Онлайн чтение книги Тернистый путь
КОНЕЦ БЕСНОВАТОГО КОЛЧАКА

Взбесившийся волк нападает на всех без разбора. Обагряя все кровью, бесится волк, пьянеет при виде жертвы…

Вначале, испугавшись Колчака, народ спрятался от навалившейся беды, а потом, убедившись, что беда окружила со всех сторон, стал защищаться. Вооружился топорами, кетменями, мотыгами, вилами, лопатами, шестами.

Когда я прибыл в аул, Колчак уже был на исходе предсмертной ярости. Трудовые люди рука об руку вышли против черной беды.

ВОССТАНИЕ В АМАНТАЕ

В Кустанайском районе простые крестьяне, доведенные до отчаяния, подняли вооруженное восстание против Колчака и освободили Кустанай. Но по железной дороге подоспели многочисленные регулярные войска Колчака и снова заняли город.

Повстанцами руководили выходцы из крестьян — Жалеев и Таран.

Одновременно с кустанайцами поднялись против Колчака селения, расположенные между Атбасаром и Акмолинском по берегам Ишима. Они вооружились, создали народно-революционную армию. Штаб находился в поселке Амантай, по-русски — Марииновка. Руководили восстанием Горланов и Королев. Горланов работал в поселке медицинским фельдшером. Я с Горлановым познакомился еще во время учения в Акмолинске. Он стал убежденным сторонником советской власти еще в 1917— 18 годах в Акмолинске, Королев был командиром нашего красного отряда. При падении совдепа он попал в тюрьму, был этапирован в Петропавловск вместе с арестованными красногвардейцами. Мы встречались с Королевым в Петропавловском лагере. Освободившись, Королев отправился к себе домой и вскоре возглавил восставших.

Поселок Амантай стал путеводной звездой революционно настроенного народа. Отсюда с боевым призывом помчались гонцы во все стороны. Отовсюду начали прибывать крестьяне в Амантай под красное знамя. Днем и ночью повстанческая армия набирала силы. Наметили захват Атбасара и Акмолинска. В замешательстве администраторы и буржуи Атбасара и Акмолинска начали посылать телеграммы в Омск, прося помощи у Колчака. В ответ Колчак немедленно перебросил туда карательные отряды из Кустаная, Омска и Петропавловска. Вели карателей известные изуверы, казачьи атаманы Катанаев, Волков и Шайтанов. Из Акмодинска и Атбасара белогвардейские отряды вышли на Амантай. К колчаковцам добровольно присоединились городские буржуи Акмолинска и Атбасара вместе с немногочисленными представителями алаш-орды. В назначенный час Амантай окружили со всех сторон — с юго-востока белогвардейцы Акмолинска, с севера — белые Атбасара и с востока — белые Кустаная. Отряды Катанаева и Волкова прибыли на автомобилях с пулеметами. Начался обстрел, село оказалось под градом пуль. Будто тысяча молний разом упала на землю.

Отважные герои Амантая сражались до последней пули, не подпуская врага. Когда иссякли патроны, амантаевцы оставили село. Каратели перевернули Амантай вверх дном. Рекой лилась человеческая кровь от сабель белогвардейцев. Дома обливали керосином и поджигали. Выбежавших на улицу стариков и старух, женщин и детей белогвардейцы поднимали на штыки, топтали конями, давили колесами автомобилей. Стонущий Амантай засыпали золой и залили кровью…

Подлые ловкачи алаш-орды не отставали от своих хозяев. Добровольно прибывший сюда член Акмолинского комитета алаш-орды торгаш Ташти Нусерчин вывозил отсюда на бричках свою кровавую добычу.

Бешеные волки сравняли с землей героический поселок. В Акмолинске собрали около семидесяти казахов и русских и, считая их приверженцами большевиков, расстреляли. Офицерье за одну ночь расстреляло всех рабочих, занятых на строительстве железной дороги около Акмолинска. Всех «сочувствующих» большевикам арестовывали, наказывали розгами и бросали в тюрьму. Моего друга учителя Нургаина Бекмухамметова, оставленного по болезни в Акмолинской тюрьме, расстреляли без суда и следствия. Начались повальные аресты рабочих Караганды, Спасска и Успенки. Были арестованы Орынбек Беков, П. Юмашев, Блудин, Ушаков, Хасен Мусин. Однажды возле завода Нурмак Байсалыков нечаянно проронил слово «товарищ». За это солдаты Колчака выпороли его розгами, обыскали квартиру, напугали его старуху-мать и сестер, стреляя из ружей выше их головы. Нурмака заключили в тюрьму в Акмолинске и выпустили только после ходатайства богатого татарина Бабаева.

Злодеи алаш-орды поймали и заключили в тюрьму фельдшера Адильбека Майкотова, революционера, бывшего члена совдепа в Атбасаре. Алаш-ордынцы добились его расстрела. Когда кровопийцы повели на расстрел Адильбека, за ним побежал его родной сын! Адильбек остановился, чтобы попрощаться с сыном. Остервеневшие палачи приготовили винтовки, чтобы пристрелить и сына вместе с отцом… Адильбек, не простившись, только помахав рукой, пошел дальше. Через сто шагов его зверски убили.

Был расстрелян и наш товарищ Макалкин, бежавший из Омского лагеря в Акмолинск.

Я рассказал одну тысячную долю того, что видел народ. Это всего лишь разрозненные крохи из всех подлых деяний «образованных», «гуманных», «человеколюбивых» господ…

Вскоре акмолинские контрреволюционеры начали искать и меня.

Начальником районной милиции Колчака на Успенском заводе работал Ефремов. Мы с Ефремовым учились вместе в Акмолинске. Услышав, что я прячусь в родном ауле после побега из лагеря, акмолинские чиновники прислали Ефремову секретный приказ срочно арестовать меня. Один из наших смекалистых жигитов съездил в Успенку и привез мне записку от самого Ефремова. Начальник милиции сообщал, что получено тайное предписание задержать Сакена и доставить его в город, но что он, Ефремов, в ответ сообщил: «Ничего не слышно о приезде Сакена в наш район». Он советовал мне остерегаться. А потом, когда придут большевики, не забыть об этой услуге со стороны Ефремова.

Я не чувствовал особой опасности, зная, что люди нашей округи меня не выдадут. Казахи и раньше не предавали беглецов. Еще в детстве я сам видел многих скрывающихся от преследований царской власти. Они свободно жили в наших краях, а некоторые так и остались здесь, породнились с нами.

Положение мое было нелегальным, но тем не менее управители двух наших волостей советовались со мною по разным вопросам. В эти дни было получено распоряжение взимать с каждой волости в качестве налога по двадцать коней. По моему совету, в нашей Нильдинской (Успенской) волости этих коней взяли у баев.

Сразу же выехать в Туркестан я не смог, потому что дорога была дальняя и трудная.

Дорога в Туркестан лежала тогда через Голодную степь, расположенную в центре Казахстана. От нашего аула до Голодной степи, примерно, триста верст. Дальше начинается Туркестанский край, где одни пески. Голодная степь — безводная, желтая, унылая равнина, где обитают сайгаки, волки и лисицы. В Голодной степи нет зеркальных озер Сары-арки, нет многоводных рек, плодородных долин, звонко журчащих горных родников.

Еще Асан-Кайгы,[82]Асан-Кайгы — легендарный казахский ученый, давший характеристику всем географическим зонам Казахстана. Когда он жил, точно не установлено. по преданию, утверждал, что Голодная степь — песчаная, высохшая, голая степь. Нет там зеленых сочных лугов, нет плоскогорий с пушистым ковылем, нет и лесов.

Серая, блеклая земля лежит, словно труп мертвеца в саване. Там растет темно-зеленая занозистая полынь, реденький красный изен (вид полыни) и боялыч, низкорослый кустарник. Изредка встречаются заброшенные, обвалившиеся колодцы, похожие на глаза слепых. Воды в них мало, и та соленая. В них лягушки, мыши, перекати-поле и насекомые.

На границе между Голодной степью и Туркестаном течет река Чу. Окраинные наши аулы зимуют на этой реке. Чтобы добраться туда из Сары-Арки, они пересекают всю Голодную степь. На зимовку аулы кочуют поздней осенью, чтобы иметь по пути снеговую воду, и возвращаются в Сары-Арку весной, когда не сошел снег. По этой причине я и задерживался дома в ожидании откочевки крайних аулов на Чу.

Со стороны Атбасара к нам приехали путники, и я узнал о восстании в Амантае, узнал также о Кустанайском восстании и о деятельности Тургайской алаш-орды, узнал, что Сабыр Шарипов сумел уже перебраться в Ак-Мечеть (Перовск — ныне Кзыл-Орда), где установлена советская власть… Шарипов бежал через Атбасар-ский уезд и Тургай. О нем я собираюсь рассказать позже, потому что события, пережитые Сабыром, похожи на легенду…

Мне удалось связаться с Акмолинском и получить весточку от Баймагамбета, который освободился из омского лагеря. Многие больные товарищи умерли в лагере. Некоторым уцелевшим удалось бежать, других отправили на Дальний Восток. Умер Бакен, умер татарин Хафиз.

