ГЛАВА ПЯТАЯ

Онлайн чтение книги Свет не без добрых людей
ГЛАВА ПЯТАЯ


1


В школе комсомольские собрания проходили, по мнению Веры, несерьезно: ребята много шумели по пустякам, галдели и мешали друг другу говорить дело. Начало совхозного комсомольского собрания тоже не произвело на нее впечатления: и здесь галдели зря, бросали неуместные реплики, плоские остроты, гулко гремели ногами, шумно двигались. Долго избирали президиум, выдвинули вдвое больше, чем надо, кандидатур, голосовали, переголосовывали, потратив на эту простую процедуру минут пятнадцать. Председательствовал Сергей Сорокин. Он говорил неестественным баском, звонко стучал по графину карандашом, сурово осматривал зал, хмурил брови и что-то записывал себе в блокнот.

Первый вопрос был кратким - принимали в комсомол Тимошу Посадова. Тимоша волновался, то и дело приглаживал дрожащей ладонью светлый льняной вихор. Но когда председательствующий спросил, нужно ли заслушивать биографию Тимоши, сразу несколько голосов закричало:

- Не надо! Знаем! Парень нашенский, партизанский!

О Тимоше коротко сказал Сорокин, охарактеризовал его как примерного ученика, активиста, честного, инициативного. Сорокин поставил вопрос на голосование. И когда торжественно объявил "единогласно!", Вера дружески улыбнулась Тимоше и крепко, без слов пожала ему руку.

По второму вопросу - о подготовке к уборке урожая доклад делал сам Гуров. Вере понравилась его манера говорить: без рисовки, просто, логично, последовательно.

- В областной газете нас похвалили, - говорил Гуров. - Мол, к уборке урожая совхоз "Партизан" готов. А надо честно сказать, товарищи, что готовы мы в основном. А в частности у нас очень много недоделок, в которых во многом повинны и комсомольцы. Зерносушилка неисправна. А вдруг пойдут дожди, что тогда? В прошлом году у нас были потери зерна на уборке. Сколько зерна утекло сквозь дырявые кузова! А в этом году - то же самое. Семен Борщев разбил кузов своей машины и до сих пор не отремонтировал.

- Семен не виноват: его толкнули! - крикнул из зала Иван Цыбизов.

- А машина все же для перевозки зерна не годится, - продолжал Гуров, но его снова перебили репликой из зала:

- Борщев не комсомолец.

- Это не имеет значения, - уже сердито ответил Гуров. - О нас писали, что все комбайны отремонтированы и ждут только сигнала, чтобы выйти в поле. А вчера случайно обнаружилось, что комбайн Ивана Цыбизова неисправен.

- Это мелочь, минутное дело. Уже исправили! - крикнул Цыбизов.

Сорокин грозно посмотрел на него и поднял карандаш, потом мельком взглянул на Веру, которая внимательно смотрела на Гурова, ожидая его слов. Гуров продолжал:

- Щель в кузове тоже мелочь, но в нее может утечь тонна зерна. Нет мелочей - есть безответственность. С точки зрения Феди Незабудки бросить работающий трактор и бежать за зайцем - тоже мелочь, пустяк. А ведь этот пустяк граничит с преступлением. Мы должны со всей серьезностью спросить Федора Незабудку: до каких пор он будет бегать в детских трусиках? Пора, давно пора стать взрослым. Мы все хорошо знаем Федю - и плюсы его и минусы. Работать он умеет, в работе с ним трудно тягаться, но и в мальчишестве другого такого не найдешь во всей области.

Незабудка сидел у самой стенки во втором ряду. Вера видела его цыганский профиль, голова наклонена, поникла, корпус съежился, плотно прилип к стенке, точно хотел войти в нее, спрятаться. Ей даже стало жалко Незабудку: ну с кем не случается грех! Ведь он уже давно покаялся, хватит прорабатывать парня. Десятки глаз в это время уставились на Федю, но он всем существом своим чувствовал лишь один взгляд - Верин, и первый раз в жизни испытывал нестерпимое чувство стыда и позора.

А Гуров уже говорил о том, что нынешняя уборка будет трудной: дожди положили часть хлебов, комбайном не везде возьмешь, придется вручную косить.

По мнению Веры, и прения были не очень организованные, кто во что горазд. В выступлениях комсомольцев ей многое было непонятным. Крепко ругали механизаторов: из-за них пришлось кукурузу вручную обрабатывать, а техника в это время "загорала".

- Хорошо, все знают, что квадраты на кукурузе у нас не получились! - кричал Иван Цыбизов, начиная свое краткое выступление. - А кто виноват? Механизаторы? Ничего подобного! Что вы на нас набрасываетесь, как из подворотни! Ругать надо конструкторов, а не нас. СКГ-6М ни к черту не годится, не получается квадратов - и все тут.

- Почему в "Победе" получились квадраты? Машины одинаковые, что у нас, что у них, - бросил реплику Сорокин.

- Механизаторы разные, - раздался насмешливый девичий голос.

- Кто все-таки прав? - тихо спросила Вера Тимошу.

- Все правы. На ровном поле и у нас СКГ дала квадраты, а на перекатах не получилось. А наши механизаторы, вместо того чтоб головой поразмыслить и устранить несовершенство конструкции, махнули рукой: а черт с ними, с квадратами, не наша забота.

Не совсем понравилось Вере выступление Сорокина, который ушел от обсуждаемого вопроса, ни словом не обмолвился по существу повестки собрания. Сергей Александрович говорил, что в совхозе плохо поставлена культурно-массовая работа, что низка культура молодежи, говорил о красоте, которую надо чувствовать и понимать.

- Сквернословие, пьянство, грубость несовместимы с понятием прекрасного, чужды моральному облику строителя коммунизма, - на высоких нотах звучал голос учителя. - Мы не учимся жить по-коммунистически. Можно ли себе представить гражданина коммунистического мира, который ни с того ни с сего врывается на женский пляж на тракторе или напивается до такой степени, что средь бела дня не может отличить своего дома от соседского, на ходу бросает трактор и бежит за зайцем! Нет, вы подумайте только! Докладчик назвал этого человека мальчишкой. Смею вас заверить: ни один нормальный мальчишка не позволит себе такую глупость.

Обида, накипевшая в Феде на Гурова, теперь переадресовалась Сорокину. Говорить на собраниях он не умел: как-то деревенел язык, и слова улетучивались. Но он считал своим кровным долгом расквитаться с обидчиком и попросил слова. На трибуну не пошел, говорил с места.

- Насчет зайца - виноват, признаю, и на пляж заехал - тоже нехорошо получилось, хоть я и не знал, что там девчата купаются. А хоть бы и знал - что ж такого? Все были в купальниках. Ну ладно, пусть я виноват, не отказываюсь. Критиковать можно, критиковать надо. Только когда других критикуешь, о себе не забывай, чтоб тебе другие не сказали: "сам дурак". Вот тут очень красиво говорил… учитель Сорокин. - Федя никак не мог назвать Сергея Александровича "товарищем" после нанесенной ему обиды. - И книг мало читаем, и лекций нет, и самодеятельности… Говорить легко, особенно у кого язык хорошо подвешен или, скажем, тренировка есть. А только спросите коммуниста Сорокина, что сам он сделал, кроме красивых слов? Лекцию прочитал, самодеятельность организовал, футбольную команду? Ничего. Только одни разговоры. Других критиковать - что, это каждый может. Критикуй всех подряд, а сам ходи героем.

Больше Незабудка ничего сказать не мог. Да и то, что сказал, было опровергнуто в заключительном слове докладчика.

- Я не согласен с Федором Незабудкой в отношении товарища Сорокина. Сергей Александрович достаточно активно участвует в общественной жизни совхоза. На его плечах лежит вся наша стенная печать. Он сам и рисует, и стихи пишет, и заметки. Создал большой актив стенкоров. Обе наши стенгазеты "Крокодил" и "Партизанское знамя" выходят регулярно. Что же касается самодеятельности - это верно. Нет ее у нас, постоянной, толковой. Я думаю, что наш новый товарищ Вера Ивановна Титова поможет нам наладить самодеятельность?

Гуров впервые за весь вечер посмотрел на Веру открыто, весело, а она заметила смущенно:

- Почему Ивановна? Зовите просто Верой.

- Хорошо. Так даже лучше, - улыбнулся Гуров и затем, погасив улыбку и строго оглядев собрание, сказал: - Я думаю, что мы поможем Вере быстрее войти в жизнь нашего коллектива, окружим ее товарищеским вниманием.

- Некоторые уже окружили! - задиристо выкрикнул Федор, рассчитывая на смех в зале. Но никто не реагировал на его глупый выкрик, и Федя неловко, как нашкодивший кутенок, вобрал голову в плечи под уничтожающим взглядом Михаила.

После собрания Сорокин хотел проводить Веру, но в ушах девушки все еще звенела Федина реплика "некоторые уже окружили", и она пошла домой вместе с Надеждой Павловной и Тимошей.

В этот вечер Вера написала матери свое первое письмо.


"Милая моя, родная мамочка!..

