Онлайн чтение книги Приключения Оги Марча The Adventures of Augie March
Глава 14

Я спешил исполнить пророчество, сделанное Теей еще в Сент-Джо. И хотя нанесенные мне побои, а затем и преследование потрясли меня, дело было не в них: просто важность занятия, которому я себя посвятил, перестала мне казаться безусловной, исчезла убежденность, будто мои усилия способны принести кому-то ощутимую пользу. В противном случае я бы принял участие в забастовке сталелитейщиков и, выйдя на площадь перед «Репаблик стил», тоже, возможно, стал бы жертвой кровопролития в День памяти, как это произошло с Граммиком, получившим дубинкой по голове. Я же был в это время с Теей, не в силах находиться где-то еще, коль скоро все у нас с ней так закрутилось. Нет, причина не в Tee. Просто не была моим призванием ни профсоюзная работа, ни политика, не ощущал я ни малейшего желания встать во главе масс, жаждущих сбросить с себя оковы нищеты и бороться за лучшее будущее. Да и как бы я это сделал, не видя себя в числе избранных, способных уловить теплящийся огонек общественного недовольства и, концентрируя его в себе, подобно лупе, вбирающей солнечные лучи, превращать в ослепительный и жаркий костер? Нет, не для этого я был рожден.

Выскочив из такси, я вбежал в вестибюль многоквартирного дома и трижды нажал кнопку звонка, мельком оглядевшись по сторонам. Вестибюль был нарядным, густо меблированным и совершенно пустынным, и я растерялся, пытаясь понять, какая из элегантных дверей ведет к лифту, когда в одной из них зажегся квадратик света: это Тея спустилась за мной в вестибюль. В кабине оказалась бархатная кушетка, и, усевшись, мы обнялись и стали целоваться. Не замечая заскорузлых кровавых пятен на моей рубашке, Тея гладила мне грудь и плечи. Я распахнул халат на ее груди. Голова моя шла кругом, сознание мутилось, я плохо различал предметы. Если бы здесь находился посторонний, мы бы его не заметили. Не помню, кто ждал возле лифта - возможно, горничная, - но и в коридоре, и уже в квартире, на ковре, мы не размыкали объятий.

С Теей все было не так, как с другими женщинами, которые раскрываются постепенно, дозволяя вам насладиться сначала одним, потом другим, более ценным, и лишь в самом конце - драгоценнейшим из сокровищ. Тея не спешила, но и не медлила. Словно черпая из глубин своей одержимости, она отдавалась вся целиком - губами, руками, прядями волос, вздымавшейся грудью и обвивающими меня ногами, отдавалась естественно и просто, так что мы оба, претерпевая некую трансформацию, преображались в кого-то неведомого, незнаемого доселе. И оба чувствовали прилив любви, не менее мощной, чем та, которую испытываешь, преклоняя колени и сводя пальцы в молитве, но совсем иной по духу. И совершенно не важно, что пальцы мои в тот момент не были благоговейно сжаты, а гладили грудь Теи, а ее покоились на моем затылке.

Потом солнце, переместившись, обожгло нас, лежавших на ковре возле двери. Оно было таким же дымчато-белым, каким казалось в бельевой отеля, а лучи его - столь же беспощадными, как и те, что лились на тротуар в Лупе, когда я бежал по нему, спрыгнув с трамвая. Мне захотелось задернуть шторы - так слепило глаза. Я встал, и только тут она заметила, что у меня с лицом.

- Кто это тебя так отделал?

Я объяснил ей все, но в ответ услышал только:

- Так вот почему ты не пришел! Вот чем занимался все это время!

Самым важным и обидным в этой истории ей казалось потерянное время. И хотя она содрогалась, глядя на мои раны, почему и за что меня били, ее не интересовало, любознательности тут она не проявляла. Да, о профсоюзном движении она слышала, но мое участие в нем ее не касалось. И если я был не с ней, а не там, где мне надлежало, то какая разница в перемене мест? Все мешавшее нам воссоединиться было несущественным и поверхностным. Работницы на фабрике бинтов, забастовка служащих отеля, мои ошибки и заблуждения, касавшиеся ее сестры или миссис Ренлинг, чьим жиголо меня считали, и даже собственные метания Теи - все это становилось чисто внешним, не стоящим внимания. Реальностью могло именоваться лишь сиюминутное, происходящее здесь и сейчас, то, к чему Тея шла инстинктивно, начиная с Сент- Джо. Отсюда и беспрестанные ее сожаления о потерянном времени, за которыми чувствовались и страх, и смутное подозрение, что так и не удастся ей выпутаться из этого «внешнего», покончив с бесконечным блужданием вслепую.

Я, разумеется, понял это не сразу, но, проведя безвылазно несколько дней в ее квартире, постепенно уяснял себе психологическую сторону происходящего. Засыпая и вновь пробуждаясь, мы не обсуждали ни друг друга, ни наши планы. В спальне стояли чемоданы, но я не задавал ей вопросов.

Укрыться у нее на несколько дней явилось для меня удачей еще и потому, что мои враги не оставляли желания проучить меня, о чем мне сообщил Граммик, когда я выбрался ему позвонить.

То, что другие женщины нравились мне меньше, чем Тея, не было их виной. Лишь с Теей я понял, почему это так. Просто есть люди, чей жизненный импульс как бы замедлен - в силу ли усталости, вялости характера, тех или иных жизненных передряг и невзгод, печалей и разочарований; иные, наоборот, суетливы и слишком спешат отвлечься от своих бед, забыться, заглушить в себе отчаяние. Для меня же выбранный Теей темп был безукоризненно верным, верным до такой степени, что каждый самый незначительный ее жест, каждое движение, будь то порывистый шаг в кухню или наклон, когда она поднимала бумажку с пола, наполняли мое сердце дрожью восторга. Моя любовь достигала того градуса, когда радует буквально все. И я был счастлив. Тея двигалась по комнате, а я лежал на ее постели, мной безраздельно оккупированной, и не сводил с нее глаз. Я чувствовал себя королем и не скрывал наслаждения, в котором купался.

