Онлайн чтение книги Стрела восстания
ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Жив был Сундей — не было у Ичберея большой нужды заставлять свою мысль новые жизненные тропы прокладывать: вместе с отцовской, как пристяжные к оленю-вожаку, летали мысли Ичберея от прошлого к сегодняшнему, от сегодняшнего к завтрашнему.

Умер Сундей — и на первой же соборке старейших из рода карачейского Ичберей почувствовал: ум старшего Хулейки на привязи старинных обычаев идет. То правда: воевода опозорил дочь Хулейки. А чем виноваты в этом посадские,, торговые и все другие люди из русских? Винить можно только поимщиков да тех стрельцов, что вместе с поимщиками за избылыми половину зимы гонялись. Поимщики — оленеводы из русских-устьцилём. В поимщики и пошли, потому что надеялись: оленями из стад пойманных избылых свои стада пополнят. А избылые всех поимщиков перерезали. Сила оказалась на стороне избылых ненцев — на их стороне и право забрать всех оленей зарезанных поимщиков.

Пока ум Хулейки да ум старейших карачеев от привычки к старинным обычаям оторваться не смел, Ичберей своей мыслью, как острым ножом, перерезал невидимую веревку, а силой да ловкостью своей обезоружил Хулейку, — все старейшие признали и силу его руки, и силу его ума.

Одного опасался Ичберей: в пути до Усть-Цильмы вдруг да Пось Хулейко, как и его старший брат, посчитает себя запряженным в нарты старинных обычаев и за кровь брата станет добиваться пролития крови Ичберея. [- 136 -]

Но уже на третьи сутки после смерти старшего Хулейки Ичберей понял: Пось, ставший мужем старшей дочери Ичберея, как это и приговорили старейшие в роде, признался Ичберею:

— Старший мой брат подбивал меня как-то на умыкание ¹Умыкание — кража девушки. твоей дочери, да я не согласился: очень почитал твоего отца! Тебя тоже почитаю. А с сегодняшнего дня будет так: отец моей жены — ты и мой отец.

После этого Ичберей раскрыл свои замыслы Посю:

— Так думаю: хорошо бы все оленьи стада тех, кто в поимщиках был, без пролития крови в наши руки забрать. Как сделать?.. У меня такая думка есть... Моего сына Хаско с Нетолой да тебя с моей дочерью вперед всех нас в Усть-Цильму отправить... Вот и хорошо, что тебе единожды приходилось там бывать. Станут расспрашивать — чей да откуль, сказывайся, что из Малоземельной тундры, объясаченный. Только что, говори, поженились с этим вот другом (на моего Хаско показывай) и порешили: ни в какую другую, а в самую большую слободу — в Усть-Цильму — за сухарями да за печеным хлебом станем ходить. О сухарях да о хлебе договаривайтесь, а в разговор и такой слушок вставьте: по Малой Земле вести летают, будто бы русские оленеводы надумали за счет избылых самоядов свои стада повырастить: будто бы в стрельцы не в стрельцы, а в службу к воеводе пустозерскому нанялись — избылых ловить. Так думаю: хоть одного-двух поимщиков имена узнаете да имена тех пастухов из малоземел-ненцев, которые их оленей пасут... Узнаете, что сможете, — один из вас встретит меня. Другой пусть в слободе останется — разговоры разговаривать.

Пось и Хаско, не заходя еще ни в одну из курных изб, на улице слободы встретили ненца.

— Откуда ты? — спрашивают.

— С Малой Земли. А вы?

— А мы из-за Тиманского хребта, — соврал Пось.— Оба из рода Апицы. Слыхал про такой?.. Оба только что поженились. Отцы наши — малооленщики. По небольшому подчумку да по два десятка оленей дали нам и посоветовали на Вайгач податься. Там, говорят, не [- 137 -] столько от оленей, сколько от промысла морским зверем кормятся. А у нас и лодок нет. Вот и завернули в Усть-Цильму — не удастся ли выменять на мягкую рухлядь хоть бы одну лодчонку на двоих... А у тебя большое стадо?

— Пять сотен да пять десятков.

— Богат же ты!..

— Н-но?!.. Скажешь тоже! Пять-то десятков мои, а пять сотен — чужие.

— Чьи опять?

И узнали Хаско с Посем, что сейчас в Усть-Цильме восьмеро пастухов — малоземельских ненцев — жируют, к хозяевам оленьих стад за годовым выговоренным за пастьбу оленей пришли, да и хозяев нет.

— Куда подевались?

— Жены говорят, что к пустозерскому воеводе в наймиты на время подались и не сегодня-завтра возвернутся. Вот и жируем тут — ждем хозяев.

И не только имена ушедших в поимщики устьцилём узнали Пось и Хаско, а и места, где будут пастись стада оленей впредь до прихода своих хозяев для пересчета стад.

В тот же день, не навязываясь на знакомство с кем-либо из жителей Усть-Цильмы, Хаско и Пось погнали оленей встретить Ичберея доброй вестью.

С Посем и Хаско обошел Ичберей все пастушьи чумы и в каждом говорил:

— Твой хозяин еще до отела важенок хотел умножить свое стадо. Послал человека из своей семьи — пустозерскому воеводе в услужение. А за услугу воеводе, как и было обещано, думал получить половину оленей тех избылых, что будут пойманы. Однако не они избылых поймали — сами избылым в руки попали. Я — старшина избылых карачеев. Пришел за оленями того хозяина стада, который послал человека на поимку избылых. Справедливо поступаю?

И четырнадцать пастухов ответили Ичберею:

— Справедливо!.. Забирай всех оленей моего хозяина.

