиение. Отругиваться он не привык, потому что в былое время и прибегать к втому не доводилось ни разу, и стал обдумывать то событие, кое ускоряло биение сердца его.

«Тварь всякая, — думал поп, — по знакомой тропе к водопою либо питания для идущая останавливается, изумлением пораженная, егда замечает на пути своем предмет новый либо тварь иншую. Такожде и аз, грешный пастырь, сражен есмь в день сей изумлением великим, ибо зрю в речах господом богом данной мне жены — сего сосуда греховного — кощунство велие... А наигорше сего осознать мне приводится крупицу некую правды в сих речах кощунственных. Что есмь аз, аще не тварь? И совокупно с женой своей во грехе сотворил аз, грешный, девять тварей подобных себе. Вспоить, вскормить, на ноги поставить — обязан есмь до единого. А како исполню сие, аще даяния прихожан столь скудны, что не могут от них чада мои сыты быть, не токмо одеты, обуты...» [- 118 -]

И после таких вот раздумий поп испросил у своих духовных властей благословение на переезд из Колмогор в Мезень.

— Обуяло, — говорил он духовным властям, — меня великое хотение: приобщить, елико возможно больше, самоядцев-идолопоклонников к нашей церкви христовой.

И там, в Мезени, вскоре он уразумел, что «дикари сии зело падки до всего блестящего» и к тому же суеверны свыше всякой меры.

Не книжным, а понятным для многих из них разговорным языком стал он проповедовать самоядцам евангельское учение, сопровождая свою проповедь показом ярких лубочных картинок о царствии небесном и об аде кромешном. Чаще же всего он стал говорить им о Николае-угоднике, чудотворце мирликийском, покровителе всякой охоты и плавания по морю-окияну. После рассказывания о жизни угодника он раздавал малюсенькие— для ношения в пазухе — иконки с изображением лика Николая.

За бога столь баского (красивого по сравнению с божками собственного производства) ненцы платили «каждый от щедрот своих». И поплыли в руки попа пушнина, мясо, рыба, олени.

— Поистине, — говорил теперь поп переставшей ворчать попадье, — господь щедро награждает ловцов человеков. С того дня, как вступил я на стезю уловления человеков, не видим мы с тобой нужды ни в чем, ни в питии, ни в одеянии, ни в пище. Чада наши растут, не испытывая нужды ни в единой мелочи, и на будущую жизнь их мы откладываем гривны, рубли и ростим стадо оленей.

Раздобревшая попадья дряблым телом прижималась к нему:

— Не говорила ли я тебе, белеюшко, что ты вострее всех? Стоило пожелать тебе, и все у тебя родилось: достаток и покой семьи.

Рачительно пекся теперь поп об увеличении «паствы христовой» из числа идолопоклонников и не пропускал ни единого ненца мимо себя, чтобы не остановить того словом приветливым, душеспасительной беседой «в духе евангельской истины». [- 119 -]

Довелось однажды и Туле повстречаться с мезенским попом — «ловцом человеков». Поп остановил Тулю, расспросил у него про удачи в промысле, про семью, потом затащил к себе — откушать хлеба-соли. Во время трапезы, зело обильной рыбными яствами (ибо был великий пост), он рассказал Туле о том, как сотворил господь бог мир видимый и невидимый в шесть дней, рассказал о восстании из мертвых Христа — сына божия; упомянул про воскресение мертвых в день страшного суда; ярко раскрасил жизнь праведников в раю...

Понравился Туле рай: высоко он, всю землю как на ладони увидишь. Да и житье привольное: ничего не делай, только пой да по гостям ходи. И ни ночи, ни мороза не бывает: рожа у бога, который старшиной в раю, светлее солнышка, — чего еще лучше! Хоть сейчас готов Туля в рай ехать!

— Дорогу как найти туда? — спрашивает он у попа.

— В рай-от?.. Одна для всех дорога туда: вера в бога-отца, в бога-сына, в бога — духа святого и добрые дела. Старую веру свою, веру в идолов, руками своими сделанных, ты должен бросить, если хочешь в рай попасть, а всеми помыслами своими, всей душой прилепиться к богу нерукотворному — к святой троице православной: к богу-отцу, богу-сыну, богу — духу святому.

— Только и всего?

— Только и всего.

— Ха-ха-ха... А про дорогу ты мне ничего не обсказал? Обмануть хошь меня? Не обманешь: я умный. Покажи дорогу — поверю!