Лицо Теи было бледнее, чем мне помнилось; впрочем, раньше я, возможно, не слишком в него и вглядывался. Вглядевшись же, в нем можно было различить следы пережитых скорбей и тревог, теперь уже минувших, что отражалось в ясной чистоте ее глаз. Ее черные волосы чуть кудрявились у корней, придавая прическе прелестную растрепанность, но особенность эта, как и все прочее в ней, замечалась не сразу. Глаза казались очень темными. Губы она то и дело подкрашивала ярко-красной помадой из тюбика, который держала на тумбочке в изголовье кровати, чувствуя потребность хоть этим придать лицу некоторую яркость, и помада нередко пятнала и наволочки, и меня.

По телефону Тея сказала, что в скором времени ей предстоит уехать. В первые несколько дней она не заговаривала об этом, но потом стоявшие наготове чемоданы навели нас на данную тему и она сообщила, что была замужем, официально все еще находится в браке и остановилась в Чикаго на пути с Лонг-Айленда в Мексику, куда едет для получения развода. Боясь так или иначе ранить мои чувства, она лишь вскользь упомянула, что муж значительно старше, как ее, так и меня, и очень богат. Мало-помалу я узнал и другие детали. У него собственный самолет и озеро в частном владении, где он держал тонны льда, превращавшиеся в июле в еле теплую воду. Ее муж ездил охотиться в Канаду, носил запонки стоимостью в пятнадцать тысяч долларов, а яблоки выписывал из Орегона по сорок центов за штуку. Его крайне, до слез, огорчало стремительное облысение. Все это она мне рассказала в доказательство своей нелюбви к мужу. Но ревности я не испытывал: причины ревновать к неведомому человеку у меня не было. Эстер тоже была замужем за очень богатым, как все выскочки, юристом в Вашингтоне, округ Колумбия. Однако Тея не осознавала, насколько чужд мне весь этот круг и образ жизни с частными самолетами, охотой и немереным количеством денег. Среди ее вещей были спортивная одежда и инвентарь - бриджи, походные ботинки, ружейные чехлы, фотокамеры; в уборной я однажды случайно зажег красную лампочку, при свете которой она проявляла пленки, в ванной стояли проявители, лежали какие-то трубки и непонятного назначения штуковины.

Так, за разговором, незаметно наступил вечер. Мы еще не успели встать из-за стола, и перед нами лежали куриные косточки, арбузные корки и прочие остатки заказанного по телефону ужина. Она сидела, заложив руки за спину, на фоне шторы и открытого окна, где в вечерней синеве виднелись силуэты деревьев, и рассказывала мне о муже, но слушал я невнимательно, думая только о ней и о том, как мне повезло здесь и сейчас. Деревья росли в маленьком, крытом белым гравием дворике. В окно влетело крупное насекомое неизвестной мне породы - бурое, членистоногое. В Чикаго насекомые сравнительно редки, но стоит где-нибудь появиться хоть паре листочков, как они тут же берут реванш. Слышался шум льющейся воды - в нижней квартире мыли посуду, а дальше, от района Хеллз-Китчен, плыл и замирал звон от устремившихся ввысь шпилей колокольни, похожих своими черными выпуклостями на потемневшие кожистые скорлупки яиц песчаника, которые иногда находишь на побережье.

Яркие вспышки вечерних огней за окнами, шум, то усиливающийся, то замирающий, как эхо выстрелов в тире, заглушался плеском воды и позвякиванием посуды. Сидя в мягком кресле с шелковой обивкой в одном из халатов Теи, спокойный, довольный, в предчувствии новых наслаждений, я и не мыслил ревновать ее к брошенному мужу.

Сам едва не женившись на Люси Магнус, я вполне понимал Тею и сочувствовал ее желанию выйти замуж, подобно сестре, и сделать партию не хуже. И при всей ее теперешней иронии по отношению к таким людям, я усматривал и в ней стремление утвердиться на социальной лестнице и занять на ней положение не ниже этого ее Смита или как его там, по крайней мере утереть нос невестам из так называемых хороших семейств Бостона или Виргинии.

Она считала само собой разумеющимся, что мы вместе поедем в Мексику, и я не особо сопротивлялся. Я понимал, что у меня не хватит духу, гордости или ответственности, чтобы посоветовать ей приехать за мной попозже, когда я свыкнусь с этим замыслом и буду готов к переменам, подобающе обставив свой уход с профсоюзной работы, или по крайней мере став финансово независимым. Я сказал лишь, что у меня нет денег, и она без тени юмора предложила:

- Так возьми, сколько тебе надо, в холодильнике.

У нее была привычка оставлять сдачу, деньги на расходы и даже чеки в холодильнике, где они лежали между увядшими салатными листьями и блюдечками с беконным жиром, который она не желала выбрасывать. В общем, пятерки и десятки были всегда под рукой, и, выходя, я мог не долго думая достать их оттуда, как достают перед прогулкой носовой платок из ящика комода.

Я встретился с Граммиком и попросил его уладить вместо меня дело с «Нортумберлендом». Он уже и так успел сделать невозможное: предотвратить незаконную стачку. Он сообщил, что представитель противоборствующего нам союза и его подручные охотятся за мной, желая проучить. Когда я сказал, что собираюсь бросить работу и уехать из города, он изумился, но я объяснил ему, что обязан поступить так из-за Теи, и он вроде бы понял и не стал со мной спорить. Он считал, что ситуация с двойным профсоюзным подчинением, конечно, очень щекотливая, и нашей организации предстоит либо развернуть в отеле большую агитацию, либо уступить свое место другим.