— Не всех буду забирать, — говорил Ичберей. — из хозяйского стада дам тебе столько же оленей, сколько каждому из тех, что со мной пришли. [- 138 -]

И когда узнали пастухи, что при дележе стад почти каждому из них достанется около сотни оленей, стали просить Ичберея:

— Дозволь нам вместе с тобой в избылых ходить! Созвал Ичберей старейших из рода карачеев и всех

тех, кто был под острогом. Спросил:

— Довольны ли тем, что не на острог — в сторону Усть-Цилемской слободы вас привел?

— Еще бы недовольными быть, — отвечают. — Ни капельки человечьей крови не пролито, а больше трех тысяч оленей добыто!

— Да и четырнадцать пастухов — это же четырнадцать новых воинов!

— Один твой ум, Ичберей, лучше всех наших. Веди нас, куда твой ум идет!

— Мой ум, — говорит тогда Ичберей, — велит мне к Камню вести вас. Зачем к Камню?.. Да затем, чтобы царский обозишко с мягкой рухлядишкой в наши руки забрать.

Когда же нападение на царский обоз оказалось столь же удачным, как и набег в сторону Усть-Цильмы, соратники. Ичберея стали верить ему больше, чем самому сильному из сильных шаманов.

Спрашивали:

— Какое дело мне дашь теперь? И каждому Ичберей говорил так:

— На отдых нынче иди своей дорогой. На пути своем встретишь чумы — в чумы заходи. И говори так: стрела войны с воеводами по всем тундрам летает. Захочешь ежели добром воеводы пустозерского покорыстоваться, на будущую зиму по первопутку налегке приходи в большой бор, что на берегах Куи-реки. В том бору и найдешь человека, который скажет тебе, когда и что надо будет делать... Запомнил мои слова?.. Вот и хорошо. Иди! Удача пусть будет твоим ясовеем — проводником на всем твоем пути. А по первопутку жду тебя в куйском бору с добрыми вестями, с новыми охотниками набега на острог.

— Кто мог подумать, что стада избылых могут вырасти на три тысячи голов?

— Никто, кроме Ичберея! [- 139 -]

— Кто осмелился бы на разгром царского обоза с мягкой рухлядью?

— Никто, кроме Ичберея!

Так говорили теперь между собою избылые. И были уверены:

— Самолучший из лучших ясовеев у Ичберея — удача! Шаг в шаг идет по жизненному пути вместе с Ичбереем.

— Ичберей добрее любого из наших добрых богов: никаких жертв от нас не просит, а каждому из нас в одну зиму дал столько оленей, столько мягкой рухляди, сколько ни один бог никогда не давал в одну зиму. Слушай только советы Ичберея — и не ты от воеводских людей, а сами воеводы от тебя побегут.

И не за страх, а за совесть трудились посыльные Ичберея над пополнением рядов сторонников набега на Пустозерский острог.

Но усерднее всех посыльных Ичберея, усерднее самого Ичберея трудился Туля среди тиманских и канинских ненцев.

Первым чумом в Тиманской тундре был один из тех, в котором Туля в не столь далеком прошлом хвалился своим умением обманывать русского шамана-попа. Хозяин чума узнал Тулю и спрашивает у него:

— Еще сколько ли русских Миколаев-чудесников у русских шаманов выменял?

Туля отплюнулся:

— Тьфу на Миколу-чудесника!.. В Пустозерский каземат при остроге — вот куда заманил меня Микола-чудесник!

— Н-но?! Кто же вызволил тебя из каземата?

Туля начал по обыкновению сплетать были с небылицами о могучем старшине рода карачейского — об Ичберее Тайбарее, который Тулю из каземата вызволил и в Тиманскую и Канинскую землю послал:

— «Сказывай, — говорит мне тот Ичберей Тайбарей, — всем избылым и объясаченным ненцам, что пришла пора все остроги погромить. А в тот, говорит, день, когда придет пора ненцам на Мезенский острог войной идти, в тот день, говорит, я пролечу по всем чумам со стрелой восстания и в каждом чуме клятвенное обещание дам на той стреле, что ни один из ненцев не бу- [- 140 -] дет убит, а все добро воеводы и его холопов в руки ненецких воинов перейдет». И на моих глазах Ичберей землю ел да приговаривал: «Пусть эта земля в утробе моей Тиман-Камнем обернется и разорвет меня на мелкие части, если я вру тебе, Туля! В каждом чуме, говорит, сказывай о моей клятве да у каждого спрашивай: «Согласен ты на острог идти?» Не верит Туле хозяин чума.

— Чем, — спрашивает, — доказать можешь, что тебя этот самый Ичберей Тайбарей послал? От мезенского шамана-русака ты, помню, Миколу-чудесника в пазухе принес. А Ичберей не отломил тебе хоть маленького кусочка от той стрелы, чтобы люди верили, что ты посыльный от него.

В ту же секунду в голове Тули родилась затейливая мысль.

— Мое дело, — говорит, сказать тебе, что велено, твое дело — делать, что хочешь. А выйдем-ко вот на улицу — полюбуйся на упряжь! Подарок Ичберея упряжь эта. Все тундры обойди — другой столь богатой да баской ни у кого не найдешь!

Лучка Макаров посоветовал воеводе «обрядить оленей, на которых Туля пойдет, в такую упряжь, чтобы каждого самоядца в удивленье своей басотой да богатством эта упряжь бросала. Пусть самоядцы при взгляде на упряжь думают, что Туля — не иначе! — шаманом стал. А шамана своего самоядец и пальцем не посмеет задеть».

Туля тоже знал, разумеется, о суеверном преклонении ненцев перед шаманами и был уверен, что в каждом чуме он получит самое почетное место у костра и самое лучшее угощение только за то, что на его оленях такая упряжь.

Хозяин чума и в самом деле был озадачен. Говорит Туле:

— Вижу теперь, что твой Ичберей — очень сильный, очень богатый шаман.