— Про дорогу я и обсказывал тебе. Примешь веру православную, поведешь жизнь благочестивую — возьмут после смерти твоей душу твою ангелы в пресветлых одеждах и доставят ее к подножию престола господня.

— Наготово увезут, выходит?

— Не увезут, а вознесут на руках своих.

— Но-о?! На руках! У них такой длины руки, что от неба до земли достают? Сколь велики они сами тогда будут?

— Росту они такого же будут, как люди, как мы вот с тобой. И руки и ноги у них такие же. Только за спинами у них крылья есть. На крыльях этих они с неба [- 120 -] на землю спускаются и с земли на небо поднимаются. Умрешь ты — прилетят они за твоей душой и унесут ее на небо. Там вся пресвятая троица: бог-отец, бог-сын и бог — дух святой оглядят тебя, про жизнь, про дела твои, кои на земле совершил, расспросят и укажут тебе место, где жить.

— Про дух ты вот все поминаешь... Дух такой же кислый в том раю, как от рыбы иной раз бывает, али покислее будет? В избах ваших часу нельзя протерпеть такого духу, а ты хочешь, чтобы я нюхал его веки вечные? Не согласен! Живи сам в таком раю!

Туля решительно вышел из-за стола и заковылял к двери.

Поп ухватил его за рукав:

— Ты не понял меня, Туля. Помешкай минутку, и я все обскажу тебе...

— Сказал тебе: не хочу нюхать кислого духу! Чего ты пристал?

— Господи, вразуми меня, — обратился поп к углу, увешанному иконами, но рукава Тули не выпускал из рук. — Пойми ты! Дух не тот, который носом чуешь, а дух-бог. Понимаешь? Дух-бог... Видишь ли: бог один, но в трех лицах.

— Трехголовый, выходит, бог ваш? Так, так. Это я понимаю. Случай раз такой был: важенка одна у меня теленка с двумя головами мертвого родила. Понимаю, понимаю: одно тулово у бога, а голов — три?

— Да нет же, нет, — терпеливо объяснял поп непонятливому Туле. — Три лица — не значит три головы...

— ...А три рожи на одной голове? Так, так! Это тоже понимаю: рожа спереди, рожа справа, рожа слева? То-то про богов и наши тадибеи рассказывают, что чисто вот все видят, что бы на земле ни делалось. Вверху, ишь ты, живут они, да еще три рожи в придачу!

— Да подожди ты молоть! — вышел наконец из терпения поп.— Иди-ко сюда: покажу тебе изображение пресвятой троицы.

Он подвел Тулю к углу с иконами:

— Гляди. Вот этот старческий лик — бог-отец это. Этот, помоложе, — бог-сын. А это вот — бог — дух святой назы... [- 121 -]

— Птица? Два мужика да птица?! Так бы сразу и сказал ты. Скорее сговорились бы. Какой от птицы дух может быть, когда она не издохла еще? А она не издохла?

— Она жила и будет жить веки вечные. Только ты не...

— Я согласен в рай. Дух-птица. Мало ли каких названий бывает. Пусть птица — дух прозывается. Ладно, ладно: я согласен...

— Ах ты боже мой! На что ты согласен?

— Как на что? — вытаращил Туля глаза. — В рай согласен! Самому ли ехать, повезет ли, понесет ли меня кто-нибудь другой, всяко согласен!

— Вот ты наперед и послушай со вниманием все, о чем тебе обсказывать буду. Слушай да на ум бери, чтобы жене и деткам своим рассказать после моих-то слов. Поймешь да сделаешь, как научу, тогда и в рай угодишь.

Туля опять уселся к столу, рядом с попом.

Поп рассказывал — Туля ничего не понимал. От непонимания скоро устал. Махнул рукой: пусть говорит, коли приспичило. Поддакивать буду, скорее кончит.

— Так, так... А-а... М-м...

— Понял теперь? — спросил наконец поп.

— Все понял. Как не понять?!

— Креститься сегодня будешь али подумаешь наперво?

— По-вашему? Рукой правой в лоб, в грудь да в плечи тыкать? Так я умею. Часто у русаков бываю: заприметил.

— Да не о том я... О крещении водой говорю.

— Водой?! Опять подумаю наперво. А то — студено, вишь, ныне.

— Подумай. С женой посоветуйся. Обскажи ей все, как я тебе обсказывал. После я всю семью разом и окрещу.