Виновата я перед тобой бесконечно, что заставила тебя волноваться и переживать. Прости, прости и еще раз прости… Я ни в чем не раскаиваюсь - все получилось очень, очень хорошо. Ты можешь даже за меня порадоваться. Твоя дочь - заведующая библиотекой совхоза "Партизан".

Я, наверное, не смогу тебе все толково рассказать. Ну, все, все мне здесь нравится - и моя работа, и здешний край, и люди, славные, добрые люди.

Совхоз очень большой, в районе считается передовым. Руководит им Герой Советского Союза, бывший партизан. Живу я у Надежды Павловны, она секретарь партийной организации и тоже бывшая партизанка. А когда-то до войны была актрисой в Москве. Она добрый, чуткий человек. Ко мне относится, как к родной.

Несколько дней я работала в поле: полола кукурузу. Загорела лучше, чем на курорте.

В совхозе есть новый клуб, через день бывает кино, раз в неделю танцы. Мне уже поручили поставить самодеятельность.

Село стоит на берегу реки Зарянки, в которой мы купаемся, катаемся на лодке. За рекой большой старинный парк. Окрестности прекрасные: березовые рощи, перелески, поляны, луга. От нас до районного центра шестнадцать километров.

Ты, конечно, спросишь: а как же институт? Я хочу учиться и буду учиться. Очно ли, заочно, в кинематографии или в каком-нибудь другом, только учиться я буду обязательно. Между прочим, совхозные ребята учатся заочно в Сельскохозяйственной академии и в других вузах. Буду работать и буду готовиться в институт.

А как у вас? Как ты себя чувствуешь? Какая в Москве стоит погода? Ты знаешь, как мне иногда бывает грустно, хочется в Москву, ну хоть на один денек. Так хочется… Надежда Павловна говорит, что скоро я совсем привыкну и совхоз станет для меня родным домом. Я советовалась с папой, и он одобрил мое решение. Он смотрит на меня с портрета, и я вижу - нисколечко не осуждает.

Будь здорова, мамуся. Целую тебя крепко-крепко. Привет Константину Львовичу. Надежда Павловна передает тебе также привет.

Вера".


Вера перечитала письмо и задумалась. Получилось как-то сумбурно и сухо. Но больше всего ее огорчило то, что в письме, как ей показалось, не было чего-то главного, что хотелось сказать матери. И это главное таилось в ее душе, а душу свою она не смогла раскрыть в этом письме. Это была ее тайна, к которой Вера относила свои взаимоотношения с отчимом: встречу с кинорежиссером Озеровым в ресторане "Золотой колос", посещение художника Ильи, знакомство с Романом Архиповым, ухаживания Сорокина и ее, Верины, мечты о своем будущем, которое после провала в институте потеряло четкие очертания, стало каким-то туманно-расплывчатым. Она надеялась и верила, что время рассеет туман, наступит ясность. Она заставляла себя размышлять над жизнью, анализировать, негодовать, тревожиться, надеяться, радоваться и мечтать. Она впервые увидала в жизни что-то, глубоко ее тронувшее, неожиданно поразившее; она что-то поняла, узнала, открыла для себя. Открытием для нее было и то, что вот эту свою "тайну", скрытую от матери, которую Вера горячо любила и уважала, можно было бы открыть лишь самому близкому человеку, самому лучшему другу, который поймет ее и не осудит. Но такого человека у Веры еще не было. Лишь мечты о нем становились настойчивей и тревожней, и Вера охотно давала волю этим мечтам.

…В воскресенье Сорокин пришел в библиотеку в половине четвертого. В четыре Вера закончила свой рабочий день. Не столько ради воскресного дня, сколько ради такого случая она надела прозрачную нейлоновую блузку и полосатую с горизонтальными белыми и голубыми полосами юбку из недорогой, но модной ткани. В руках у нее на случай вечерней свежести была красная вязаная кофточка, на ногах белые босоножки. Косу расплела и волосы уложила на макушке изящной копной. "Принцесса!" - мысленно восхищался Сергей Александрович.

Выйдя из клуба, они направились не по центральной улице, а садом, за которым начинался гай, прямо к реке.

Сорокин волновался. Щеки его горели, дыхание сводило от внезапного душевного подъема и бурной радости, которая приходит после долгого ожидания. Самая красивая девушка в мире шла рядом с ним и только с ним.

Когда перешли реку по шаткой кладке, Сергей Александрович попросил Веру рассказать о себе, какая судьба забросила ее в эти глухие края. Вера рассказала все, как есть.

- Значит, к нам вы ненадолго? - резюмировал Сорокин.

- Как понравится, - лукаво улыбнулась она и загадочно посмотрела на учителя.

- Нет, я серьезно. Вот если б народный театр создать при совхозе. Свой МХАТ… Это было бы потрясающе! А как вы думаете?

- Что ж, это мысль. Вы будете сочинять пьесы в стихах, а я исполнять заглавные роли.

Сорокин не мог понять, шутит она или говорит всерьез. Навстречу им иногда попадались парни и девушки, почтительно здоровались и лукаво перемигивались друг с другом. На всякий случай разговорчивый учитель решил высказать свою давнишнюю мечту:

- Готовлюсь поступать в Литературный институт имени Горького. Наверно, слышали, есть такой в Москве.

- Это тот, где писателей делают?

- Ну да.

- А как же наш театр, кто пьесы нам будет писать?

- Шекспир и Островский выручат, не горюйте, - наконец поняв ее шутливый тон, ответил Сорокин.

В то же время в вопросе девушки, в этом "наш театр" ему послышался какой-то тонкий намек на то, о чем он мог только мечтать. И тогда у Сорокина сразу пропали все слова, куда-то подевались. Только дыхание участилось. Ему страстно захотелось взять Верину руку, хотя б коснуться ее, но сделать это он пока не решался.

Молчала и Вера. Ей было хорошо. Но молчать дальше было нельзя: Сорокин это чувствовал, надо о чем-то говорить, иначе он может показаться человеком скучным и неинтересным. А слов нет. И отчего б это? Случалось ведь раньше - гулял он с Лидой Незабудкой и с Нюрой Комаровой. Ходили по аллеям и тропинкам гая, и никогда он не заботился так о словах. Говорили и молчали - всяко бывало, - тогда это не имело никакого значения.

- Вам не холодно?

Вере не было холодно, и Сорокин об этом знал.

- А вы знаете, кто из животных самые морозоустойчивые?

- Зайцы, белки?

- Нет. Из птиц.

- Пингвины?

- Гуси и утки, представьте себе. Оказывается, они при ста десяти градусах могут жить. Вот это организм! А в Южно-Китайском море водится рыба, которая имеет привычку цепляться за хвост друг друга. Ее так и ловят. В качестве приманки опускают в море хвостом книзу одну рыбешку, а вытаскивают иногда целую вязанку. Цепляются за хвост и держатся.

- Сколько интересного в мире, - отозвалась Вера. - Так хочется все своими глазами увидеть.

- А сколько интересного за пределами нашего мира! Как вы думаете, доживем мы с вами до полетов человека на другие планеты?

- Доживем, - просто и в то же время очень твердо ответила Вера, словно речь шла о чем-то обычном, будничном.

- Я лично склонен думать, - глубокомысленно продолжал Сергей Александрович, - что так называемый Тунгусский метеорит был космическим кораблем с какой-нибудь другой планеты.

Космос - была его излюбленная тема.

Свернули на тропинку, совсем узкую, - деревья по обе стороны ее сплетались ветками. Приходилось нагибаться. Сергей Александрович, отклоняя ветку, нечаянно коснулся Вериного локтя. Кожа ее, нежная, обожгла, словно током ударила и в висках отозвалась.

- Верочка…

Она ждет следующих слов, насмешливая, озорная Сорокин ее забавляет.

- Что… Сергей Александрович?

- Я все думаю, - начал он очень медленно, проникновенно. - Хорошо вы поступили. Очень правильно.

- А как я поступила?

Она остановилась и устремила на него удивленные, неожиданно округлившиеся глаза.

- Решиться поехать в деревню из столицы. Другие из деревни в город бегут, а вы наоборот.

- И что здесь особенного? А на целину, на стройки Сибири, на Дальний Восток и Север разве не ехали тысячи из городов, из столиц?

- Ехали, Верочка, ехали. - Ему хотелось как можно чаще произносить ее имя. - Ехали такие же романтики, такие же патриоты, как и вы, Верочка.

"Искренне ли это? - думала Вера. - Озеров нахваливал артистический талант и косу, сохраненную для кино. А этот - патриотизм… А что такое патриотизм? Подумаешь - подвиг какой… Романтики, патриоты… Просто обыкновенные люди".

Над головой прозрачная золотисто-зеленая с голубым ткань из листьев, солнца и неба, неподвижная и жаркая. Застыл и воздух, душный, густой. Ничто не шелохнется, даже птицы не шебуршат в листве и дрозд-деряба не трещит своим охрипшим жестяным голосом. "Как здесь хорошо!" - хочется сказать Вере, но она опасается, что Сергей Александрович не так поймет ее. Она замедлила шаг и совсем остановилась, сторожко, приложив указательный палец к виску, где вьется тоненькая прядь пепельно-шелковистых волос.

