Онлайн чтение книги Свет не без добрых людей
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Поезд приходил рано утром. Еще вечером проводница сказала Вере:

- Вы спите, девушка, и не беспокойтесь, я разбужу.

Но Вера выспалась днем, чтобы не спать ночью. Лежа на верхней полке с зажженным у изголовья тусклым ночником, пробовала читать стихи. В памяти ничего не оставалось; глаза бегали по страницам книжки, а мысли бродили совсем по другим просторам - рассеянные, взволнованные и тревожные. Упрекала себя в легкомыслии - почему уехала, не повидавшись с Михаилом.

Поезд шел до обидного медленно, не шел, а нехотя, лениво тащился. Машинисту некуда было спешить. И потом, что за расписание: прибывает на станцию в пять утра, когда все люди спят. Ее, конечно, встретят, если только Надежда Павловна получила телеграмму.

За полчаса до прибытия оделась, забрала вещи - чемодан и сумку - и вышла в тамбур. Было довольно свежо. Она зябко поежилась, достала зеркальце и ахнула: на нее смотрели усталые, воспаленные глаза. Сухие губы, бледновато-серое лицо. Ну прямо точно из больницы вышла. Как приедет, сразу отоспится, а потом уж покажется на люди. Во всяком случае, он не должен видеть ее такой. Она сама пойдет к нему домой первой, ей некого бояться. Зайдет и поговорит откровенно. Выскажет все, почему вернулась так быстро. Скажет, как тосковала по совхозу.

За окном двигалась темная, холодная пила леса, и зубцы ее резали светлое, рдеющее небо. Резали беспрестанно, упорно и, казалось, от этого постепенно накаляется докрасна небо. Наконец из-под зубцов ярко брызнули искры и ударили в глаза.

Всходило солнце.

Проводница не спеша открыла дверь, протерла влажной тряпкой поручни, посоветовала не торопиться и пропустила Веру вперед. Перрон был пуст, без суеты и шума. Она взяла чемодан и спустилась на одну ступеньку. Перед ней, у самого вагона, стоял Михаил с протянутой рукой.

- Давай чемодан!

У вагона не было платформы - Михаил стоял внизу, на земле. Подхватил левой рукой чемодан, а правой в тот же самый миг подхватил девушку и не поставил ее на землю, а понес, как ребенка, к вокзалу. Голова шла кругом, все было, словно в тумане, и Вера лишь повторяла негромким, слабым голосом:

- Не надо, Мишенька, тебе тяжело. Тяжело тебе, не надо.

Он донес ее до машины, стоявшей с другой стороны вокзального здания, опустил на землю и крепко поцеловал. Сел за руль, она рядом. Шофера не было. Ехали медленно. Говорили что-то бессвязное и незначительное. Никто никого ни в чем не упрекал и ни о чем не спрашивал. Они были счастливы и не хотели омрачать этих минут нелепым подозрением, необдуманным словом. Она положила свою руку на его плечо, нежно перебирала мягкие волосы, трогала его ухо, щеку, брови. Горячие трепетные пальцы ее мягко скользили и обжигали. В лесу он остановил машину. Галдели птицы во все голоса, надрывались в неистовом восторге. И среди этого нестройного хора выделялся могучей и дивной трелью голос солиста, ядреный и ясный, переливчато-звонкий, как студеный ручей, прозрачно-мягкий, как волокна нагретого воздуха, очаровательный, как утреннее небо, бодрый, как майские леса.

Пел соловей. Пел о любви и счастье. Пел для них.

Они вышли из машины и, обнявшись, слушали молча и думали, что это не соловей поет, а их сердца.

Потом они ехали снова по асфальтированному шоссе. Возле белого простенького обелиска с бронзовой звездой на острие Михаил свернул на обочину и заглушил мотор. На обелиске Вера прочитала: "Здесь похоронены партизаны командир отряда Елисей Васильевич Законников и разведчик Петя Цымбалов. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины".