— Так, так... Подумаю. А бога-то этого, Миколы-то, не дашь до того?

— Можно дать. Ты ему молись, как я учил.

— Так, так. Буду делать, как ты учил. А что тебе дать опять за такого баского бога?

— Сколько не жалко от щедрот твоих. [- 122 -]

Положил Туля иконку на ладонь. Посмотрел пристально: больно баской божок! Сказал попу:

— Трех важенок хватит?

— Господу богу всякий дар приятен.

На следующий день Туля пригнал к попу трех важенок, а по возвращении в чум похвалился перед женой:

— Шамана обманул!

— Шамана? — в страшном испуге переспрашивает та и чувствует, что страх у нее ноги отнял.

Свалилась она, где стояла, заголосила:

— Ой-ой, что теперь с нами будет?!

Очень смешно Туле над испугом жены. Так смешно, что даже слезы на глазах выступают.

Смеяться, конечно, приятнее, чем плакать. Но может ли смеяться человек, жена которого хватает нож и кричит «зарежусь»? А жена Тули в самом деле пригрозила зарезаться, если он не перестанет хохотать.

Вырвал Туля нож у жены, вытащил из пазухи иконку, подносит ее на ладони к лицу плачущей жены и говорит:

— Гляди! Бог это. Бог русаков. Микола называется. Микола-чудесник. Как не чудесник?! Едва-едва в чуме нашем появился — сразу два чуда сделал. Первое чудо — ты от страха чуть не зарезалась. Второе чудо — я от смеху едва не лопнул. Поняла теперь?

По ошалело выпученным глазам жены видел, однако, Туля, что та ничего не может понять, и терпеливо начал успокаивать ее:

— Не нашего шамана — шамана-русака я обманул. Гляди! — снова подносит к ее лицу иконку. — Баской божок! Ноги, руки, голова, борода седая, глаза — все есть! Только что не ходит да не говорит... А чудеса делает! Сама видела, что делает. Захочет, чтобы ты волчицей завыла... Да перестань ты совиными глазами на меня смотреть. Не хочу я, чтобы ты еще раз завыла. Я не хочу. Он тоже не хочет. Он мой теперь. В моей пазухе жить станет. У меня жить станет — меня и слушать будет. Что захочу, он то и сделает. Вот увидишь! Захочу, чтобы по всем четырем землям (тундрам) слава обо мне прошла, так и будет. Бог Микола-чудесник дол- [- 123 -] жен исполнить мое желание. И исполнит — вот увидишь!..

Что божок этот действительно способен творить чудеса по его, Тули, желанию, — нет, в это он, конечно, не верил. Уверяя свою жену, что слава о нем (с помощью русского божка) разнесется по всем ненецким землям, он платил дань лишь чувству собственного тщеславия. Непомерное тщеславие, желание прослыть умным (умнее любого из своих собеседников) — вот главная и чуть ли не единственная причина хвастовства, причина почти всех его поступков. Эту черту его характера знала и жена, оборвавшая хвастовню мужа грубыми словами о самой что ни на есть обыденной человеческой потребности:

— Поешь наперво! На голодное брюхо олень — не бегун, а человек — не говорун.

Туля доволен: не знает он таких мужиков, жены которых старались бы поскорее накормить своего мужа, чтобы он не обессилел от говорения, как олень от бега.

— Маленько-то, пожалуй, поем, — говорит он жене.

Та подает переднюю лопатку мороженой оленины.

Глаза Тули — точь-в-точь глаза котенка, в зубах которого оказался живой мышонок, принесенный ему матерью. Но Туля — человек, не кошачье урчанье, а некое подобие членораздельной человеческой речи слышится в чуме, когда лопатка мороженой оленины оказывается в левой, а нож — в правой руке хозяина чума:

— О-хо-хо-хо-хо-хо...

Ножом, лезвие которого, как и у всех оленеводов, заточено с одной стороны, он начинает стругать мороженую оленину, как сегодняшним рубанком стругают доски, и каждый кусочек струганины кидает в свой рот, проглатывает, не жуя... Кидает и проглатывает до тех пор, пока ничего, кроме костей, от оленьей лопатки в его левой руке не остается. С сожалением во взгляде, рыгнув, обушком ножа ударяет он тогда по одной, по другой из трубчатых костей.