- Слышите?..

Он тоже остановился, прислушался.

- Не слышу. А вы что слышите?

- Тишину. Тихо так… И красиво. Я люблю лес, он пахнет летом.

- Это от того, что вам не приходилось, очевидно, бывать в лесу зимой, - негромко говорил Сорокин.

- А верно, зимой я не была в лесу. Вот странно: дожить до девятнадцати лет и не побывать в зимнем лесу.

Сорокин протянул вперед руку, хотел было коснуться ее обнаженного локтя, но она двинулась с места и осторожно, медленно, точно боясь спугнуть тишину и желая избежать его прикосновения, пошла вперед. "Я ей должен сказать сегодня. Именно сейчас. Сказать, что она самая прелестная девушка в мире". Но почему-то спросил:

- Не скучаете по Москве?

- Скучаю, - призналась Вера.

Пауза. Ветки орешника медленно движутся навстречу и касаются лица. Вера идет впереди, Сорокин на полшага сзади.

- У вас там остался жених?

Вера промолчала. Вопрос показался забавным, даже рассмешил, захотелось созорничать. Ответила задорно, выждав паузу:

- Муж. И двое детей.

- Так мало? А я-то думал, что их у вас по крайней мере дюжина, да внучат полдюжины.

Обоим стало весело. Минуту погодя Вера сказала:

- Жених без невесты не бывает. А невест в девятнадцать лет я не признаю.

- А во сколько же?

- Ну, не знаю: может, в двадцать… два. И то рано.

- А сколько лет тогда должно быть жениху?

- Не меньше двадцати пяти.

- И не больше?..

- Не знаю. Как полюбится.

Вера вдруг как-то оживилась и пошла быстрей. Неожиданно дорогу ей преградила срубленная и поваленная поперек тропы молодая липа. Оба остановились.

- Что это? Зачем ее срубили? - в недоумении спросила Вера.

- Да просто так, низачем. Хулиган какой-то шел с топором и по-своему забавлялся.

- Ну и что?.. И ему ничего?.. Ничего за это не было, не судили?..

- Судили? Да что вы, Верочка. Тут не такое делали. Посчитайте, сколько в гаю уцелело столетних лип. Два десятка, не больше. А их ведь раньше здесь около тысячи было. Я хорошо помню - целые аллеи богатырских лип. Сразу после войны начали люди отстраиваться. Все же было сожжено дотла. Ну и рубили все подряд. Вон смотрите, какие красавицы лиственницы, они тоже ровесники тем липам. Им в первую голову досталось - сначала лиственницу и сосну вырубали. А какая сосна была? Корабельная! Все шло на срубы хат. Тополя, ясени, клены - это уже потом, во вторую очередь пустили под пилу. И наконец добрались до лип. Древесина их на строительство не годна, мягкая, усыхает - коробится. Так что придумали? Кору сдирали. Повалят столетнюю липу, потом разденут ее и голенькую бросят. А кора на крыши шла, вместо шифера. Еще и сейчас есть несколько домов, крытых корой древней липы.

- Но это же дикость, варварство!.. - с негодованием воскликнула Вера. - Люди сто лет берегли, целые поколения растили, а тут срубили запросто, раздели, как вы говорите, чтобы только крыши крыть. Могли ж соломой, я видела в деревнях соломенные крыши.

- Могли, конечно. И в лесу могли сосну пилить, лес рядом. Не обязательно в гаю.

- Да это же парк, прекрасный старинный парк, каких, наверно, немного у нас. Ни у кого рука не дрогнула, - негодовала Вера. - Неужели не нашлось ни одного человека, который бы остановил это изуверство?

- Не нашлось. Каждый о своем гнезде думал, заботился, чтоб над ним не капало.

- Нет, я просто не верю, не могу поверить. Фашистов победили, такое чудовище одолели, умирали за родную землю, вот за эту красоту божественную и потом сами губили нещадно эту красоту. Ну, что это такое? Лес рядом, вы говорите. Пусть бы в лесу, а то ведь в парке же!

- Ах, много тут разбираются, где лес, где парк, - махнул рукой Сорокин. - Мы живем на природе, окружены красотой ее, а понимать и ценить эту красоту не научились до сих пор.

- А кто ж виноват в этом, Сергей Александрович?

Вера остановилась и прислушалась. Где-то совсем недалеко в глубине гая стучал топор.

- Слышите?

- Рубят, гай рубят, - ответил Сорокин.

- Так идемте, идемте же скорей! - Вера схватила его за руку и потащила за собой на звук топора.

Рабочий совхоза Антон Яловец решил сделать изгородь вокруг своего приусадебного участка. Плетнями из частокола здесь огораживались все, так было заведено с незапамятных времен - эти незатейливые заборы сооружались быстро, просто и дешево. До войны, когда лесов было больше, плетни обычно делались из еловых сучьев. Теперь их стали делать в здешних краях из ольхи, которой окрест было видимо-невидимо и которая подлежала вырубке и выкорчевке. Но ольха - последнее дерево, и Яловец решил заготовить материал на плетень в гаю - и добротней и ближе от дома.

Когда Сорокин с Верой подошли к Яловцу, он уже успел срубить около десятка молодых лип и кленов. Стройные, гладкостволые, серо-зеленого и кофейного цвета, они лежали разбросанно, там, где свалил их беспощадный топор. Неожиданно Сорокин быстро вышел вперед, закричал грозно:

- Что вы делаете?!

Яловец опустил топор, поправил на голове выгоревшую до неопределенного цвета военную фуражку, с любопытством оглядел подошедших, усмехнулся криво и небрежно обронил:

- Не видите, што ли? Дуги гну.

- Да вы соображаете, что вы говорите! - Сорокин не находил слов. - Вас за это судить… за такое казнить мало…

- Уже судили… А казнить погоди, успеется, - очень тихо и невозмутимо ответил Яловец. - А вы што, в лесники нанялись? Или, может, я спугнул вашу любовь? Тогда покорнейше прошу извинить. Только лучше б вам перейти в другое место, гай велик, а мне тут больше нравится.

- Подлец, мерзавец! - теперь уже не кричал, а сквозь дрожь процедил Сорокин. - Мало, видно, сидел, опять потянуло к уголовщине.

- Щенок, кому грозишь?.. - Птичьи глазки Яловца замигали, большие мясистые ноздри задвигались.

- Бросьте топор! - властно приказал Сорокин и сделал движение в сторону Яловца.

- Но, но, не очень. Обожжешься. - Яловец выставил вперед левое плечо, а правую руку с топором отвел в сторону: - Я человек контуженный, с меня спрос небольшой…

Это наглое предупреждение озадачило и вконец обезоружило Сорокина: он теперь не знал, что делать. Подставлять голову под топор бандюги было безрассудно. Испугалась и Вера. Пугал ее совершенно дикий взгляд и какая-то нечеловеческая, звериная осанка Яловца. Когда Яловец отвел топор в сторону, ей показалось, что он сейчас ударит Сорокина. Вера тихо, осторожно, машинально приблизилась к Сорокину и позвала умоляюще:

- Не надо!.. Сергей Александрович, пойдемте. Прошу вас. - Она вся дрожала, не в силах совладать с собой.

Как раз в это самое время из кустов, словно из земли, вынырнул Тимоша. Вид у него был отчаянный, волосы взъерошенные, как у ощетинившейся кошки, глаза одержимые, в руках суковатая палка. Он посмотрел на Яловца ненавидящим, испепеляющим взглядом и пригрозил задиристо:

- С топором… на людей бросаться… хо-ро-шо!

- А тебя кто звал? Ублюдок, - уже несколько растерянно проговорил Антон. Неожиданное появление Тимоши как-то отрезвляюще подействовало на него. Это понял и Сорокин. Волнуясь, он приказал:

- Тимоша! Сейчас же беги к директору. Немедленно. И все расскажи.

- Напугали чем! - еще хорохорясь, но уже явно отступая, процедил Яловец. - Подумаешь, не видали директора. Чихал я на него…


2


Тимоша прибежал к Булыге запыхавшийся и взволнованный. Только что проснувшийся Роман Петрович - в последний выходной перед жатвой он решил вздремнуть часок после обеда - посмотрел на юношу и сразу понял, что случилось нечто чрезвычайное.

- Что? Говори? - настороженно спросил Булыга. В последние годы он жил в постоянной тревоге: то ему казалось, что в свинарнике вспыхнет эпидемия, то от короткого замыкания загорится коровник. Он был уверен, что это Посадова послала сына сообщить ему какую-то неприятную весть. Булыга глядел на юношу выжидательно, а тот пытался проглотить застрявший в горле от волнения и бега комок и никак не мог совладать с собой. Наконец он выпалил:

- Яловец гай рубит!

- Как рубит? - не понял Булыга, все еще ожидая чего-то страшного.

- Так, рубит клены молодые.

- Тьфу ты, черт. Ну и что, что рубит?

- Сорокин там, Сергей Александрович, хотел было ему помешать, а Яловец топором на него.