Тея занималась моей экипировкой перед путешествием, почему мне и вспоминалась все время виденная когда-то картина, изображавшая герцога Веллингтона на охоте в Солсбери: синий фрак, черное кепи и лосины. Возможно, Tee виделось нечто подобное и для меня. Мы объезжали магазины и примеряли, примеряли. Когда ей казалось, что вещь мне идет, она кидалась мне на шею с поцелуями, восклицая:

- О, детка, ты просто прелесть! - И совершенно игнорировала оторопевших продавцов и других покупателей. Когда же я брал в руки что-то, по ее мнению, абсолютно неподходящее, она покатывалась со смеху, повторяя: - Что за глупость! Брось немедленно! Только полоумные старухи сочтут это шиком!

Одежда, которую дарил мне Саймон, тоже ей не нравилась. Она желала, чтобы я выглядел спортивно, и в конце концов обрядила меня в кожаную куртку, уместную разве что на охоте на уток - броскую, с карманами для патронов, рыболовных крючков, влагоустойчивых спичек, ножа и компаса. В такой куртке можно было выжить даже на озере Гурон. Для покупки ботинок мы отправились к «Карсону», где я не был с того времени, как Джимми Клейн поймал меня в вертящихся дверях.

Во всех этих заведениях разговаривала с продавцами она. Я же больше помалкивал, чувствуя, как бьется сердце. Потом поднимался и с улыбкой шел в примерочную, где позволял ей так и эдак крутить меня перед трюмо, рассматривая со всех сторон. Меня восхищала каждая из ее привычек и маленьких странностей, напористость тона, высокий голос и то, как небрежно, без тени смущения поправляла она свою зеленую юбку, когда из-под нее вдруг показывалась комбинация, или откидывала с лица выбившуюся прядь черных, словно китайская тушь, волос. Одевалась она роскошно и дорого, но я оценил подрагивание ее шляпки, когда Тея поднималась ко мне в комнату, и то, как взволнованно она путалась в элегантной своей одежде, раздеваясь.

И все эти поцелуи прилюдно, покупки и подарки не унижали меня, я сознавал свое везение и совершенно искренне чувствовал себя счастливым. Жалуй она меня титулами или иными монаршими милостями из тех, что даровала Елизавета Лестеру, нацепи мне на голову вместо так нравившегося ей стетсона шлем с перьями, даже это меня бы не смутило. Как не смутили и клетчатый драп, кожа, замша и высокие ботинки, в которых я вышел на Уобаш-авеню, преобразившись не то в заезжего иностранца, не то в туриста. Я лишь посмеивался, разыгрывая в родном городе чужака.

Она была помешана на дешевых магазинах, где покупала косметику и галантерею - гребни и булавки. Сделав основные покупки, мы отправились к «Маккрори», что на Кресд- жи, и битый час толкались в толпе, по преимуществу женской, ходили взад-вперед, обследуя все уголки под душещипательные радиомелодии. Мелочи Тея любила покупать задешево - возможно, ее забавляла экономия и сам процесс пересчитывания монеток, словно подтверждающий истинную ценность денег. Не знаю, я так и не понял этого. Но даже хождение по лавкам рука об руку с ней меня не унижало. Я шел, куда она вела, и безропотно исполнял все ее желания, следуя за Теей, как нитка за иголкой или пришитый к ней насмерть. Всякий восхищавший ее пустяк в ту же секунду приобретал в моих глазах значимость драгоценности - гребень или заколка, тесьма или узор на жестяном колечке, которое она приобрела, к великой своей радости, бейсболка с зеленым козырьком для загородных прогулок или же котенок - она дня не могла прожить без какого-либо домашнего животного. Маленькое полосатое существо с тонким и вертким хвостом совершенно терялось на необъятных просторах навощенного паркета в комнатах, которыми Тея никогда не пользовалась. Она снимала большие апартаменты, но устраивалась где-нибудь в тесноте, среди громоздившихся вокруг нее вещей. Несмотря на обилие шкафов и комодов, она так и жила на чемоданах, ящиках и коробках, через которые приходилось перебираться, направляясь к кровати. Она пользовалась простынями в качестве полотенец и превращала полотенца в бархотки для обуви или тряпки, подтирая за котенком, еще не приученным к месту. Она задаривала горничных духами и чулками в качестве награды за уборку, мытье посуды, стирку белья и прочие, не входившие в их обязанности услуги, а может быть, просто за то, чтобы они прощали ей ее безалаберность. Она считала, что умеет находить общий язык с прислугой, с простым народом, и я, бывший профессионал в этой области, не разочаровывал ее, позволяя пребывать в приятном заблуждении.

Все это не имело ни малейшего значения. На многое я тогда смотрел сквозь пальцы. То, что меня касалось, трогало до глубины души и увлекало, а все прочее не стоило внимания и оставляло равнодушным. Никогда еще и никто так меня не пленял. Я жил ее умом и рассудком. Но, привыкнув заботиться о себе, самостоятельно принимать решения и отвечать за свои поступки, я не мог в полной мере оценить привалившее мне счастье.

Наоборот, временами меня пугала та легкость, с которой я пренебрег былыми запретами. Опасения, столь мне знакомые, были отброшены. А ведь меня должен был насторожить пример моей матери, да и мое собственное прошлое, весьма сурово о себе напоминавшее. Остерегись! Будь предусмотрителен, глупец! Ведь ты всего лишь песчинка, крохотный кусочек металла, высыпанный вместе с другими на магнитное поле и притягиваемый полюсами. Что бы ты ни делал - ел, спал, работал, - тобой управляет закономерность, которой ты не можешь противиться и подчиняешься слепо и покорно. Зачем же множить путы? Зачем кидаться в водоворот, стремиться туда, откуда следовало бы бежать, если это неизбежно иссушит тебя, исказит черты, искрошит зубы? Беги!