ЕЩЕ РАЗ О ТУРГАЙСКОЙ АЛАШ-ОРДЕ

В марте 1918 года в городе Иргизе установилась советская власть, но ненадолго. В начале июня 1918 года чехословацкие мятежники свергли советскую власть в Сибири. Оренбургский казачий атаман Дутов со своим отрядом прибыл из Тургая в Иргиз и установил свою власть. Спустя четыре-пять месяцев, примерно в октябре, в Иргизе снова создалась советская власть. Наиболее активными ее организаторами были учитель Баймен Алманов и товарищ Киселев.

Вскоре после этого, переправившись через Каспийское море, прибыл на Актюбинский фронт товарищ Жангильдин. С караваном верблюдов, навьюченных оружием, патронами, боеприпасами, он пересекает песчаную пустыню Адая, доставляет оружие Красной Армии, а затем с малочисленным отрядом прибывает в Иргиз.

Далее часть отряда под руководством Алманова отправляется из Иргиза в Тургай и там устанавливает власть советов. Тургайская алаш-орда перебирается в один из дальних аулов района и в марте 1919 года начинает вести переговоры с Советской властью Тургая.

«Теперь мы согласны подчиниться советской власти, — говорят алаш-ордынцы. — Поэтому разрешите нам вступить в город со своим отрядом, не сдавая оружия…»

Жангильдин находился в Иргизе. Посоветовавшись с товарищами, Жангильдин принимает предложение алаш-орды и вызывает к себе одного из ее главарей Ахмета Байтурсунова.

Подоткнув внутрь наушники тымаков, переглядываясь, с хитрыми улыбками, горделиво восседая на своих мухортых конях, алаш-ордынцы въехали в Тургай и спокойно начали устраиваться. Своих людей ввели в состав совдепа. Помощником военного комиссара по их инициативе стал Карим Токтыбаев. Дулатов и Еспулов занялись общественно-политической работой. Когда Байтурсунов с Жангильдиным поехал в Москву, алаш-орда подняла бунт, объявила Тургай «своим», а назначенного Жангильдиным военного комиссара Амангельды Иманова и его верных друзей заключила в тюрьму.

Вскоре прибыли в Тургай красные партизаны, оставившие Кустанай под натиском вооруженных до зубов колчаковцев.

Красные партизаны питали надежду на советскую власть в Тургае. Первым в Тургай прибыл командир отряда Таран в сопровождении десяти верных товарищей. Алаш-ордынцы тут же расстреляли самого Тарана и двоих его товарищей, а остальных водворили в тюрьму. После этого навстречу отряду Тарана выехал отряд алаш-орды во главе с командиром, умеющим заговорить и одурачить противника. Начались переговоры с отрядом Тарана. Партизаны, чувствуя предстоящую катастрофу, засомневались. Но алаш-ордынцы настойчиво твердили:

— Тургай находится в руках советской власти. Мы являемся отрядом Советов. Мы не знаем, кто вы такие, поэтому вас опасаемся. Если хотите вступить в Тургай, то сдайте оружие. Если вы на самом деле красные, то при выходе из Тургая мы вернем вам оружие… Если вы не согласитесь сдать оружие, то мы не сможем пустить вас в Тургай. Вот наш мандат, выданный советским комиссаром Жангильдиным…

Оказавшись в безвыходном положении, отряд Тарана сдал оружие алаш-орде. Его командиры были тут же арестованы, а обезоруженный отряд, даже не впустив в Тургай, погнали на Атбасар.

Вслед за отрядом Тарана из Кустаная прибыли в Тургай красные партизаны Желаева. Желаев услышал о том, что сделала алаш-орда с отрядом Тарана, и поэтому, когда навстречу Желаеву выступил отряд алаш-орды, он встретил его градом пуль. Алаш-ордынцы разбежались врассыпную. Тургайская алаш-орда, отступая, убила Амангельды Иманова и его товарищей. Желаев занял Тургай, запасся необходимой провизией, заехал по пути в Иргиз, где уже была советская власть, и присоединился к частям Красной Армии. После ухода Желаева алаш-орда вернулась в Тургай и начала собирать армию. В мае 1919 года алаш-ордынский отряд прибыл в Иргиз, когда там находился малочисленный и слабовооруженный отряд Красной Армии. Алаш-орда занимает Иргиз, устанавливает свою власть. Некоторые члены бывшего Иргизского исполкома (как например: Жаманмурунов, Тойбазаров и Сугирбаев) стали прислуживать алаш-орде. Товарищи Алманов и Киселев отправляются через Челкар на соединение с частями Красной Армии, воюющими на фронте.

За работу с большевиками в Иргизе, за связь с ними, алаш-ордынцы расстреляли восьмерых казахов. В их числе учителей Альмена и Кайнарбая, кузнеца Молдакула и других. За принадлежность к большевикам были расстреляны в Тургае восемнадцать казахов.

Таковы деяния Тургайской алаш-орды. Вот они, про-священные ее главари:

Мержакип Дулатов, Ахмет Байтурсунов, Ельдес Омаров, Тельжан Шонанов, Мырзагазн Еспулов, Салимгирей Каратилеуов, Асфандияр Кенжин, Карим Токтыбаев и многие другие..

Мне пришлось остановиться на кровавых действиях Тургайской алаш-орды, чтобы читатель яснее представил себе обстановку того периода…

ОПЯТЬ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

Приближалась осень. По всему чувствовалось, что Колчак задыхается. Стали появляться в аулах отряды грабителей, тайные агенты, дозорные.

Однажды перед закатом солнца наш аул всполошился. Мы находились во впадине Кара-озек. Я стоял на улице в казахской одежде. С востока показались два всадника, неуклюже сидевшие на лошадях. Прискакав в соседний аул, они подъехали к юрте бая, но не спешились. Это оказались солдаты. Обитатели аула моментально собрались около них. Я направился туда же, узнать, что за новость привезли солдаты. В это время от толпы отделился всадник с куруком[83]Курук — длинный шест. и поскакал в мою сторону. Я узнал табунщика бая — Ареша. Незаметным движением плети он дал понять, чтобы я вернулся назад немедленно. Я, сделав вид, что чем-то занят, сел на траву.

Бледный, испуганный Ареш, поравнявшись со мной, мимоходом проронил:

— Они ищут тебя! Побыстрее садись на эту лошадь и скачи к нашему табуну, в степь!

Я сел на лошадь Ареша, взял в руки курук, и не спеша, чтобы не вызвать подозрений, уехал к байскому табуну.

Издали слежу за аулом. Солнце закатилось, наступили сумерки. Солдаты взяли с собой одного сопровождающего из аула и проехали мимо байского табуна куда-то по ложному следу.

Через некоторое время прискакал за мной Ареш, и я вернулся в аул.

Ночь прошла в тревоге… Солдаты заночевали в соседнем ауле, у нашего родственника, бывшего в прошлом третейским судьей и волостным управителем. Вскоре к нам прискакал жигит с той же вестью: солдаты требуют выдать Сакена! Надо дать им взятку. Пусть Сакен разыщет деньги!

Начали советоваться. Один из моих родственников вместе с прибывшим жигитом пошли к богатой вдове,[84]Богатая вдова Накижан, жена покойного Жакена, двоюродного брата Сейфуллы, отца Сакена. тоже моей родственнице, посоветовались и позвали меня. Они решили дать за меня выкуп.

Я не согласился. Жигит ускакал, но скоро вернулся обратно с тем же предложением: «Надо дать взятку, иначе будет плохо!»

Я всерьез рассердился: «Если хотите мне сделать добро, то не говорите о взятке! Дать взятку, значит, выдать, предать меня!..»

После этого посредники больше не возвращались. Я опасался ночевать в ауле и пошел на кладбище. Ночью вошел в мазар из самана, перешагнул могилы и лег на травке в углу.

Рано утром аул откочевал в горы.

ДОРОГА В ТУРКЕСТАН

Наступили холода. Дальние аулы начали через Голодную степь откочевывать в сторону Чу. Я тоже решил двинуться. Надо было найти спутника и лошадь. Найти попутчика в такой дальний путь, в такое трудное время нелегко. Кто оставит свой аул, родителей, детей и жену, чтобы уйти в чужие края? Только тот, кого преследуют власти, кто не может больше оставаться в родном краю.

Тем не менее попутчики нашлись. Но мы никак не могли найти лошадей. У моего отца был один мерин, один жеребец и около десятка кобылиц с жеребятами. Жеребец неважный, мерин крепкий. Но это единственная лошадь, на которой отец зимой выезжает охотиться. Купить коня не на что. Есть богатые родственники, но в дни, когда на твою голову свалилась беда, они тебе уже не родня, наоборот, злорадствуют и насмехаются. Зато, когда ты в «чине», когда ты сильный и денежный, когда ты не ходишь пешком, а разъезжаешь на автомобиле и на почтовых, у тебя много и родственников и друзей, и лошадей. Когда я прибыл в аул после побега, из родни лишь один Даулетбек оказался добрым и дал мне лошадь. Но она сильно отощала, была малолеткой и в дальний путь не годилась. Я попал в трудное положение, совсем замучился, прося лошадей у богатых родственников. Я не обращался к бедным родственникам, потому что они сами еле-еле сводили концы с концами. Сколько выпадало на мою долю с детства унижений из-за отсутствия подводы! Совсем ребенком меня послали на Успенский завод обучаться русскому языку. Отец посадил меня на верблюда за спиной Акильдека, младшего брата нашего родственника Раиса. Домой я возвращался либо за спиной Раиса на верблюде, либо с Дукеном, который ездил на завод за сыном.

Я получил похвальную грамоту от учителя Успенской русско-казахской школы Романа Николаевича Склянкина и отправился в Акмолинск. На летние каникулы я возвращался в аул то на груженой подводе торговца из нашего аула длинноногого Омара, то на подводе мелкого торговца из нашего аула Садыка Жаманова, везущего на Успенский завод различные бакалейные товары из Петропавловска, то на подводе торговца Салкая из соседнего рода Таракты Соранской волости…

И в Акмолинск я ездил на чужих подводах. И в Омск — тоже. Возил меня на своей телеге «золотых дел» мастер Мухамеджан Манасыпов, возил меня на своей подводе Кожамберди Сарсенов, казах из Сары-тауской волости Акмолинского уезда, из рода Тунгатар. Даже после того как в 1916 году я окончил семинарию и «стал человеком», то и тогда богатые родственники не дали мне лошади, чтобы доехать хотя бы до ближайшего поселка. А у них в степи паслись табуны лошадей. И только дети одного небогатого родственника Ибрагимбека дали своего гнедо-пегого коня…

Если сам силен — у тебя и друзей много, и коней много. Если беден, то и родственников у тебя нет, и лошадей нет.

«Если сам беден, то тебе и отец чужой», «Если просишь у чужого, то у него ключи от сундука на небе…» Так гласят пословицы, очень подходящие к моему положению.

В конце концов, я оседлал короткохвостого рыжего коня отца. Попутчик мой не нашел лошади, и я решил ехать через Голодную степь один.

Потом я услышал, что знакомый жигит из рода Алтай, одного из разветвлений большого рода Аргына из волости Актау, собрался кочевать на Чу, чтобы там перезимовать. Я договорился ехать вместе с этим человеком.

Меня провожал отец и еще два родственника.

Четыре одиноких лачуги, четыре маломощных хозяйства собираются самостоятельно кочевать через Голодную степь, через горы и скалы, через пустыню.

Горы Сары-Арки похожи на лица много повидавших стариков, на хмурые лица, изрезанные глубокими морщинами. За горами холмы, плоскогорья. Когда минуешь их — начнутся безлесые, бестравные мертвые степи.

К одинокому аулу присоединились четыре-пять человек с шалашами, навьюченными на верблюдов. Это были хорошо знакомые с аулом жигиты из рода Таракты Мадибек, Акберген и другие. Они ездили в Акмолинск подавать жалобу на волостного и теперь возвращались, ничего не добившись. Мы познакомились быстро, нашли общий язык и сблизились. Все они прямодушные, приветливые и смелые жигиты. Они рассказали мне множество акмолинских новостей.

Теперь все мы собрались вместе идти по следам аулов, откочевавших раньше. Дороги Голодной степи небезопасны для одиноких путников, там много разбойников и воров.

Была ночь. Я спал в глиняной мазанке, а мой отец в юрте. Среди ночи меня разбудил сын хозяина аула по имени Кошкинбай.

— В чем дело? — спросил я, протирая глаза.

— Ой, вставай, интересное дело! Один казах, а другой, кажется, русский ночуют в соседнем ауле. Они едут с Балхаша, были проводниками у русских офицеров. Теперь возвращаются домой, — прошептал он.

Несколько дней тому назад по этим местам прошли двенадцать вооруженных до зубов русских, большинство офицеры. Они держали путь на Балхаш. Эти двое их сопровождали. В аул они приехали на конях с клеймом Шубыртпалы Агыбая. Сбруя в серебре, переметные сумки набиты вещами. Они, видимо, возвращались с добычей, награбленной в аулах…

Я сразу вспомнил, что мимо нашего аула тоже прошли двенадцать русских. Среди них была одна женщина. Люди говорили, что все они, должно быть, офицеры. Говорили также, что они забрали шесть-семь лучших наших коней.

Рассвело… Кошкинбай предлагал мне ехать в соседний аул и у ночных пришельцев «проверить документы». Поехали с Кошкинбаем и еще двумя жигитами.

В ауле оживление. Хмурый осенний день. Как вороны, шумно галдят собравшиеся казахи. Мы зашли в избу, где ночевали проводники. Я сразу узнал того, кого называли «почтовым казахом». Это был голубоглазый Рахимжан, который когда-то подходил к решетке акмолинской тюрьмы и приносил нам газеты. Второго я тоже знал, это был татарин с Успенского завода Бауеттен. Но они меня не узнали. Начался разговор. Я сразу понял, что здешние казахи хотят взять с них солидный выкуп.

Бауеттен представился мне русским господином, немного знающим казахский язык. Я сделал вид, что поверил.

Пришел местный аульный учитель и попросил документы у «господ». Они показали. Стоя рядом с учителем, я через плечо глянул на их бумаги. В них говорилось, что этим двум нужно оказывать всяческое содействие. Под документами стояли подписи: «Полковник такой-то… Адъютант такой-то…»

Бауеттен, стараясь скрыть свое волнение, иногда покрикивал по-русски:

— Лошади там готовы?

Но лошадей нет…

Рахимжан попросил меня выйти, отвел в сторонку.

— Я только сейчас узнал, что вы Жумакас, — начал он. — Вы, оказывается, наш сват. Я близкий родственник Скандира Калпемуратова… Богу было угодно, чтобы мы встретились. Помогите мне, этот аул напал на нас. Мы сопровождали до Балхаша нескольких господ. На обратном пути остановились здесь, и у нас украли ночью лошадей, забрали все вещи, всю сбрую, всю провизию и даже не дают нам подводу. Что за разбойничий аул? Хоть вы из Каркаралинского уезда, но они к вашим словам прислу шаются. Скажите, пусть отдадут наши вещи… Говорят, недалеко отсюда находится наш родственник Сейфулла, отвезите нас к нему…

— Какой Сейфулла? — спросил я.

— Вы знаете Сейфуллу, отца Сакена?.. И самого Сакена не знаете?.. Мы с ним были друзья. Сейчас он освободился из тюрьмы и уехал в Туркестан!

Через полчаса я собрал Рахимжану его переметные сумки, часть его вещей, сбрую и проводил его в соседний аул, где остановился мой отец. Лошадей же, на которых они приехали, не оказалось. Владельцы не очень-то огорчились, потому что лошади были не их собственностью. Да и вещи тоже принадлежали аульным казахам.

Бауеттен по дороге сознался, что он татарин.

В юрте хозяина аула, где остановился мой отец, собралось человек пятнадцать: Рахимжан, Бауеттен, Мадибек и другие.

Рахимжан играет на домбре, смотрит на меня и приговаривает: «Сват Жумакас!».

Сидящие вокруг, отвернувшись, тихонько посмеиваются. Рахимжан не замечает ничего подозрительного.

— Бедняжка Сакен, вот был домбрист! — восклицает он. — В Акмолинске мы с ним ходили вместе по кумысным. Попивая кумыс, он брал домбру и, наигрывая на ней, пел песни. Как было хорошо!

Мадибек попросил:

— Ну-ка, спой нам одну из песен, которые исполнял Сакен.

— Да, да! Ну-ка, давайте, спойте! — поддержали остальные.

Рахимжан доволен.

— Ладно… Сакен любил песню, которую сочинила дочь русского Егора, жившего среди казахов рода Тинали. Песня называется «Дударай». Еще он любил «Зулкию».

Рахимжана попросили спеть «Дударай».

Мария была дочерью Егора. Когда ей исполнилось ровно шестнадцать лет, она влюбилась в казаха Дудара и сочинила эту песню…

— Сакен исполнял именно вот так!.. — сказал он и отбросил домбру.

На другой день Рахимжан, Бауеттен, мой отец — все двинулись в сторону нашего аула. По дороге завернули в аул Сейдуали, родственника Мадибека, внука известного батыра Байкозы. Посидели у него. В юрте горел огонь, кипел казан, Мадибек вел беседу с Сейдуали. Рядом на подставке, нахохлившись, сидел беркут с покалеченной в схватке с чернобурой лисицей лапой. Сейдуали, бледно-желтый, с пожелтевшими зубами, с маленькой остроконечной бородкой, расспрашивал об Акмолинске, о войне, о белых и большевиках.

— Большевики везде побеждают Колчака. Теперь, наверное, и Акмолинск уже взят… — рассказывал Мадибек.

Сейдуали неожиданно затосковал.

— Если большевики возьмут Акмолинск, то, скажи мне, сын того Сейфуллы снова появится? Испорченный он человек и зловредный. Неужели снова появится?!

Мадибек незаметно толкнул мою ногу, предостерегая, но я не выдержал:

— Уважаемый аксакал, в чем же сын Сейфуллы показал свою зловредность и испорченность?

Сейдуали встрепенулся, указывая на меня, спросил Мадибека:

— Кто это?

— Я из рода Тока… родственник Сакена, сына Сейфуллы.

— Если ты родственник, то должен знать, почему он зловреден. Когда он был в главных, он выгнал из Акмолинского комитета своего близкого родственника аксакала Битабара… Как же он не зловреден, если за один день развел с мужьями сразу восемнадцать женщин? Он не молится богу и утверждает, что пророк Магомет такой же человек, как и все люди!

Мы уехали, не сказав Сейдуали, кто я такой.

— Он тебе высказал все это потому, что не узнал тебя, — смеясь заметил Мадибек.

Ну и хорошо, что не узнал!

В ГОЛОДНОЙ СТЕПИ

Понемногу, редея, кончились зеленые степи Сары-Арки. Постепенно исчез густой ковыль. Появилась серая полынь, низкорослый, серенький колючий кокпек, засохшие кустики боялыча. Возвышенности каменистые, впадины голые, солончаковые… Ни единой живой души…

Мы медленно движемся по этому серому морю. На десяти верблюдах навьючено четыре юрты с утварью. Жена хозяина аула верхом на лошади ведет за собой караван. На верблюдах сидят, завернувшись в худые халаты, старухи и ребятишки. По серым волнам безмолвной пустыни цепочкой, мерно раскачиваясь, идет одинокий караван. Он похож на стадо гусей, плывущее по бескрайнему в серых барашках морю. Рядом с верблюдами едут верхом на лошадях три женщины. То забегая вперед, то отставая, носятся возле каравана четыре собаки. Подгоняя косяк лошадей, едет хозяин аула со своим малышом. Вслед за косяком лошадей гонит отару овец на трехлетке белолицый мальчуган в рваном чекмене и шубе. Впереди каравана едем мы с Мадибеком и пять-шесть всадников.

Ни единой живой души… Нет конца-краю Голодной степи. Сегодня одно и то же, и завтра будет то же самое и послезавтра…

Ночуем у «слепого» колодца. Вмиг сооружаем жилище. Собираем боялыч, который вспыхивает, как порох. Стараемся достать воду из заброшенного колодца. От вкуса воды никто не морщится, не ворчит, лишь бы нашлась она. Быстро вскипает чай. Готово и мясо. Наши лошади с хрустом жуют полынь. Овцы и верблюды до поздних сумерек пасутся вокруг аула. Ночью четыре шалаша похожи на черный комок угля, брошенного в бескрайней безлюдной степи. Подбрасывая в огонь боялыч, теснимся около костра и ведем бесконечные разговоры. Играем на домбре, на гармони. Две маленькие девочки поют. Иногда в свете костра играем в карты…

Дважды мы отбивались от конокрадов, пытавшихся угнать наших лошадей.

Мадибек ушел вперед в надежде найти наконец аул. Я двинулся вместе с ним. Нас пятеро всадников и верблюд, на котором юрта и два мешка муки.

Ехали до вечера, но не нашли никаких признаков жилья. Жигиты Мадибека рвутся вперед, подгоняют коней, взбираются на каждую возвышенность, чтобы оттуда поскорее увидеть аул. Но аула нет, а лошади совсем выбились из сил.

— Боже мой, неужели возле Сары-Торангы[85]Сары-Торангы — желтый тополь. Здесь название местности. нет следов аула! — восклицают жигиты, подстегивая коней.

Когда стемнело, мы перевалили через увал, за ним увидели обрыв и хмурую бездну. Вот эту бездну и называют, оказывается, Сары-Торангы. Вокруг непонятная растительность, которая встречается только в Голодной степи: «мужгин», «туйекарын» («живот верблюда»), «итсигек» и подобные им травы и кустарники, названий которых многие даже и не слышали.

Мы остановились у края впадины.

— Здесь всегда останавливались кочующие аулы, — пояснил Мадибек. — Если кто-то ночевал здесь вчера, то сегодня угли их костров еще не потухли окончательно…

Мы слезли с лошадей и начали ворошить остатки костров. Братишка Мадибека Батырбек нашел красные угольки. Все мы сгрудились у этого костра.

Мы заночевали на этом месте. В темноте стреножили лошадей, поставили юрту, насобирали боялыча и разожгли в юрте костер.

Табунщик Суйиндик, пучеглазый, крутолобый, чернявый жигит, принес воды. Поставили треножник и начали готовить мучную похлебку.

Мои спутники, проводя каждую зиму на берегах Чу, знают здесь каждый холм, каждый колодец как свои пять пальцев. В самую темную ночь не заблудятся, найдут воду и стоянку.

Переночевали в юрте и ранним утром, напоив лошадей в «слепом» колодце, двинулись дальше…

В Сары-Арке мой темно-рыжий конь кормился зелеными, мягкими, как шелк, пахнущими, как мускус, вкусными и сочными травами — бетеге (перистый ковыль), тарлау, зеленой полынью, черной полынью, клевером, бидайыком (пыреем), коде (типчаком), мия (солодкой) и множеством других чудесных трав.

В Голодной степи такого корма нет, травы здесь редкие, однообразные, высохшие, жесткие, пыльные.

Вода в Сары-Арке почти всегда пресная, чистая и прозрачная, и ее очень много. Здесь же вода встречалась редко, да и вкус ее не тот.

Без хорошего корма и воды мой конь отощал. Когда вечером я гладил его лоб и трепал холку, он обнюхивал меня и тяжко вздыхал. Взгляд его печальных глаз гнетуще действовал на меня… Я обнял бархатистую шею коня и прижался лицом к его губам… Самый близкий мой товарищ, самый близкий друг с тех пор, как я покинул родной аул, — это мой конь! Я посвятил ему стихи.

В один из прохладных дней, взобравшись на холм, ставший на нашем пути, мы все радостно зашумели! Под холмом на широкой плоской равнине увидели табун лошадей.

Мадибековцы сразу узнали, чьи это лошади.

— Это же лошади Тыныса!

— Да, да, лошади Тыныса!

Мы повеселели. Показались два всадника.

— Это же сам бай!

— Да, это же сам Тыныс! — восклицали радостные мадибековцы.

Один из встречных был в старой коричневой одежде, с курыком на плече, вероятно, табунщик. Сам бай сидел на упитанной саврасой лошади желтой масти с черной гривой и черным хвостом. Ехал он не спеша. На нем черная шуба, лисий тымак, на ногах черные сапоги, опоясан он кожаным посеребренным поясом.

Мадибековцы отдали салем и начали по-детски плакать. Оказывается, у Тыныса недавно умер старший сын.

Тыныс повел нас к своему аулу. Проехали мимо табунов. Лошадей у бая около шестисот. Масть удивительно желтая, а хвост и грива вороные.

Зимуют на Чу аулы семи волостей. Пять из них — Тама, Жагалбайлы и еще две волости тарактынцев — из рода Аргына. Тыныс был самым богатым в двух волостях Таракты. В аулах Таракты лошадей мало, по-настоящему богатых баев нет. Крупные байские хозяйства есть в пяти волостях Тама, Алшын, Жагалбайлы.

Мы остановились в доме бая Тыныса. Обстановка внутри не особенно роскошная, не на чем остановить взгляд. В аулах на кочевке домашний скарб обычно небогат, такой же, как и у тех, кто находится при отарах на отгоне. Образ жизни кочевника нельзя сравнить с жизнью баев из Арки, таких, например, как Пан Нурмагамбет или дети Нуралы — Олжабай и Барлыбай. Те — белая кость, они гнушаются черной работы.

В ауле Тыныса мы разделились. Мадибековцы пошли своей дорогой, а мы с внучатым племянником Мадибека Батырбеком до самого вечера, погоняя коней, искали аул свата Батырбека. Нашли кое-как, переночевали, а назавтра прибыли в аул Мадибека.

В это время подкочевал и следовавший за нами аул. Я начал разыскивать Кошкинбая, но он куда-то уехал.

В ауле четыре неказистых юрты. Три бедняцкие. Только хозяйство главы аула можно было назвать середняцким.

В Актау, Ортау, Атасу живут казахи из рода Алтай, который относится, в свою очередь, к роду Аргына. Многочисленные алтайцы занимают двенадцать волостей. После алтайцев по численности и могуществу идут карпыки — они живут в девяти волостях.

Из четырех юрт того дружелюбного аула одна принадлежала Красавчику Сыздыку. В двух волостях Таракты имя Сыздык носят многие. Двое из них были богатыми и широко известными. Третий Сыздык, хотя и был бедным, но тоже стал популярным. И поэтому, чтобы различать этих трех Сыздыков, народ дал им еще дополнительные клички.

Из богатых Сыздыков один был с черной большой бородой, широколицый, с разноцветными глазами. Народ прозвал его Чернобурым Сыздыком. Второй бай Сыздык был худощавый, немного сутулый, слабосильный. Народ его прозвал Широкополым Сыздыком. А третьего, бедняка Сыздыка, прозвали Безлошадный Сыздык. Но некоторые, считая это прозвище оскорбительным, назвали его Красавчиком Сыздыком. Конечно, ему самому это прозвище нравилось больше.

Люди привыкли к этим прозвищам и не называли их имен, а так и звали Чернобурый, Широкополый, Красивый.

О Кошкинбае я спросил как раз у этого Красивого. Он усмехнулся и почти шепотом ответил:

— Он поехал за хорошим бараном для обеда.

Этот Сыздык и на самом деле был красивый, щеголеватый. Жаль только, что усы чуть редковаты и маленькая бородка тоже жидковата. Заметно, что он следит за собой, холит лицо, выдергивает не так торчащие волоски, выщипывает щипчиками брови, а щипчики у него всегда в кармане. Хотя он и бедняк, но старается одеться как можно наряднее. На голове у него лисий малахай. На ногах ичиги с галошами. На нем серый драповый чекмень, под чекменем тонкий бешмет. Брюки носит навыпуск. Между чекменем и бешметом не для красоты, а для тепла незаметно поддето рваное заплатанное купи. Лохмотья Красавчик прячет, как перепелка прячет свое гнездо.

Мы с Красавчиком едем на конях к аулу Орынбая. День холодный. На мне одежда казахская, аргынская — шапка из мерлушки, купи из верблюжьей шерсти, сапоги с войлочными байпаками, полушерстяные брюки, под купи полушубок наподобие бешмета из шкуры молодого барашка. Короче говоря, я одет тепло, хотя мерлушковая шапка не годится для зимних холодов. Но тем не менее я пока не мерзну. Поглядываю на Красавчика. Талия у него вроде стала тоньше, но Красавчик не показывает виду, что мерзнет. Холод дает себя знать, и я это прекрасно вижу. Под Красавчиком его единственный сивый конь, поджарый, подтянутый, как высохший изюм, силы у него может хватить только для одной скачки. Сутулясь, сивый шагает, как голодный волк. Красавчик мерзнет на лошади, щеки его алеют от холода, ресницы вздрагивают, но он крепится.

«Бедняжка! Наверное, в ауле, куда мы едем, живет кто-то такой, перед кем он вынужден задаваться», — подумал я и сказал:

— Интересно, есть ли в ауле Орынбая красивые девушки или красивые молодухи?

Красавчик подхлестнул своего коня, глаза его заискрились.

— Девушек нет, но насчет молодых женщин…

Так, болтая о том о сем, мы подъехали к аулу Орынбая. Из серой юрты, стоящей рядом с юртой самого Орынбая, вышла женщина лет тридцати, черноглазая, в белом кимешеке, украшенном жемчугом.

Аулы, кочующие через Голодную степь, почти весь год проводят в юртах и только два-три зимних месяца в землянках на берегу Чу. Поэтому юрты у них маленькие, приспособленные для бесконечных кочевок. Из-за того, что в этих маленьких приземистых юртах беспрерывно разводятся костры, они покрываются копотью и становятся черными. Только некоторые богатые баи ставят летом на берегу Сарысу белые юрты. Живущие в Арке сразу же по виду юрты узнают «чуйских» и «пустынников».

Мы поздоровались с женщиной, сошли с коней, женщина взяла поводья.

— Орекен[86]Орекен — вежливое обращение к старшему Орынбаю. дома? — спросил Красавчик.

После утвердительного ответа женщина пригласила нас в юрту. Орынбай оказался полным человеком с бледно-желтым лицом. Он сидел возле огня и подбрасывал боялыч под висевший котел.

В самовар быстро набросали углей. В казан положили мясо жирного барана…

Во всем Казахстане я не едал такого вкусного мяса, как в Голодной степи. А ведь скотина здесь питается скудными травами.

…Таким образом, перейдя через всю Голодную степь, мы оказались в гуще аулов, зимующих в долине Чу. Теперь наша жизнь стала более интересной. Нам представилась возможность познакомиться с некоторыми особенностями казахского быта зимовщиков. Здешняя жизнь отличается от жизни в родах Аргын, Керей, Уяк. Еще раз скажу, что здесь я жил в роде Таракты, одном из ответвлений рода Аргын. У тарактынцев более двух тысяч юрт, живут они в двух волостях — Соран и Койтас. Так называются горы в Сары-Арке. Тарактынцы частично зимуют в горах Арки, частично на Чу. В нашей волости большой род Аргын представлен ответвлениями Карпык, Тока и Енен.

Представители всех этих ответвлений являются близкими друг другу родственниками. У всех одинаковые обычаи, общие земли, да и быт в общем одинаков. Но все же есть некоторые особенности в характере казахов, зимующих на Чу, и об этом мне хочется рассказать.

ВОЛОСТНОЙ ЧОКАЙ

В бесцветный холодный день мы вдвоем с Красавчиком приехали в аул Акбергена, состоящий из трех юрт. Сошли с коней, привязали их к юрте и с приветствием вошли к Акбергену.

На треноге висел казан, под ним весело горел боялыч. В такой серый, холодный, хмурый день нужны только лишь огонь и мясо… Молодая женщина бережно поддерживала огонь. Из закипающего казана доносился ароматный запах баранины. У костра сидел Акберген и что-то ковырял толстым шилом. На почетном месте восседал, как воткнутый кол, человек преклонного возраста с важной осанкой. Акберген вскочил, бросился к нам с приветствием: «Добро пожаловать!» — и радостно заулыбался.

Мы сели. Почетный человек, растягивая слова, лениво поздоровался с нами. Красавчик с Акбергеном обменялись многозначительными улыбками, а я во все глаза начал разглядывать почетного гостя. У него чуть продолговатое бледное лицо с прямым носом. На нем коричневый купи, воротник сделан из лисьих ножек. На голове поношеный, грязноватый тымак из лисы. Он заметно важничает, жмурится, подолгу сидит с закрытыми глазами.

«Оказывается, и в Голодной степи живут такие паны, как Нурмагамбет!» — подумал я.

— Кто этот молодой человек? — спросила почетная личность.

— Известный ваш сын Сакен! — ответил Акберген. «Пан» глубокомысленно посмотрел на меня, прищурил глаза и протянул:

— Тот самый?! — И продемонстрировал перед нами еще несколько внушительных поз.

— Кто этот человек? — спросил и я у Акбергена. Слегка улыбаясь, тот ответил:

— Он родной брат моего отца, известный в степи волостной… Чокай. Недавно я привез из Акмолинска приказ о назначении его на должность волостного управителя. И только сегодня вручил ему этот приказ. А сейчас я делаю печать волостного…

Акберген показал мне продырявленный шилом маленький круглый брусок. Теперь я тоже понял обстановку.

— Волостной, пусть Сакен прочтет документ о вашем назначении, — предложил Акберген.

«Волостной» не спеша вынул из кармана бумагу и вручил ее мне. Я развернул, увидел печать и текст на русском языке. Какой-то судья из Акмолинска кого-то вызывал этой повесткой к себе на допрос. Дата стояла давняя. Я недоуменно спросил Акбергена: «В чем дело?»

— Это приказ уездного начальника о назначении Чокая волостным, — ответил мне Акберген.

— Читай же вслух! — приказал мне Чокай.

Чокай начал важно озираться по сторонам, глядел то на Акбергена, то на Красавчика, то на меня, не находя себе места от радости.

— Поздравляю с назначением вас волостным! — сказал я, возвращая документ.

Чокай, сложив бумагу, бережно спрятал ее в карман. В этот момент раздался топот копыт, и какой-то всадник вплотную подъехал к юрте. Через минуту в юрту ввели жирного двухгодовалого черного барана с большим курдюком.

— Давайте, волостной, читайте молитву благословения! — обратился приехавший к «волостному», раскрыв ладони и готовясь к молитве.

Чокай горделиво оглядел меня, Красавчика, Акбергена, перевел взгляд на жирного барана, поднял руки для молитвы. Черного барана жигит ловко прирезал и вместе с женщиной начал разделывать его.

— Ты, оказывается, не пожалел самого лучшего своего барана для волостного! — обратился Красавчик к Акбергену.

Тот ответил с улыбкой:

— Нет, это волостной угощает нас. Черный баран — это подарок мне за ту бумагу уездного начальника, в которой Чокай назначается волостным управителем. Ведь бумагу я привез!

Я открыл рот от удивления.

— Как щедр твой волостной! — с восхищением сказал Красавчик, и в его голосе мне послышалась неподдельная зависть.

Бывает, что охотник, поймав темно-красную лисицу, разделывает ее на белой пороше, или же другой меткий стрелок удачно подобьет крупного жирного сайгака, а третий и на того и на другого смотрит с завистью и остается недовольным своей судьбой. Вот и Красавчик очутился, видимо, сейчас в таком положении. Он голый бедняк, хотя и деловой, энергичный человек. Он красив, но красоту с хлебом не есть. Судьба наделила его привлекательной внешностью, но пожалела богатства. А вот Акберген зажиточный, скота у него хватает, но тем не менее по велению судьбы в рот ему сам лезет жирный баран Чокая. А в юрте Красавчика черная бурда без приправы…

Пока варилось мясо, мы беседовали и смеялись. Жир на баране толщиной в три пальца. Под шкурой его жидкий жир собирают деревянной чашкой.

Акберген, подержав «печать» над дымом, вынул клочок бумаги из кармана, подул на прикопченную печать и приложил к бумаге.

— Посмотри, ведь удачно вышла печать волостного, неправда ли? — спросил он у меня, показывая бумагу с пятном.

Действительно, печать получилась на славу. Прежде всего, ее удобно держать в руке, а на оттиске мелко и красиво отчеканены слова «Волостной Чокай».

— Хорошо? — спросил меня «волостной». — Да, очень хорошо! — ответил я.

— Теперь все в порядке? — спросил он у Акбергена.

— Все! — ответил Акберген.

«Волостной» посмотрел отпечаток на бумаге, взял печать в руки, рассмотрел ее со всех сторон, с холодным важным видом достал платок из кармана, завернул в него печать и положил ее в нагрудный карман.

— Теперь поздравляю вас! — сказал Акберген волостному.

— Поздравляю вас! — поддержал его и Красавчик. Волостной, не меняя позы, многозначительно ответил:

— Пусть будет так! — и зажмурил глаза, как бы предаваясь сладкой мечте…

Я, усмехаясь про себя, воскликнул: «Голодная степь, оказывается, у тебя есть и такие сыны!»

Акберген украдкой от Чокая подмигнул мне:

— Сакен, ты приехал издалека. До ваших краев, наверное, дошли слухи о двух беговых конях волостного под кличками Аклак — Белый козленок и Бескырка — Пять сопок.

— Да, да, я заочно знал вашего волостного. Громкие вести о двух скакунах его доходили до наших ушей! — поддержал я Акбергена.

Чокай открыл глаза и в упор на меня уставился:

— О ком больше говорят, об Аклаке или о Бескырке?

— Ваш Аклак более популярен! — ответил я.

— Да, верно! Удачлив конь Аклак, но как скакун Бескырка опережает его! — поправил «волостной».

Акберген многозначительно обратился ко мне:

— Сейчас волостной приехал на Бескырке. Ты ведь знаток лошадей. После того, как поедим мяса, ты посмотри и оцени его достоинства!

— Хотелось бы посмотреть и Аклака, видимо, он сейчас хорошо упитан? — отозвался я.

— К сожалению, нет. Целое лето на нем ездил батыр Буенбай[87]Буен — слепая кишка; бай — богач. Казахи редко дают сыновьям такие оскорбительные имена. — сын волостного и не дал ему возможности отдохнуть, — пояснил Акберген.

— Неужели известный батыр — сын волостного? — поинтересовался я.

— Еще бы! — со смаком подтвердил Акберген. — Если он зол на кого-нибудь, то угонит его скот из любой местности, где бы он ни находился!

— Имена батыров всегда отличались своей необычностью, как например, Таргын, Камбар, Алпамыс, Саин. А Буенбай несколько грубовато звучит, — заметил я.

Волостной открыл глаза и пояснил:

— В роду Уйсин был известный конокрад Буенбай. Когда наши аулы прибывали на Чу, он нападал на нас, как голодный волк, и наводил страх на народ. Веря в приметы, я нарек сына его именем!

После сытного обеда мы вышли проводить Чокая. Бескырка оказался незавидным темно-гнедым конем.

Чокай с суровым видом сел на свою рабочую лошадку и уехал.

Мы с Красавчиком посмеялись и стали допрашивать Акбергена.

— Неужели он подарил тебе этого жирного барана? Не стыдно тебе обманывать? А еще говоришь, что он родной брат твоего отца,

Акберген рассмеялся:

— Чего тут стыдного, он богатый… Если я не съем его барана, то все равно другой воспользуется случаем… Таким он родился, таким и отправится на тот свет… Однако он хитер, как Ходжа Насыр![88]Ходжа Насыр — Ходжа Насреддин, фольклорный герой, известный всем народам Востока. — продолжал Акберген. Сын у него тихий, трусливый, а отец нарочно врет, объявляя его вором, силачом, храбрецом. Хочет, чтобы люди боялись и остерегались трогать его скотину. Своих коней он называет скакунами и тоже с хитростью, дескать, сын — батыр, отъявленный вор, да еще на коне-скакуне.

Я в недоумении спросил:

— В чем же хитрость, если его обдурили и получили в подарок за это жирного барана?..

— Он не такой простак, он свое возьмет. Весной поедет по дворам собирать конскую колбасу, жирные бараньи ляжки, утверждая, что это налог и угощение в пользу волостного.

— В прошлом году при мне он прибыл к Алтыбаю и потребовал свою долю, — начал рассказывать Красавчик. — Рыжая жена Алтыбая вынесла жирную конскую колбасу и приторочила ее к седлу Чокая. И вот с этой колбасой Чокай поехал по дворам, заявляя: «Каждый год с тех пор, как я стал волостным, Алтыбай отдает мою долю. А где же предназначенная мне доля с этого хозяйства?»

— И что же, выполняют его просьбу? — спросил я.

— Многие выполняют… Забавляются тем, что он называет себя волостным, балуют его.

— Если люди шутят над Чокаем, а Чокай насмехается над людьми, значит, они квиты! — заметил я.

Вечно живой ходжа Насыр, оказывается, ты обитаешь и в Голодной степи!..

АШАЙ

Однажды, когда я сидел в многолюдной юрте, послышался стук копыт, кто-то подъехал и привязал лошадь к веревке, опоясывающей юрту. Вошел рослый рыжий жигит. У него были короткие усы, а на кончике подбородка торчали рыжие волоски. Одежда его бросалась в глаза: новый тымак из меха красной лисицы, покрытый сине-полосатым шелком, поношенная короткая доха из шкуры гнедого жеребенка. Опоясан он был матерчатым неприглядным кушаком, на ногах его старые сапоги с короткими голенищами. В руках кнут с кнутовищем из таволги.

— Кто это? — спросил я у сидящих поблизости.

— Известный жигит Ашай!

Я о нем многое слышал… Борзая Ашая вчера поймала лисицу… Сам Ашай пристрелил кабана… При схватке с бандитом он отобрал у него ружье… В прошлом году Ашай один одолел десятерых налетчиков. Сначала врасплох снял с коня одного, связал его, поручил охранять жене, а сам схватил винтовку, вскочил на коня и разогнал остальных…

Рыжий, крепко сбитый Ашай сел рядом со мной.

— Говорят, недавно ваша борзая поймала красную лису? — спросил я.

— Да, поймала.

— Действительно красную?

— Какая, по-вашему, лисица на моем тымаке? — спросил Ашай, покачивая головой.

— Красная! — подтвердил я.

— А та лиса еще краснее этой!

Когда Ашай уезжал, он вызвал меня из юрты и сказал, что приехал познакомиться со мною.

— Давайте будем близкими друзьями! — предложил он мне.

Я был доволен.

— Ты заговорил со мной о красной лисице, которую я поймал вчера. Я сошью тебе из нее тымак и покрою тонким шелком. Завтра приезжай в наш аул, мой дом будет твоим! — решительно заключил Ашай.

Назавтра к моему приезду Ашай прибрал свою маленькую юрту и разостлал новые кошмы. Сидя у костра, он играл на домбре.

— Жаль, что кобыз сломался при перекочевке! — сказал он. — Я на нем хорошо исполняю кюй Ыкласа… Я слышал, как сам Ыклас играл на кобызе. Он был чародеем! — восторгался Ашай.

Аул Ашая состоит из четырех бедных юрт. У самого Ашая маленькая серая юрта. Ценного в ней — рыжая борзая и тымак из лисы. Худой деревянный кебеже[89]Кебеже — сундук для продуктов. и сломанный абдра.[90]Абдра — сундук для вещей. Тренога кособокая, казан на ней погнутый, чайник весь покрыт сажей, перина грязная, тонкая. Только разостланные под нами кошмы новы.

Ашай считает бедность большим позором и потому всячески старается показать себя зажиточным.

Младший брат Ашая при входе в его юрту не поднимается выше костра. К Ашаю он обращается, как к чиновнику, с поклоном, с большим уважением.

— Кто-нибудь проверил табун, в какой стороне он пасется? — спросил Ашай.

— Лошади пасутся в черном овраге, я недавно ездил! — ответил младший брат.

— Отведи коня Сакена в табун! — приказал Ашай. Судя по тону хозяина, можно было подумать, что лошадей у него вполне достаточно. Но вскоре я точно установил, что Ашай сильно преувеличивал, называя табуном всего лишь десяток стригунков и кобылиц, принадлежащих всем трем хозяйствам.

Вечером возле аула я увидел небольшую отару, примерно около ста овец.

— Оказывается, овец у вас маловато, — заметил я.

— Нет, не так уж мало. Основная отара находится в нашем втором ауле!.. — ответил он.

Но вскоре я убедился, что не было у него никакой основной отары. Проклятая бедность сильно удручала Ашая, оскорбляла его человеческое достоинство, подрезала крылья его души.

Мы подружились с Ашаем. Вечерами подолгу сидели у костра. Ашай рассказывал:

— …В прошлом году, как раз в это время, наш аул откочевал от черного оврага в сторону Чу. Нам не хватило тягла, поэтому наша юрта осталась на старом месте до следующего дня. Вокруг не было ни единой души. Ночью мы вдвоем с женой спали в юрте. В полночь послышался топот копыт с востока — со стороны Арки. Я вскочил с постели, натянул сапоги и купи и через дверную щель увидел, что целый табун, около пятидесяти-шести-десяти лошадей, скачет прямо к нашей юрте. Черными пятнами виднеются люди, приблизительно человек десять. Моя жена тоже оделась. Я догадался, что лошадей гонят конокрады. Двигались они со стороны Арки. Табун проскакал мимо нашей юрты, и в это время одна лошадь, усталая, голодная, наверное, собственная лошадь одного из конокрадов, изнуренная бесконечными переходами, остановилась возле юрты. Кто-то подскакал к ней и хотел погнать дальше, но лошадь побежала вокруг юрты, и всадник начал за ней гоняться. Я внимательно присмотрелся через щель и увидел, что у всадника за спиной ружье. Пока он отгонял лошадь от юрты, его спутники удалились. Когда всадник проезжал мимо моей двери, я выскочил из юрты, схватил конокрада за ногу и моментально снял с коня. Не давая ему опомниться, ударил его кулаком в грудь несколько раз, взял у жены платок и сунул его в рот бандиту. Связал ему руки и ноги, сиял ружье, из-за пазухи достал патроны. Жене приказал сторожить конокрада, а сам вскочил на коня и погнался за табуном. Лошадь конокрада оказалась резвой и сильной. «Эй!..»— подали голос конокрады. Я отозвался, показывая, что все в порядке, догоняю.

В том направлении, куда они скакали, находился наш род Токтаул. Я все время надеялся, что конокрады приблизятся к этим аулам, поэтому умышленно не догонял. Проехали еще немного, почти подъехали к нашим аулам. Мне опять подали голос. Я тщательно проверил подпруги и решился на риск. «Держи воров!»— отчаянно закричал я, пустил коня галопом и выстрелил вверх. Среди ночи выстрел разнесся далеко. Безмятежно скакавшие конокрады от неожиданности пришли в смятение. Я выстрелил в лошадь одного из воров, тот слетел с коня.

— Конокрады здесь! Люди, садитесь все на коней! — начал громко кричать я.

Послышался лай собак из аула, донеслись голоса. Воры побежали без оглядки. Тут я еще выстрелил и подстрелил двух лошадей под всадниками. Короче говоря, пока подоспели люди из аула, я успел спешить троих воров. Потом поймали остальных, и только трое спаслись бегством.

Конокрадов было двенадцать. Среди них оказался и торе Жусупбек…

Закончив рассказ, Ашай подтянул струны домбры.

— Правду ли говорят, что когда играет на кобызе сам Ыклас, то верблюдица дает больше молока? — поинтересовался я.

— Я еще был юношей, — начал рассказывать Ашай, — мы вчетвером во главе с Сатпаем приехали в аул Ыкласа… Аул его находился на одном из островов реки Чу в высоком густом камыше. Со стороны аул не виден. Вошли в юрту Ыкласа. Он сухощавый, рослый. Сатпай и Ыклас обнялись, а мы вежливо пожали его руку.

Сатпай начал расспрашивать Ыкласа о состязаниях в окрестных аулах, Я тогда страстно любил кобыз и впился глазами в Ыкласа. Его поза, вся его внешность мне казались совершенно необычными. Он серьезен, видимо, никогда не смеется. Пальцы рук длинные, жилистые. И сам он жилистый и длинный.

В юрту сошлось много людей. Когда все расселись, Сатпай проговорил, что он соскучился по кобызу Ыкласа.

— Подайте мне кобыз. В руках я не держал его с тех пор, как умер мой сын. Но Сатпай сказал, что он соскучился по кобызу, — сказал Ыклас.

Ыкласу подали кобыз. Я, не отрывая глаз, с любовью смотрел на него. Ыклас, настраивая, подтянул струны кобыза и начал водить смычком. Из-под кончиков его длинных пальцев полился стонущий, печальный кюй, хватающий за душу. Мое сердце учащенно забилось… Плачущий кюй будто лился откуда-то сверху, с неба. Люди в юрте замерли. Кобыз тосковал, причитал, рыдал. Очнувшись от глубокого оцепенения, я поднял взгляд на Ыкласа и увидел, что головка кобыза словно приросла к виску Ыкласа. Обеими руками заставляя рыдать кобыз, сам Ыклас плакал вместе с кюем. Слезы текли по его щекам и бородке. Сатпай тоже смотрел вниз и плакал. Я не посмел шевельнуться. Ыклас круто оборвал слезное рыдание кобыза… Люди долго сидели в глубоком молчании, — закончил свой очередной рассказ Ашай.

Я не слышал кобыза Ыкласа, но рассказ Ашая сильно на меня подействовал. Я представил скромный аул из четырех-пяти юрт в долине Чу, в густом дремучем камыше… Голодную степь окутала ночь. Над рекой светят далекие звезды. Высокий дремучий камыш окружил юрты. Дует легкий ветерок, качается, шелестит камыш и тихим шумом своим вторит рыдающему кобызу Ыкласа. Кругом черная ночь, полная бед и страданий. Ночь времен кровавого царизма.

Долго стоял перед моим взором образ угнетенного, глубоко чувствующего народную скорбь Ыкласа…

ДОМОЙ ЧЕРЕЗ ТУРКЕСТАН

Немало конокрадов Арки гоняются за аулами, откочевавшими на Чу, чтобы угнать лошадей. Но в свою очередь «чуйские» конокрады ежедневно пригоняют лошадей из Арки.

В один прекрасный день конокрады не оставили и меня без внимания — увели моего единственного рыжего коня.

Весь скот смежных пяти аулов остался цел. Вор выбрал себе лишь моего коня. Я подумал, что конокрад для того, чтобы похитить одного коня, не станет ехать за ним издалека. Возможно, мы виделись с ним каждый день. Коня мог украсть один из людей здешних аулов.

Казахи — мастера уводить скот и не менее искусно они находят украденное. Выяснилось, что в тот день рыскал возле аула и такой-то вор. Но мне, одинокому беглецу, трудно было найти людей, которые отправились бы искать мою единственную лошадь. Конечно, вор в ту же ночь прирезал коня. Теперь ищи ветра в поле. Каждый аул, состоящий из трех-четырех юрт, ворует сообща. Кто же выдаст своих? Люди из чужих аулов прирезанного коня не увидят, ибо расстояние между аулами большое. В такой местности трудно найти человека, укравшего коня, но еще труднее найти здесь человека не ворующего. Стоит ли в таких аулах искать украденное!?

Мы пробовали поговорить с теми ворами, которые рыскали в ту ночь возле аула, но те, конечно, наотрез отказались. Эти пройдохи могли нарочно распространять ложные слухи, чтобы отвлечь внимание.

Итак, перед самым выездом в Туркестан я остался без моего единственного коня…

Я выпросил у Орынбая на время тощего трехлетка, пригласил с собой крепкого жигита, и мы отправились в аул нашего богатого родственника Магжана. Этот аул раньше стоял по соседству с аулами рода Таракты, относился к волости Тама.

К закату солнца мы прибыли в богатый аул Жумадильды — старшего сына Магжана. Нас приняли в большом черном шалаше, куда пришел и Жумадильда. Поздоровались, познакомились. Приехали мы неудачно, в день большого горя — как раз в этот день была получена весть о смерти самого Магжана. Весь аул был в трауре, и мы подумали, что здесь не смогут удовлетворить нашу просьбу. Но Жумадильда по случаю смерти отца не валялся дома в большой печали, а пришел и беседовал с нами. В черный шалаш занесли громадные саксаулины и растопили жаркий костер.

К вечеру стало холоднее, поднялся ветер, пошел снег, начался буран. Он не особенно нас тревожил, поскольку в шалаше горел огонь.

На большом березовом блюде подали вареное жирное мясо, накрытое замасленным полотенцем. Мясо отменное — жирная конская колбаса, жирные почки, изумительная субе,[91]Субе — филейная часть барана. жирная жанбас.[92]Жанбас — тазовая часть барана, преподносится почетному гостю. Сам Жумадильда ел вместе с нами. После обильного угощения мы легли спать.

Утром, когда я проснулся, у меня ломило голову, будто волосы кто-то собрал в один сильный кулак и стянул их на макушке. Ночью через щели в шалаш проникал снег и таял на моих волосах, а к утру обледенел. Пришлось мне держать голову над огнем.

После чаепития Жумадильда отвел меня в сторонку и спросил:

— Есть ли у тебя какая-нибудь просьба ко мне?

Я напрямик сказал, что мне крайне необходим конь.

— Хорошо, — сказал Жумадильда без лишних слов и пошел в свою юрту.

Вскоре мой товарищ, вошел в шалаш и с улыбкой сказал мне:

— Идем, лошадь уже готова!

На улице я увидел мою хромую трехлетку в недоуздке, а рядом оседланного красивого рыжего коня.

Трещал звонкий мороз. Земля была устлана снегом. Рыжий конь подо мною бежит, словно степной сайгак. Круп точеный, как у зайца, грива шелковая, глаза ясные, темные и большие — красивый конь.

По дороге мы заехали к зажиточному казаху Мынжану, родственнику Жумадильды. Его аул находился на другом берегу Чу. Приехали, остановились, я попросил коня, но Мынжан отказал…

Через два дня, подобрав себе четырех спутников, я отправился в Аулие-Ату (ныне Джамбул). Мои спутники — Батырбек, Жусипбек, Рашит и батыр Суюндик — были из здешнего рода Уйсун. Жена Батырбека родилась в одном из этих аулов.

Подъехали к реке Чу, уже покрытой льдом. Стоял трескучий мороз. День светлый, небо зеркально-ясное: пылью летит поблескивающий иней… Суюндик с топором на длинном черенке опустился на лед и, сильно ударяя, начал проверять его твердость. Он долго ходил по льду в камышах, пока не нашел наиболее прочный и толстый слой льда, способного выдержать коня и всадника. Суюндик — энергичный жигит, черный как чугун, коренастый. Лошади не могли идти по скользкому льду, поэтому Суюндик в месте перехода подсыпал подмерзшего навоза и песка. Мы спешились и цугом пошли за Суюндиком. Одной рукой каждый держал за длинный повод свою лошадь, а другой придерживал полу с песком. Мы сыпали песок на дорожку поочередно. За нами боязливо шли лошади, ноги их дрожали. Тонкий лед звонко трещит, ломается.

Мы переправились через Чу как будто через мост Сырата.[93]Мост Сырата. По мусульманскому поверью покойники на том свете переправляются через мост толщиной с иголку. Кто пройдет, тот попадет в рай, а кто сорвется — в ад. Поэтому мусульмане приносят в жертву парнокопытных животных, чтобы верхом на них легче было перейти через мост Сырата в рай.

За рекой началось песчаное море, холмы, густые заросли саксаула. После Сары-Арки здесь было особенно дико.

К вечеру прибыли к родственникам жены Батырбека в самый крайний аул на подступах к Аулие-Ате. Мне здесь все окружающее показалось особенным: и вид земли, и скот, и одежда людей. Я увидел как будто другой мир. Среди саксаула паслись лошади с тоненькими шеями, какие-то сутулые, большеухие, с большими копытами. У верблюдов шерсть реденькая, сами они черные и тощие. В ауле юрты остроконечные с прямыми вертикальными стенами. На людях одни желтые шубы из бараньей шкуры, несуразно сшитые, узкие в груди, длиннополые с узкими рукавами. Вид у людей невзрачный, смотрят на встречного робко, исподтишка, говорят невнятно, похоже, что втайне готовят какую-то неприятность.

Но казахи Арки тоже, наверное, покажутся диковинными для здешних жителей.

У родственников жены Батырбека мы пробыли два дня и поехали дальше. Через пять суток прибыли в Аулие-Ату.

Мое истосковавшееся сердце рвалось в Совет, но в город мы прибыли поздно. Заночевали в крайнем доме, а на другой день хозяин повел нас к советским работникам-казахам. Сначала мы вошли в дом одного военного жигита. Имя его я не запомнил, но он показался мне очень порядочным и образованным. В квартире я заметил много газет и журналов. Когда я рассказал о себе, он быстро оделся и почтительно, с уважением проводил нас к начальнику ЧК, очень толковому жигиту казаху Жылыспаеву. Оттуда нас проводили в исполком. Я увидел родную обстановку, по которой сильно соскучился, портреты Ленина и других вождей революции, увидел на стенах пламенные призывы.

Нас принял председатель исполкома Кабылбек Сармолдаев. Немедленно одному из членов исполкома поручил приготовить нам квартиру и создать соответствующие условия. Сразу человек пять работников города пригласили нас в гости.

Мы остановились на квартире у Калмагамбета из рода Аргын, человека энергичного и откровенного.

Двум учителям Аулие-Аты я переписал свое стихотворние «Марсельеза молодых казахов», напел им мелодию. Учителя с радостью начали ее разучивать.

Каждый день я читал сообщения из газет. Они становились все радостнее. Узнав, что Колчак и Деникин окончательно разбиты, я начал собираться в обратный путь…

Кабылбек Сармолдаев долго уговаривал меня остаться у них на работе.

В своем выступлении на бюро я подробно рассказал о тяжелом положении в Акмолинске, попросил отпустить меня на работу в родных местах. По предложению Кабылбека мусульманское бюро приняло решение обеспечить меня на дорогу деньгами, транспортом, выдать мне мандат с правом проводить политико-массовую работу среди трудящихся степи.

На следующий день я получил мандат и деньги у Кабылбека, получил также два мешка агитационно-пропагандистских брошюр для раздачи населению, получил оружие и с двумя милиционерами на казенных подводах двинулся обратно в Акмолинск.

Кабылбек оказал мне большую помощь, поверив мне на честное слово. Когда я прибыл в Аулие-Ату, у меня не было при себе никакого путного документа, удостоверяющего, что я действительно совдеповец, бежавший из тюрьмы Колчака. К тому же не было у меня никого знакомого в Аулие-Ате. С таким же успехом меня можно было принять за тайного агента Колчака, как это случилось с Сабыром Шариповым. Он бежал из Омска, вернулся в Кокчетав, потом, проехав через Атбасарский и Тургайский уезды, прибыл в Ак-Мечеть. Руководящие работники исполкома в Ак-Мечети ему не поверили, признали его подосланным агентом Колчака, арестовали и посадили в тюрьму. Сабыр выпутался из белогвардейского ада и очутился в тюрьме у большевиков, встречи с которыми радостно искал. В Ак-Мечети у него не было знакомых. Сабыра не раз допрашивали, он горячо доказывал, что является большевиком-совдеповцем, что бежал из тюрьмы Колчака, но твердолобые дельцы Ак-Мечети не захотели ему поверить. Сабыр сидел долго, испытал немало мучений. В конце концов его условно выпустили из тюрьмы и под вооруженным конвоем отправили в Атбасарский уезд с наказом привезти оттуда хлеб в помощь голодающим Ак-Мечети. В короткий срок Сабыр пробрался в Атбасар, доехал даже до Ишима, заключил договор с «Ханом» Хасеном и привел в Ак-Мечеть караван с хлебом. Он оказал большую помощь голодающему городу, но и эта работа Сабыра не была достойно оценена администраторами Ак-Мечети, за исключением одного-единственного комиссара продовольствия.

После того как по вызову комиссар продовольствия уехал в Ташкент на повышение, оттуда поступила телеграмма с требованием отправить Сабыра Шарипова в распоряжение краевого ЧК в Ташкент. В это время как раз поднял мятеж один полк. Мятеж был подавлен, революционный Совет Ташкента совместно с ЧК начал арестовывать всех сомнительных людей, передавать дела чрезвычайному суду и расстреливать виновных. Как раз в это время привезли арестованного Сабыра под конвоем. В ЧК ему задают лишь всего два-три вопроса.

— Да, и я его знаю, он был членом областного комитета у Колчака, — заявляет один из членов суда.

Председательствующий приказал: «Увести!»

Сабыра ведут в камеру, где сидят приговоренные к расстрелу. Когтистая старуха-смерть заключает Сабыра в цепкие объятия. До этого момента Сабыр находился в состоянии глубокого безразличия, но здесь раскричался, разъярился от несправедливости. Вырываясь из рук конвоя, он опять стал говорить суду правду о себе.

— Назови, кого ты знаешь! — предложил суд. Сабыр указал на комиссара продовольствия, который после приезда в Ташкент стал начальником ЧК. Но комиссара не оказалось в живых, его убил Осипов.

— Найдется ли человек, который возьмет тебя на поруки до завтра? — опять спрашивают Сабыра. Такого человека у Сабыра не было…

— Я возьму на поруки! — заявил красноармеец, конвоировавший Сабыра из Ак-Мечети.

До завтрашнего дня Сабыра передают на поруки красноармейцу. И здесь начинается прояснение. Сабыр встречается с Дуйсенбаем Нысанбаевым и в конце концов избавляется от смерти. Нысанбаев был членом следственной комиссии Туркестанского ЧК, одним из тех граждан, которые в то время прочно стояли под знаменем Советов Туркестанской республики.

Сабыр сблизился с Дуйсенбаем, побывал с докладом у Куйбышева, прибывшего из Москвы в Туркестан, встречался с Опиным и, получив от них партийный мандат, выехал из Туркестана в Тургай и в южные волости Акмолинской губернии.

Из-за тупости руководителей Ак-Мечети Сабыра чуть не расстреляли.

Но власти в Аулие-Ате, руководимые Кабылбеком, оказались более проницательными.

…Мы возвращались в Акмолинск через море песка и саксаула, через долину Чу и Голодную степь.

Теперь у нас было две лошади в поводу, мы имели право брать подводы в аулах.

Снова с трудом перебрались через Чу в сильный мороз.

Вдоль извилистых берегов реки желтел камыш. Из его зарослей тянулся ввысь голубой дым. Мы оглядывали окрестности с вершины сопки. Несмотря на холод, Суюндик снял свой неприглядный купи и сидел на коне в одном бешмете, купленном в Аулие-Ате… Ему хотелось покрасоваться в новом бешмете. Батыр сидел на коне и держал в руках винтовку. Вот он неожиданно поднял ее, раздался выстрел.

— Зачем стреляешь? — спросил я Суюндика.

— Пусть враги знают о нашем появлении, — ответил Суюндик, вращая глазами.

…Мы приступили к организации советской власти среди аулов в долине Чу и Голодной степи.

У нас было десять винтовок, две сабли и один наган. С таким вооружением мы вступали в открытую борьбу с теми, кто пытался защищать обветшалые порядки прошлого. Вокруг меня организовалась группа революционно настроенных товарищей — трудящихся казахов.

Мы собрали сочувствующих советской власти двух волостей Таракты и на собрании избрали председателя аулсовета.

Не обошлось и на этот раз без забавных историй.

— Теперь ты можешь назначить меня снова волостным? — спросил меня уже знакомый Чокай после собрания.

Нас окружили, усмехаются, перемигиваются.

— Так и быть, оставайтесь волостным, — ответил я.

— В таком случае выдайте мне жалование, — не растерялся «волостной» и с серьезным видом протянул мне ладони.

Я вынул из кармана дешевые деньги Туркестана и подал ему две бумажки…

Теперь открыто выступили против баев такие жигиты, как Суюндик, который вчера был батраком, выступил и самолюбивый Ашай, который всячески скрывал свою бедность от людей. Они стали руководить простым трудовым людом — кочевниками. Вчерашние униженные, изможденные сыны Голодной степи, сегодня сели на коней и вступили в борьбу с врагами власти трудящихся — советской власти…

17 апреля 1926 года, Кзыл-Орда.