- И что, рубанул?

- Замахнулся только. И оскорбляет по-всякому.

- Так ему и надо, пусть бы рубанул, чтоб не совал свой нос везде, - ввернула Полина Прокофьевна.

- Погоди, мамочка, - недовольно поморщился Булыга. - Ты вот что, Тимофей. Передай Сорокину, чтоб не связывался с дерьмом. А в отношении Яловца я приму меры. Вот так… Понял?

- Хорошо, - ответил Тимоша, огорченный. Не такого решения ждал он от директора, думал, что Роман Петрович сразу бросится в гай, свяжет Яловца и отправит в милицию.

Как бы то ни было, а сообщение Тимоши очень огорчило Булыгу. Огорчило не столько то, что гай рубят, черт с ним, с гаем. Неприятно было, что рубит Яловец, из-за которого и так немало хлопот.

"Ну что с ним делать, с этим Яловцом? - размышлял Булыга, раздувая ноздри. - Оштрафовать? Так ему, подлецу, все равно. У него в доме и так пусто, гол, как сокол. Все пропивает. И страдать от этого штрафа будет не Яловец, а его жена и маленькая дочь - безропотные, несчастные существа. Чем они виноваты?.. Жалко их… Выгнать бы его из совхоза совсем к чертовой матери - не выгонишь. В колхозе, там другое дело, там проще - решило общее собрание, и точка, закон. Там общее собрание что угодно может решить. Скажем, постановили - церковь закрыть. И никто не отменит такого постановления, никакой патриарх всея Руси. А тут совхоз, рабочий класс, профсоюзы. Рабочком обжалует приказ директора, и Яловца восстановят на работе. Конституция на его стороне: граждане СССР имеют право на труд. Все законы на страже интересов рабочего класса. А какой Яловец класс? Просто деклассированный элемент. Кто он такой есть? Откуда появился? Из заключения. За что сидел? За хулиганство. Птица меченая, бандюга. Отсидел три года. Выходит, недостаточно, не образумили. А меры какие-то надо принимать, иначе на голову сядет. Да и на других его поведение разлагающе действует. "Яловцу можно, а мне нельзя?!" Есть такие горлопаны".

Так беспокойно заканчивал свой единственный за весь месяц выходной день Роман Петрович Булыга.

Тимоша оказался рядом с Яловцом совсем не случайно. Он увидел, как в половине четвертого Сергей Александрович, принаряженный неспроста, пошел в библиотеку. Тимоша видел, как Сорокин и Вера направились в гай, и, подталкиваемый ревностью и детским любопытством, пошел следом за ними. Он шел осторожно, на почтительном расстоянии, так, чтобы они не могли его увидеть Тимоша стыдился своего поступка, но оправдывал его тем, что он шел не с целью подсматривать, а с намерением помешать. Он хотел где-то "случайно" встретиться с Верой и Сорокиным и сказать Вере что-то такое, что заставило бы ее немедленно вернуться домой.

От Булыги Тимоша бегом помчался в гай. Не в обход аллеями, а напрямик, плохо протоптанной тропой. Он бежал и прислушивался: не идет ли перебранка между Сорокиным и Яловцом? Нет, ни звука, ни даже шороха не услыхал Тимоша, и эта подозрительная тишина еще больше встревожила его. Вот, наконец, и место порубки. Никого, ни единой души. Срубленные деревца лежали на том же месте, разбросав тонкие, гибкие сучки с начавшими увядать листочками. Рядом жалобно и бессильно вздрагивали их сверстники, уцелевшие от браконьерского топора. Юноша поднял голову, прислушался. Гай задумчиво, грустно молчал, но сквозь гулкую его тишину Тимоша слышал ноющую боль столетних ветеранов. А единственная уцелевшая старая береза, краса и гордость России, символ ее природы, беззвучно рыдала, роняя на землю скупые желтые слезы. И тогда понял Тимоша, - что не понимают, к сожалению, многие люди, - понял, что лес - это не только богатство земли, и не древесиной он ценен человеку в первую очередь. Лес - это гениальное творение природы, прежде всего великая нерукотворная красота мира, древний друг всего живого на земле; царство птиц и зверей, надежный страж рек и озер, живая история народов. Он, как океан, как атмосфера, суть планеты. Без него жизнь на земле немыслима. Сердцем ребенка Тимоша почувствовал какую-то мудрую тайну леса, хранимую для далеких потомков, для тех, кому доведется видеть маленький диск Земли с другой планеты.

Долго бродил Тимоша по гаю и окрест, покуда совсем не стемнело, - все искал Веру и Сорокина. Неужели она может полюбить учителя? Обидно было и больно.


3


Антона Яловца звали в совхозе "диким". Кто он и откуда взялся - никто толком не знал. Таких, как Яловец, "пришлых", то есть прибывших сюда из других мест, было человек семь. Людей Антон открыто ненавидел. Ни с кем не водил дружбы и часто бывал пьян. Пил он в одиночку, жену держал в страхе и нередко бил. Зина - так звали жену Антона - была дочкой сельского старосты, приговоренного к двадцати годам тюрьмы за сотрудничество с немцами. Отец ее не вернулся из лагерей, мать умерла, когда Зине исполнилось 19 лет. Ни братьев, ни сестер у нее не было, жила одна, замкнуто и скрытно. Так сложилась ее судьба. Войну она помнила плохо и о злодеяниях отца ничего знать не могла, но о них знали люди, которым продажный староста причинил много страданий и горя. И это раз и навсегда создало стену между ней и односельчанами. Ей бы куда-нибудь уехать подальше от здешних мест, но трудно и боязно деревенской девушке вот так самой сняться с насиженного места и ехать куда глаза глядят.

Антон Яловец появился в их колхозе как-то внезапно, через год после смерти старостихи, предъявил документы о том, что освобожден из заключения, и попросил принять его на работу. Он умел плотничать, и его приняли. Яловец попал в тюрьму по собственному желанию, преднамеренно учинив драку. Он скрывался от более сурового возмездия, которое преследовало его, и лучшим, надежным убежищем счел исправительно-трудовые лагеря.

Решив жениться, Яловец остановил свой выбор на Зине не случайно: подходило ему то, что Зина робкая, замкнутая и пришибленная жизнью, значит будет безропотной женой. По его убеждению, Зина должна быть ему вечно благодарна за то, что он осчастливил ее, сироту, да к тому же как-никак дочь негодяя, не сосватай он ее - ходить бы Зине вечно в девках. Когда они поженились, Зине было двадцать два года, Яловцу - сорок.

Постоянно помня, что его ищут органы государственной безопасности, Яловец решил долго в колхозе не задерживаться: хоть и в Крыму он служил у гитлеровцев во время войны, все же оставаться на Украине было небезопасно, - а вдруг кто-нибудь случайно опознает в плотнике Антоне Яловце гестаповского палача Григория Горобца. Лучше податься на северо-запад России, в лесную глушь. Зина была довольна перемене места. Яловец говорил, что делает это ради нее. "Там ты будешь, как все люди, а тут старостова дочка". В совхозе у них родилась девочка. Теперь ей было два года.

Встреча в гаю с Тимошей, Сорокиным и Верой разозлила Яловца и напугала. Он старался избегать открытых неприятностей: мысль о милиции, следователях, суде вызывала в нем жуткую дрожь. Затаив против Сорокина дикую злобу, он поспешил уйти из гая.

Федю Незабудку Яловец встретил случайно на улице, у своего дома, - Федор шел в клуб, выфранченный и наодеколоненный. О стычке Федора с учителем на комсомольском собрании Яловец слышал: плотники говорили.

- Закурить найдется? - стараясь казаться веселым, спросил Яловец. Федя молча открыл перед ним пачку "Северной Пальмиры" и хотел было идти - Яловца он не любил и никогда не имел с ним никаких дел. Но тот решил, что есть подходящий случай столкнуть лбами Незабудку с учителем, и, как бы между прочим, сообщил:

- Сорокин-то москвичку в кусты повел.

- В какие кусты? - вспыхнул Федя.

- В гаю. Да я их нечаянно спугнул.

- Врешь ты все, - сплюнул Незабудка.

- Поди посмотри сам, коль охота. А я даже разговору ихнего ненароком наслушался. Между прочим, о тебе гутарили.

- А что обо мне? - Федя насторожился.

- Да он-то по-всякому тебя обзывал, а она защищала, перечила ему.

- Это как же, что она говорила? - Феде важно было знать, что говорила о нем Вера.

- Чего мы на улице стали, давай в избу зайдем, - вместо ответа предложил Яловец и первым пошел в дом.

Федя уже не мог отстать от него. Поздоровавшись с хозяйкой, которой Яловец коротко приказал: "Подай!", Федя уселся возле стола на табурет и приготовился слушать. Яловец не спешил. Сначала он положил под стол топор, цыкнул на кошку, которая попалась ему на глаза, сел напротив Федора.

- По-всякому он тебя поносил: и первый бандюга, и хулиган, и что над тобой все село смеется, что серьезности в тебе нет никакой. Одним словом, сам понимаешь…

Зина поставила на стол свежие огурцы, зеленый лук, сало, хлеб и два пустых стакана. Яловец вышел в чулан и вернулся с двумя бутылками самогона-первака.