Вера подняла на Михаила вопросительный взгляд. Он понял ее без слов и ответил негромко:

- Отец Юли… Да… Он был храбрым партизаном и хорошим командиром. Погиб, как герой.

- Ты знаешь?

- Об этом знают здесь все.

- Расскажи.

Он не сразу начал, точно испытывал какое-то затруднение или неудобство. Заговорил негромко и медленно, взвешивая слова, точно хотел отобрать самые что ни есть лучшие, которыми можно было кратко сказать о главном.

- Елисей Васильевич возвращался из штаба бригады к себе в отряд. При нем был Петя Цымбалов и еще двое партизан. На дороге их догнала девушка из деревни Новоселки. В слезах торопливо рассказала, что прибыл внезапно отряд карателей, человек двести, оцепили деревню, сгоняют все население и собираются учинить кровавую расправу. Раздумывать было некогда. Елисей Васильевич послал одного партизана в отряд с приказом по боевой тревоге двинуться на Новоселки, а сам с двумя товарищами, чтобы не терять времени, пришпорили коней и - к деревне… Много страшного насмотрелись партизаны от фашистов, знали, что они хуже зверей. Расстрелы стариков и детей, виселицы, пожары - все это уже видели партизаны. Но то, что увидел Законников в Новоселках, казалось кошмаром. Деревня - а в ней было около сотни дворов - пылала с обеих концов. В центре, посреди улицы, пьяные эсэсовцы горланили песни, раздевали донага девушек несовершеннолетних и тут же, на глазах у обезумевших жителей, насиловали. Тех, кто сопротивлялся, травили овчарками или просто убивали. Это была дикая оргия садистов. Этого нельзя передать словами. Понимаешь, Верочка, слова стынут от ужаса. Мать, которая бросилась защищать свою четырнадцатилетнюю дочь, они привязали к двум телегам и затем погнали лошадей в разные стороны. Разорвали ее на части.

- Не надо, Миша, - попросила Вера, закрыв лицо руками. - Это кошмар… - И потом, после долгой паузы, кивнув на обелиск, спросила: - А эти, они что?

- Дело в том, что Новоселки была родная деревня Пети Цымбалова. С опушки леса три партизана увидели то, что творилось в деревне. Это было рядом, в сотне метров. Петя не удержался. Верхом на коне на полном скаку ворвался на улицу, бросал в фашистов гранаты, стрелял из автомата. За ним - Елисей Васильевич. Тоже на коне. Третий партизан остался на опушке, открыл огонь по гитлеровскому оцеплению. Поднялась паника, беспорядочная стрельба. Немцы решили, что партизан много, начали отходить из деревни, подальше от леса. Отряд Законникова прибыл к Новоселкам примерно через час. Немцы боялись возвращаться в горящую деревню, потому что оттуда стреляли. И не партизаны, как потом выяснилось. Законников и Цымбалов погибли в первые минуты жаркой схватки, израсходовав все гранаты и патроны. Стреляли новоселковские подростки из трофейных немецких автоматов. 48 убитых фашистов остались лежать на улице горящей деревни. Их прикончили Елисей Васильевич и Петя.

На могиле возле обелиска стоит стеклянная литровая банка и в ней увядшие полевые цветы. Вода в банке испарилась. Вера подала Михаилу банку и попросила:

- Сходи за водой. А я нарву свежих цветов.

В придорожной канаве вода мутная, грязная. В двухстах метрах - пестрый луг и одетая в пушистую шаль Зарянка. Они пошли туда.