Ни сам Туля, ни его жена не считают, разумеется, за чудо, что под умелым ударом обушка охотничьего ножа трубчатая кость, как сосновое или еловое полено дров под ударом колуна, распадается на части. Нетронутой трубочкой остается только мозг — самое большое [- 124 -] лакомство для каждого кочевника. Как восковую или сальную свечки, берет Туля этот мороженый мозг и меньшую часть подает жене, а большую съедает сам.

Жена его тоже очень довольна: мозг из круглых костей — этим мозгом хозяин чума, по обычаю, с незапамятных времен угощает или самых дорогих ему друзей, или самых любимых им жен.

Не будем говорить, что этот день и для Тули, и для его жены был очень хорошим днем, хотя ни муж, ни его жена совсем не ждали, что уже завтра слава о Туле начнет расправлять свои крылья, чтобы облететь все земли ненецкие: Канинскую, Тиманскую, Малоземельскую и Большеземельскую тундры.

Туля был одним из шести братьев Хенери. И самый ленивый.

— Глупее Тули никого нет в нашей семье, — говорили его братья родственникам своих жен. — Не иначе, что с птицей-сорокой наша мать Тулю прижила.

Только потому и мог жить Туля в одной парме 1Парма — стоянка (временная) нескольких чумов. Чаще всего в пармы объединялись родственники по крови. Бывало и иначе: малооленщики тоже предпочитали жить (кочевать) пармами. с братьями, что лучшего говоруна «все тундры пройди — не найдешь».

«Хорошо привешенный язык» при уплате ясака тоже много иногда значил, и братья Хенери, кочевавшие по Канинской земле, с уплатой ясака к мезенскому воеводе всегда отправляли Тулю. Туля, по их мнению, всегда умел «мало-мало обмануть» мезенского воеводу. И вот сегодня братья Хенери узнают, что Туля, по его рассказам, обманул даже «шамана-русака». Словам Тули они бы не поверили, да русский божок Микола!..

— Дай мне этого божка — большим человеком стану, — говорит старший брат Тули.

— Как? — спрашивает Туля. — Шаманить станешь?

— Нет, — говорит Хылте, — поеду по всем тундрам баского божка показывать. Наши боги, сам знаешь, топором да ножом сделаны, а тут — сам видишь... Человек вроде...

— Не дам! — крикнул Туля, выхватывая иконку из руки Хылте. [- 125 -]

В тот же день, выловив из общего стада две сотни своих оленей, Туля откочевал с берегов реки Несь, где стояла парма его братьев, на север Канинской земли.

Иконка Миколы-чудесника в каждой парме встречалась с удивлением и завистью: «Надо же быть таким умным, чтобы суметь заполучить у шамана-русака одного из его божков!»

Рассказы же Тули о встрече его с мезенским русским попом в каждой парме принимали все более и более фантастический характер и убеждали его сородичей в остроте ума Тули и в глупости русского шамана-попа.

К тому времени, когда пустозерский воевода отличился «лакомой придумкой», Туля, объехав Тиманскую и Малоземельскую тундры, перекочевал уже в Боль-шеземельскую, и слухи о нем дошли до избылых карачеев и до самого старшины Сундея.

Вернулись избылые карачеи из-за Камня, Сундей говорит Ичберею:

— Надо тебе разыскать Тулю Хенерю. Надо ему сказать: «Сундей Тайбарей хочет слушать твой разговор с русским попом. Божка русского хочет видеть».

Приглашение старшины непокорного рода понравилось Туле. Говорит он своей жене, с которой ни на один день до сих пор не расставался:

— Старшина карачеев — ух, большой мужик! Лучше к нему без тебя, без оленей пойду.

И в тот же день, когда Туля согласился пойти (поехать на оленях) с Ичбереем в чум Сундея, к Сундею пришел Онтоша, сын Головастого, с вестью:

— Пустозерский воевода в эту зиму посылает два десятка людей, а не один, как в минувшую зиму. Приказано воеводой: брать баб-аманаток наипаче всего из карачейского роду. А почему? Да потому, что самый непокорный род — род карачеев.

Сундей Тайбарей не раскрыл своих замыслов перед сыном Головастого, но Ичберею, когда тот привез Тулю, сказал:

_ Вот как хорошо вышло! Вместе с нами объясаченный Туля будет резать воеводских людей.

Одного не предвидел Сундей — набега на Пустозер- [- 126 -] ский острог и той роли, которую сыграет Туля при этом набеге.

Умирая, успел все же сказать Ичберею:

— Дашь ход стреле — Туля твоим помощником станет. Не дашь...