- По случаю воскресенья сам бог велел, - сказал он, наливая полные стаканы.

- Ну что она обо мне сказала? - Федя проявлял нетерпение.

- Хвалила. Всякие такие хорошие слова, красавцем называла.

- Не врешь? - Федя покраснел от радости.

- Что мне врать. - Яловец поднял стакан. - Твое здоровье.

Закусывали громко, с хрустом, макали огурцами и луком в солонку. Яловец, наливая опять полные стаканы, рассказывал:

- Он, учитель-то, все ее обнять норовил, а она не давалась. И корила его за то, что на каком-то собрании он тебя критиковал.

- Значит, она все знает, - вслух подумал Федя. - Растрепал, гад. Хорошо же, гражданин Сорокин. Мы еще поговорим с тобой на эту тему с глазу на глаз.

- Да ты не печалься, что они тебе… Плюнь и запей самогонкой. - Яловец чокнулся, но пить не стал. Федя выпил залпом. - Хотя, по совести сказать, ему б за такое дело следовало морду набить.

Федя был взбешен. Он уже не слушал Яловца, не ждал, когда тот нальет ему, сам наливал и пил. Потом вдруг сорвался и, шатаясь, пошел к двери. Яловец взял со стола нож, догнал Незабудку, сунул ему в руки:

- Возьми, неровен час - в лесу зверя встретишь.

- Зверя! - заорал безумно Федя и сунул нож в карман пиджака.

- Только ты в гай сейчас не ходи. Скоро стемнеет, не найдешь никого и разминешься, - посоветовал Яловец. - Ты к дому Посадовой иди, сядь в садике и жди, встречай их.

Захмелевший Федор нашел такой совет дельным и направился к дому Посадовой. Надежды Павловны не было еще, Тимоша сидел возле палисадника на скамейке, тоже поджидая Веру. Федя шлепнулся рядом с Тимошей, заговорил заплетающимся языком:

- А-а-а, Тимофей. Поздравляю тебя с комсомолом. Это, брат, ответственно… Серьезная штука… Я немножко пьян, ты меня извини. Ты мне друг, Тимоша. Я тебя уважаю и люблю. Ты мне брат. Не веришь? Твой батька и мой батька - партизаны. Мой умер на руках у твоего. Ты знал об этом?.. Нет… не знал. А я знаю. От пули карателей умер. Извини меня, брат. Антон Яловец хотел меня напоить. Понимаешь?.. Думал Федьку напоить!.. Ха-ха-ха! Не выш-ло! Чтоб Федьку напоить - водки в совхозе не хватит… А я больше не буду, брошу пить. Ни в рот… Ни-ни… Ни грамма. В последний раз напьюсь на своей свадьбе и… точка. Все!.. Хочешь, я тебе тайну открою?.. Тебе первому и больше никому. Только поклянись, что не расскажешь. Никому!..

- Не надо мне твоей тайны, - недовольно ответил Тимоша.

- А ты не сердись. Я тебе и так верю, без клятвы… Я, брат, женюсь. На днях… И знаешь, на ком?… Нет, ты и думать не можешь. Когда узнают - лопнут… одни от удивления… а некоторые от зависти. Ты знаешь, что это за невеста?.. Богиня!.. Такая одна на всю Россию. На весь мир одна, а другой такой нет и еще сто, тысячу лет не будет. Вот, брат, кто она!.. Кино видел?.. Она там… Самая красивая. Значит, это она. Говорила, что такого красивого парня еще в жизни не встречала. Это про меня. Красив я, что правда, то правда. Девкам шевелюра моя нравится. А только боязно мне. Ты молчи, никому ни слова… Боязно, Тимофей. Она ведь образованная, культурная. А я что?.. Механизатор… Сейчас она с учителем ходит. Это так, для отвода глаз. Уговор у нас такой… она меня просила тут ждать. А с ним разыгрывает. Это ей надо, вроде бы тренировка, для кино, понимаешь? А потом посмеется над ним, смеху будет!.. А любит только меня, одного…

- Брось болтать, слышишь? Нужен ты ей такой. - Тимоша посмотрел на Федю холодно-презрительно и отвернулся.

- Не веришь… Свидетели есть. Ты послушай…

- Нечего мне тебя слушать, пошел бы лучше проспался.

Тимоша ушел в дом, - было противно слушать пьяную болтовню. Все в нем кричало и против Сорокина и против Незабудки. Как он смеет о ней так говорить, пьяная свинья? Он прилег на диван. Огня в доме не зажигал, боялся - придет на свет Федя. Как бы его выпроводить отсюда, чтобы Вера его не видела, а то, чего доброго, скандал закатит. Ему теперь море по колено. Красавец-жених. Нашел чем хвастаться - шевелюрой. А как облысеешь? Тогда что?

Не сиделось в комнате. Вышел, думал выпроводить Федю. А тот развалился под кустом сирени и спит. Пробовал разбудить - не получилось. Ну что с ним делать?.. И красоту свою в траву вмял.

Тут у Тимоши сверкнула шальная мысль: лишить Федора его красоты. Быстро сбегал в дом, взял ножницы и выстриг Незабудке большой клок волос на самом видном месте.


4


В то же воскресенье утром Михаил Гуров решил наведаться в колхоз "Победа" к старику Артемычу. Артемыч организовывал "Победу" в 1930 году и до самой войны бессменно председательствовал в колхозе. В войну вместе с двумя сыновьями он ушел в леса и, несмотря на преклонный возраст, партизанил в отряде Романа Петровича Булыги. Младший сын Артемыча в 1946 году утонул в озере, и теперь старик жил один в маленькой новой избушке, которую построил ему колхоз. Старший сын вот уже пятнадцать лет руководил колхозом "Победа". Жить у него Артемыч решительно отказался: не ладил со снохой. В колхозе уже не работал, находился на иждивении сына, днями скучал, просиживая с удочками над озером, вечерами балагурил на колхозном дворе или в клубе. Михаил Гуров, товарищ его младшего сына по партизанскому отряду, всякий раз, когда приезжал на своем стареньком, видавшем виды мотоцикле на озеро, чтобы наловить рыбешки, навещал старика. Артемыч всегда был рад приезду Михаила, говорил неумолчно, вспоминая партизанскую жизнь, то вдруг начинал дотошно расспрашивать Гурова о совхозе. Ему хотелось знать, чем совхоз отличается от колхоза, какая между ними разница и что мужику сподручней - колхоз или совхоз. Михаил каждый раз объяснял, но доводы его, видно, не казались Артемычу убедительными, и он снова затевал все тот же разговор, который уже становился хроническим.

- Ты, Артемыч, со своей колхозно-совхозной проблемой напоминаешь мне нашего учителя Сорокина, - в шутку говорил Миша. - Тот, чуть что, обязательно про космические полеты заговорит. Любой разговор повернет в космос. С ним невозможно - начнешь о свиньях, кончишь марсианами.

- То, Михайло, другое дело, тот человек ученый, он про землю все чисто узнал, ну и, само собой, на небо теперь лезет… Как это говорится: захотела свинья на сосну забраться…

- Ну и что? К чему ты?

- А к тому, что учитель твой, стало быть, больно учен. Как это говорится: переученный хуже недоученного. А недоученный хуже неученого. У неученого об чем забота? Об том, как ему жить на земле. А переученный - он что, он все на небо поглядывает, стало быть, на земле ему неинтересно. А в земле наша жизнь вся. На земле живем, ею питаемся и в землю все уходим. Я много, Михайло, думал. Делать нечего - сидишь себе и думаешь. И вот что скажу тебе, как человеку смышленому, хозяйственному. Из тебя, парень, добрый хозяин выйдет. Юрий мой на работу хват, хозяин ничего себе, колхоз на ноги поставил. Но ты дальше пойдешь. Ты ученый, а смотришь не на небо, а на землю. Вот я и надумал: мало мы от земли берем добра. Не умеем брать. А добра-то у ней, кормилицы, счету нет. И все для людей приготовлено. Берите, только не разбойничайте. Вот, скажем, рыба. Мы ее ловим так, балуемся. И артель рыбаков тоже балуется. Сколько вылавливают? Не много. А рыбу, как и утку, разводить надо, чтоб она кишмя кишела тут, как головастики в болотной луже. Иль вот, положим, леса наши. Сколько грибов-ягод задаром пропадает. Денюжки пропадают. Сушеный боровик - он больших денег стоит. Да мало ли что. Хозяин на все нужен, ученый хозяин… Человек другой после войны народился. Прежде в молодости на луну да на звезды любовались. А теперь нет, мало, говорят - подай нам луну в руки… Я вот намедни смотрю на облака - такие вышли, ну как на картине: подрумяненные с одного бока, с другого синие, а середка, будто сахарная гора, и вся просвечивает. Ну до того ж красиво - прямо загляденье одно. Гляжу и любуюсь себе. А сноха-то и спрашивает: "Чего на небе увидал?" - "Облака, говорю, красивые". Взглянула она так, мельком, губу скривила, да и говорит: "Облака - невидаль какая. Что с них, одеяло сошьешь?" Я ей говорю: "Да так-то оно так, облаком носа не утрешь, а только без красоты и одеяло не согреет".