Цветов было много и разных. Изредка попадалась лесная фиалка. Именно ее и только ее собирала Вера. Ей хотелось сделать редкий букет из самых лучших в мире цветов. Но в этом краю не росли розы, тут не было пионов и гладиолусов. Но чем они лучше скромных лесных фиалок - нежных, с тонким запахом? На острых белых лепестках - едва уловимый зеленоватый отлив. Искать их доставляет большую радость. Вера не обращает внимания на другие цветы: дорого не то, что легко дается. Она ищет, как золотостаратель. Каждый цветок срывает с любовью и волнением. Она думает о тех, похороненных под обелиском, и, кажется, видит их перед собой. Петя Цымбалов представляется ей круглолицым чернявым пареньком со сросшимися густыми бровями. А глаза огненные такие. Почему-то думается только о нем: что он успел увидеть в своей короткой жизни? Мечтал, любил… А может, полюбить и не успел, не знал ласкового девичьего взгляда и горячего поцелуя. Этот хитрый сельский паренек с сердцем Данко. Не о себе думал, а о людях, когда шел сознательно на смерть. Ради других. Что сталось с его матерью? И сколько таких могил по бескрайним просторам нашей Родины? Часто без обелисков. Сколько матерей даже не узнают, где погребены их сыновья.

Она пробует представить себе, какой был бы сегодня Петр Цымбалов, если б не погиб. "Как Миша", - сверкает ответ. "И мог бы влюбиться в Юлю Законникову. А она? Поступила бы так, как с Мишей?.. А если б отец ее не погиб? Разве б это имело какое-либо значение для судьбы Юли?"

Судьба Юли… Она совсем непонятна Вере, кажется чем-то неестественным, ничем не оправданным и каким-то глупым экспериментом. Вне всякой логики. Соверши такое Ава, Лика или Элла Квасницкая - ну, там еще, куда ни шло, можно понять. Но Юля…

Михаил вылез из прибрежных кустов возбужденный, улыбающийся. В одной руке банка с водой, в другой - ветки цветущей черемухи. Посмотрел на ее букет, удивился:

- Так мало?!

- Мал золотник, да дорог, - ответила Вера, немножко раздосадованная и тем, что спугнули ее мысли, и тем, что Михаил не оценил ее букета.

В банку поставили только фиалки, черемуху положили на могилу. Минут пять молчали. Как долго тянулись эти минуты. Они стояли, обняв друг друга, и глядели не на могилу, убранную живыми цветами, а мимо обелиска в необозримую даль цветущей и звонкой земли, сверху охваченной голубым простором. На душе было широко и торжественно, как в небе, обильно и полнозвучно, как на земле. Они не сказали друг другу ни слова в эти минуты молчания, но оба чувствовали одно и думали примерно об одном, потому что это были славные дети отечества, достойные наследники своих отцов.

За каждой могилой - подвиг героя, думалось им. Только героизм и мужество, советских людей принесли победу нашей Родине, свободу и независимость. Не будь героизма и мужества, не цвела бы цветами земля наша, не было б счастья ни у Веры, ни у Михаила. Они, как и миллионы их соотечественников, были бы просто рабами. Эта мысль вызывала дрожь. Взгляды из дальних далей возвращались к надписи на обелиске и словно эхо отдавались в них самих, не слова, а сердца выстукивали: "Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины". И сама фраза теперь приобретала иной, более глубокий смысл. Свобода и независимость достались дорогой ценой. За них заплачено жизнью лучших людей, замечательных, чудесных, тех, которые пели задорные песни и любили, работали и мечтали. Мечтали о ясной и светлой жизни на земле, о счастье для всех.

Было то, что люди называют счастьем, - был день, который никогда не повторится. Весь этот день Михаил провел с Верой. Во всем мире их было только двое, и весь этот огромный и прекрасный мир принадлежал только им. Высоко в синем небе светило солнце, а над горизонтом муаровыми переливами играли золотые волокна нагретого воздуха. Только им одним улыбались синие дали и буйные зеленя, только им шептали что-то нежное и ласковое свежие листья берез, специально для них в лесу звонко и весело считала кукушка долгие годы жизни. На моторной лодке они плыли по быстрой Зарянке между белых пенистых берегов необыкновенно пышно цветущей черемухи, вдоль гая, накинувшего на себя ради такого дня белую душистую черемуховую шаль. Все было белым-бело и благоухало густым пьянящим ароматом, все кругом напоминало свадьбу. В их честь неистово и звонко, по-шальному залихватски и очаровательно пели соловьи, пели весь день, пели всю ночь, пели великую, самую искреннюю и волнующую песню любви. Пела река на отмелях, пели родниковые ручьи, впадающие в Зарянку, пели клены и вязы в гаю, когда легкий южный ветер касался их крон своими теплыми устами, пели тракторы на полях.