— Хотел бы ты, — спрашивает Туля, — видеть эту упряжь на своих оленях?.. Такому хорошему да умному хозяину, как ты, могу променять эту упряжь на твою праздничную да на пяток оленей в придачу. [- 141 -]

И к обоюдному удовольствию Тули и Нега — так звался хозяин чума — мена состоялась.

Нег сытно накормил не только Тулю, но и его оленей, отправив их на выпас в свое стадо.

На следующее утро, когда одна пятерка оленей была уже запряжена, а другая привязана к задку саней, Туля не мог удержаться от самовосхваления:

— Такой уж я человек: не успеешь мне намекнуть, а я уж сделал!.. То правда: трудное, ох, какое трудное дело доверил мне Ичберей Тайбарей, да я уж сделаю! Вот увидишь, сделаю! Пяток твоих оленей будут хорошими помощниками в этом трудном деле!

Нег от удивления только рот раскрыл, а Туля гикнул на оленей — и был таков!

В первом же борке, оказавшемся на его пути, он остановил оленей. Срезал березку. Сделал из нее стрелу... Зарезал одного из привязанных к задку оленей. Вымазал стрелу оленьей кровью и похвалил себя:

— Хорошо, однако, придумано!..

Снял шкуру с оленьей туши. Отрезал переднюю лопатку — съел.

— Маловато, — говорит.

Съел почки, печень.

— Хватит наперво!.. Голову пусть зверье гложет. Разрезал остальную часть туши на большие куски,

завернул в только что снятую шкуру, привязал к сиденью с правой стороны, чтобы самому было где сидеть, — и в путь.

Увидел чум — остановил оленей. Встал на санки, поглядел во все стороны.

— Один чум в глазах. То опять хорошо. Дело сделано — тогда уж к чуму.

Сел на санки, вытащил стрелу из пазухи, нож из пожен.

Вслух соображает:

— На колене вырезать — нет, неудобно. А вот как сделаю: сам — на коленки, стрелу — на санки... Вот так вот!.. Вовсе ладно получается... Вот так!.. Вот так!.. Ох-хо-хо — один дьявол вырезан! Ай да Туля!

Резьба Тули походила на ту, что была на древней стреле восстания, не больше, пожалуй, чем чум на колокольню. Но Тулю это не смущало: [- 142 -]

— Хорошо и так!.. Кто видел настоящую стрелу?! Терпение, находчивость, даже изобретательность —

все проявил Туля, чтобы сделать стрелу такой, какая, по его мнению, будет выглядеть древней, залоснившейся, с темными фигурками семи дьяволов. И пяток оленей, выменянных у Нега, он действительно сделал своими хорошими помощниками: в оленьей крови он купал стрелу столько раз, сколько и было у него запасных оленей. Когда свежая кровь на стреле засыхала, он начинал натирать стрелу снегом. После этого снова окунал стрелу в кровь... Растолченный в пыль уголь да пепел из-под костра, смешанные с оленьей кровью, помогли Туле сделать фигуры дьяволят заметными на стреле.

— Трое суток, пяток оленей — только всего, чтобы сделать стрелу! — восхищался Туля делом рук своих.— Вот тебе, Сундей, старый дурак! Не ты нынче, Туля будет брать клятву на стреле. Туля поведет тиманских да канинских ненцев на Мезенский острог! Туле — не тебе достанется все добро воеводы мезенского.

Приезжая в очередной чум, Туля вел теперь с хозяином чума такой разговор:

— Пустозерского воеводу большеземельские ненцы резали. Не слыхал?.. Всех стрельцов перебили — не слыхал?.. Острог спалили — не слыхал?.. То и хорошо, что ты ничего не слыхал. То и надо мне. Потому надо...

Туля придвигался к хозяину чума и приглушенным голосом, но так, чтобы все, кто был в чуме, слышали, говорил:

— Поменьше бы в чуме ушей — лучше бы было. Да уж ладно!

На то и рассчитывал, разумеется, Туля, что после такого откровенного желания гостя в чуме останется только две пары ушей: пара самого Тули да пара — хозяина чума.

И вот что услышала пара хозяйских ушей:

— Про Сундея Тайбарея — старшину карачейского рода — ты, знамо дело, слыхивал?.. Еще бы не слыхивать!.. Один, пожалуй, на все тундры такой старшина: сам ясака не платит, всех карачеев к тому же склоняет. А в минувшую осень по самому что ни есть первопутку ко мне сына своего — Ичберея — прислал. «Зови Тулю, — наказывает сыну, — в наш чум погостить». С боль- [- 143 -] шим почетом на свою упряжку Ичберей меня посадил — п-пых!.. Часу, надо быть, не прошло — я уж на почетном месте в чуме старшины Сундея сижу. Угостил меня мясом того самого оленя, на которого я сам указал в его многотысячном стаде, про русского божка Миколу-чу-десника (в пазухе у меня еще был в ту пору тот божок) спрашивал, а после того у меня спрашивает: «Хочешь набольшим старшиной над всеми старшинами ненецких родов стать?» — «Как же так?» — «А пустозерского да мезенского воеводу свалишь — сами старшины тебя набольшим меж собой поставят». — «То бы, говорю, шибко хотелось, да... воевод-то свалить потруднее, пожалуй, будет, чем русского шамана на обман взять». А как сказал он мне, что сотен пять-шесть избылых в помощники мне даст — чего же бояться?.. После этого разговора еще сутки не истекли, а ненцы-воины весь острог уж в кольцо взяли... Вот в кольцо острог взяли — всех я опередил, первым до стены острожной добежал, тынзей на остряк набросил, на тынзее подтянулся, за стену перевернулся, мимоходом стрельца оглушил, в воеводские хоромы заскочил — тут уж сам воевода в мои руки попался... А внутри острожных стен в ту пору ой что делалось! Пищали стрелецкие гакают, ненецкие хореи с копьями лязгают, люди кричат, стонут...