- У сына-то бываешь? - поинтересовался Михаил, когда старик замолчал. Он знал, что Артемыч не в ладах со снохой.

- Захожу… частенько, - торопливо и не очень охотно бросил старик.

- А питаешься у них? - допрашивал Михаил, не случайно затеяв этот разговор.

- Зачем у них? Что я, прихлебатель? Дома харчусь. Свой дом, слава богу, имею.

- И сам готовишь?

- А то кто? Сам и стряпаю. А что мне делать: ешь да спи. А в мои годы много ли наспишь?.. Отоспалось в свое время.

- А все-таки не мужское это дело с кастрюлями возиться, - заметил Михаил. - Была б у вас столовая - все лучше, чем самому готовить.

- А где ж ее возьмешь, столовую? У вас в совхозе есть?

- У нас есть… И знаешь - недорого получается.

- Недорого, а все ж деньги. А без денег не накормят.

- Колхоз-то пенсию тебе разве не назначил?

- Поговаривали. Мол, старый партизан, первый основатель колхоза и все такое. Хотели дать, да я отказался. Кабы всем - по закону, тогда другое дело. А мне одному не надо. Люди скажут: председатель батьке своему дал пенсию, а другим - шиш. От сплетен дверь не закроешь. Давать, так всем. Выделяться не хочу меж других.

- В совхозе б ты пенсию получал по закону, как рабочий класс.

Старик на эту реплику заволновался, задвигался, даже лодка закачалась. Видно, задело его, но ответил загадочно:

- В столовку б ходил.

- Конечно. Чем дома самому… Хоть бы старуху себе нашел какую-нибудь!

- Это как же? - проворчал в усы старик с деланным недовольством. - Служанку, что ли? Так ей тоже платить надо. Даром кто станет? Собака и та даром не гавкнет.

- Ну, женился б на какой-нибудь вдовушке. За хозяйством, за ребятишками присматривал бы. Все при деле, - пошутил Михаил.

- Жениться я уже не могу, - серьезно ответил Артемыч.

- Это почему же?

- По техническим причинам.

Михаила душил смех, но он вида не подавал, только продолжал допрашивать, как всегда спокойно и всерьез:

- Ну а если б не "технические причины", тогда как, женился бы?

- А то нет! - ершисто ответил Артемыч, и блеклые, выцветшие глаза его засверкали голубинкой и даже потемнели. - А куды б девался, раз ты человек и тебя бог, стало быть, создал по своему образу и подобию со всеми этими недостатками, будь они неладны.

- Ты никак бога решил критиковать?

- Критиковать всех можно. Дело это немудреное.

- Так бог-то, он ведь тоже вроде начальство. И критиковать его не всегда безопасно: смотри, как бы не пострадать за критику.

- Ой, Михайло, мне теперь уже ни бог, ни черт не страшен. Я свое выстрадал. - Старик вздохнул, но вздох был не тяжкий и глубокий, а так себе, легонький, как праздное воспоминание. - Я, парень, видал начальства всякого от Матвея до Якова. И все с трибуны приглашали разводить критику да самокритику. Без нее, мол, жизни нет. Все равно, что хлеб для мужика. Ну, дурак наслушается этаких речей и пошел костить направо-налево критикой этой, как оглоблей, всех подряд, и начальников и прочих обыкновенных. А тут ему вожжу под ножку бросят, он и хлоп рылом в грязь. Лежит миленький критик такой и зенками лупает: за што, мол, я пострадал? Я ж помочь хотел делу. А хитрый сидит да посмеивается. А про себя думает: так тебе, дураку, и надо - не критикуй себя постарше, пущай они сами себя критикуют. Дескать, рот и кошелек всего лучше держать закрытыми. Потому что хитрый, он так рассуждает: мне хорошо - и ладно. Меня не трожь, и я тебя не трону. А дурак, он сознательный, за других печется, в драку лезет, не боится, что фонарей понаставят.

Гуров лукаво заулыбался.

- Так ведь и сам ты, Артемыч, такой.

- Дурак, хочешь сказать?

- Драчливый и ершистый.

- Стало быть, так, известно говорится: на Руси не одни караси - есть и ерши, - с достоинством ответил Артемыч.

- Только вот в дураки ты этих ершей напрасно зачисляешь. В порядке самокритики, что ли?

- Самокритика, она получше твоей критики, - ответил старик, и Гуров заметил, что глаза Артемыча потухли. - Самокритика все равно что веничек в баньке: польза самому, а вреда никому.

- Самокритика, значит, - резюмировал Гуров.

- Во-во, она самая. Веничек в баньке.

Так они сидели вдвоем в старой, но еще крепкой лодке Артемыча недалеко от берега. С полдюжины жирных, скользких и дьявольски живучих линей барахтались у дедовых ног, стучали о резиновые голенища и беззвучно открывали рты, точно хотели что-то сказать и не могли.

- Все б ничего, рыба как рыба, - рассуждал Артемыч о линях, - да уж больно делов-то с ней куча: никак с нее шкуру не сдерешь, пропади она пропадом; полдня провозишься, покамест очистишь. Вот паскуда… А щуку не мешало б нам поймать. А, Михайло? Как ты насчет щуки?

- Не люблю: болотом воняет. Поймать бы десяток карасиков на ушицу - и хватит, - ответил Гуров.

- А насчет щуки ты зря. Линь, он тоже попахивает илом. Озеро - все одно, что болото. Годов через сто болотом станет.

- Щука фаршированная - вот это да-а! - сказал Гуров. - В райцентре в столовой хорошо делают, вкусно.

- Тамошние понимают толк в еде, - согласился Артемыч. - Про щуку не слыхал, а вот насчет курочки - мастера-а-а! Бывало, на базаре продает баба огромадного петуха, баран целый, а не петух. Подойдет такой покупатель и этак свысока, с капризой: "Сколько, тетка, твой цыпленок стоит?" Пощупает его и прибавит: "Да он у тебя и совсем дохлый". А баба ошалело зенками хлопает и сама уже сумлевается, кто у ней - петух или цыпленок.

Утро было тихое, безветренное, берег курился фиолетовой дымкой, у камышей звонко плескалась рыба. Артемыч блаженно посматривал на солнце и говорил:

- Денек начинается - благодать. К жниву дело идет.

- Завтра начинаем, - сообщил Гуров.

- У вас пески, стало быть, созрело. Тут его и хватай, покуда не осыпалось.

- Нам бы погода, а схватить мы его в четыре дня схватим.

- Ого, шибкий какой! - удивился Артемыч. - Ай мало сеяли?

- Комбайнов много. Сила! Старик задумался, вспомнил:

- Раньше, до войны, в колхозе жниво недели на две, а то и больше растягивали. Не успевали. Бывало, одна жнейка на весь колхоз. А теперь комбайн… - И вдруг оживленно: - А вот ты мне растолкуй, Михайло, такую штуку: вот, скажем, большая техника - везде машины, машины. Возьми колхоз - отсеялись, скажем, за неделю, а то и в четыре дня уложились. Сенокос убрали за неделю, зерновые, как ты говоришь, за четыре дня. А всего самые главные работы меньше чем за месяц успели сделать. Ну, считай, прополка, подкормка и прочее - всего месяц. Так? Остальное - гуляй казак, не горюй, казак, читай газеты, смотри кино, слушай радио. Трудодней заработал совсем и немного, зато трудодень получился увесистый. А что в совхозе? Там зарплата. Нет работы - нет и денег. Так? А без денег желудок пуст. Вот как тут быть?

Михаил знал, что бывают месяцы, когда рабочим совхоза нечего делать. Колхозник в таких случаях не очень горюет. Рабочий совхоза требует работу ежедневно, потому что. заработная плата не настолько уж высока, чтобы позволять себе делать несколько выходных дней в неделю.

- Без работы, Артемыч, у нас в совхозе люди не бывают. Никто такого не допустит, на то есть советская власть. Это у капиталистов, там разговор короток: нет работы - катись, куда хочешь. И весь разговор.

- Вон оно как, - протянул старик. - Работа, значит, выходит, всегда есть. А есть работа - есть и зарплата. - И затем подумал, пощурился на солнце, заключил: - С зарплатой оно, конечно, надежнее, как ни говори. Ты мне, Михайло, вот что растолкуй. Вот, скажем, у вас сторож сколько в месяц получает?

- Сторож?.. Точно не могу сказать, но приблизительно рублей пятьсот.

- Полтыщи. Это сколько ж на день-то получится? Ну-ка прикинь?

- Рублей семнадцать, - подсчитал Михаил.