А они, не ведая усталости, с хмельной жадностью упивались прелестями земли, сотворенной для человека и взлелеянной человеком. Они не знали в этот день покоя: куда-то мчались, открывая для себя все новые горизонты, картины и радости. Оставив лодку, бродили по аллеям гая, затем на четверть часа садились над высоким обрывом, где когда-то грустила Зина, и смотрели не вниз на затонувшие в реке деревья, а вперед, дальше за реку, где цвел старинный яблоневый сад. Она глядела задумчиво и говорила сама с собой, говорила без слов, сердцем:

" - Милый мой гай! Вот я вернулась к тебе, и ты дал мне счастье. Ты мой славный, добрый друг. Ведь ты живой. И каждое деревце твое - живое. И у каждого есть своя судьба, свои радости и печали, свои друзья и недруги. Каким ты будешь через десять, через пятьдесят, через сто лет? Погибнешь под топором дикаря или, сохраненный человеком, будешь нести людям радость? Земля моя! Любимая, родная! Кто обидел тебя?

- Люди, - отвечала ей земля.

- Неправда. Люди тебя украшают. Люди добры.

- Есть и злые, - говорила земля.

- Есть, знаю, - соглашалась Вера, а земля требовала:

- Поклянись, что ты сделаешь все, чтоб их не было, злых людей, уродующих и поганящих мой лик.

- Клянусь!.. Но ты, земля, не клевещи на людей. Я ведь тоже человек. Я посадила 19 деревьев. А когда мне исполнится 80 лет, я посажу 81-е дерево".

Потом они садились вдвоем на мотоцикл и мчались полевыми дорогами на цветущие поляны и опушки. Ветер трепал их волосы и целовал лица. Вера сидела сзади Михаила, крепко обвив его руками, порозовевшими от солнечных поцелуев. Он останавливался ненадолго на заросших пепелищах бывших деревень. Лишь на одном задержались дольше обыкновенного. Михаил вдруг стал мрачным и задумчивым. Вера это почувствовала:

- Что с тобой, Мишенька?

- Здесь был наш дом. Вот эти два камня - фундамент избы. Вот груша, которую посадил отец в день моего рождения.

Груша цвела, над ней звенели пчелы. Михаил сломал цветущую ветку и подал Вере:

- Возьми на память… А вон там была маленькая лужайка, на ней раньше всего таял снег, а к маю она сверкала золотистыми одуванчиками… Мы играли в лапту… А здесь стояли две большие липы. Хорошо цвели. Их любил соловей.

Ей трудно было представить, что здесь была деревня с домами, садами, с соловьем. Он сказал:

- Здесь фашисты расстреляли мою мать…

2

Ясным майским утром в приемную директора совхоза, в которой, кроме секретарши, сорокалетней флегматичной дамы, была еще забежавшая на минутку, чтобы сообщить важную новость, Комариха, вошел высокий человек в сапогах, в темных шароварах и темной рубашке. Вошел смело, решительно, как входят люди, знающие себе цену, молча кивнул женщинам и затем замычал с усилием, энергично показывая обеими руками на дверь директорского кабинета. Человек этот был нездешний и, как сразу догадались обе женщины, немой.

Секретарша и Комариха с любопытством уставились на незнакомца, который, продолжая мычать, руками делал выразительные жесты вокруг своего живота, точно хотел изобразить полного человека, а головой кивал на дверь кабинета.

- Что он хочет? - несмело и негромко, как-то неловко и растерянно спросила секретарша Комариху.