А что ты трясешься? — круто поворачивает Туля разговор. — Я рассказываю — ты трясешься. Успокойся! Кончилось — лучше не надо! Стрельцов разбили, все добро из воеводских кладовых забрали, дома в остроге и острожные стены запалили, после того пустозер-по-садских ловить принялись, дома поджигать... Пустое место — вот что от Пустозерского острога осталось!

Понятно, что и при дележе награбленной добычи Туля, как храбрейший из всех воинов, получил одной мягкой рухляди столько, что она и в чум не уместилась. А после дележа сам старшина карачейского рода так сказал Туле:

«Ты самый храбрый, самый сильный, самый богатый, самый умный. Тебе одному доверяю с Мезенью сделать то же, что с Пустозерском сделано. Иди, Туля, в Тиманскую да Канинскую земли, подымай ненцев на большую войну с воеводами — наш бог войны да будет [- 144 -] твоим ясовеем! И даю я тебе, Туля, вот эту стрелу (Туля вытащил стрелу из-за левой голяшки). Кто даст клятву на этой стреле, из битвы с воеводами целехонек выйдет! Сам ты видел, храбрый Туля, ни один из наших в битве с пустозерами даже царапины не получил. Так будет и с теми, кто с тобой на Мезень пойдет».

И снова Туля круто поворачивал разговор.

— Хочешь, — говорил равнодушно, — на Мезень с другими ненцами вместе идти — к тому времени, когда первые проталины покажутся, на левый берег Несь-реки приходи. Там я буду около той поры. А сейчас так давай сделаем: упряжку моих оленей себе возьми, мне — своих выимай в стаде. Сам понимаешь: нельзя мне подолго-то в каждом чуме рассиживаться. Тебе все рассказал — в другие чумы лететь надо: рассказывать о том же, о чем тебе рассказал.

И Туля, меняя усталых оленей на свежих, за одни сутки проделывал огромные расстояния. При встрече с каждым новым кочевником по-новому рассказывал о своих доблестях, о разгроме и сожжении Пустозерского острога.

Среди избылых и объясаченных ненцев нашлись, разумеется, и такие, кто верил каждому слову Тули. Да и как же не верить, если Туля показывал стрелу, сделанную самим богом войны и отданную Туле — своему избраннику?!

Нашлись и доброхоты — усердные помощники Туле в подыскании храбрейших, готовых хоть сию же минуту к большой войне с воеводами.

Чем больше становилось людей, веривших выдумкам Тули, тем шире разрасталась в нем самонадеянность. А когда появились еще и добровольные помощники в распространении выдумок его по тундрам, Туля, спавший урывками, в минуты перепряжки усталых оленей на свежих, вообразил себя посыльным от самого Великого Нума ¹Нум — небо.. Солнце, луна, звезды — какие они маленькие по сравнению с объемом видимого неба! Конечно, самый могучий бог — Нум, потому что и по размерам он больше всех других богов! [- 145 -]

Когда невидимые крылья теплых ветров распластались над тундрами и на левобережье реки Несь съехалось до сотни вооруженных луками и ножами и «почти таких же умных людей, как сам Туля», он так и сказал им:

— Доскажу вам то, о чем раньше про себя утаивал. Потому утаивал — сомнение брало меня: найду ли умных да храбрых людей, которые любому моему слову веру дадут. Вижу теперь, что довольно-таки умных да храбрых людей встретилось мне. Знаю, что сегодня все вы поверите тому, что скажу. А скажу вам вот что... Подает мне Сундей — старшина карачейский — стрелу, самим богом войны сделанную, и вдруг — голос!.. Такой сильный голос, что все ненцы уши пальцами заткнули, чтобы не оглохнуть. Уши заткнули — все равно слышим такие слова: «Я... великий Нум... посылаю тебя, Туля, на разорение Мезенского острога»... Мог ли я ослушаться голоса Великого Нума?! Все ли готовы идти вместе со мной и сделать то, что велел Великий Нум?

— Все!..

— Все!..

— Клянусь, Великий Нум, — кричит тогда Туля, задрав лицо свое к небу, — столько оленей принесем тебе в жертву, сколько здесь воинов!

От речки Несь до Мезенской слободы олени добежали бы и без подкормки, но Туля распорядился:

— Недалеко от Мезени стоянку устроим. Оленей подкормим, сами хорошенько выспимся. В Мезенскую слободу завтра с утра подходить начнем. Не все вдруг, а по пятку, по десятку человек. Будто бы с ясаком. С большим возом мягкой рухляди мой старший брат ждет уж нас около Мезени. Всю рухлядишку с братниного воза по рукам разберем. Луки в его чуме оставим. А ножи — видал ли кто ненца без ножа на поясе?

Очень хитрая придумка в голове Тули зародилась: «Партия за партией будут подходить к воротам острога с ясаком, и ворота почти весь день будут открыты!.. Кто ясак сдаст — тот в посад пусть идет, сухарями будто бы запасаться на лето. Увижу, что в посаде много воинов собралось, — знак подам, что пришла пора через ворота острога силой прорваться...» [- 146 -]

И сначала все шло — лучше не надо! Сам Туля и еще шесть человек около полудня подъехали к воротам острога. Сказали, что с ясаком пришли.

Песцовые, горностаевы да лисьи шкурки в руках у пришедших стрельцу-привратнику и без слов говорили, что все семеро самоядцев с ясаком пришли.

В пазухе Туля все еще хранил «говорящую бумагу» пустозерского воеводы на тот случай, если толмач или подьячий узнают его и станут расспрашивать, когда да откуда он появился. Он подал бы подьячему бумагу и уж сумел бы сказать такое, что тот не стал бы сомневаться в его самых мирных намерениях.