Сундей умер, не договорив. Но у Ичберея и без отцовского наказа «ум пошел» туда, куда надо. Еще до смерти Сундея Туля был отправлен в свой чум. а избылые карачеи, по его совету, пошли в Усть-Цильму, минуя Пустозерск.

На Ичбереевых оленях пришел Туля в свой чум и шесть суток хвастал перед женой, что он Туля, из рода Ванюты, с карачеями побратался, резал стрельцов-поимщиков, ходил на Пустозерский острог, клятву давал на стреле восстания — позорить все остроги.

Зная характер Тули, жена его обильной едой затыкала ему рот. Но заверения Тули о том, что он «подымет Тиманскую и Канинскую земли, чтобы позорить Мезенский острог», заставили ее взвыть, как и при рассказе о Миколе-чудеснике. На этот раз страх не отнял у нее ног, зато прибавил силы ее голосу, и Туля съежился от этого крика, как съеживаются олени под проливным дождем.

— Ой, беда, беда! Позорит нас воевода. Ой, беда, беда! -— голосила жена.— Бог-русак всю нашу семью под нож подвел! Сдохни ты вместе с богом-русаком — зачем меня, зачем всю семью за собой тянешь? Зарублю тебя, злой дух!..

Своим кулачищем Туля сшиб жену раньше, чем та успела ухватить топор, лежавший, как всегда, рядом с огнем. В силе удара он не сомневался: или насмерть зашиб жену, или очнется она, да не скоро.

Неторопливо надел Туля совик на малицу и вышел из чума на вольном воздухе подумать: почему же сегодня его жена, обычно покорная ему, так озлобилась на его обещание поднять Тиманскую и Канинскую земли на разорение Мезенского острога?

Долго-долго понукал Туля память свою, чтобы вспомнить, как и почему оказался он вместе с избылыми карачеями, вместе с ними бегал от поимщиков, резал их и на Пустозерский острог ходил? [- 127 -]

В неистовство привело Тулю свое неуменье вспоминать то, что надо было вспомнить. Так бы вот и оторвал свою голову, не умевшую сохранить всего, что слыхала; выковырял бы глаза свои, не умеющие сохранить всего, что видали за последние ползимы.

— Тьфу, тьфу!.. Не голова у тебя, Туля, на плечах — кочка! Что делать с такой головой?.. Бить... бить надо, чтобы не выпускала того, что в тебя попало!

Выхватил после этих слов нож из ножен и черенком начал так гвоздить по своей голове, что искры из глаз посыпались.

От боли, от бессилия вспомнить все, что хотелось бы, расплакался Туля, повалился на нарты и не заметил, как заснул.

Во сне видел себя среди карачеев.

Вот Ичберей, сын Сундея Тайбарея, подъезжает на оленях к своему чуму. Собаки, как водится, чуют, что свой человек к чуму едет, и лают приветливо. Из чума выходит сам старшина карачейского рода — Сундей Тайбарей. Говорит соскочившему с санок Туле:

«Много наслышан о твоем уме. Больше того наслышан о твоем уменье русского тадибея — попа обманывать. Наслышан, да... — сам знаешь! — слухи ведь тот же ком сыроватого снега, что с горы катится: чем выше гора, тем больше тот ком растет. О тебе, человеке великого ума, слух столь велик разросся, что мне захотелось своими ушами послушать умные речи твои, своими глазами поглядеть на тебя — пришельца на нашу Большую землю с земли Канинской. Захотелось поучиться у тебя уму-разуму, умению твоему с русскими тадибеями-попами разговаривать».

После такой сладкой для Тули речи Сундей приглашает Тулю в свой чум. Сыну Ичберею приказывает: «Выбери самолучшего по жирности оленя в стаде — угостить надо такого хорошего гостя».

Ичберей говорит отцу: «Все стадо к чуму подгоню — пусть сам Туля, такой умный да дорогой гость, сам выимает того оленя, какой ему полюбится».

И вот уж собаки гоняют оленье стадо вокруг чума. Сундей подает Туле тынзей. Вместе с Тулей выходит из чума.

«Худо... бедно живешь ты, Сундей, — говорит Туля. [- 128 -]

— Старшина в роде ты, а почему у тебя столь мало оленей?.. Будь бы я старшиной, не допустил бы...»