- Наверно, директора спрашивает. Раз большое пузо изображает, значит начальника ему нужно. На их языке все начальники пузатые, - пояснила догадливая Комариха.

В ответ на ее слова немой весело заулыбался и утвердительно закивал головой.

- А не глухой, слышит, - удивленно и даже обрадованно прокомментировала старая и сама ответила очень громко: - Нет директора. С невестой куда-то укатил. К нему невеста из Москвы приехала. Только он у нас совсем не пузатый. Теперь новый директор, молодой. Понял?

Немой понимающе закивал головой и, немного подумав, снова спросил жестами, ударяя себя пальцами по губам, как это делают маленькие дети, когда хотят издать бренчащие звуки. Секретарша опять вопросительно посмотрела на Комариху. Та молвила:

- Про кого это он? Про говоруна, что ли? - Немой в знак согласия закивал головой. - А кто у нас говорун? Это кто же такой? - задумалась старая.

- Парторг, наверно, - сообразила секретарша. Немой широко заулыбался и довольно замычал: его поняли.

- Парторга тоже нет, в поле уехала, - ответила секретарша; а Комариха добавила:

- Только это не про нашу Посадову. Наша Надежда Павловна зря языком не мелет.

Немой тогда - следующий вопрос: выставил указательный палец левой руки и постучал по нему указательным пальцем правой руки и жестом спрашивает, где, мол? Женщины переглянулись, пожали непонимающе плечами.

- Вот уж в толк не возьму, - произнесла Комариха.

Немой постучал опять пальцем о палец. Комариха прищурила глаза и враз поняла, весело воскликнула:

- Знаю! Палец о палец. Кто у нас палец о палец не ударит?.. Ай, не догадываешься?.. Да это ж про рабочкома. Кто ж больше бездельничает, как не рабочком, - заразительно смеясь, говорила Комариха. - Только ты, соколик, и тут ошибку сделал; рабочком у нас теперь новый, недавно избрали. Тот, что директором был, - Роман Петрович. А он без дела сидеть не умеет, он человек работящий. И директором был - в кабинете не сидел, и сейчас видела - в лагерь поехал к дояркам.

Когда немой вышел, женщины рассмеялись, было приятно и оттого, что поняли речь немого, и оттого, как он изображает условными знаками должностных лиц.

- Чудно как, - говорила секретарша. - Всех разрисовал. Наверно, на работу пришел наниматься.

- Вот диво, - вторила, ей Комариха. - Немой, а все главное начальство критикует. Видно, нигде не будет покою нашим начальникам, коль уж немые и те на них критику наводят. Вот и попробуй тут, угоди всем. Всем никогда не угодишь, со всеми люб не будешь. А что директором Мишу поставили - это совсем хорошо. Молодые, они поумнее старых. Только б вот женка московская не испортила его. Хотя, что говорить, девка она славная, подходящая, не из барынь. Коль вернулась к нам, значит, прижилась, нашенской стала.

И вдруг вспомнила, зачем пришла:

- Заговорились с немым и забыли про главное - Юлька Королева вернулась!

- Куда вернулась? - Секретарша раскрыла от удивления рот и уставилась на Комариху застывшими глазами.

- Домой, к матке да к деду.

- Правда? - Глаза секретарши сделались веселыми, оттаяли.

- Сама встретила Василия Ивановича. Сказывал, сегодня приехала.

Это было событие. Весь совхоз говорил о возвращении Юлии Законниковой. Она приехала следом за Верой, на второй день. На заводе в порядке исключения ей дали месячный отпуск. Предложили путевку в санаторий, она отказалась: "Сначала родных навещу, а там видно будет".

Дом Законникова стоял на краю улицы, которая упиралась в берег Зарянки. Наговорившись вдоволь с матерью и дедом и узнав от них все совхозные новости, Юля пришла в уныние, причину которого не сразу поняли родители. В полдень ее навестила Нюра, больше расспрашивала, чем рассказывала. Но Юля оказалась на редкость неразговорчивой, объявила, что завтра уезжает в Москву. Мать в слезы, дед в недоумении:

- Это как же? За что ты нас обидеть хочешь?..