Но ни толмач, ни подьячий и глазом не моргнули, бровью не пошевелили, когда он назвался именем своего брата.

Выдуманными именами назвались и остальные шестеро, но именами тех из объясаченных, про которых знали, что у них еще не сдан ясак.

— Хорошо! Очень хорошо! — сказал Туля, выйдя из съезжей избы.

В воротах острога они встретились с целым десятком новых «ясачных», и Туля и им сказал:

— Очень хорошо!.. Лиха беда начало!..

С гордо поднятой головой идет Туля, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, по посаду и при повороте к курной избенке своего давнишнего дружка нос к носу с попом встретился!..

С тем самым, которого когда-то «обманул»...

Хотел было мимо попа, как мимо пня, пройти, да тот окликнул его:

— Ты ведь это, Туля?! Здорово, здорово, желанный гостенек. Сказывали, что ты на Малую ли, на Большую ли Землю откочевал... Насовсем в Канинскую, к братьям, пришел аль на время?.. Пойдем-ка, пойдем ко мне. У меня в семье радость большая: старшего сына на светлой неделе венчать стану, женю, стало быть. Бражка к свадьбе уж сварена — пойдем, пойдем, дорогой!

Бражка!.. Ах, сладкая бражка!.. Силы да храбрости прибавляет человеку. Мог ли устоять Туля перед столь великим искушением?!

Но надо же показать попу, что такой человек, как Туля, может устоять перед любым соблазном! [- 147 -]

— Не один я — видишь ты, — говорит он попу. — Семеро нас.

— Да хоть семижды семь — настаивает поп, — всех до единого господь бог обязует меня, как верного слугу его, оприветить и угостить, чем бог послал. Идемте, други мои, в мой дом, и я возблагодарю господа бога за то, что он сподобил меня своей великой милости — предоставил мне случай оказать всем гостеприимство.

Из всего многословия поповского ненцы поняли лишь одно: бражка есть у попа!

Ради соблюдения приличий они еще с минутку топчутся, ищут отговорки, но увы — не находят достаточно убедительных отговорок, и все семеро вваливаются в поповскую просторную избу.

И все было бы хорошо да благопристойно, если бы после второй чарки не толкнул попа дьявол на такие слова:

— Вижу, други мои, все вы хорошие да умные люди. Как возрадовался бы я, слуга господень, и сам наш господь бог, ежели бы вы, все семеро, дали согласие на отречение от своих идолов и уверовали во всемогущего...

При этих словах в памяти Тули вспыхнули воспоминания о каземате темницы Пустозерского острога. В глазах его заполыхал огонь ненависти.

— А ты знаешь про то, что хотел твой Микола-чу-десник со мной сделать?

— Святой Миколай, чудотворец мирликийский, ничего не мог тебе сделать, кроме того, чтобы уготовать тебе, после смерти твоей...

— После смерти?! — взревел Туля. — Нет, ты попе-редь меня околевай! — И молниеносным взмахом Туля воткнул свой нож в голову попа.

Попадья «как щи пролила» — упала в беспамятстве при виде такой нежданной-негаданной кончины своего «белеюшки». Дети ее заверещали так, что весь посад взбаламутился. А старший сын попа — могутный парень, косая сажень в плечах — ухватил из-за печки кочергу железную и — хвать кочергой по макушке Тули...

Немногим ненцам удалось в тот день уйти из Мезе- [- 148 -] ни невредимыми: топоры посадских да пищали стрельцов дали знать себя Тулиным соратникам.

А труп самого Тули был отвезен в лес и брошен на съедение зверью.

* * *

Не кто-нибудь, а именно собственный ум подсказал Ичберею: меньше всего человеческой крови прольется, если нападешь на острог в начале зимы.

Ичберей не сомневался, что сплошные вести об избиении поимщиков, о набеге на Пустозерский острог, об ограблении обоза с мягкой рухлядью могли долететь до Москвы еще в ту же зиму. Но и по опыту прошлого он знал: раньше середины или конца следующей зимы пустозерский воевода не дождется вооруженной подмоги из Москвы.

— На дорогу от Пустозерска до Москвы, — рассуждал Ичберей, — месяц, то и два клади. Столько же — на обратную дорогу. А весна, лето да осень, — не в один ведь день приходят они в Москву и в тундру... Нет, не сумеет московский царь послать вооруженную подмогу воеводе пустозерскому раньше, чем от Москвы до самого Пустозерска зимняя дорога установится. И к тому дню, когда эта подмога к Пустозерску придет, на месте острога ничего не найдет. Пепел и тот к тому дню снегом запорошит.

И верит Ичберей, крепко верит: испугаются царские стрельцы пустоты на месте острога и обратно уйдут. Уйдут обратно стрельцы да воевода — все ненцы станут такими же вольными людьми, какими были в те времена, когда никаких острогов, никаких воевод кочевники не знали.

Как надумал — так и стал делать Ичберей.

С тремя чумами — свой чум, чум сына Хаско с Нетолой, чум Пося с женой — первым пришел Ичберей в бор на Куе-реке, где и должны были собраться охотники набега на острог. Отсюда он послал Пося в Пустозерск — от Офонасия Головастого да от других посадских людей вызнать про все, что в остроге делается: жив ли воевода Федор Афанасьев, сколько стрельцов [- 149 -] там живет, в посаде ли Федька Безносик и про все другое.

Охотников пойти на разгром острога оказалось в этом году столько, что Ичберей мог отобрать только самых опытных да сильных из них больше двух сотен. Остальным говорил:

— Нужда будет в вашей помощи — посыльный прибежит на оленях за вами. Не будет нужды — все равно свою долю захваченного в остроге добра получите. Вровень и с теми, кто первым на острог кинется, вровень со мной самим.