- Хорошо, семнадцать. Не сказал бы, что жирно, но жить можно. А теперь, Михайло, возьми нашего сторожа. Ну, меня, например. Лет пять тому назад я бывал в сторожах. Пишут ему у нас трудодень, единицу. В позапрошлом году наш трудодень весил: восемь рублей деньгами - чистые, без вычетов, три килограмма зерновых, по пуду картофеля, затем разные овощи, фрукты, мед, сено. Сложи все это вместе. И что получится? Тридцать целковых! Тридцать колхозных против семнадцати совхозных. Резон?.. Резон! И это не считая своего хозяйства - огород в полгектара, корова, два поросенка, десяток кур, десяток гусей, яблоки, груши. Прикинь это - и еще двадцатку наберешь. Выходит - что? Полсотни в день, полторы тысячи в месяц получает наш сторож против пятисот вашего. В три раза - извольте радоваться.

- А ты хитро считаешь, Артемыч, - усмехнулся Михаил. Бухгалтерия старика ему в общих чертах была давно известна. - Двадцатку ты можешь и нашему рабочему прикинуть: у него тоже есть и огород, и корова, и два кабана и все такое прочее.

- Хорошо, не спорю, пущай еще двадцатку. Однако ж пятьдесят всегда было больше, чем тридцать семь.

- Ты берешь экономически сильный колхоз.

- Я беру свой колхоз, - ответил старик. - А другой мне зачем? Я о своем думаю… Ты вот насчет дополнительной двадцатки у совхозника скажи - надежна она?

- То есть?

- А вдруг со временем скажут: зачем рабочему совхоза корова, свиньи, огород? На заводе такого беспорядка нет. Долой и тут. Как тогда будем балансы с тобой подводить? Или вот, скажи мне, Михайло, почему автомобиль можешь иметь в частном владении, а лошадь не имеешь права? Мне, предположим, лошадь больше по душе. Где ж тут справедливость? Будь моя на то воля, я бы так разрешил: рабочий ты, крестьянин, профессор там какой или генерал, безразлично, хочешь живность какую держать - держи, хоть корову, хоть верблюда, хоть слона. И тигру можешь держать, только чтоб в клетке. В любом количестве, сколько душе угодно или сколько прокормить сможешь. И поверь, Михайло, государство только выгоду имело бы, потому как больше скотины, больше молока-мяса.

Потом вдвоем с Артемычем варили уху тут же на берегу. Вначале сварили карасей - мелочишку, затем в этом бульоне варили линей - положили в котелок свой улов, чтобы навар был гуще. Но лини, хоть и гладкие и жирные на вид, навару особого не дали - ушица получилась так себе, однако Артемыч нахваливал, и Михаил ел ее с удовольствием и аппетитом, ел только уху, от рыбы отказался.

В самый разгар трапезы подошел председатель колхоза, - и его угостили. Он спешил на сенокос, впопыхах похлебал ушицы, пожаловался на недород в нынешнем году колосовых и быстро уехал. Лишь сказал на прощанье:

- Позавидуешь рабочему классу: пришло воскресенье - отдыхают, уху едят, водку пьют. Выходной, так выходной. А тут как впряжешься в апреле, так и бегаешь в упряжке до ноября.

- Умный хозяин для всего время найдет: и для работы и для отдыха, - проворчал старик. Но сын не вспылил, а, напротив, ответил смиренно:

- Что ж поделаешь - коль нет ума, так его уж не вырастишь.

Такая кротость задела старика, и он попробовал смягчить свою реплику:

- Называется, понял. Ему на луну кажут, а он смотрит на палец.

Когда председатель уехал, старик все еще продолжал ворчать:

- Видал, каков?! Не понравилось. Всяк о правде трубит, да не всяк ее любит.

- О каком недороде сын-то говорил? - поинтересовался Гуров.

- Какой там недород. Перерод вышел. Пшеница и рожь вон какие вымахали - выше твоего директора. А тут возьми да пройди не вовремя дожди, будь оно неладно. Все положили. Теперь как хочешь называй - недород, перерод, а зерно пропало.

- И много?

- Много, мало, а все ж пропало.

Гуров разделся, забрался в воду, далеко заплыл. Купался долго, с наслаждением. Потом лежал на берегу, подставив солнцу крепкое тело, и думал. Его занимала та же проблема, что и Артемыча: где будущее нашей деревни - колхоз или совхоз? Надолго ли сохранятся обе эти формы сельского хозяйства? Или само время решит этот вопрос, найдет какую-то новую форму, что-то среднее между совхозом и колхозом? А пока - пока обе эти формы, и совхоз и колхоз, хороши, не изжили себя.

Слова Артемыча об ученом хозяине запали в сердце. И не старик их первым ему высказал. Об этом Михаил и сам не раз думал, старик лишь толчок дал его мыслям, укрепил их. Да, земля совхоза "Партизан" может давать в два раза больше, чем дает она сейчас. Может, но не будет. Не будет, пока совхозом руководит Роман Петрович Булыга.

Михаил любил Булыгу, командира партизанского отряда. Он видел Булыгу в бою, знал его в трудные годы лесной жизни и восхищался им, преклонялся перед его храбростью, командирской смекалкой, большой силой воли. Когда Роман Петрович был назначен директором, совхоз "Партизан" завоевал всесоюзную славу. Приезжали операторы из кинохроники, снимали. Совхоз участвовал в Москве на Выставке достижений народного хозяйства. В области и особенно в районе авторитет Романа Петровича сильно возрос, к боевой славе прибавилась трудовая. Шли годы, изменялась жизнь, но старел Булыга.

Если бы кто-либо теперь осмелился сказать в районе или в области, что Булыга плохо руководит совхозом, что он не способен вести хозяйство вперед, ему бы все равно не поверили. Но Гуров понимал, что когда-нибудь сама жизнь скажет об этом устами Нюры, Феди Незабудки, Михаила Гурова или кого-либо другого, совсем не важно кого. Надежда Павловна тоже могла бы сказать, - Михаил ее очень уважал и ценил, но она, кажется, начала уставать, свыклась с тем, что есть, и не замечает, не видит того нового, что предлагает сама жизнь.

Из "Победы" Гуров уехал под вечер. Прыгая на мотоцикле по неровной дороге среди лесной предвечерней прохлады, на закате солнца он наконец выскочил на открытый пригорок, вернее на возвышенность, господствовавшую в этих краях. Отсюда ему открылись знакомые еще с партизанских лет необозримые лесные дали, раздвинувшие горизонт на десятки километров. Земля казалась морем, перекаты ее шли волна за волной: поля сменялись перелесками, перелески полями, за которыми снова шли леса, а среди этого необыкновенного моря кое-где сверкали красной черепицей и светлым шифером крыш здания-корабли.

Всякий раз, проезжая через эту возвышенность, Михаил Гуров останавливался, отгонял в сторонку мотоцикл и подолгу всматривался во все концы света. Особенно, когда ехал один. Тогда никто не мешал ему любоваться простором земли. Он знал наизусть, где дорога, где какое поле, где деревня и лес. Это было неизменным. Зато менялись краски, - их непостоянство поражало и одновременно восхищало. Утром, когда он ехал к Артемычу, фиолетово-зеленые дали струились сиреневым и голубым. Теперь же, синие у самого горизонта, они серебрились на вершинах ближних лесов, сверкали золотым блеском на полях и опушках освещенной стороны, а в тени красились в густо-зеленые тона, подернутые тонкой, совсем прозрачной голубоватой дымкой. Шелковисто-лазоревый купол неба был чист и спокоен, - лишь у восточного края похожее то ли на былинную ладью, то ли на лебедя облако, переливаясь мраморными отсветами, громоздилось на зубцах далекого бора и незаметно для глаз плыло на север.

Разгоревшийся запад хмельно ликовал, празднуя торжественные и никогда не повторяющиеся минуты заката. Леса возносили в светлую, осененную снизу высь миллионы рук, жаждущих поймать солнце. А оно, огромное, сочное и налитое, падало тихо, бесшумно, как переспелое, розовощекое яблоко. Это небо дарило земле свой плод.

Простор земли, украшенный и щедро одаренный солнцем, возвеличивал разум и наполнял сердце живительными соками вечности и бесконечности мира, внушал мысли о могуществе человека и несказанной красоте природы. Михаил любовался золотисто-пурпурным блеском предвечерних лучей, которые солнце с такой выразительностью накладывало на желтые стволы сосен, на стены и крыши строений, на окна домов и на ближайшую поляну, где размещался коровий лагерь совхоза.

Был час вечерней дойки. Загнанное на ночное стойбище стадо пестрело и рябило в глазах бесчисленным множеством пятен. Последние лучи еще освещали коров, и черное отдавало холодным стальным блеском, а белые пятна казались оранжевыми.

…Гуров подъезжал к лагерю тихо, с приглушенным мотором. Доярки сливали молоко в автоцистерну. Под старой грушей стояла запряженная в телегу лошадь и с аппетитом жевала сочную, только что скошенную вику, привезенную для подкормки коров. На грушевом суку висела двустволка сторожа, а на брошенном старом ватнике его, уютно свернувшись крендельком, лежала рыжая маленькая собачонка. Она не залаяла, лишь подняла голову, посмотрела на Михаила умными желтыми глазами, затем обменялась понимающим взглядом с хозяином, опять опустила голову на лапки и даже веки прикрыла, притворяясь спящей.