После полудня Юля вышла из дому и, спустившись к реке, направилась в гай. Думала, встретит там того, ради которого так спешила. Но, кроме ребятишек да Федота Котова, никого не повстречала.

Василий Иванович, расстроенный неожиданным решением Юли ехать обратно в Москву, пошел к Надежде Павловне, просил уговорить внучку остаться хотя бы на недельку.

- Что с ней такое, сами не поймем. То обещала погостить, пока, значит, отпуск, а тут вдруг передумала. Никого, говорит, видеть не хочу.

Под вечер Посадова зашла к Законниковым. Юля встретила ее порывисто, обняла, расцеловала и залилась слезами, но сказала:

- Не надо, Надежда Павловна, меня ни о чем расспрашивать. Лучше о себе расскажите.

А что ей могла Посадова рассказать о себе: живу, работаю. Все у меня на виду. Начала уговаривать Юлю остаться. Но та и слушать не хотела. Заладила свое "не могу", и ни в какую. Попросила машину отвезти на вокзал, поскольку поезд идет рано утром.

- Насчет машины с директором надо поговорить, - ответила Посадова. - Думаю, что он не откажет.

И посоветовала Василию Ивановичу обратиться к Гурову. Но Юля сказала, что она попросит сама. И действительно, вечером, когда стемнело, пошла к Гурову. Михаил с Верой были дома. Он представил ей Веру официально:

- Знакомьтесь, моя жена.

Это прозвучало как-то и ненужно и слишком нарочито, сразу создало натянутую обстановку.

- А мы знакомы, - почти в один голос отозвались Юля и Вера и посмотрели друг на друга долгим и сложным взглядом, в котором было то, чего нельзя высказать словами.

- Между прочим, я так и подумала еще в Москве, когда ты сказала, что Миша женится. Я уже тогда догадалась, кто его невеста, - заговорила Юля медленно. И, протянув Вере руку, добавила: - Поздравляю. Ты мне нравишься. Я могла тебя поздравить еще в Москве, и тогда… Тогда мне не пришлось бы сюда ехать… Но в этом ты сама виновата.

Михаил это принял за шутку, хотя на самом деле Юля не шутила. Только Вера догадывалась, зачем так поспешно приехала Юля.

- Спасибо, - сказал Михаил. - И я тебя поздравляю искренне с возвращением. Надеюсь, ты к нам насовсем?

- Нет, Миша, напрасны твои надежды, я хочу завтра утром уехать в Москву. Зашла попросить у тебя машину до вокзала.

- Что случилось? Почему такая поспешность? - недоумевал Михаил.

- Так будет лучше, - ответила Юля. - На душе спокойней. Я сегодня прошлась по гаю, прогулялась вдоль реки. С детством встретилась. Тяжело… Страшно тяжело. К этому надо привыкать не сразу, постепенно. Может, потом, немного погодя, когда обживусь в Москве, приеду сюда. Будет легче.

- Ну, зачем же так… - начал было Михаил, но Юля перебила его торопливо:

- Нет, нет, не надо. Ты меня должен понять. Именно ты.

Михаил почему-то вспомнил свое возвращение из тюрьмы, и то чувство неловкости и стыда, которое одолевало его перед встречей с односельчанами. Он неверно понял Юлю, не уловил двойственного смысла ее слов. Полнота собственного счастья, сполна удовлетворенная душа мешала ему внимательно заглянуть в душу другим. Недаром говорится, что сытый голодного не разумеет.

- Я понимаю тебя, - ответил он, хотя на самом деле не понимал того, что творилось на душе у Юли.