В назначенный день у ворот острога постучались ненцы с мягкой рухлядью в руках. Закричали:

— Ясак, ясак...

Дежуривший у ворот стрелец велел позвать толмача Лучку, знавшего в лицо почти всех объясаченных ненцев.

— Вижу, вижу, — говорит Лучка, глянув через прорезь в воротах, — из ясачных вы все. Только воевода так приказал: по одному из вас в острог запущать.

Приоткрыл стрелец ворота не шире того, что одному человеку пройти можно, а ненцы дружно, хотя и разно-бойно, стали выкрикивать:

— Вот и хорошо, Лучка, что ты сам к воротам пришел. Богатые подарки тебе несем. Тут же, у ворот, возьмешь али в съезжей избе?

Приятная неожиданность для Лучки! Такая приятная, что на какое-то малое время он замешкался с ответом...

И в тот же миг все ясачные навалились на ворота, мягкая рухлядь из их рук на снег повалилась, а в руках сверкнули ножи...

И все кончилось скорее и удачнее, чем думал Ичберей.

Первым влетел в открытые ворота сам Ичберей на оленьей упряжке, а следом за ним мчалось столько упряжек, что в стенах острога для всех и места не хватило.

Стрельцы в страхе побросали пищали, попадали на колени, кричали:

— Оставьте душу на покаяние! [- 150 -]

— Не по своей воле — по приказу царя сюда пришел!

— Не виноват я перед вами!..

И только те стрельцы, что были на вышках, стреляли из пищалей. Троих ненцев они убили. До десятка поранили тех, что полезли на вышки, чтобы сбросить их оттуда.

Самым надежным людям поручил Ичберей выгрузить из кладовых все воеводское имущество на оленьи санки и идти к его чуму — в тот самый бор, что и по сегодня шумит еще, можно сказать, на самых задворках Нарьян-Мара — столицы Ненецкого национального округа.

Одного из стрельцов Ичберей не позволил убивать.

— Заставлю, — говорит, — его хорошее дело для нас сделать.

И в ту минуту, когда в остроге не оставалось ничего такого, что пригодилось бы в немудрящем хозяйстве кочевника, а ненцы начали стаскивать с трупов убитых одежду и обувь, Ичберей бросил связанного стрельца на свои санки, вывез его из острога в посад и говорит ему:

— По-русски маленько умею говорить. Скажу тебе так: оставил тебя живым, чтобы ты до Москвы весть донес обо всем, что видели твои глаза. Пусть знает московский царь, что всех воевод, всех стрельцов, которые в тундру придут, ждет то же, что видел ты. Все понял?

— Понял.

— То и ладно опять... Дам тебе человека. Он отвезет на оленях тебя до Великой Виски. Там и веревки на руках, на ногах твоих распустит — сам дальше, как знаешь, к Москве пробирайся.

Те, кому поручил Ичберей поджигать постройки в остроге и самые стены острога, хотели поджечь и новые просторные хоромы Федьки Безносика, но Ичберей остановил их:

— Не видите разве — середь посада, а не на окраине, как раньше, дом построен. Подожжете дом Федьки Безносика — другие посадские дома загорятся. Зачем посадских обижать? Обидим посадских — они против нас же озлобятся.

И Ичберей ушел из посада последним. Ушел, когда [- 151 -] убедился, что на месте острога ничего, кроме догорающих головешек, не осталось. Окинул он пожарище в последний раз взглядом, погрозился:

— Знай, московский царь, силу удара Тайбарея! Будут твои воеводы притеснять нас — одни головешки да пепел от них останутся!

И участники разгрома острога подхватили:

— Будет, — поглумился над нами московский царь да его воевода! Подожмешь небось хвост, когда услышишь про удар старшины рода карачейского — про удар Тайбарея! Потому что вытаскивает Тайбарей нож из ножен только в защиту правого дела. А там, где нож Тайбарея, — там все ножи ненцев! Все до единого!

Напрасно ликовали участники разгрома острога...

Напрасно верили в пугливость московского царя, в непреодолимую силу Ичберея — своего удачливого вожака. Напрасно понадеялся и сам Ичберей на свой ум, как на лучшего из лучших ясовеев по жизненному пути.

Не прошла своего пути еще и одна луна после того, как солнце повернулось на лето, а зима — на мороз, — в уши Ичберея полетели слухи о дурацких затеях Тули, о глупой смерти его.

— Кто, как не отец, советовал мне сделать Тулю разносителем слухов о стреле по Тиманской и Канинской землям? А что вышло?.. Ошибся отец!..

Только то и удержало Ичберея от плохих мыслей об отце, что все большеземельские и малоземельские ненцы жили теперь как кто хотел. Боязнь появления в тундрах сборщиков ясака или поимщиков избылых, забота об отвозе ясака в Пустозерск — ни в одном чуме не было теперь разговоров об этом. Зато в каждом почти чуме ежедневно можно было слышать:

— Поджал-таки хвост московский царь, почуял, что наш Ичберей Тайбарей похитрее да посильнее его!

Но только-только февральская хад начала распевать свои заунывные песни, как вместе с ее песнями полетели по Большеземельской и Малоземельской землям слухи:

— Вместо прежнего воеводы Федора Афанасьева в Пустозерске новый воевода объявился... [- 152 -]

— В хоромах Федьки Безносика остановился...

— По избам посадских сотню стрельцов распихал...

— За первой, сказывают, сотней другая идет...

— А за другой — еще будто бы целая тысяча... Как дыма без огня не бывает, так и в самых нелепых

слухах есть хоть какая-то доля, пусть и очень малая, пусть извращенная даже, — но есть какая-то долька истины.