Так и готовы были сорваться с языка Тули слова: «не допустил бы до такой глупости». Спохватился, однако, что это было бы большой обидой для хозяина чума. Пересчитал все поголовье и только после этого повторил начатое: «Будь бы я старшиной — не допустил бы, чтобы в моем стаде было меньше тысячи голов».

Пересчитывая оленей, он успел, однако, облюбовать оленя, который казался ему самым жирным, и ловко набросил ему тынзей на рога.

Семь суток гостил Туля в чуме Сундея.

Семь дней хвастался Туля своим умом-разумом перед Сундеем, сплетая были из своей жизни с такой кучей выдуманных самовосхвалений, что Сундей похвалил его за острый ум:

«Такая гора ума у тебя, Туля, что тебе бы надо быть старшиной не в одном каком ли ненецком роду, а над всеми семью ненецкими родами. В каждом карачейском чуме ты желанным гостем будешь. Сам сведу тебя завтра в чум избылого, как сам я, ненца».

И загостился Туля у карачеев до того самого дня, когда по карачейским чумам полетела весть:

«Два отряда поимщиков по тундре рыскают, аманаток, как и в прошлом году, выискивают».

И Сундей приказывает:

«Уходить от поимщиков! До той поры прятаться от них, пока не подвернется случай погубить всех до единого».

Туля заикнулся было:

«В свой чум мне пора бы подаваться».

Но карачеи припугнули его:

«Трех олешков дадим тебе. Как не дать такому умному да хорошему человеку! Одно боязно: примут тебя поимщики за избылого».

«Почему?»

«Да поимщики разве знают, что ты из объясаченных? Заберут тебя аманатом, увезут в острог — каких только пыток не испробуешь, пока воевода не разберется, что ты исправный плательщик ясака...»

Нет, не хочет Туля и на малое время в аманаты попасть: наслышан достаточно о Мезенском и Пустозер- [- 129 -] ском острогах, где содержат воеводы аманатов. Не хотел бы Туля и бегать от поимщиков вместе с избылыми карачеями, да что поделаешь?.. А все Сундей виноват: сманил его в гости к себе! Сына за ним прислал!

— Э-э-эх... Будь ты проклят, Сундей! — вскрикивает Туля и просыпается.

И в эту же минуту в его голове созревает решение: пойти на оленях в борок, где брошено тело Иринки, забрать это тело — и в Пустозерский острог.

...Едет Туля к Пустозерскому острогу с трупом Иринки на санях — весь во власти радужных мечтаний: воевода поверит, однако, что Сундей Тайбарей хитростью заманил его в свой чум, ползимы заставлял его бегать по тундре от людей Ивашки Карнауха, силой да обманом привел к острогу.

— Позорил бы, пожалуй, Сундей острог, — говорит Туля сам себе, — как бы я не помешал. Да как же! Не я разве крикнул, что Сундея убили? Я закричал — от острора все карачеи побежали.

Был уверен Туля, что воевода отблагодарит его за услугу, сделает его проводником поимщиков, а не то и стрельцом.

— Ух, хорошо! — вскрикивает, принимая свои мечты за уже происшедшее в его жизни. Но тут же вспоминает о жене и говорит: — Сдохнет — туда и дорога! Выживет — живи, а я все равно вторую жену возьму.

Встретил Тулю в остроге не воевода, как мечтал Туля, а толмач Лучка Макаров. Да встретил такими словами, что у Тули и язык отнялся.

— Узнал меня?.. А я твою толстогубую харю на веки веков запомнил... Что глазищи-то на меня лупишь? Не ты, скажешь, похвалялся: «Туля Хенеря ножом взмахнет — голова поимщика напрочь!..» Эх ты... бахвалишко поганый! Ножом-то ты махнул, да только не по шее, а по сюме 1Сюма — пришитая к малице шапка. моей попало. Шею-то мою чуть-чуть царапнул твой нож, а ты из моих рук живым уж не вывернешься! В подземный каземат прикажу запереть тебя — там и подохнешь!

Там бы, в каземате, и зачахнуть Туле от духоты да от недоедания, если бы в Пустозерск не начали одна за [- 130 -] другой прилетать вести о бесстрашных проделках Ичберея и его людей.

Первой пришла весть из Усть-Цильмы о «бессовестном угонении» оленьих стад от некоторых многооленных оленеводов — русских, от тех самых, из сыновей которых Ивашка Карнаух набирал поимщиков избылых ненцев. А потом Федька Безносик вернулся из Болынеземельской тундры с новой и страшной для воеводы вестью:

— Кто-то из карачеев мутит не только избылых самоядцев из рода Пурыега, но и объясаченных. По тундре летает будто бы стрела восстания. Самоядцы дают клятву на стреле — позорить острог.