Да, собственно, и сама-то Юля не совсем отдавала отчет в том, что делала. Один неясный намек Веры, что Михаил как будто собирается жениться, заставил ее поломать все свои прежние решения и немедленно ехать в совхоз. Зачем? Она не могла ответить прямо на этот простой вопрос. Теперь ее сердце отчаянно постукивало: "Опоздала, опоздала…" Но куда опоздала и зачем, Юля не могла признаться даже самой себе. Она хотела рассказать Михаилу, как много думала о нем в самые тяжелые для нее дни, как думы и грезы о нем вселяли ей бодрость и надежду, как на далекой чужбине душными ночами под шум цикад она шептала его имя. Как видела его во сне, когда плыла на океанском теплоходе. Но она опоздала рассказать ему об этом, теперь это было просто ни к чему, неуместно, да и невозможно. Здесь она сейчас была лишней. Потому и разговор не клеился. Вера опять напомнила ей об отпуске и посоветовала отдохнуть.

- Поеду, - как сквозь сон отозвалась Юля. - С Алексеем Васильевичем поплывем на теплоходе по Волге до Астрахани.

Что-то нехорошее, ревностное кольнуло Веру, но она и виду не подала, заметила доброжелательно:

- И правильно. Он хороший. С ним будет весело.

- Да, он добрый, - машинально обронила Юля, думая о другом. И затем, будто вспомнив вдруг: - Ну, так как насчет машины?

- Пожалуйста, что за вопрос, - с готовностью отозвался Михаил. - Шофер будет предупрежден.

В эту ночь Юля не ложилась спать. До самого утра в доме Василия Ивановича Законникова горел свет. Юля рассказывала матери и дедушке о тех далеких чужих странах, в которые занесло ее недобрыми ветрами легкомыслие. Говорила о нравах и обычаях тех стран, но ни словом не обмолвилась о себе, точно пересказывала содержание чужой книги.

В пять утра под окном зафырчал мотор "Победы". Сигналить шофер не стал: видно было, что в доме не спят. Поезд отходил в шесть с минутами. Времени было вполне достаточно.

Еще с вечера Юля уговорила родных не провожать ее до вокзала. Эта странная просьба огорчила их и даже насторожила, но Юля была настойчива и непреклонна, так что Василий Иванович попросил шофера последить за внучкой, посадить в вагон и не уходить, пока поезд не тронется. Юле хотелось ехать одной, для этого у нее были свои причины.

Утро выдалось росистое, без облаков.

Рассеянность и апатия, в которую впала Юля с вечера, теперь сменилась, несмотря на бессонную ночь, необыкновенной собранностью всего тела, ясностью и трезвостью мысли. Одиночество не успокаивало. Она сидела не рядом с шофером, а на заднем сиденье, зябко забившись в уголок. Пробегавшие мимо кусты, березки, освещенные молодыми розовыми лучами, не задерживали ее внимания и не оставляли следа в душе. Она упорно избегала сентиментальных воспоминаний, нарочито огрубляла и притупляла чувства. Лишь когда впереди, перпендикулярно дороге, по которой они ехали, показалась ровная зеленая насыпь магистрального шоссе, Юля заволновалась. Перед самым въездом на шоссе она попросила шофера повернуть не влево, в сторону вокзала, а вправо, совершенно в противоположную сторону. Шофер в недоумении затормозил машину и, не поворачивая головы, сказал:

- Я не понял, разве мы не к поезду?

- К поезду, - успокоила его Юля. - Только заедем на одну минуту к памятнику.

Недоумение шофера сразу рассеялось. Он высадил ее у обелиска и поехал разворачиваться.

Юля сняла босоножки и пошла по густой росистой траве прямо к могиле. Она была здесь раньше и не один раз. Но сегодня шла сюда с каким-то новым, необычным для нее чувством. Сознание своей вины перед отцом, перед его памятью, быть может не совсем ясное, смутное, наполняло ее стремительно, она казнила себя беспощадно и готова была к любому искуплению, если б только знала, в чем оно должно выражаться. Увядшая черемуха на могиле и еще свежие фиалки в стеклянной банке с водой в первый миг обрадовали, но тотчас же эта мгновенная радость сменилась острой болью от угрызения совести… Кто-то чужой, посторонний принес цветы, достал баночку для воды. А она, родная дочь, пришла на могилу отца вот так, с пустыми руками.