И истина была в том, что нового воеводу не испугала заснеженная площадка вместо острога.

— На этом же месте новый острог будем строить, — сказал стрельцам. — И покрепче старого. Вкруг острога не тын возведем, а рубленые стены. В стенах — темницы сделаем, куда и станем разбойных самоядцев бросать.

И еще до того, как реки тронулись, для нового острога был заготовлен строевой лес.

Рубили этот лес посадские, а стрельцы охраняли рубщиков от «разбойных самоядцев».

Через два года на месте старого красовался новый острог. А в стенах острога столько понастроено было жилых помещений, что в них могла бы поместиться и целая тысяча стрельцов, а не полторы сотни, что было в ту пору.

Перешел воевода из Федькиного дома в свои воеводские покои и тогда по тундрам весть послал:

— Пусть все самоядцы Большой и Малой земли государев ясак справно и полностью выплатят. Заупрямятся— всех самоядцев до единого истреблю.

И первым обрушился на Ичберея сын Тули:

— Дурак я был — вместе с Посем отца своего на верную погибель отправил, вместе с Посем Пустозерский острог громил. Надо сегодня свою голову от гнева воеводы спасать! Надо новому воеводе ясак нести, поминки богатые новому воеводе... Где та рухлядь, что после ограбления царского обоза Ичберей подбросил нам, как собаке кусок мяса подбрасывают?.. ;

И сын Тули первым пришел в новый острог и так сказал воеводе:

— Я сын Тули Хенери. Мой отец — Туля Хенеря — был исправным плательщиком ясака. Хочу быть таким же, как мой отец. Принимай от меня ясак в казну госу- [- 153 -] дареву, а это вот — поминки тебе. Знай только: не сам я лис, песцов, горностаев, соболей да другую мягкую рухлядь добывал. Дал мне эту рухлядь тот самый Ичберей Тайбарей, что царский обоз ограбил, а моего отца — Тулю Хенерю — подговорил ехать в Мезенский острог и там свою голову сложить.

— Кого из верных подручных Ичберея Тайбарея еще назвать можешь? — спрашивает воевода.

Сын Тули называет всех, кого знал.

— Вижу, что ты хороший человек, — говорит воевода. — А полную веру словам твоим тогда дам, когда приведешь ко мне всех, кого называл... Нет, не один. Я понимаю, что один с десятками ослушников воли государевой ты не сладишь. Сколько десятков стрельцов отрядить в помощники тебе?

Сын Тули стукнул кулаком в свою собственную грудь:

— Не видишь разве, что по обличью я — ненец? Как могу твоих стрельцов против ненцев же за собой повести?.. Назвал тебе имена многих, а ловить их — сам лови! А меня отпусти, потому что к этому делу — к поимке ненцев — не хочу свою руку прикладывать. Лучше уж ты меня не уговаривай, потому что меня в чуме жена ждет... Ы-эх сладкая жена, если бы ты знал... Из карачейского рода.

— А сам ты из какого?

— Из самого храброго рода ненцев — из рода Ванюты.

— Вот и докажешь свою храбрость тем, что моих стрельцов на поимку самого Ичберея поведешь?

— На Ичберея? Да ты с ума сошел! Наш Ичберей сильнее всех богов. Сам лови такого человека, а я в свой чум пойду.

Разговор между сыном Тули и воеводой шел без толмача: сын Тули хоть и коверкал русские слова, но воевода все понял. И сказал толмачу:

— Позови самых рослых стрельцов, кои для встряски годятся.

И сын Тули познал смысл слова «встряска».

Четверо рослых стрельцов вытолкали его на улицу. Двое из них взялись за его ноги, двое — за руки, Покачали-покачали его вверх-вниз... да как трахнут сына [- 154 -] Тули с вытянутых своих рук спиной об утоптанный, крепкий, как лед, снег — у того и глаза под лоб. А из горла —кровь, как вода из чайника.

И очутился после этого сын Тули не в своем чуме, а в темнице.

Позже узнал, что большинство ненцев, названных им и привезенных стрельцами в Пустозерск, умирали после встряски, и даже гордился тем, что выжил после такой пытки.

А повести стрельцов на поимку Ичберея все-таки отказался. Сказал воеводе:

— Ичберея боюсь все же больше, чем твоих встрясок. Умру от твоих встрясок — и после смерти ненцем буду. Кем же еще? А помогу твоим стрельцам Ичберея поймать — ненецкие боги сделают меня волком да тебя же рвать на клочки заставят. Хочешь, чтобы я волком к тебе пришел?

Нет, воевода — суеверный человек, как и большинство людей того времени, — не хотел быть разорванным кем бы то ни было, поэтому сказал сыну Тули:

— Ладно. Встряхивать тебя еще раз не велю, если ты признаешь Ичберея, когда он рядом с тобой в темницу будет брошен.

— Признать Ичберея — еще бы я не мог признать! На все тундры один такой человек! Кто, кроме Ичберея, посмел бы царский обоз разграбить? Кто посмел бы здешний острог спалить?.. Ичберей! Только один такой человек на все тундры.

— Ладно, — говорит, морщась, воевода. — Встретишься в темнице с Ичбереем да признаешь его — тогда еще раз с тобой поговорю.

В толмачи к новому воеводе напросился дружок Офонасия Сумарокова. Жил он не в остроге, а в посаде, и Головастый мог видеться с ним хоть каждый вечер. Толмач Якуня Безумов рассказывал Головастому про то, что было в остроге, а Головастый оповещал об этом Ичберея при всяком удобном случае.

Горькими были для Ичберея вести о похождениях Тули, а новые вести о замыслах и делах нового воеводы были во много раз горше.