Прояви мудрость, исчезающую, когда человек самонадеянно выбирает одинокий путь под гнетом неизбежных страхов, владычествующих в этом мире. Они не дадут тебе передышки, наши истинные хозяева, не пощадят. Скольких они уже согнули и подчинили, скольких обезличили и наметили себе новые жертвы!

Но вот появилась Тея с ее деньгами и решительностью, неукротимой жаждой любви и удачи, заботами и чувством ко мне, ружьем и фотоаппаратами, планами насчет Мексики и идеями, главнейшей из которых была настойчивая устремленность к лучшему и более совершенному, нежели то, что зовется реальностью. К чему-то подлинно прекрасному и достойному. Хорошо, согласен, давайте будем стремиться к этой, другой реальности. Но реальность, создаваемая на протяжении какого-то времени лишь одинокими последовательными усилиями кого-то одного, усилиями, которые хотя и могут вознаграждаться и приносить плоды, но в конце концов оказываются тщетными, всегда терпит урон, обнаруживая свою необоснованность и иллюзорность. Это понятно.

Однако в области идей Тея обладала одним преимуществом: она принадлежала к людям, способным отстаивать свои убеждения не на жизнь, а на смерть. Идеи проверяются на прочность страданием, как у святых мучеников и у тех, кого голыми обыскивает полиция. Только ценой собственных терзаний ты способен доказать, что идея твоя не пустой треп. Пока не страдает тело, всякая идея эфемерна, по большей части надуманна и пуста - хлопок фейерверка, взметнувшегося в воздух сияющими искрами и безрадостно осыпающегося на землю полусгоревшими останками.

Нельзя сказать, что сама Тея всегда соответствовала высоте своих требований, но я вынужден был принимать ее версию реальности и соглашаться с тем, что внушалось мне с такой безоговорочной убежденностью. К тому же она попросту привыкла всегда получать желаемое, в том числе и меня. Порой она даже бывала грубой. Так, когда раздавался междугородний звонок, мне предлагалось выйти из комнаты, и я, слушая за дверью ее громкие крики и удивляясь пронзительности голоса, не разбирал слов и лишь недоумевал насчет причин такой запальчивости. И думал, как покоробило бы меня это, не будь я ее любовником.

Тея считала, что не все мне в ней доступно и понятно, и оставалось только удивляться, сколь многое она действительно знала и понимала, остальное же восполняла своей безграничной самоуверенностью: себе она верила слепо и безапелляционно. Поэтому порой ревновала меня, отпускала шпильки и колкости, и глаза ее при этом блестели отнюдь не дружелюбно.

Понимала она и уязвимость своего положения, слабость, проявившуюся в необходимости меня добиваться. Однако теперь она была на коне и потому даже эту слабость склонялась признать силой и гордиться ею.

- Тебе нравилась та гречаночка?

- Да, конечно.

- И с ней тебе было так же, как со мной?

- Нет.

- Наверняка ты врешь, Оги. Наверняка было так же!

- Ну разве тебе со мной так же, как с мужем? Разве я похож на него?

- На него? Ни капельки!

- Почему же тебе со мной может быть иначе, чем с другим, а мне с тобой - нет? Ты думаешь, я притворяюсь? Хочешь сказать, что я тебя не люблю?

- О нет, но ведь я первая пришла к тебе, а не ты ко мне. Я отбросила гордость. - Она уже забыла, что в Сент-Джо я и внимания-то на нее не обращал. - Тебе стала надоедать эта твоя гречанка, а тут как раз подвернулась я. И принялась так тебя облизывать, что ты не устоял. Ты же любишь, когда тебя забрасывают цветами. - Говоря так, она тяжело дышала, словно ей мучительно было даже вспоминать об этом. - Тебе надо купаться в любви, которую льют на тебя со всех сторон, а ты впитываешь ее и наслаждаешься, глотая большими глотками. Ты будешь счастлив, если кто-то на коленях станет молить тебя о любви, просить смилостивиться и ответить на чувство. Ты очень падок на лесть, устоять против нее тебе не дано.

Возможно. Но вот против чего я действительно не мог устоять, так это против ее яростного взгляда, против ее напора и отважной убежденности. И взгляд этот был одинаков - сердилась ли она или изнемогала от любви, прижавшись ко мне грудью, сплетая пальцы, обвивая меня ногами. И ревность ее, хотя и беспочвенная, была нешуточной и непритворной.

- Будь я поумнее, я бы тебя добивался, - сказал я. - Мне просто не хватило догадливости, и я благодарен, что ты ее проявила. И потому ничего не бойся.

Но не вся эта дребедень, не борьба самолюбий и великодуший, не желание одержать верх составляли смысл наших бесед, а то, как прояснялось и розовело потом ее лицо, как, пожав плечами, стряхивала она с себя заботу и улыбалась, подсмеиваясь над собой. Непреклонность ее взглядов и суждений объяснялась не только привычкой к независимости и желанием идти наперекор общепринятому, но и природной зоркостью и подозрительностью. Общественный опыт ее был шире, чем у меня в то время, и она понимала многое из того, что было мне тогда недоступно. Вероятно, она также помнила, что к моменту нашего первого знакомства я числился в поклонниках старой дамы и пользовался этим в своих целях, чтобы не сказать хуже, но пренебрегала этим как чем-то недостойным. Ведь теперь она успела узнать то, что я раскрывал ей сам, и раскрывал с легкостью, хотя и невольно. Но так же невольно мерила она меня своим привычно зорким взглядом богатой девушки с ее склонностью к подозрительности. Ведь даже решившись на что-то и остановив на этом свой безусловный выбор, можно страдать и покрываться потом от страшной мысли о возможной ошибке. Даже Тею, при всей ее твердости и самомнении, порой одолевали сомнения.

- Зачем ты говоришь обо мне такие вещи, Тея? - Меня это и вправду тревожило. В сказанном я усматривал некоторую истину, беспокоившую меня, как беспокоит потеря вещи, вывалившейся из кармана.

- Но разве я не права? Особенно в том, что ты с легкостью покупаешься на лесть?

- Наверно, здесь есть доля истины. Но это относится в большей степени к прошлому. Сейчас дело обстоит уже не так.

Я пытался внушить ей, что всю жизнь стремился поступать верно, придерживаться правильного пути и сопротивляться чужим влияниям, и теперь, влюбившись в нее, стал лучше понимать себя и истинные свои склонности.

Но она лишь возражала:

- Говорю это, потому что вижу, как важно для тебя чужое мнение. Ты придаешь этому слишком большое значение, и люди этим пользуются, но ведь у них нет ничего своего, все заемное, и они лезут к тебе в душу, в печенку и мозги, требуя любви. Это как болезнь. Но им вовсе не надо, чтобы ты полюбил их настоящих. Нет. В том-то все и дело. Ты должен считаться с ними и видеть такими, какими им хочется выглядеть в твоих глазах. Они живут чужими мнениями, подражая окружающим, и стараются превратить тебя в свое подобие. Оги, дорогой мой, остановись, это принесет тебе одно лишь горе. Ведь на самом-то деле они равнодушны к тебе, не наплевать на тебя лишь тем, кто тебя любит. Вот мне - не наплевать. А они - они тобой манипулируют. И не надо чересчур заботиться о том, как ты выглядишь в их глазах. А тебя это волнует, вот в чем все дело!

Она могла бесконечно долго развивать эту тему, и слушать ее подчас было неприятно, поскольку вся ее мудрость оборачивалась против меня. Казалось, она предвидела зло, которое я ей некогда причиню, и пыталась меня предостеречь. Но в то же время я слушал ее разглагольствования с жадностью и понимал ее. Пожалуй, слишком хорошо.

Особенно участились подобные разговоры на пути в Мексику.

Она не раз пыталась объяснить мне, чем мы там займемся помимо хлопот о ее разводе, и, видимо, полагала, что интуитивно я успел проникнуться ее планами. Но я в них путался, не уяснив себе многихдеталей - например в собственном ли доме живет она в этой своей Акатле или дом этот они снимали, - а описания тамошних мест меня разочаровывали и настораживали: не опасны ли все эти горы, охота, и болезни, и разбой, и местные жители, с которыми надо держать ухо востро. И про охоту я понял не сразу. Сначала думал, будто она собирается охотиться на орлов, что показалось мне странным, но вскоре выяснилось, что имеется в виду охота со специально натренированным орлом: раньше у нее были для этого соколы, а теперь она желает перенять опыт английского капитана и одной американской пары, тренировавших и приручавших к охоте золотистого и американского орлов редких, почти вымерших со времен Средневековья видов. Мысль о возможности такой охоты она почерпнула из статей Дэна и Джули Мэннис, за несколько лет до этого практиковавших нечто подобное в Такско с лысым орлом, охотившимся на игуан.

Где-то возле Тексарканы существовал какой-то мужик, продававший птенцов орла. Он предлагал орленка некоему Джорджу, старинному приятелю отца Теи, державшему зоопарк. Этот отцовский приятель, насколько я мог судить по рассказам Теи - вполне сумасшедший, построил у себя в Индиане копию Трианона с клетками внутри и путешествовал по миру, собственноручно отлавливая животных для своей коллекции. Сейчас он уже в годах и путешествовать не может, поэтому попросил Тею, а вернее, увлек проектом отлова для его зоопарка нескольких гигантских игуан, этих свирепых ящериц, реликтов мезозойской эры, еще сохранившихся в горах к югу от Мехико. Услышав об этом и не успев даже решить, принимать ли всерьез подобную информацию, я уже понял, что меня такая поездка не минует: каждая моя влюбленность непременно имела некую странность.

Не скажу, что в данном случае странностей в моей избраннице оказалось больше, чем я рассчитывал, поскольку, напомню, тут я вообще ни на что не надеялся. Признаю только, что являлась она существом уникальным по непредсказуемости и противоречивости - непостоянная и упорная, нервная и твердая одновременно. С одной стороны, она боялась темноты на лестнице, с другой - имела инвентарь для ловли змей и показывала мне снимки вылазок за гремучниками членов клуба змееловов, к которому принадлежала. На снимке она держала гремучую змею и куском резинового шланга выдавливала из нее яд. Рассказывала она и как, преследуя эту змею, ползла за ней в пещеру. У Ренлинга я продавал спортивные товары, но сам охоту видел лишь в кино, если не считать отстрел крыс, которым занимался Саймон на складе, чему я не раз бывал свидетелем. Особенно мне запомнилась одна крыса - очень крупная, с горбатой, словно у кабанчика, спиной, сиганувшая к забору, быстро перебирая своими когтистыми лапками. Однако я не отказывался стать охотником. До нашего отъезда из Чикаго Тея брала меня за город, где я практиковался в стрельбе по воронам. Тогда мы вынужденно задержались в Чикаго. Тея ожидала письма от адвоката Смитти - Смитти звали ее мужа, и Тея воспользовалась ожиданием, чтобы преподать мне несколько уроков стрельбы в лесах на границе с Висконсином. Когда мы возвращались и она, сняв бриджи, в одной рубашке возилась с какой-нибудь пряжкой на своем обмундировании, чиня ее и ремонтируя, сосредоточенность и абсолютная поглощенность этим занятием и поза - согнутая шея, поднятые к лицу голые коленки, неуклюжие движения рук - делали ее похожей на десятилетнюю девочку. Но когда мы катались верхом в Линкольн-парке, она становилась сама ловкость. Я еще со времени Эванстона помнил, как ездить верхом, но в седле едва держался и на скачку это было мало похоже. Я еле поспевал за Теей, запыхавшийся, красный, тяжело подскакивая и ударяясь о круп лошади, кое-как ухитряясь не упасть, не грохнуться оземь, и чрезвычайно смешил ее своим видом.

Меня такие прогулки тоже развлекали, но, спешившись и отдышавшись, я задавался вопросом, какие еще испытания и навыки меня ждут. Вместе со снимками из клуба змееловов она хранила в своем кожаном бумажнике и другие - того лета, когда мы с ней познакомились в Сент-Джо, фотографии ее дяди и тети, сестры Эстер и спортивных состязаний с участницами в белых шортах с ракетками или в каноэ. Разглядывая карточку Эстер, я не ощутил ни малейшего волнения, в глаза лишь бросилось ее сходство с Теей. Среди прочих были и снимки родителей Теи. Ее мать увлекалась индейским бытом и на фоне туристского автобуса, в шляпе и мехах любовалась видами окрестных скал. Одна из фотографий особенно меня заинтересовала. Отец Теи сидел в коляске рикши в белом походном костюме и тропическом шлеме, глаза его под яркими лучами казались совершенно выцветшими, а пятна солнечного света превращали колеса в подобие лимонных ломтиков, вымоченных в чае.

Были там и многочисленные снимки охотничьих сцен - Теи с соколом на вытянутой в перчатке руке, ее мужа Смитти в бриджах, играющего с собакой, в ночном клубе с Теей - она смеется и жмурится от вспышки, он же прикрывает слабыми пальцами лысину, уворачиваясь от рук склонившегося над их столиком записного шутника-конферансье. Многое из увиденного вызывало у меня беспокойство - к примеру, этот ее снимок в ночном клубе. Я разглядывал ее грудь, знакомые мне плечи и подбородок, но причина всего этого веселья, его смысл и звук, хриплый хохот публики были мне недоступны. Для меня не было места за этим столиком. Как не было его и в коляске рикши, где восседал ее отец. Или рядом с ее матерью, кутавшейся в меха в экскурсионном автобусе. И вся эта охотничья экспедиция меня смущала. Стрелять ворон - это еще куда ни шло. Но когда я примерил купленную мне кожаную рукавицу для охоты с орлом, меня охватило странное чувство, будто я включился в какую-то дьявольскую игру и мечусь в адском пекле, ловя раскаленные угольки.

Так что я пребывал в нерешительности. Не потому, что должен ехать с ней, - это было ясно, неясными оставались только перспективы. Вряд ли я мог внятно объяснить все это кому бы то ни было. Попробовал заговорить об этом с Мими, казалось бы, наиболее мне сочувствующей, но ничего, кроме конфуза, не вышло - она даже не поняла, о чем я толкую.

Влюбленности моей она не верила и лишь недоуменно морщила лоб и вскидывала брови. Когда же я объяснил ей ситуацию подробнее, рассмеялась мне в лицо:

- Что-что? Покупать в Арканзасе орла? Орла? А может, канюка или другое страшилище?

Из солидарности с Теей я не позволил себе рассмеяться, Мими так и не удалось меня развеселить, хотя комичность затеи я ощущал вполне и весьма тревожился.

- Как тебя угораздило запасть на такую?

- Я люблю ее, Мими.

Услышав эти слова, она пристально вгляделась в мои глаза, словно проверяя, не шучу ли я. С большой серьезностью и трепетом относясь к любви, Мими сомневалась в каждом, кто претендовал на столь же серьезные чувства, и считала, что таковых не много. Она сказала только:

- Берегись. Как бы это не довело тебя до беды. И зачем ты бросил работу? Граммик говорил, что у тебя были хорошие перспективы.

- Мне надоела эта работа. На мое место может заступить Артур.

Вероятно, в моих словах она усмотрела недостаточное почтение к Артуру, потому что ответила:

- Не болтай ерунды. Ему надо завершить переводы, он и так вкалывает как вол - пишет статью «Поэт и смерть».

И она принялась излагать мысли Артура о том, как хорошо было бы, если бы похоронную церемонию проводили поэты. Артур обосновался в моей комнате, где отыскал в старом ящике под кроватью попорченную пожаром библиотеку классики, составленную доктором Элиотом. Он попросил моего разрешения взять эти книги, чтобы сохранить их для меня. Поскольку на книгах стояло факсимиле «У. Эйнхорн», отказать ему я не смог бы даже при желании. Он все еще лечился от своей гонореи, и Мими так неустанно заботились о нем, что интересовалась делами кого-то другого лишь постольку-поскольку.

Объяснить мой отъезд Маме оказалось просто. Разумеется, мне не требовалось раскрывать ей все подробности, и я сказал лишь, что собираюсь жениться на молодой даме, которая едет по делам в Мексику, поэтому я уезжаю тоже.

Хотя Мама больше не работала на кухне, на руках ее все еще виднелись следы от ножевых порезов - темные полосы, которым, видимо, не суждено было исчезнуть. Она не изменилась в лице - не побледнела и не покраснела, только взгляд ее словно затуманился, а рот то и дело недоуменно приоткрывался. Мне показалось, что смысл сказанного она не совсем уловила, довольствуясь интонацией, которая показалась ей бодрой, взбодрив и ее. Да и с чего бы расстраиваться, если я так нарядно одет и, по-видимому, вполне преуспеваю? Если узы привязанности и способны тяготить и сковывать, то сейчас они меня только радовали, и если радость эта была иллюзорной или же грозила превратиться в таковую, я ни за что бы в этом не признался - разве может быть иллюзией то, что так вещественно и чудесно материально? Нет, признать это я не смог бы ни в коем случае.

- Она богата, как жена Саймона?

Я подумал, что она подозревает мое возвращение к Люси Магнус.

- Нет-нет, к родным Шарлотты она не имеет отношения.

- Что ж, только не позволяй ей сделать тебя несчастным, Оги, - сказала Мама.

И я понял, что она имела в виду: если невесту подобрал мне не Саймон, то собственный мой выбор вряд ли окажется удачным - способность попадать пальцем в небо я явно унаследовал от нее самой. Об охоте, разговаривая с ней, я не упоминал, но думал, что эта деталь симптоматична: сыну Агари на роду написано быть ловцом диких зверей.

Я осведомился о Саймоне. Последнюю информацию о нем я слышал от Клема Тамбоу: Саймон подрался с негром на Дрессель-бульваре.

- Он купил новую машину, «кадиллак», - отвечала Мама, - и заезжал, чтобы покатать меня. Мы чудесно провели время! Он богатеет, наш Саймон.

Известие о том, что Саймон преуспевает, меня ничуть не огорчило. Да будь он сейчас хоть герцогом Бургундским - пускай себе, ничего не имею против. К тому же, следует признаться, меня грела мысль, что и Тея является богатой наследницей. Не стоило притворяться, будто мне это безразлично.

Перед отъездом я заглянул и к Падилле, которого застал у входа в институт. Его халат был забрызган кровью, хотя он занимался вычислениями, эксперименты же, насколько я знал, в его обязанности не входили. Покуривая свою вонючую темную сигарету, Падилла обсуждал какие-то графики с типом, державшим перед ним растрепанный блокнот. Известие, что я еду в Мексику, не вызвало у Падиллы особого энтузиазма, к тому же он рекомендовал мне держаться подальше от его родной провинции Чиуауа. В Мехико, добавил он, в котором, кстати, сам ни разу не был, жил его кузен, чей адрес он готов мне предоставить.

- Поможет он тебе или, наоборот, покусится на твои деньги - предвидеть трудно, - сказал Падилла, - но если захочешь, можешь его навестить. Пятнадцать лет назад, когда я уезжал, он был беден как церковная мышь. В прошлом году я получил магистерскую степень, и он прислал мне открытку. Может, хочет, чтобы я его вызвал. А тут такой случай! А вообще счастливого пути, если получится. Только не говори потом, что я не советовал тебе остаться дома! - Внезапно он улыбнулся, и курносый его нос и высокий покатый лоб пошли морщинами, исчезавшими у корней по-мексикан- ски роскошных волос. - И поаккуратнее со своей шлюшкой!

Даже из вежливости я не смог выдавить улыбку и решил, что говорить подобные вещи влюбленному - верх бестактности.

Таким образом, никто не напутствовал меня словами, которые мне было бы приятно услышать. Каждый считал своим долгом так или иначе меня предостеречь, да я и сам вспомнил Элеонору Клейн и рассказ Джимми о том, как ей не повезло в Мексике. Я спорил с собой, уговаривая себя, что пересечь мне предстоит только Рио-Гранде, а никак не Ахеронт, и все- таки на душе было неспокойно. На самом деле смущала меня не цель моего путешествия и не место, куда я направлялся, а состояние, в котором ехал. Я впервые отправлялся в путь не один, и это было изумительно странным. А удручала не бре- довость всего этого замысла соколино-орлиной охоты, а мысль о том, что отныне все, что случится с Теей, неизбежно случится и со мной, и ничего другого ждать не приходится. Это путало.

Однако истинная, глубинная причина беспокойства мне тогда была неясна, и я грешил на Мексику и охоту. В конце концов однажды вечером, когда мы сидели с Теей и она играла на гитаре, вернее, касалась большим пальцем струны, а та отзывалась гулом, я сказал:

- А нам обязательно ехать в Мексику?

- Обязательно ли ехать? - переспросила она, накрывая струны ладонью.

- Тебя бы с легкостью развели и в Рено, и где угодно.

- Но почему ты против Мексики? Я была там много раз. Что в ней плохого?

- А что плохого в другом месте?

- Там есть дом в Акатле, где мы сможем отловить ящериц и других животных. Я договорилась с адвокатом Смитти, что развод пройдет в Мексике. Кроме того, существует еще одна причина, почему там будет лучше.

- Что за причина?

- После развода я буду стеснена в средствах.

Я невольно зажмурился и схватился за голову, словно помогая улечься в мозгу только что услышанному поразительному факту.

- Прости меня, Тея, но я не понимаю. Я считал, что и у тебя, и у Эстер полно денег. А все эти купюры в холодильнике?

- Нет, Оги, наши родители никогда не были особо богатыми. Богат мой дядя, брат отца. Но, кроме меня и Эстер, других детей в семействе нет, поэтому нас баловали, давали деньги на расходы и тратились на наше воспитание, но при этом предполагалось, что нам следует сделать хорошую партию. Эстер так и поступила - вышла замуж за состоятельного человека.

- И ты тоже.

- Но мой брак распался. И я могу признаться, что за всем этим стоит один скандальный случай. История глупейшая, вряд ли тебе стоит обращать на нее внимание, но все произошло оттого, что с одной вечеринки я уехала с морским кадетом. Он был так похож на тебя. Я его не любила и думала только о тебе.

- Своеобразная замена?

- Ну, как и у тебя с той гречаночкой.

- Я никогда не утверждал, будто после Сент-Джозефа о тебе только и думал.

- И об Эстер тоже не думал?

- Нет.

- Тебе важно меня переспорить или все-таки выслушать? Я просто объясняю, как все вышло. К нам приехала погостить моя тетя. Помнишь ее? Старая такая дама? И была вечеринка у нас дома, то есть дома у Смитти, и тетя увидела, как я обжималась с тем парнем. Ну не делай большие глаза, Оги, к тебе это не имеет отношения. Это было бог знает где и бог знает когда, и я же не предполагала, что окажусь потом в Чикаго и разыщу тебя. А Смитти мне к тому времени уже осточертел и требовался кто-то другой, пусть даже первый попавшийся морской кадет. Тетя моя после этого сразу уехала, и мне позвонил по межгороду дядя и сказал, что назначает испытательный срок. Вот еще почему мне необходимо ехать в Мексику - чтобы заработать денег.

- При помощи орла? - вскричал я. В душе моей царил разброд. - Как ты себе это представляешь? Даже если орел и поймает пару-другую чертовых игуан или каких там еще животных ты себе наметила! Это же бред!

- Деньги мы получим не только за игуан. Мы снимем кино про охоту. Ведь как иначе заработать, если не тем, что умеешь делать? Мы можем и статьи продавать в «Нэшнл джиогрэфик».

- Откуда ты знаешь, что у нас получится? И кто будет писать эти статьи? -

- Мы соберем материал и наймем кого-нибудь в помощь. Всегда можно найти подходящего человека.

- Но, дорогая моя, на это же нельзя рассчитывать! Не так это просто!

- Но и не так сложно, уверяю тебя. Я знаю массу людей, которые только и мечтают быть мне чем-нибудь полезными. Вот приручить и вышколить орла действительно нелегко. Но мне не терпится попробовать. А кроме того, жизнь в Мексике гораздо дешевле.

- Ну, а зачем же такие траты здесь? В этом номере?

- Пока развод не оформлен окончательно, за все платит Смитти. Тебя ведь это не оскорбляет, правда?

- Нет, но тебе стоит быть поэкономнее, не так швыряться деньгами.

- Почему? - Она искренне этого не понимала.

Как и я не понимал ее представлений о необходимых расходах. Например, ей ничего не стоило оставить тридцать долларов в магазине на Мичиган-бульваре, заплатив за какие- нибудь бесполезные французские серебряные ножницы. Такими ножницами не срезают пуговиц, не обрезают нитку. Они валяются, забытые, в ящике или чемодане среди прочих вещей и, возможно, пролежат там до скончания века, и при этом в Мексике она собиралась экономить!

- Тебе ведь не жаль денег Смитти?

- Нет, - откровенно признался я. - Но если, предположим, я откажусь, ты поедешь в Мексику одна? С орлом и так далее?

- Конечно, поеду. А разве ты собираешься отказаться?

Но она отлично знала, что отпустить ее одну я не могу. Я скорее дал бы выколоть себе глаза, чем остался в Чикаго, когда она едет в Мексику. И предложи она мне путешествие с африканскими хищниками, кондорами, птицей Рух или фениксом, я соглашусь и на это. И ведущая тут она, а я ведомый, и если бы имел встречную идею, то непременно попытался бы склонить ее на свою сторону, но я молчу и, значит, таковой не имею.

Поэтому, спросив, не хочу ли я остаться в Чикаго, и, увидев на моем лице выражение бесконечной любви, она взяла свой вопрос обратно, и наступившее молчание нарушил лишь стук положенной на место гитары.

Потом она сказала:

- Если тебя беспокоит эта птица, забудь о ней на время. А после я тебя всему научу. Не думай пока об этом. Представь себе только, как здорово ее приручить и какая красота эта охота!

Я пытался внять ее совету, но все равно глубоко укоренившийся во мне скептицизм вест-сайдского мальчишки давал о себе знать, я мучился и никак не мог отделаться от подспудной мысли: «Какого черта я лезу в этот кошмар?» И поскольку жили мы неподалеку от зоопарка, я однажды отправился туда, чтобы взглянуть на орла - тот восседал на дереве в огромной, сорок футов высоты, и конической, как у домашнего попугая, клетке, в перемежающихся зелеными тенями солнечных бликах, горделивый, двуногий, в пышных, не то турецких, не то янычарских своих шароварах из перьев, с приплюснутой головой, зорким взглядом убийцы и жестким оперением. Каким же неуместным рядом с ним выглядел этот традиционный парк с жидкой зеленью лужаек и газонов, оплетенными чахлыми вьюнками резными оградами и по-домашнему уютным солнечным светом - как не подходило орлу все это окружение! «Да разве можно приручить такого, - думал я. - Поскорей бы уж в эту Тексаркану, пока орленок не подрос как следует».

Наконец пришло письмо от адвоката. В тот же день мы погрузили вещи в машину и двинулись из города к Сент-Луису. В путь мы отправились поздно и потому дотемна не успели далеко проехать. На ночь мы расположились прямо на земле, под распахнутой дверцей багажника. Я понял, что наш привал недалеко от Миссисипи, которую мне не терпелось увидеть. Я был возбужден и взволнован.

Рядом высилось огромное дерево. Казалось странным, что такой толстый ствол способен довольствоваться столь мелкими и скудными листочками. Но вскоре за жужжанием и стрекотом насекомых я стал различать шорох листвы под дуновением ветерка. Шум нарастал, охватывал все новые листья, усиливался и гремел, неумолчный, вселенский, словно морской прилив, устремляющийся ввысь, в усыпанную звездами небесную твердь.