Машина развернулась и подкатила бесшумно. Шофер неслышно появился за Юлиной спиной. Она интуитивно почувствовала его присутствие, спросила, не поворачиваясь, кто остался в живых из родственников Пети Цымбалова, точно хотела себя оправдать. Шофер шагнул вперед, молча пожал плечами, и она поняла всю нелепость своего вопроса.

Медленно, в тупом оцепенении, она пошла в сторону от шоссе, босая, как ходила когда-то в детстве по ядреной утренней росе. Все дальше и дальше шла она к темному прохладному берегу Зарянки, где под первыми лучами пробуждались луговые цветы. Вдогонку ей летело напоминание шофера: "Не опоздать бы к поезду", но оно ей казалось мелким, никчемным. Она не нагибалась, а, как бывало в детстве, садилась на корточки, погружая подол легкого платья в росу, тщательно и бережно рвала цветы. Она не отдавала предпочтения ни фиалкам, ни гвоздике; ей хотелось собрать большой, пестрый букет луговых цветов. И не спешила - пусть уходит поезд, можно подождать следующего, который придет через сутки, подождать на вокзале.

То ли от свежести цветов, то ли еще от чего-то другого таяло сердце, светлело на душе, рождались успокаивающие мысли: "Это хорошо, что я не приготовила букет заранее, не взяла его из дома". И все-таки украдкой думала о том отзывчивом сердце, о заботливых руках, которые приготовили банку, собрали фиалки и наломали черемухи.

Шофер ожидал ее возле обелиска, держа в руке вторую стеклянную банку, наполненную водой.

- Где вы это взяли? - удивилась она.

- Да тут, в машине валялась… На всякий пожарный. - И, когда она молча поставила свой букет вместе с банкой у подножия обелиска, сообщил, глядя на часы: - А поезд отправится ровно через две минуты.

- Это неважно, - машинально ответила Юля. По виду она была как будто даже и рада, что опоздала на поезд. - Один ушел, придет другой…

- Зачем другой. Мы этот догоним. Шоссе идет вдоль железки. Поднажмем - и через остановку ожидать будем. Благо он ползет, как трактор.

И в самом деле, им пришлось минут десять ждать поезда через одну станцию. Шофер поднес ее чемодан, помог сесть в вагон, дождался, когда поезд тронется, и дружески заулыбался в ответ на ее прощальное приветствие.

…Неожиданное появление Юли и ее стремительный отъезд в совхозе толковали по-всякому, но никто, кроме Веры, не догадывался о подлинной причине такого довольно странного поступка.

Через неделю после отъезда Законниковой на имя Веры из Москвы прибыла невероятно тяжелая посылка. На почте удивлялись и любопытствовали: золото там, что ли? Одному человеку и не поднять.

Вера посмотрела на обратный адрес и все поняла - Петр Васильевич Климов выполнил свое обещание. Бронзовую голову Ивана Акимовича Титова, прикрепленную к черному кубику из полированного гранита, водрузили на высокую подставку из-под цветов. Вера вглядывалась в беспокойные, немножко напряженные глаза отца, и ей казалось, что отец чем-то доволен. Доволен и горд. Может, доволен своей дочерью, которая только что начинает жить и которой так много предстоит сделать на этом свете.

- Смотрю на него, и мне кажется, что он кого-то напоминает. Удивительно знакомого.

Это произнес Михаил из-за Вериной спины. Вера не отозвалась, и он продолжал:

- Чем-то похож на моего отца…

Вера взяла руку Михаила и, прислонясь своей щекой к его горячей ладони, сказала проникновенно вполголоса:

- Это наш отец.

Михаил подтвердил:

- Да, наш, Верочка…

1960 - 1962 гг. Москва - Сарья.