— В чем я ошибся? — спрашивал себя Ичберей. Первой роковой ошибкой он стал считать нарушение [- 155 -] предсмертного наказа отца. Не ему одному — всем ненцам, бывшим тогда в чуме, Сундей говорил: «Да и зачем громить обоз в эту же зиму?..»

А удача набега под Усть-Цильму, радость пастухов, сделанных Ичбереем хозяевами-оленеводами почти стоголовых стад, охмелили память Ичберея, и пошел он подымать малоземельцев да большеземельцев на ограбление обоза в ту же зиму.

«Другая моя ошибка, — думал Ичберей, — вера в пугливость московского царя... Что же нынче-то делать?.. Думать... думать надо! Ой, как много нынче думать надо!..»

Попробовал Ичберей говорить со старейшинами ка-рачейского рода о новом набеге на острог, да...

Один на свою старость ссылался, другой — на худой свой ум, третий — на нездоровье свое.

Понял Ичберей: надо что-то такое придумать, что не сегодня, так в будущем принесло бы пользу для его, Ичбереевой, семьи и для всех других ненцев.

Думал Ичберей год, думал другой и третий.

Из Пустозерска прилетела весть:

— Больше пятисот ненцев в пустозерскую темницу брошено. Есть промеж них и такие, кто ни в ограблении обоза царского, ни в разгроме острога не повинен... А каждого схваченного воевода пытает, и под пыткой называются все новые и новые имена неповинных ненцев.

— Переплывем, — сказал тогда Ичберей своему сыну Хаско, — переплывем в лодке на остров Варандей (чумы Ичберея, Хаско и Пося стояли тогда на берегу неширокого пролива, отделяющего островок Варандей от материка), там я тебе родовое наследство передам.

Хаско, как и сам Ичберей в былые годы, во всем привык слушаться отца.

Сели они в лодочку, приехали на пустынный островок. Пешком прошли через весь островок и уселись на бережке, лицом к Баренцеву морю.

— Родовое наше наследство, — говорит Ичберей, — ты уже видал, — показывает вытащенную из-за голяшки стрелу. — Не за тем, однако, позвал тебя сюда, чтобы клятву на стреле брать. Хочу перед тобой, как [- 156 -] бывало и мой отец передо мной, все думы свои раскрыть...

— Что ты, нисёв?! Еще и луны не миновало, как у тебя пятый сын родился. Еще жить да и жить тебе надо!

— Не в том дело, Хаско... Как тадебции, горькие мысли терзают меня. Новый воевода больше пяти сотен разных ненецких людей в темницу запер. Лютости воеводы не вижу конца. А хочу положить конец этой лютости... Сперва слушай сказку... От своего отца слышал эту сказку, когда еще был несмышленышем...

«Придет, — рассказывал отец, — на землю такой Человек... Нет, не придет — прилетит на землю Человек с двумя крыльями. А крылья у того человека светлые, как вот Нгерм-Нумгы (Полярная Звезда). И будут пытаться люди убить этого крылатого Человека. А ни стрелой, ни ножом, ни копьем, ни топором, ни огневым оружьем — ничем нельзя убить его. Потому нельзя, что светлые, как вот Нгерм-Нумгы, крылья его ни в огне не сожжешь, ни в воде не утопишь. Станут нападать на него люди — сложит Человек крылья и голову свою под них спрячет. Левое крыло Человека — правда-истина. Правое крыло — правда-справедливость. И не расправляет Человек крыльев своих до той поры, пока люди всякими способами стараются убить его. А чуть притомятся люди от старания убить его, — у него уж крылья расправлены, и опять уж он говорит таким голосом, что по всем землям слышен голос его, и всем людям понятны слова, которые он говорит: «Не во вражде — в дружбе человека с человеком, народа с народом ищите счастье свое!»

Ичберей поник головой.

— Вся сказка? — спрашивает Хаско.

— Вся...

— Хорошая сказка, — говорит Хаско, — да вроде бы без конца.

Печальная улыбка порхнула во взгляде Ичберея:

— Конец сказке я сам придумал... Конец сказки — это и будет тем родовым наследством, которое тебе передам. Словесно передам, а ты поклянись, что выполнишь то, что тебе посоветую.

Хаско дал страшную, но общепринятую родовую [- 157 -] клятву, и Ичберей, взгляд которого пылал теперь непреклонной уверенностью в своей правоте, сказал:

— Хаско!.. Хороший мой сын Хаско!.. Не успеет еще сегодня светлый хаяр (солнце) спать в свой чум уйти, а твой отец пойдет к нынешнему воеводе и так скажет ему: «Ограбление царского обоза с мягкой рухлядью, дотла разоренный Пустозерский острог — моих рук дело! Ничьих больше! Губи меня, Ичберея Тайбарея, только не тронь безвинных ненцев!»

— Нисёв, нисёв! Что же я без тебя? Что остальные твои дети? — в страхе кричит Хаско.

Ичберей успокоил его:

— Мою семью, твою семью, какая будет у вас с Не-толой, ты теперь охраняй. Уходи с моей и с твоей семьей куда хочешь. Хочешь — за Камень иди, хочешь — на остров Вайгач подавайся, а хочешь — на большой остров, что за Вайгачом есть. Только подальше от воеводских рук, подальше от московского царя! Верю, Хаско, и ты верь: придет время — и прилетит на нашу землю светлокрылый человек, и все люди будут жить в дружбе! А до той.поры храни мою семью, храни свою семью и сыну своему — он уже есть у тебя — сыну своему закажи: всякие тяготы в жизни переносить, а только бы род сохранить!

И в тот же день ушел Ичберей на оленях из своего чума...

...След о неравной борьбе Ичберея Тайбарея с царем сохранился и до сегодня:

— Виселичный — так называется мыс Пустозера, на котором был повешен Ичберей и все оговоренные в разбойных набегах ненцы. [- 158 -]