А в половине марта вернулся от самого Уральского хребта, где промышлял в ту зиму, Офонасий Головастый и при встрече с Лучкой в посаде сказал тому:

— Слышал я, Лука, будто самоядцы пограбили царский обоз с мягкой рухлядью.

— Где?!

— При переходе через Камень. Всех охраняющих обоз стрельцов будто бы перерезали.

— Как это могло такое случиться? Головастый развел руками:

— А вот уж чего не знаю, так не знаю.

В остроге — переполох. Оправившийся от раны воевода мечется то в своей спальне, то в съезжей избе и надумывает наконец посоветоваться с Лучкой.

— Всех перерезали самоядцы, а ты сумел уйти от их ножей. Не будь тебя — острог, пожалуй, позорили бы самоядцы еще тогда, в середине зимы. После того, сам знаешь, эти нехристи вовсе обнаглели: на царский обоз, что ходит каждогодно из Обдорска до Березова через наш Пустозерск в Москву, — на царский обоз с мягкой рухлядью напали... Ну, сам же ты растревожил меня этой вестью!.. Придумай такое, чтобы конец этой зимы, как и минувшие зимы, прожить нашему острогу в довольстве и покое, с богатым для царя-батюшки ясаком, да самим нам не в убыток. Придумаешь — озолотит царь нас обоих с тобой

«Не до жиру — быть бы живу», — думает умный толмач, но думает про себя. А воеводе говорит, отдавая поясной поклон: [- 131 -]

— Премного доволен, боярин, твоим доверием. Худым своим умишком так думаю... Верно: Головастый принес из тундры весть — хуже не придумаешь! Принимать эту весть на веру можно, по-моему, погодить. А и совсем не принять — вдруг да... Так бы вот я раскинул своим умишком. Упредить бы мезенского воеводу, что собранный в нашем остроге ясак — на пути в Мезень сегодня... А будет ли вместе с нашим обозом мягкая рухлядь из-за Камня, — за это мы не ручаемся, хотя и уповаем на бога, что если будет его милость, то вместе с нашим, как всегда, пойдет и зауральский ясак.

— Мудрено что-то ты толкуешь. Для чего мезенского воеводу упреждать, ежели свою долю ясака мы собрали? Придут наши люди в Мезень — на месте все и обскажут. А ежели правда все то, что Головастый вякал?..

— Так думаю, боярин, — где дым появился, там и огонь может выскочить. Подожди сколько ли дней вестей от верных наших людей: правда ли то, что Головастый вякал. Той порой соберем обозик ясачной рухлядишки, а до этого одного человека с упреждением к мезенскому воеводе пошлем.

— Есть у тебя на примете такой человек?

— Думаю, боярин, что можно того самого Тулю послать, который сейчас в каземате... Скажу ему, что переменю гнев на милость, ежели он согласен наше порученье выполнить.

— Не растяпает своим?

— А мы бумагу ему вручим. У бумаги языка нет... Для самоядишек, разумею, нет. И отправить этого Тулю в Мезень через тундры Тиманскую и Канинскую.

— Выйдет все, как говоришь, не забуду твоей услуги, — посулился воевода.

В тот же день Лучка Макаров пришел в каземат к Туле и сказал ему:

— Ну что?.. Жить-то небось хочешь, идолово племя?

Туля пал к ногам Лучки:

— Что хошь вели — сделаю. Брата родного не пощажу...

— Не такой уж я кровопийца, — говорит Лучка, — чтобы посылать тебя братьев твоих резать. Чистосер- [- 132 -] дечное покаяние в грехе своем передо мною да перед воеводой можешь выполнить и без того наперво, чтобы кого-нибудь резать. Поговорю с воеводой. Что он велит тебе сделать, то и делай. Наперед скажу: выполнишь волю воеводы — богатые подарки получишь. Захочешь — в услужении у воеводы совсем останешься.

Туля был очень доволен: воевода своими руками поднес ему чарку меду, да и другую; служка воеводы взял с воеводского стола нож и подал его Туле.

— Мой нож! — радостно зыкнул Туля по-ненецки.

— Твой, твой, — подтвердил Лучка Макаров. — Сейчас принесут тебе мороженой оленины — ешь сколько хочешь!