Сторож Федот Котов, еще довольно молодой, но старовато выглядевший человек, со слезящимися приветливыми глазами, в линялой косоворотке, встретил Михаила ничего не значащим вопросом:

- Куда на ночь глядя? К нам или попутно?

- Попутно к вам, - весело ответил Гуров.

Сторож увидал на багажнике мотоцикла сетку с рыбой, подошел, пощупал линей, поглядел оценивающе, сказал с укором:

- Маловато что-то. Плохо ловилась?

- С меня хватит. Куда ее?

Подходили доярки, веселые, озорные, окружили Михаила, спрашивали:

- Какие новости, Мишенька, привез?

- Да вот заехал проведать, как живете, как надои, на что жалуетесь?

- Ну что за начальство пошло, прямо не начальство, а чистые доктора: как приехал, так сразу "на что жалуетесь?" - заговорила Лида Незабудка. - Нет бы что-нибудь интересное рассказать.

- Тоже доктора - о болезнях спрашивают, а лечить не хотят, - начала наступать Нюра.

- А на что ты жалуешься, барышня? - обратился к Нюре Михаил, стараясь поддержать веселый тон.

- На руководство жалуемся, - с деланным недовольством насупилась Нюра. - Целый месяц добивались подводы, чтобы нам пешком километры не мерить от лагеря до дома. Добились наконец, дояркам персонального мерина дали. А пастухам? Глядите, во-о-н они пешком пошли, когда еще дотопают. А им завтра чуть свет вставать. Как вам нравится, товарищ комсомольский вождь, такая забота о людях?

Нюра не сводила с Михаила глубокого, сложного взгляда, в котором было совсем не то, что в ее словах. Он чуть улыбнулся в ответ ей одними глазами, сказал:

- Мне, лично, никак не нравится. Я думаю, что мы с вами добьемся транспорта и для пастухов.

- А то нет, конечно, надо, - ввернул сторож. - Кони все равно без дела стоят, только корм переводят.

- Кабы только корм, а то ж золото в навоз переделываем, государственные деньги жрут ни за что ни про что, наши деньги, - буйствовала Нюра.

- У тебя что по экономике? - вдруг в упор спросил Михаил.

- Как что? - даже растерялась Нюра.

- Отметка какая?

- Пятерка. А что?

- Вполне заслужила. Я, лично, тебе бы с плюсом поставил, - сверкнул озорно глазами Михаил.

- Это, Мишенька, ты по молодости такой добрый, - вкрадчиво ответила Нюра.

- Деньги деньгами, а насчет пастухов как? Пусть нашу колымагу им отдают, на черта она нам сдалась, - настаивала Лида.

- Чем ты недовольна, Лидочка? - все шуточкой спрашивал Михаил. - Ай пешком лучше?

- А за каким лешим тогда техника? - резко бросила Нюра, стараясь отвлечь комсорга от Лиды. - Машин в совхозе пропасть, бензину уйдет на пятачок, а этот чертов мерин сожрет за день столько, что на такси хватило б. Поглядите, как уплетает… Корове б лучше дали, та на три литра молока прибавила б.

Михаил понимал, что девушки совершенно правы: и пастухов, и доярок, и сторожа надо привозить и увозить на машине. Такое же положение и в свином лагере. Об этом нужно поговорить с Надеждой Павловной, а потом уже вместе нажимать на директора.

Пошел к мотоциклу, собираясь уезжать. Нюра следом за ним, весело и нараспев говоря:

- Вы, девчонки, как хотите, а я на телеге не поеду… У меня с комсомолом приятельские отношения. - И затем Гурову еще громче: - Подвезешь, Мишенька, не откажешь?

- Садись, дорого не возьму, - кивнул на заднее сиденье нарочито серьезно Михаил.

Нюра не заставила себя ждать: не успел во весь голос затрещать мотор, как она с веселым визгом взгромоздилась на мотоцикл, который тотчас же рванул с ходу и по-заячьи запрыгал по лужайке, уже тронутой первой росой. Через три минуты они выскочили на дорогу. Миша прибавил газ. Нюра притворно забеспокоилась и, обхватив его руками за талию, прижалась покрепче к его упругому, сильному телу, ласково приговаривая:

- Мишенька, родненький, потише, боюсь я.

Михаил принял было ее слова всерьез, сбавил газ, притормозил, сказал не оборачиваясь:

- Вот никогда не ожидал, что ты трусиха.

- Не во всем я, Мишенька, храбрая. Бываю и трусихой: боюсь, что скоро дорожка кончится, а мне так с тобой любо, если б ты знал!.. На край света готова ехать,

И еще сильнее прижала его к себе. Михаил почувствовал у своей шеи ее горячее дыхание. Поехал тише - далеко ли до беды - сказал только дружески, без упрека:

- Нет на нас с тобой автоинспектора.

- Нет и не надо, - выдохнула Нюра вполголоса и потянулась руками к рулю. - Вдвоем будем править, вдвоем и отвечать, без инспектора, без свидетеля. Чуешь, Мишенька, запах какой? Сворачивай на него - больше всего в мире обожаю запах свежего сена.

Ее сильные руки начали поворачивать руль на большую поляну, где стояли копны недавно сложенного сена. Михаил не противился и, подстегнутый ее озорством, с ходу врезался в рыхлую копну. Мотоцикл сразу заглох, их обдало запахом бензина, сена, вечернего тумана, созревших хлебов и еще какими-то более тонкими ароматами, которые земля посылала небу в блаженные часы своего отдыха. За сенокосами начиналась рожь, нагулявшие жир перепела в ней били отчаянно и самозабвенно, а кругом ошалело стрекотали кузнечики.

Нюра сковырнула пласт сена, сбросила на землю у самой копны и улеглась на спину, распластав руки в стороны и бездумно устремив невидящие глаза в небо, где еще ярко догорала ядреная заря. Михаил вытащил из копны мотоцикл, отогнал его в сторону и присел возле девушки. Молчали долго, он ждал, что Нюра заговорит первой, а она, закусив в красивых белых зубах стебелек клевера, глядела в бесконечную даль вселенной отсутствующим взглядом и думала совсем о земном. Михаил взял ее руку, тихонько пожал: рука была жесткая и холодная, - произнес ласково:

- Шальная ты, Нюрка… и безрассудная.

- И за то спасибо, - как-то очень грустно и слабо, совсем не своим голосом, отозвалась она. - Думала, скажешь: нет у тебя, девка, самолюбия и гордости, дура ты набитая…

Он искренне посмотрел в ее глаза, блеснувшие влагой, и молча покачал головой, сильнее пожав руку. Она тоже ответила пожатием. Ох, как много могли сказать сцепленные руки! Точно сокровенные и очень ясные мысли струились через пальцы, как бежит электрический ток, как течет кровь в венах. Не надо слов, ничего не надо больше. Только небо и звезды, только пьянящий, щекочущий ноздри запах сена, только безумная перекличка беспечных, сытых перепелов да ошалелый стрекот кузнечиков.

- Миша?..

Пауза, тихая и доверчивая.

- Почему ты, Мишенька, такой?..

- Какой?..

- Необыкновенный…

- Не понимаю. - Он это говорит совершенно искренне, без тени рисовки. - Ну просто как люди, как все… Все ты придумала.

- Да если бы просто… да разве я потеряла б голову, чертушка ты мой ненаглядный. - Она потянулась к нему робко, несмело, обвила за шею, припала губами к его глазам: - Разве придумаешь такого, как ты?.. Не знаешь ты сам себя, Мишенька, цены себе не знаешь… Или сердца у тебя нет? Или оно уже кем-то занято? Ну скажи… Почему ты всегда молчишь?

Он признался:

- Было занято, а теперь - пусто, никого нет и никого не надо. Так лучше.

Нюра знала о его первой любви. Спросила:

- Тебе москвичка нравится? Артистка бывшая?

- Не знаю, как-то не думал.

- Не присмотрелся еще. Скоро присмотришься. Берегись.

- Да что вы все на нее, ко всем ревнуете?

Он сразу как-то резко выпрямился и теперь сидел спокойный, рассудочно-трезвый.

- Не будем о ней, не надо, не будем, - торопливо зашептала Нюра, прижимая к своей щеке, к губам его руку. - Ну хочешь, я уеду из совхоза, на целину уеду, в Сибирь?

- Зачем? - печально произнес он. - Лучше уж я уеду.

- А я следом за тобой… Не удержусь, не смогу без тебя. - После паузы, точно перерешив, умоляюще: - Не надо, никуда мы не поедем. Останемся здесь. Пусть лучше так. Будем редко видеться. Это лучше, чем никогда.

И вдруг тихо и до слез проникновенно запела:

Зачем, зачем на белом свете

Есть безответная любовь…

- Не знаешь, какой поэт сочинил такие слова?

- Не знаю, - ответил Михаил.

- Наверно, великий поэт. Душу человека знает…

Погасла заря, на ее месте заструился Млечный Путь. Холодное небо дышало на землю бодрящей свежестью, а сено отдавало тепло, полученное в дар от щедрого дневного солнца.



Читать далее

ГЛАВА ПЯТАЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть