Онлайн чтение книги Тернистый путь
ЧЕХОСЛОВАЦКИЙ МЯТЕЖ. ПАДЕНИЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ В АКМОЛИНСКЕ

3 июня 1918 года

Писать мне приходилось много. Засиделся я как-то до полуночи и утром встал поздно. Наскоро умывшись, сел пить чай с хозяйкой, вдовой узбека Мукымбая, у которой я снимал квартиру. Сынишка ее вбежал в комнату запыхавшись и сообщил:

— В казачьей станице собираются люди с винтовками и саблями. Хотят арестовать всех, потому что в Омске и Петропавловске совдепа уже нет!

Пришлось послать мальчишку разузнать как следует еще раз, о чем же все-таки идет речь. Вскоре он прибежал обратно:

— Они заняли совдеп, арестовали Бочка, Монина, Павлова. Конные казаки окружили дом Кубрина, где находятся красноармейцы.

Пока мальчишка тараторил о происходящем, пришел жигит Карим, член «Жас казаха», сообщил то же самое и посоветовал:

— Ты должен скорее бежать!

Вслед за ним поспешно вошел казах — рабочий, член совдепа Билял Тиналин и поддержал товарища:

— Да, дорогой мой, нужно поскорее скрыться. Тебя будут искать!

Подошли еще два товарища и единодушно высказались что мне действительно надо бежать как можно скорее.

Хозяйский мальчишка вскоре принес свежие новости:

— Казаки арестовали уже четверых или шестерых. Кричат, что арестуют всех членов совдепа!

На улицах полным-полно народу — и конных, и пеших. Шарип Ялымов на коне громко кричит собравшимся: «Сакена надо арестовать и Абдуллу!»

Отовсюду доносится треск ружейных выстрелов.

Товарищи настойчиво предлагали спрятаться.

— Как же я могу оставить своих в беде! Какими глазами посмотрю на них завтра, если сегодня позорно сбегу! — воскликнул я, проверяя свой наган.

Стрельба усиливалась.

Друзья, видя, что их попытки уговорить меня тщетны, разошлись.

Я позвал хозяйку, расплатился за квартиру, поручил присмотреть за моими книгами и бумагами, а сам начал готовиться к предстоящему. С улицы доносится топот всадников, раздаются выстрелы — то одиночные, то сливающиеся в залпы.

Моя хозяйка разволновалась, стала упрашивать меня спрятаться в подвал:

— Иди же скорее, сейчас за тобой придут, — не унималась она.

Но было уже поздно что-либо предпринимать.

Во двор ворвались шестеро молодчиков, вооруженных до зубов, — четверо татар и двое казаков.

Я схватился за наган, но один из них подскочил ко мне сзади, полоснул меня плеткой и вырвал мое единственное оружие. Связав мне руки, они выволокли меня на улицу.

День ясный и теплый. Трескучие винтовочные выстрелы напоминают звук палочных ударов по высушенной шкуре. Пыль стоит столбом. Не прекращается людской гомон. И весь этот гул, сливаясь воедино, создает впечатление, будто по улицам мечется стадо коров, спасающихся от злых оводов.

Одни кричат лишь бы покричать, не показаться тише других. Другие заняты делом — ищут большевиков. А третьи мечутся в панике и страхе — как бы не угодить под шальную пулю.

Те же шестеро детин ведут меня, связанного, по встревоженным и галдящим улицам в казачью станицу.

Меня схватили Шарип Ялымов, известный в городе глупец и сумасброд, другой — чернобородый богатый лавочник Нуркей, третий — торговец лошадьми. И еще Нури Тойганов, бывший волостной толмач.

Идут злые, тяжело дыша. Глаза вот-вот выскочат из орбит от ярости. Ноздри раздуваются, как у разозленных оводами коров. Встречные с любопытством таращат на нас глаза. А мои конвоиры орут и хорохорятся еще больше:

— Эй, люди! Нет ли большевиков в ваших дворах? Смотрите, мы поймали самого матерого из большевиков!.. А ну шевели ногами, да побыстрее! — По моей спине щелкает плеть. Особенно усердствует Тойганов.

Я обратился к Ялымову, мало-мальски образованному из конвоиров:

— Шарип-абзи,[41]Абзи — старший брат (татарск.). прошу вас распорядиться, чтобы меня не били. Да еще при людях, на улице!

Но меня то и дело хлещут плетьми.

Навстречу нам выскочили три всадника-казаха. Подскакав, один из них стеганул меня кнутом. Я оглянулся и увидел чернобородого рябого казаха. Криво усмехнувшись, я спокойно сказал ему:

— И вы торопитесь ударить меня. Разве я вам причинил вред?..

Ему стало совестно, он придержал коня и больше меня не преследовал.

Наконец пригнали меня в казачью станицу… Суматоха невероятная. Здесь и казахи, и татары, и русские — от мала до велика. Женщины, дети… Народ возбужден, гудит и колышется, как морская волна. Взад-вперед скачут всадники, отовсюду раздаются винтовочные выстрелы. Треск, грохот, шум, пыль — ничего не разберешь! Обезумевшая толпа орет, проклинает большевиков; увидев меня под конвоем, ринулась навстречу. Первым, кого я увидел, был аксакал Нуржан с узорной черной палкой в руках. Глаза его налились кровью, как у скотины, страдающей сибирской язвой. Придвинувшись ко мне вплотную, он непристойно выругал меня.

Я вскипел:

— Куда и с кем вы идете? Разве вы не работали с нами в совдепе?

Он закричал:

— Не болтай много! Я знаю, чем ты занимался, народ тоже знает! Ты ответишь за все!

Разъяренная толпа сомкнулась вокруг меня. Каждый старался дотянуться до моего лица, ударить чем попало. А кто не мог выместить злобу на мне, толкал своих же. До моего слуха доносятся слова: «Проходимец… Гяур! Безбожник!..»

Кулаки перед глазами замелькали гуще, меня били и давили со всех сторон, я начал задыхаться. Собрав последние силы, я еле держался на ногах. Обвел взглядом разъяренные лица — неужели никто не заступится? Вдруг ко мне подскочил казах — хаджи Сулеймен, схватил под мышки, выволок из толпы и потащил в ближайшую избу. А там полно народу — бородатые старые казаки и совсем молодые, безусые. Все вооружены. Офицеры при шашках и с револьверами.

Быстро и громко отдает приказания их главарь Кучковский. Бегает, суетится, бряцая саблей.

Мой спаситель — хаджи Сулеймен — ловко изобразил, будто обыскивает меня, затем торопливо провел в одну из дальних комнат.

Я совсем не ожидал, что именно этот человек спасет меня от разозленной толпы.

Раньше мне никогда не приходилось по работе сталкиваться с хаджи Сулейменом, да и близко-то я его видел только раза два. Вот как это случилось. Зашел я как-то вместе с друзьями к одному торговцу кумысом. А у него уже сидело несколько человек. Пили кумыс. Среди них я заметил крупного смуглого казаха с небольшой остроконечной бородкой, к которому все время обращались не иначе как: «Хаджи-еке, хаджи-еке»![42]Хаджи еке — почетное обращение к человеку, совершившему паломничество в Мекку. Мы присоединились к этой компании. Не знаю, что не понравилось хаджи, — то ли, что я из совдепа, или то, что я привлек к себе внимание остротами, он придрался к одной из моих шуток и наговорил немало неприятных слов:

— Теперь молодежь невоспитанная, не хочет уважать стариков!..

Но обругал он меня напрасно, я совершенно не хотел обидеть его. Когда рассерженный хаджи отчитывал меня, я постарался не вступать с ним в пререкания, тем более, что здесь, в доме торговца кумысом, не место для спора.

После этого случая мне довелось увидеть хаджи еще раз в совдепе. Он приходил по делу одной молодой женщины, которая разводилась с мужем.

Некоторые акмолинцы из власть имущих прилагали все усилия, чтобы помешать разводу. Но нашлись у нее и защитники. Пришлось вызывать в совдеп свидетелей с обеих сторон.

Этим делом занялся член совдепа Турысбек Мынбаев, не очень-то грамотный жигит.

И вот в совдеп поступила жалоба, что якобы те, кому не по душе развод, хотят оказать давление на Турысбека и разными способами добиться своего.

Я добился для женщины развода, и она получила полную свободу.

Потерпевшие поражение не унимались. Когда они начали мне угрожать, я предупредил:

— Если вы будете преследовать эту женщину, я отдам вас под суд.

Они испугались не моих слов, а власти совдепа, поэтому утихомирились и оставили намерение насильно вернуть женщину нелюбимому мужу.

При решении ее участи присутствовали торговец кумысом и хаджи Сулеймен, который беспричинно обругал меня в кумысной лавке. Они были довольны, что я защитил женщину, и с одобрением кивали мне.

— Спасибо тебе, дорогой! И прости за тот случай, когда я рассердился на тебя. Я тогда не узнал твоего характера и погорячился.

Женщина оказалась родственницей хаджи, и вот сегодня он решил отблагодарить меня…

В комнате, куда меня втолкнули, я увидел председателя совдепа Бочка, его заместителя Бакена, комиссара финансов Монина и члена совдепа Кондратьеву. Обменявшись несколькими словами, мы удрученно замолчали.

— Кто стреляет? — спросил я.

— Красноармейцы.

— А где остальные товарищи?

— Павловы тоже здесь, в другой комнате.

Сидим молча, обдумываем положение.

Выстрелы прекратились, но людские голоса и топот коней долго не утихали. Кучковский по-прежнему энергично и громогласно отдает приказания.

Через некоторое время притащили избитого Байсеита Адилева и бросили к нам. Его, оказывается, поймали на окраине города. А Абдуллу гоняли по улицам и, не переставая, избивали.

Одного за другим втолкнули в комнату еще нескольких большевиков, избитых, окровавленных. Особенно страшно было смотреть на Катченко.

Станица превратилась в чертово пекло. Восставшие казаки держали ее в своих руках. К дому то подъезжали новые всадники, то, подхлестывая лошадей, уезжали. Собравшиеся поглазеть тоже были не прочь пустить в ход кулаки. Дом окружили со всех сторон, заглядывали в окна, прижимаясь носами к стеклу…

Вот кто-то громко постучал в окно, мы оглянулись и увидели старика-казаха Килыбая. Трясясь от гнева, ом грозил нам кулаками. Не расслышав, что он там кричит, я подошел к окну. Наши глаза встретились. Лицо его перекошено, как у шамана. Что-то в бешенстве кричит, размахивая своим костлявым кулаком. Несчастный!.. Несчастный!.. Я посмотрел на него и покачал головой: «Бедняжка, как тебя жаль…» Подскочило еще несколько казахов, тоже бранят нас и стучат кулаками в окно. Среди них сын торговца Басыбека. Больше всех достается Бакену и Байсеиту. Оказывается, батрак сына Басыбека, не получив обещанной платы, подал жалобу Бакену. Бакен и Байсеит вызвали к себе сына Басыбека и заставили его уплатить батраку 200 рублей. Вот он теперь и бранится больше всех.

Разве после этого Басыбек заступится за Байсеита, Бакена и их товарищей, членов совдепа!?..

Казаки легко захватили город. В случившемся обвиняли председателя совдепа Бочка, который знал о готовившихся событиях, но никого не поставил в известность. Если бы он вовремя предупредил большевиков о том, что казаки собираются поднять бунт, такого рокового исхода не было бы. Несмотря на то, что все члены совдепа арестованы, наш малочисленный отряд Красной Армии не сдался казакам, завязал с ними перестрелку. Но когда казаки схватили Бочка, он приказал красноармейцам прекратить перестрелку.

После полудня нас вывели на улицу и под конвоем погнали в другое место.

Толпа любопытных разглядывала нас. Многие радовались нашему положению, конечно, в первую очередь — богатые. Я заметил одну старую казашку, которая стояла у своих ворот, указывала на нас пальцем, приговаривая: «Слава богу!..»

Наконец нас пригнали к полуобгоревшему сараю и там заперли. Поставили у двери часовых-казаков. Казаки, еще вчера безвластные, сегодня стали хозяевами города. Особенно довольны казахские и татарские баи. Среди них куражится пьяный дурень Шарип Ялымов, размахивая револьвером.

В сарай приводили все новых и новых большевиков. Многие недоумевали: как могло случиться такое? Нежданно-негаданно. Возмущаются, ругают Бочка.

Вокруг сарая собрался народ. Здесь друзья и враги. Друзья ошеломлены, враги радуются.

Стали поступать вести от вольных людей. Первую новость сообщила жена товарища Павлова:

— Всех руководителей совдепа хотят расстрелять, всего двенадцать человек — восемь русских и четыре казаха.

Казахи — это Бакен, Сакен, Абдулла, Байсеит…

Затем другая новость: расстреляют шестерых, из них одного казаха. Затем опять: казачьи атаманы, городские богатеи и дворяне, собравшись вместе, решили расстрелять двенадцать большевиков.

В общем как бы то ни было, мы понимали, что дела наши плохи.

Наступила ночь. Мы улеглись спать, но заснуть было невозможно— не прекращался шум и какое-то движение.

Ночью пригнали еще несколько большевиков. Они рассказали, что казаки взяли власть в Омске, Петропавловске и Кокчетаве, расстреливают и вешают большевиков без суда и следствия и что к казакам присоединились чехословаки.

Кое-кто из наших пал духом. Одолевала тоска… Неужели, думаем, революция потерпела поражение? Неужели снова начнется старое, вернется царь?

К нам зашел главарь бунтовщиков, комендант города — офицер Кучковский.

— Расследованием ваших дел займется специальная комиссия. Мы арестовали вас временно. Так полагается при перемене власти. Скоро вас освободят… — успокоил комендант.

После его ухода мы узнали, что уже вынесен приговор расстрелять всех руководителей.

В сарае теснота, окон нет, только маленькие четырехугольные отверстия с решетками. Весь день дверь открыта, и нам видны вооруженные казаки-часовые.

Среди караульных я узнал моего бывшего учителя из Акмолинска Красноштанова.

В открытую дверь то и дело заглядывают то враги, то друзья. Друзья здороваются, подбадривающе кивают нам, передают что-нибудь поесть.

Где бы ни оказался казах, разве он может забыть о своей любимой еде — мясе и кумысе?

Понемногу мы начали успокаиваться. Обменялись мнениями. Радостного мало. Всем понятно, что дела наши плохи, и от этого сердце наполняется горечью и обидой — не смогли предусмотреть!

Я подошел к прислонившемуся к стене Бакену.

— Теперь нас расстреляют, — с грустью сказал он. — Но мы погибнем за правду, совесть наша чиста! Нас не забудут те, которые придут после… — Он обнял меня и продолжал: — Пусть погибну я, другие… Но ты должен остаться живым и написать об этом в газете, рассказать в книге нашим детям и внукам, за что мы отдали свою жизнь. Ты должен жить! — заключил Бакен.

— Брось, мы все должны жить. Мы благополучно вырвемся отсюда, — успокоил я его. — Нам предстоит еще много битв!

Сидим молча, ждем, размышляем. Как же могло случиться, что мы оказались в таком нелепом положении?

Никому достоверно неизвестно, действительно ли взбунтовались казаки только в Акмолинске, Омске, Петропавловске, или же поднялось восстание по всей России. В сарае нас собралось около ста человек — наиболее видные руководители и активисты совдепа. Рядовых большевиков держат отдельно.

Никто не знает, какая территория оказалась у врага, где еще сохранилась власть большевиков.

Стали вызывать на допрос. Первыми повели председателя совдепа Бочка и комиссара финансов Павлова. Привели их обратно быстро, расспросили только о делах и документах городских учреждений. Со всех сторон послышались вопросы:

— Что узнали?.. В чьих руках государственная власть?

— Мы сами толком ничего не знаем, — ответили они. Уже потом, подумав, Бочок предположил:

— Власть, должно быть, в руках эсеров. Наступила опять тревожная ночь. В сарае духота.

В полночь дверь открылась, и с шумом вошло двадцать вооруженных русских. Выстроились у двери и начали выкликать по списку. Сразу стало понятно, что вызывают в основном руководителей.

Читал список монархист Сербов, одетый в военное донской казак, по специальности — техник.

Он был одним из яростных противников большевиков, всегда выступал против нас на собраниях и митингах, которые проходили в Акмолинске перед установлением советской власти. Теперь в руках у него список обреченных большевиков. Он, как вонючий хорек, скрипя зубами, выкрикивает фамилии и ставит в строй. Чиркнув спичкой, чтобы убедиться, что перед ним не кто иной, как Катченко, он издевательски усмехнулся:

— Это ты, рыжеусый! А помнишь, как ты чуть мне глаза не выцарапал?!..

Вызвали больше сорока человек, поставили в ряд, окружили конвоем.

Небо безоблачное. Где-то высоко-высоко мерцают звезды, и от их дальнего света ночь кажется не очень тёмной.

Никто не в состоянии предположить, куда поведет нас «батыр» Сербов.

А Сербов продолжает хрипло выкрикивать приказания своему отряду. Конвой взял ружья наизготовку.

Голос Сербова загремел: «Ведите!»

И погнали нас неизвестно куда…

Город стал окутываться туманом, мрачный, темный. Кажется, что, затаив дыхание, лежит огромное животное. Ни звука, как будто все вымерло. И только мы, словно единственные обитатели, шагаем по пустынным улицам, окруженные казаками. У пешего конвоя ружья на изготовку, у конного обнаженные сабли поблескивают в свете звезд.

Идем и идем… Только слышно, как под ногами хрустит песок да похрапывают лошади. Все угрюмо молчат: и мы, и конвоиры. Кажется, что обе стороны напряженно следят друг за другом, в молчании точат клинки, и если кто-нибудь зазевается, так и вонзится в него нож по рукоятку.

Похоже, что казаки уже знают — наметили место, куда вести большевиков. А последние терпеливо идут, будто знают, куда их гонят и зачем…

Зловеще поблескивают оголенные сабли, позвякивают ружья. Погруженные во тьму, затихшие мирные дома остаются позади.

Наконец вывели нас на окраину города.

Мой напарник Нургаин и идущий сзади Хусаин Кожамберлин тихо промолвили:

— Вывели нас за город, чтобы расстрелять здесь!..

— Ерунда! — подбодрил я товарищей. — Не все ли равно, где расстреляют.

В памяти невольно пробегает весь недолгий прожитый путь. С детства я страстно рвался к учебе. Безмятежно текла моя юность в ауле… Потом завод в Успенске, золотые дни в городской акмолинской школе. А дальше — поездки в Омск, ученье в семинарии. Вдохновенная радость, связанная с открытием союза учащейся молодежи «Бирлик». Надежды, мечты отдать благородному делу всю свою силу и энергию… Год учительствования в ауле Бугли на берегу Нуры. Долгожданная свобода, создание газеты, работа в комитете, митинги — большая, кипучая жизнь.

Много хороших планов хотелось нам осуществить в совдепе.

Вспоминаются мать, отец, родные, близкие, товарищи, друзья… Любимая…

В один миг пробегает вся моя жизнь перед мысленным взором, и от этого болезненно сжимается сердце. Неужели все это должно в одно мгновение исчезнуть, вот сейчас?..

Бессмысленная смерть делает всю твою жизнь бессмысленной и бесцельной игрушкой. Да, игрушкой!.. А если это так, то жить или умереть — какая разница?.. Если смерть, пусть смерть! Только поскорее.

Итак, судьба решена! Я не боюсь смерти и смотрю ей прямо в глаза. Если в жизни остается единственное — смерть, то человек не должен ее бояться. С гордо поднятой головой он должен встретить свою судьбу! Жигиты безмолвствуют…

Вышли на окраину. За поворотом почувствовалось близкое дыхание смерти.

Жил ты — и вдруг тебя не стало! Живое — все исчезает. Одно раньше, другое позже… Мы погибнем раньше других… Бедная мать будет проливать горькие слезы!.. Неужели погибнем? Неужели мать должна проливать слезы?.. Нет! Мы не умрем!.. Разбежимся сейчас в разные стороны. Затрещат выстрелы, засверкают сабли. А мы исчезнем в ночной мгле… И вернемся в свои аулы…

Мы приблизились к каменному дому на самой окраине города. Со скрипом открылись железные ворота, что-то загудело, зазвенело…

Загнали нас в открытые ворота, в огромный двор.

Из каменного здания вышло несколько человек. Сербов заговорил с ними вполголоса, потом о чем-то посоветовался с двумя вооруженными конвоирами.

У нас затеплилась надежда…

Снова зазвенели железные засовы, послышались гулкие голоса. Минуты казались вечностью. Прошло немало времени, пока появились два надзирателя и увели одного из нас… За ним другого. Так по одному брали и уводили, и каждый с беспокойством ждал, когда придет его очередь. Товарищи еще больше волнуются, потому что не знают, зачем их уводят в дом.

— Что они там делают?.. Убивают? Ну, скажи, что они с нами сделают? — встревоженно пристал ко мне Нургаин.

— Что хотят, то и делают!.. И перестань болтать попусту! — отрезал я, теряя терпение.

— Ты и здесь намерен приказывать? — рассердился Нургаин.

Я пожалел, что так неуместно оборвал его.

— Ладно, не стоит об этом говорить! — успокоил я товарища.

Наши голоса как-то встряхнули угрюмо застывших арестованных, они оживились.

Завязался разговор… А конвоиры между тем брали и уводили кого-нибудь.

Подошла и моя очередь. Повели меня узеньким коридором, освещенным лампой к самой дальней двери.

Там сидел какой-то русский чиновник. У окна стоял Сербов. Записали мою фамилию.

— Деньги есть? — спросил чиновник.

Обшарили мои карманы и, не найдя ничего подозрительного, приказали конвоирам:

— Убрать его!..

Привели меня в темную, холодную камеру с цементным полом. С шумом захлопнулась тяжелая железная дверь, а снаружи загремел замок.

Из темноты, из глубины камеры донесся голос:

— Кто ты?

Я узнал по голосу нашего товарища, адвоката Трофимова. В камере темно. Ощупью я добрался до людей, лежащих на цементном полу. Лежим, изредка перебрасываемся словами.

Время от времени открывается дверь и вталкивают очередного заключенного. Один из них, нащупывая себе место в темноте, оттолкнул мою ногу.

— Что это лежит на полу? — недоуменно спросил он по-русски.

— Человек лежит на полу, — многозначительно ответил я.

— Сильно сказано! — ввернул Трофимов из дальнего угла…

Так мы коротали ночь в этой темной пещере.

С наступлением утра появились караульные. Нас подняли, уставших, изнуренных, и выгнали на тюремный двор.

Потом снова рассовали по камерам и заперли.

Днем в нашу камеру вошел молодой офицер Моисеев, помощник казачьего коменданта. Сам он был не из казаков. Отец его — крупный акмолинский купец. Сын учился вместе со мной в акмолинской школе. Сидели мы с ним когда-то за одной партой. Оба интересовались газетами и спорили о политике. Бывало, вместе играли. Сейчас на его плечах погоны прапорщика.

Когда вспыхнула война на Балканах, наши учителя начали собирать деньги болгарам. Устраивались благотворительные вечера. Ругали в те дни Турцию, хвалили Болгарию. С учащихся собирали по 5—10 копеек, но я отказался от взносов. Моисеев упрекнул меня тогда и начал распространять слух, что Сейфуллин — турецкий патриот.

В 1919 году я уехал из Акмолинска в Омск продолжать учение. С тех пор мне не приходилось встречаться с Моисеевым. И только в 1917 году, когда шла ожесточенная борьба за создание советской власти в Акмолинске, я снова увидел его. Нам пришлось конфисковать богатства его отца: каменные дома, мельницы, многочисленный скот. Я настаивал на том, чтобы казакам были возвращены насильно захваченные Моисеевым земли на берегах Нуры.

И вот теперь с молодым офицером Моисеевым мы встретились как враги.

На нем сверкает мундир, поскрипывает портупея. Рядом с ним начальник тюрьмы и еще двое, вооруженные до зубов. С бывшим соучеником мы обменялись взглядами — и только…

Увидев нас сидящими на каменном полу, Моисеев расспросил начальника тюрьмы о распорядке, вполголоса дал указания и вышел.

Наши друзья, которые остались на свободе, не забывали нас — приносили передачи, сообщали новости. Сегодня, например, такую: несколько человек окончательно внесены в список и будут расстреляны. Фамилии пока неизвестны!..

На другой день другая новость: расстреливать никого не будут, потому что во многих местах, в том числе и в Омске, власть находится в руках большевиков.

После такой новости мы грызем кулаки — дали маху!

На следующий день нас снова вывели во двор на прогулку. Я попытался заговорить с одним студентом из охраны — эсером. Он ответил насмешкой.

Во дворе расклеены приказы коменданта города, в которых большевики именуются врагами народа и отечества, а также говорится, что по всей России власть у большевиков будет отнята, и все они понесут заслуженную кару…

Из этих приказов узнаем, что взяты Атбасар, — власть в руках атамана Анненкова, и Петропавловск, в котором властвует полковник Волков.

Многие из нас после такой информации еще ниже повесили головы. Сильнее прежнего беспокоит мысль: «Хотя бы не сдавался Омск, чтобы окончательно не распоясались казаки!»

Но на следующий день стало известно, что Омск тоже пал. Казаки еще больше зверели.

Оказывается, до взятия Омска «герои» — бунтовщики, взявшие власть в Акмолинске, были еще не уверены в своих силах, побаивались. Но как только пришла весть, что взят Омск, распоясались окончательно.

Военному делу стали обучать старых и молодых купцов и мелких торговцев. Всех, кто хоть в какой-то степени был связан с большевиками, загоняли в тюрьму.

Камеры переполнены. Большинство членов совдепа в первой камере. Двадцать четыре человека, которых признали наиболее опасными, заковали в кандалы. Среди них начальник штаба Красной Армии матрос Авдеев, комиссары совдепа Павлов и Монин, председатель совдепа Бочок, его заместители Катченко и Серикбаев, председатель трибунала Дризге, Мартлого, комиссары по распределению продовольствия Богомолов и Асылбеков, член президиума совдепа и комиссар по делам просвещения Сейфуллин, комиссары по труду Пьянковский и Щербаков, комиссары милиции Грязнов, Адилев, Жайнаков, Бекмухаметов, социал-демократ, не член совдепа Петрокеев и другие.

Привезли под конвоем арестованного Жумабая вместе с его помощниками, которые ездили в Ереймен, чтобы воздать по заслугам волостному Олжабаю Нуралину и Алькею. Случилось непредвиденное — Жумабая и его товарищей, по настоянию Олжабая, заковали в кандалы.

Одели нас в разноцветную арестантскую одежду из грубого льняного полотна — спина и воротник желтые, остальное черное.

Выдали нам брюки и рубашки с вылинявшими воротниками и отвратительные черные бушлаты.

Когда нас выводили на прогулку, двор окружали вооруженные конвоиры.

После взятия Омска запретили передачи. Караул усилился… Конвоиры все время менялись; то это были прапорщики, то сыновья местных богачей, мещан, купцов.

Кормили нас очень плохо — какая-то баланда да черствый черный хлеб с водой.

Аресты большевиков продолжались.

Попала в тюрьму и группа рабочих с заводов Успенска, Спасска, Караганды. Арестовали молодежь из «Жас казаха».

Двенадцать камер переполнены, но власти не успокоились, продолжают рассовывать большевиков по каменным сараям.

Казаки, как голодные волки, рыщут по аулам, обшаривают каждый поселок Акмолинского уезда. Люди, как стадо овец, терпеливо переносили невзгоды.

Положение бедняков еще более ухудшилось. Тех, кто пытался перечить, избивали плетками.

Народ по-разному сопротивлялся несправедливым действиям.

В день, когда нас должны были заковать в кандалы, понадобился кузнец. Позвали одного кузнеца-казаха. Узнав, в чем дело, он наотрез отказался. Его жестоко избили плетками, но и тогда он не выполнил гнусного приказания.

Простой народ впал в отчаяние. А те, кому не нравилась советская власть, ликовали.

Прошел слух, что нас пошлют на расправу к казачьему атаману Дутову в Оренбург, что в Омске ждут одного важного начальника, чтобы создать военно-полевой суд и всех руководителей расстрелять.

С каждым днем наше положение становится все тяжелее.

Приходят вести, что в Сибири белогвардейцы захватывают города.

Мы все вместе обсуждаем создавшееся положение.

Стоит только двинуть рукой или ногой — кандалы звенят, как путы на стреноженных конях. Если поднимемся все вместе, лязг кандалов заполняет тюрьму.

Как-то казахи в нашей камере разговорились о судьбах своих товарищей. Как они там?

Речь шла о Сабыре Шарипове из Кокчетава, о работниках из Омска — Татимове, Жанибекове, Мукееве, Шаймердене Альжанове, из Петропавловска — Есмагамбетове, Дуйсекееве, об их уездном комиссаре Исхаке Кобекове, о тех, кто организовал в Омске демократический совет молодых большевиков, и о многих, многих других.

Самым близким мне был ветфельдшер Шаймерден Альжанов, ярый противник алаш-орды.

Вспоминается такая история. В 1917 году в Омск прибыл из Оренбурга Букейханов. Полковники восторженно встретили его. Состоялся митинг. Тогда против Букейханова выступил только один человек — Шаймерден.

Молодежь алаш сочла его сумасшедшим. Шаймерден в знак протеста покинул собрание вместе с Таутаном Арыстанбековым…

Мы думали о судьбах не только акмолинских товарищей. Во время установления советской власти в Семипалатинске, когда взбешенные алаш-ордынцы не хотели признавать эту власть, к большевикам присоединился только учитель Ныгмет Нурмаков из Каркаралинска. После Октябрьского переворота в одном из своих писем он писал мне: «Как дела, Сакен? Мне стало понятно, что только большевики могут дать свободу беднякам, которые жестоко угнетались царской властью. Поэтому-то я и стал большевиком…»

И разговор пошел о том, как теперь чувствует себя Ныгмет в Каркаралинске.

В 1917—18 годах редко можно было услышать, чтобы казахи добровольно присоединялись к большевикам. В газетах об этом не сообщалось. Тем труднее было казахским большевикам вести политическую борьбу, открыто выступать против националистических устремлений алаш-орды.

Трудно было нам еще и потому, что все газеты, выходившие в Казахстане, исключая акмолинскую «Тиршилик», поддерживали алаш-орду.

Знакомясь с общественно-политической борьбой 1917—18 годов, нетрудно убедиться в том, что образованные люди группировались тогда вокруг газет и журналов. И если их взгляды расходились с политикой газеты или журнала, они старались высказать свою точку зрения в газетах и журналах других губерний.

В этой великой борьбе 1917—18 годов главным рупором алаш-орды стала газета «Сары-Арка». И только один Ныгмет из Каркаралинска Семипалатинской губернии писал нам в «Тиршилик».

Акмолинская газета резко выступала против алаш-орды. Поддерживала нас петропавловская газета «Уш жуз».

Наши местные идейные противники стали выпускать в 1918 году газету «Жас алаштар»— «Молодой алаш-ордынец». В Петропавловске выходила газета «Жас азамат»,[43]«Молодой гражданин». которая также всячески старалась поднять престиж буржуазных националистов.

Уральские алаш-ордынцы издавали одно время в городе Ойыле газету «Жана казах» — «Новый казах».

В Ташкенте против советской власти выступала газета «Бирлик туы»,[44]«Знамя единства». алаш-орду поддерживала букеевская газета «Уран»,[45]«Клич». редактируемая поэтом-муллой Карашевым. Против них активно выступал Серик Жакипов.

Омар Карашев написал гимн алаш-орды и выпустил книгу под названием «Терме»,[46]«Ритмы». в которой восхвалял Алекена (Алихана). Он восторженно утверждал, что знамя казахского народа — это Алекен. Вокруг него гимназисты, студенты…

Перечитывая эти газеты, сейчас трудно поверить, что в Казахстане в то время были люди, которые поддерживали большевиков.

Были в Акмолинске и такие большевики, которые избежали ареста, — Турысбек Мынбаев, Жахия Айнабеков, Абубакир Есенбаков, Галим Аубакиров, Баттал Смагулов, Жаманаев, Билял Тиналин, Сеит Назаров, Арын Малдыбаев, Хаким Маназаров и многие другие.

В молодежной организации «Жас казах» заранее узнали о предстоящем аресте активистов и сумели предупредить Бакена Жанабаева, Кожебая Ерденаева, Салиха Аннабекова, Омарбая Донентаева, Дуйсекея Сакбаева и других товарищей.

Как ни старались тюремщики лишить нас связи с миром, мы получали все новые и новые вести с воли. Мы узнали, что в Семипалатинске образовано правительство алаш-орды. «Сары-Арка» полностью опубликовала его программу. Газета появилась и в Акмолинске. Нам в тюрьму передали номер этой газеты, если не ошибаюсь, 42.

В нем был напечатан призыв алаш-орды, гласивший:

«Кто поймает бандитов и изуверов — казахских большевиков, пусть на месте расправляется с ними. Их нужно истребить всех!»

Каждый день мы ждали смерти…

С каждым днем враги революции — муллы, третейские судьи, волостные все выше поднимали головы.

Враги радуются. Друзья скорбят.

А в каменной тюрьме сидят закованные в кандалы красные соколы-большевики.