С куском оленины в левой, с ножом в правой руке уселся Туля на пол в съезжей избе и жадно набросился на еду, о вкусе которой еще час назад мог лишь вспоминать.

От выпитого меда да от полноты желудка Туля очень быстро опьянел и заснул мертвым сном. А после пробуждения его обступили такие чудеса, о которых рассказывалось разве что в волшебных сказках.

Лучка Макаров, оказавшийся в съезжей избе, встретил пробуждение Тули такими словами:

— Воевода приказал мне дожидаться твоего пробуждения...

— Н-но?! — вскрикнул удивленный Туля, принимая действительность за волшебный сон.

— Воевода, — продолжал Лучка, — давно уж ждет тебя в своей опочивальне.

— Т-те?! (Н-но?!) — продолжает удивляться Туля. До того как привести Тулю в опочивальню воеводы,

Лучка Макаров заставил его сбросить с себя полусгнившую в сыром каземате одежду и обувь и обуться-одеться во все новое, уже лежавшее рядом с Тулей, на полу.

Воевода усадил Лучку Макарова и Тулю за один с робою стол, угостил брагой да медом, сытно накормил, а потом Лучка Макаров пересказал Туле по-ненецки такой наказ воеводы:

— Скоро свезешь вот эту бумагу мезенскому воеводе да привезешь здешнему воеводе бумагу от мезенского воеводы — станешь жить лучше всех. [- 133 -]

Выпитые брага да мед толкнули Тулю на очень смелый вопрос:

— А на русской бабе женит меня воевода?

— На русской?! — удивляются Лучка и воевода. — Почему на русской?

— Русские бабы, по-моему, слаще.

Воевода и Лучка лишь посмеялись над этими словами дикаря, не подозревая, что один какой-нибудь вопрос с их стороны — и Туля выболтал бы очень много такого, что могло бы им пригодиться в борьбе с карачеями. Но воевода и Лучка торопились послать всполошную весть в Мезень, чтобы оттуда — через мезенского воеводу — она полетела уже к самому царю...

И вот уже едет наш Туля на пятерике хороших оленей, подаренных ему воеводой, из Пустозерска в Великую Виску, а там пересекает Печору-реку и оказывается в Малоземельской тундре.

В первой же парме, где надеялся обменять усталых оленей на свежих, он сталкивается с Посем Хулейко и... с собственным двадцатилетним сыном.

— Ты откуда, нисёв? — спрашивает обрадованный встречей с отцом сын Тули.

Пряча от сына глаза, Туля мямлит, взмахивая рукой:

— Оттуда... из гостей... А ты как... как сюда попал?

— Пось Хулейко лучше моего обскажет. Пось рассказал:

— Так было дело: по совету Ичберея Тайбарея позорили мы кое-кого из тех многооленщиков-русских, сыновья либо братья которых стали поимщиками избылых. До трех тысяч оленей насобирали. Ичберей велел тогда идти к Камню. У перевала через Камень ты не бывал?.. К той поре, как царскому обозу пройти через перевал, Ичберей с полусотней воинов закопался в снег. Сидим в снегу — ничего не видим. Да и нас нельзя видеть. Мы не видим, зато слышим, что обоз на перевал поднимается... Поравнялся, слышим, обоз с нами — мы выскакиваем, тынзей на стрельцов да на ясовеев набрасываем... Стрельцов всех порезали, ясовеев по своим чумам распустили. Ичберей ясовеям сказал: «Каждому из вас пай из нашей общей добычи даю». Дал!.. На тебя пай тоже выделил — твой сын видел [- 134 -] твой пай из песцовых, лисьих, горностаевых, соболиных шкурок. С этим добром Ичберей меня послал — твой чум разыскать. Сказать тебе, чтобы по Тиманской да по Канинской землям прошел и всем говорил: «Пришла пора остроги зорить». В твой чум прихожу — там жена твоя да сын. О тебе ничего не знают. Сын твой сказал, что перевал через Тиман-хребет он хорошо запомнил, когда с тобой в Малую землю из Тиманской шел. Вот мы с ним и пошли... Теперь как?.. Ты с сыном пойдешь в Тиманскую или к жене торопишься?..

Туля велел сыну вернуться в свой чум, а Пося попросил:

— Ичберею скажи, что Туля из рода Ванюты не хуже кого другого сумеет рассказать всем ненцам о делах Ичберея, о стреле... [- 135 -]


Читать далее

VII. ТУЛЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть