Онлайн чтение книги Приключения Оги Марча The Adventures of Augie March
Глава 20

Вернувшись в Акатлу, я все больше полеживал, еще надеясь получить весточку от Теи, поэтому регулярно и безрезультатно звонил на почту. Услышав, что для меня ничего нет, я выходил выпить текилы в компании любителей пропустить кружечку за чужой счет. В покер у Jly я больше не играл и с бывшими приятелями не знался. Джепсона задержали за бродяжничество и отправили назад в Штаты, но жена Игги собиралась его вызвать. Их маленькая дочка была в курсе всей истории, и при виде ее испуганного личика и не по возрасту настороженных глаз меня охватывала жалость.

И в закатные часы, когда я сидел на скамейке возле пивнушки в грязной рубашке, замызганных неглаженых штанах и с трехдневной щетиной, мне часто хотелось подняться и крикнуть: «Люди! Все, кого еще носит земля! На что вы надеетесь, если счастье и красота, раз мелькнув, исчезнут, как на киноэкране?» Часто меня душили слезы. А иногда во мне закипала злоба, и тогда я готов был кричать и выть! Но если низшим существам в подобных ситуациях несвойственны крики, рычание, вопли, карканье и громкий лай, то, наверно, предполагается, что и людям следует выражать свои чувства более сдержанно. Все же временами я позволял себе удаляться в горы, где мои вопли и громкие споры с самим собой мог слышать разве что какой-нибудь индеец, но индеец в любом случае промолчал бы. Мне же становилось легче - по крайней мере на время.

Однажды я обзавелся приятелем - это был русский, изгнанный из казачьего хора за драку. Он все еще носил свою форменную саржевую гимнастерку с белыми шнурами и газырями, был горд, нервен и грыз ногти. Совершенно лысая голова кидала мягкий, как солнечные блики, отсвет на его всегда чисто выбритое, красивое, исполненное важности лицо, прямой нос, недобрые, слегка поджатые губы и замечательные черные брови. Будь я проклят, если он не смахивал на поэта д'Аннунцио, чей портрет как-то попался мне на глаза.

Нищий, часто пьяный, он, несомненно, должен был разделить участь Джепсона. Денег у меня почти не осталось, но время от времени я все же мог позволить себе бутылочку текилы, почему он ко мне и прилепился.

Я относился к нему примерно так же, как к дочке Игги, которую жалел за испытания, выпавшие ей в столь ранние годы. Вначале я досадовал на него и стыдился нашей дружбы, затем проникся более теплым чувством. И поскольку мне хотелось поделиться с кем-нибудь и рассказать про Тею, он стал моим исповедником. Я выложил ему всю историю и понял, что он мне сочувствует. Доказательством этому служили морщины заинтересованности и участия и грусть, омрачившая его чело.

- Теперь вы видите, насколько все это ужасно, - сказал я. - Вот я и переживаю. Страдания мои невыносимы. Иной раз мне кажется, что я не выдержу - умру.

- Погодите-ка, - возразил он, - но вы же пока еще ничего такого не видели.

Я чуть не набросился на него с кулаками и вскричал:

- Самовлюбленный вы осел, вот вы кто! - Мне хотелось кинуться на него и растерзать, и я был достаточно пьян, чтобы это осуществить. - Что вы себе позволяете! Недоносок, казацкое отребье! Я вам о своих чувствах говорю, а вы…

Но теперь уже ему хотелось поговорить о своих чувствах. И обвинять его, считая это подлостью, я не могу. Честно говоря, это даже естественно. Ведь и у него за плечами была довольно пестрая и разнообразная жизнь. А теперь он оказался на мели и не видел впереди никакого просвета. От него пахло чем-то из прошлого - не то ваксой, которую уже давно не производят, не то тальком или затхлостью. Но все равно он был мне simpatico[191]Симпатичен (исп.)..

- Ладно, дружище, все ясно, - прервал его я. - Плохо вам пришлось, ничего не скажешь. Не видать вам больше, наверно, своего Харбина или откуда там еще вы сюда прибыли.

- Не из Харбина, из Парижа, - пояснил он.

- Хорошо, бедолага вы мой, пусть это будет Париж.

- У меня в Москве был дядька, - сказал он, - так он оделся раз бабой и в церковь заявился. От него все шарахались - еще бы: баба с бородой и вида самого зверского. Городовой остановил его и говорит: «Сдается мне, что ты не баба, а мужик!» А он ему в ответ: «Ну а мне сдается, что ты не мужик, а как есть баба!» И пошел себе своей дорогой. Никто его не трогал. Все боялись.

- Очень милая история, но не пойму, к чему вы клоните?

- Я это к тому, что вот вам, например, любовь принесла горе, а ведь сколько горя на свете и от чего только оно не бывает, а горе от любви - это еще куда ни шло. Считайте, вам повезло, если, кроме как в любви, вы и горя не знали! Потом, может, еще и не то будет. Думаете, дядька мой от хорошей жизни пошел в бабу рядиться и людей в церкви пугать? Он покуражиться хотел. Чуял небось, что жить ему всего пару годков осталось.

Я сделал вид, что не очень понял; считать его просто комичным персонажем, шутом гороховым мне было удобнее. На самом деле смысл этих его слов до меня вполне дошел. Жизнь страшна не столько своей краткостью и конечностью, сколько количеством бед и разочарований на пути к финалу. Это факт, и факт трагический.

Мало-помалу я перестал с ним видеться. Он нашел себе работу - поставлял клиентов Негре, хозяйке борделя, а я задумал переезд. Свое экстравагантное обмундирование - сапоги для верховой езды, куртку спасателя с озера Гурон - я продал Луфу и на вырученные песо поехал в Мехико. Я больше не ждал от Теи прощения. Поселился опять в «Регине», но без нее было, конечно, грустно. Администрация и горничные помнили Тею и ее птицу и поняли, что дела мои плохи: исчезли и фургон, и чемоданы, и страшный орел, и счастливый блеск в моих глазах, не было теперь ни манго в постели, ничего такого. Ночами парочки поднимали все тот же дикий шум, и теперь он казался мне особенно чуждым и отвратительным, как и этот отель. Но здесь было дешево, и я лишь затыкал уши.

Денег от Стеллы в «Уэллс-Фарго» не было, однако у меня в запасе имелся телефон Сильвестра и я позвонил ему, лишившись пристанища. Поначалу я решил прощупать на предмет квартиры кузена Падиллы. Тот оказался совсем не похожим на Мэнни - сухопарый, краснорожий и алчный, за пенни удавится. Он порывался стать моим гидом по городу, но Тея уже показала мне Мехико; тогда он выразил желание познакомить меня с испанской литературой и в конце концов намекнул насчет денег - мол, хочет купить мне на них одеяло. Потом он исчез, и больше я его не видел.

Я томился по Tee, хотя и знал, что теперь она недостижима и совершенно отдалилась от меня как в силу упрямства, так и из-за особенностей моей психики. И я бродил по городу и размышлял. Останавливался, слушал певцов или унылую скрипку какого-нибудь калеки, разглядывал цветочниц и пчел, ползающих по лоткам со сладостями у кондитерских лавок. В Мехико, куда ни пойдешь, отовсюду видно снежную вершину одного из вулканов, а потом и саму гору. В те дни я старался не смотреть на себя в зеркало - таким выглядел осунувшимся, почти больным. Иногда мне казалось, что если бы ко мне приблизилась Смерть и, тронув за плечо, спросила: «Ну что, готов?» - я, секунду помедлив, ответил бы: «Вполне». Ведь можно сказать, что частично я уже умер, и если что и вынес из этого обстоятельства, то это невозможность жить, не имея в пределах видимости чего-то истинно великого и святого. И при этом город вокруг меня был прекрасен, пышен, великолепен даже в неприглядности и бедности своей, в грязной бестолковости - от него веяло теплом, и это помогало мне жить. Сердце ныло, мне было плохо, но отчаяние временами отступало.

В конце концов я обратился к Сильвестру. Мы встретились, и он одолжил мне денег. Поначалу он был не очень словоохотлив. Я это расценил как нежелание обсуждать со мной политику и сообщать секретную информацию.

- Вид у тебя голодный и обтрепанный, - сказал он. - Не знай я тебя, подумал бы, что передо мной очередной американский бродяга. Надо тебе почиститься.

Я чувствовал себя так, словно Калигула сбросила меня с тысячеметровой высоты: ветер свистел в ушах, краски туманились, как виды Иерусалима, - но, стукнувшись о землю и кое-как поднявшись, оглушенный, я должен был держаться на ногах, шагать, не теряя равновесия. Хотя бы так! Уже немало. Сильвестр понял, как мне хочется восстановиться, не сломаться окончательно, и улыбнулся - широко, так что лицо пошло темными морщинками. Я всегда умел его позабавить.

- Не повезло мне, Сильвестр, - сказал я.

- Да уж вижу. Так ты хочешь остаться здесь и ждать перемен или вернуться в Чикаго?

- А ты как считаешь? Как мне лучше? Сам я не знаю, что делать.

- Оставайся здесь. Тут есть один человек, у которого ты сможешь пожить некоторое время, если Фрейзер его попросит.

- Я был бы рад и очень благодарен тебе, Сильвестр. А что за человек?

- Друг Старика, еще из Европы. Он тебя приютит. Не нравится мне твой вид и нынешний образ жизни.

- Спасибо тебе, Сильвестр! Огромное спасибо!

И появившийся вскоре Фрейзер повел меня знакомиться с Паславичем. Этот милый югослав жил в маленькой вилле в пригороде, в Койоакане. Возле рта у него пролегли глубокие складки, в которых поблескивали щетинки - словно крохотные лепестки слюды в скальной породе. Внешности он был необычной: голова луковкой, очень коротко остриженная. Когда он встретил нас в саду, макушка его словно плавилась, исходя знойными токами.

Он сказал:

- Добро пожаловать! Буду рад компании. Может, вы поучите меня английскому?

- Конечно, поучит, - заверил Фрейзер.

Он тоже теперь выглядел совсем по-другому, и я наконец-то понял, почему Мими называла его Проповедником. Глубокомысленная складка между бровей, вечная насуплен- ность делали его похожим на священника. Или на офицера армии конфедератов. Он казался погруженным в какое-то тяжкое раздумье, в мысли о чем-то высоком, нездешнем.

Потом он оставил меня с Паславичем, и я неизвестно почему почувствовал себя словно отданным на хранение, зарезервированным с какой-то тайной целью. Но я слишком устал и не хотел думать о том, что он там замыслил на мой счет. Паславич провел меня по дому, показал сад. Я глядел во все глаза на птиц в клетках, на сидевших в цветах колибри и игольчатые ладошки кактусов. Лежа в траве или стоя по краям дорожек, эти мексиканские идолы цепко держались в почве, впивались в нее, питаясь собственным соком, студя жадные свои зубы и языки в воздушной синеве.

Паславич был человеком кротким, но беспокойным и упрямым и являлся корреспондентом югославских газет в Мексике. Крайне сентиментальный и чувствительный, он тем не менее считал себя большевиком и старым революционером. Про таких говорят: «Слезы у них что вода». Паславича трогало буквально все, и слезы он лил с той же легкостью, с какой исторгает смолу сосновый ствол. Он играл на фортепиано Шопена и, исполняя «Marche Funebre», не забывал упомянуть, что тот написал его, будучи с Жорж Санд на Майорке, и она оказалась в море во время страшного шторма. Когда она вернулась, он сказал: «Я думал, ты утонула». Давя своими мексиканскими сандалиями на педали инструмента, он походил на императора Нерона, выступающего в очередной своей трагедии. Паславич обожал французскую культуру и жаждал приобщить меня к ней. У него была страсть просвещать и просвещаться. Так, он говорил: «Просвети меня насчет Чикаго, расскажи о нем», «Просвети меня насчет генерала Улисса С. Гранта, а я просвещу тебя по поводу Фон- тенеля и его омлета с ветчиной. Таким образом мы обменяемся историями».

Он с жаром начал рассказывать:

- Фонтенель собрался в пятницу полакомиться омлетом с ветчиной, и тут началась страшная гроза с громом и молниями. Дело кончилось тем, что Фонтенель выбросил омлет за окошко и обратился к небесам со словами: «Seigneur! Tant de bruit pour une omelette»[192]Зд.: «Господи! Стоит ли поднимать такой тарарам из-за какого- то омлета» (фр.)..

Он упоенно и четко, прикрыв веки, произносил французские слова, словно это какое-то откровение. Или же говорил мне:

- Людовик Тринадцатый любил играть в цирюльника и самолично брить своих приближенных с их согласия или же без него. А еще он любил разыгрывать предсмертные конвульсии и проводил ночи в одной постели с новобрачными. Вот что такое упадок и вырождение феодализма в его типическом проявлении!

Может, Людовик Тринадцатый и вправду являлся дегенератом и проявлением вырождающегося феодализма, но Паславич любил его за то, что тот был французом. После ужина он не давал мне уйти к себе, пересказывая беседы Вольтера с Фридрихом Великим или Ларошфуко - с герцогиней де Лонгвиль, Дидро - с некой юной актрисой и Шамфора уж не знаю с кем. Мне Паславич нравился, но гостить у него бывало порой нелегко. Мне следовало играть с ним в бильярд, сопровождать его в клуб на Уругвайской набережной, выпивать, когда ему приходила охота, а делать это в дневные часы я не любил - слишком живо напоминало Акатлу и проведенное за бутылкой текилы время. Но мы садились и пили вино, и нас ласкало тысячью лучей медное солнце, пробиваясь сквозь зелень листвы, и вулкан сладко дремал, укутанный снегом. Я был гостем, а гостям надлежит ладить с хозяевами и им не перечить. Я платил ему, просвещая насчет футбола и бейсбола, рассказывая об игроках и командах Высшей лиги и всяком таком прочем.

Между тем я поправился и окреп, и тут возник Фрейзер и выяснилось, для чего он держал меня в резерве.

- Тебе, может быть, известно, что ГПУ вознамерилось уничтожить Старика, - сказал Фрейзер.

Об этом я знал. В газетах писали, что виллу Троцкого обстреляли из пулемета, а Паславич сообщил мне вдобавок множество других подробностей.

- Ну вот, - продолжил Фрейзер, - а сейчас сюда прибыл некто по кличке Скунс, большой чин в их тайной полиции. Прибыл, чтобы руководить операцией.

- Какой ужас! И что вы предпримете для его защиты?

- Ну, вилла, конечно, укрепляется, и телохранитель к нему приставлен, но оборонительные работы еще не окончены. Силами одних полицейских тут не обойтись. Сталину непременно нужно его убрать, поскольку он является совестью и знаменем всего революционного движения.

- Почему ты со мной заговорил об этом, Фрейзер?

- В том-то все и дело. Есть план, который сейчас обсуждается. Старик мог бы сбить со следа ГПУ, разъезжая по стране инкогнито.

- Как это «инкогнито»?

- Тайно, Марч, не под своей фамилией. Он должен изменить и внешность - сбрить усы и бороду, состричь шевелюру и выдавать себя за туриста.

Я счел эту идею довольно странной. Все равно как Ганди переодеть в принца Альберта. И разве может великий, обладающий таким влиянием человек столь унизиться? Однако несмотря на все сложности, которые я предвидел, идея произвела впечатление.

- И кто это придумал? - спросил я.

- Ну, пока это еще на стадии обсуждения, - пробормотал Фрейзер, что на профессиональном жаргоне революционеров должно было означать «тебе этого знать не следует». - Но я доверяю тебе, Марч, иначе не предложил бы участвовать.

- Господи, и в каком же качестве?

И он пояснил:

- Если Старик будет перемещаться по стране инкогнито, как турист, осматривающий достопримечательности Мексики, ему понадобится племянник-американец.

- И ты хочешь предложить это мне?

- С ним будут ездить двое - ты и одна девушка, из наших, муж и жена. Согласен?

Я представил себе, как стану колесить по стране в компании этой знаменитости, а нас будут выслеживать шпики. Нет, мне это не по плечу.

- Только никаких шашней с девушкой, - предостерег Фрейзер.

- Да как ты можешь говорить такое! Я даже в мыслях этого не держу. Я и от прежней своей любовной истории еще не очухался!

- Я просто предупреждаю на всякий случай, потому что Старик - человек строгих моральных принципов.

Фрейзер произнес это с таким видом, словно и сам придерживался строгих моральных принципов. «Ну, мне-то можешь баки не заколачивать», - подумал я, а вслух сказал:

- Он все равно на это не пойдет. Бредовая идея.

- Решать будет не он, а ответственные за его охрану.

Я полагал, что, судя по всему, внешность Троцкого - его визитная карточка. Эта его голова. Да он скорее положит ее на плаху и претерпит все мыслимые муки, чем позволит коснуться ее ножницами. Святой мученик. Вспомнилась история об Иоанне Крестителе и Ироде. Надо спокойно обдумать, готов ли я сам стать мучеником. В России у Троцкого имеется враг, который с большой охотой удружил бы ему, избавив ото всех и всяческих мук. Удружил убийством. Смерть повергает в ничтожество и обрекает на забвение. Успех - удел живых. Голос мертвого слабеет и постепенно замирает. А памяти нет места на этой земле, где господствуют сила и власть. Будущее за теми, кто выжил, и справедливо то, что есть. Все эти соображения быстро, одно за другим, пронеслись в моем мозгу.

- Тебе придется иметь при себе оружие. Не боишься?

- Я? Конечно, нет! - ответил я. - Насчет оружия я спокоен.

Я думал, нет ли в моей голове какого-то изъяна, дырочек вроде как в дуршлаге, если я не могу отказаться. Может, мне льстит это предложение возможностью постранствовать бок о бок с великим человеком, помчаться с ним как ветер по горным дорогам. Машина летит вперед на бешеной скорости. Дикие звери в страхе разбегаются. Земля бежит под колесами. Грозная Вселенная вращается вокруг нас. А он молчит, погруженный в глубокие думы о судьбах наций и всей планеты. Мы услышим тихий зов отринутого нами мира, а за нами тайно, крадучись, последует интернациональный сброд - убийцы всех мастей, только и ждущие своего часа, чтобы схватить нас.

- Иной раз приходится лишь удивляться, почему желающие сказать миру слово правды не обеспечат сперва свою безопасность.

- Это вредная, никуда не годная точка зрения, - возразил Фрейзер.

- Негодная? Ну, это я так, просто в голову пришло.

- Но ты согласен или нет?

- Ты считаешь меня подходящей кандидатурой?

- Нам нужен типичный американец.

- Думаю, что смогу заниматься этим некоторое время, - произнес я. - Если только дело не затянется.

- Мы рассчитываем на пару-другую недель. Только чтобы оторваться от Скунса и его подручных.

Он ушел, а я остался в саду, где в траве шныряли ящерицы, а раскаленные от зноя стены украшала роскошная пестрая кайма из сидящих наверху птиц, где серые, словно вулканический пепел, мексиканские боги утверждали извечную силу и жизнестойкость природы. На втором этаже Паславич играл Шопена. Теперь я думал о том, как ужасно сдаться убеждающей силе другого, ощутить ужас и безнадежность жизни, повинуясь не собственным чувствам, а сторонней указке и разделяя тем самым чужое отчаяние. Из всех видов насилия это, возможно, наихудшее: быть не таким, каков ты есть, чувствовать то, что тебе навязывают. Без мощной симпатии к насильнику чувство твое обречено, все утонет в отчаянии и захлебнется кровью. На балкон вышел Паславич в синем махровом халате и кротко осведомился, не хочется ли мне выпить.

- Хорошо, - согласился я, смущенный и встревоженный задуманным планом.

Но план провалился, чему я был очень рад. Ведь я мучился и не спал ночами, воображая, как станем мы метаться из города в город, то карабкаясь на горные кручи, то преодолевая пески пустыни.

Старик наложил вето на всю затею, и мне захотелось послать ему приветственное письмо, выразив восхищение проницательностью ума, но потом я посчитал, что было бы неэтично лезть в его секретные политические дела. Можно только представить себе, как он разъярился, услышав это их предложение!

И тем не менее в своей слабости и невозможности противостоять чужому напору я усмотрел влияние Мексики и решил вернуться в Штаты. Паславич одолжил мне сотню песо, и я купил билет до Чикаго. Он был очень расстроен моим отъездом и многократно уверял по-французски, как сильно ему будет меня недоставать. Разумеется, я вторил ему подобными же уверениями. Человеком он был очень и очень неплохим. Таких еще поискать.