Онлайн чтение книги Убийство арабских ночей The Arabian Nights Murder
Часть первая. ИРЛАНДЕЦ И АРАБСКИЕ НОЧИ. Показания инспектора-детектива Джона Каррузерса

Глава 1

ИСЧЕЗНУВШИЕ БАКЕНБАРДЫ

Первым источником ощущения, будто что-то не так, стал сержант Хоскинс — необходимо учитывать, что он был при исполнении обязанностей, — но и тогда трудно было увидеть в этой истории нечто большее, чем прогулки лунатика по стенке. Тем более, пусть даже нам доводилось сталкиваться со случаями необузданного веселья на Уэйн-стрит, когда обладатели белых галстуков дебоширили всю ночь, преступники, я уверен, редко носят длинные светлые бакенбарды.

Я встретил Хоскинса точно в четверть двенадцатого в ночь на пятницу, 14 июня. Я засиделся в участке, но мне было еще чем заниматься; так что я вышел за кофе и сандвичем в кафе на Пантон-стрит, после чего собирался вернуться к работе. Когда я, решив пройтись, вышел на Хаймаркет, то чуть не налетел на Хоскинса. Он представлял собой этакий старомодный тип полицейского: грузный и величественный, с наполеоновскими усиками, и я никогда не видел его в таком возбужденном состоянии. Он тяжело дышал; натолкнувшись на меня в темноте, он только и смог вымолвить: «Там!»

— Сэр, — придя немного в себя, сказал Хоскинс, — я сталкивался с тем, что называется розыгрышами, двадцать пять лет, но такого я еще не видел. Да и таких длинных светлых бакенбардов, пусть даже они и были накладными, тоже. Они были вот досюда! — возмущенно выкрикнул Хоскинс, тыкая пальцем себе в шею. — И вот это! — Я увидел над воротником длинные и глубокие следы от ногтей. — Вы знаете музей Уэйда, сэр? На Кливленд-роу?

Как и многие, я слышал о музее Уэйда. И постоянно прикидывал, что надо бы зайти в него, хотя так и не собрался. Наше отделение получило строгий приказ присматривать за ним — не только за самим музеем, но и за кварталами, где живут высокопоставленные лица. Я предполагаю, вы должны были слышать о старом Джеффри Уэйде, хотя бы как о владельце значительного банковского счета. Тем не менее даже наличие оного не могло удовлетворить его. Хотя я никогда не сталкивался с ним, его описывали как человека вспыльчивого, эксцентричного и как «самого большого шоумена в мире». Кроме того, я знал, что он владеет кое-какой собственностью в районе Сент-Джеймсского парка, включая дома на Пэлл-Мэлл.

Лет десять назад он основал небольшой частный музей (открытый для посетителей) и сам стал его куратором. Насколько я был осведомлен, в нем он собрал коллекции азиатского или, точнее, восточного искусства, хотя припоминаю, что несколько лет назад читал статью, в которой говорилось, что в музее Уэйда имеются также великолепные образцы ранних английских карет; по убеждению старика, в музее должна была быть всякая всячина. Музей располагался на Кливленд-роу, по другую сторону площади от Сент-Джеймсского дворца. Но он тянулся до восточного конца улицы, где его окружали мрачноватые скверики и здания, брошенные, казалось, еще в восемнадцатом веке. Даже днем это соседство не радовало глаз — тут вовсю гуляло эхо, ну а ночью в этих местах в голову могло прийти все, что угодно.

Так что, когда Хоскинс упомянул музей, я заинтересовался. Я сказал, чтобы он перестал изрыгать серный дым и доложил, что случилось.

— Я делал обход, — подтянувшись, сказал Хоскинс, — и шел по Кливленд-роу в западную сторону. Время, сэр, было около одиннадцати. Направлялся я по маршруту к той точке на Пэлл-Мэлл, где должен был миновать констебля. Я прошел мимо музея Уэйда. Вы видели его, сэр?

Мне и впрямь доводилось проходить мимо него несколько раз, и в памяти всплыло двухэтажное каменное строение, выходящее фасадом на улицу, обнесенное с обеих сторон узкими высокими стенками. Кроме того, у дома были массивные бронзовые двери, по фризу которых шла то ли арабская, то ли какая-то другая надпись: она-то и заставляла обратить внимание на здание. И я, и Хоскинс проезжали мимо него, когда несли конное патрулирование; боюсь, что после того дежурства я уже долго не смогу ездить верхом.

— Вот я и решил про себя, — хриплым конфиденциальным голосом продолжал Хоскинс, — решил про себя проверить двери и убедиться, что Бартон ничего не упустил. Так вот, сэр, двери были плотно заперты; я осветил их фонариком, ни о чем таком не думая, посветил наверх… — Он остановился. — Потом повернулся, и я не мог ошибиться, сэр. Потому что он сидел наверху на стене. Высокий, худой пожилой человек в цилиндре и во фраке. И у него были длинные светлые бакенбарды.

Я внимательно посмотрел на Хоскинса. Я не знал, то ли мне смеяться, то ли браться за дело; не знай я его достаточно хорошо, мог бы поклясться, что тут какое-то недоразумение. Но он был до ужаса серьезен.

— Да, сэр, именно это я и хочу сказать! Сидел на стене. Я направил на него фонарик; естественно, я был слегка ошеломлен — в его-то годы, да еще в этом мятом, сбитом набок цилиндре, словно… но я окликнул его: «Эй! Кто вы и что вы там делаете?» Затем я быстро взглянул на него и вынужден признать…

— Вы слишком возбуждены, сержант, — добродушно заметил я.

— Ладно, сэр, можете смеяться, — мрачно согласился Хоскинс и многозначительно покачал головой, — но вы-то его не видели. У него еще были большие очки в роговой оправе. И смотрел он на меня совершенно сумасшедшими глазами. Это длинное лицо с неестественными бакенбардами и еще длинные паучьи ноги, свисающие со стены. И вдруг он спрыгнул. Бах! — вот так. Мне показалось, что он хочет наброситься на меня. Вы когда-нибудь видели церковного старосту, сэр, когда он обходит прихожан с тарелкой для пожертвований? Вот у него был точно такой же вид, только он был сумасшедшим. Свалился он неуклюже, но тут же встал на ноги. И затем сказал мне: «Это ты убил его, и тебя за это повесят, мой милый обманщик. Я видел тебя в карете». И с этими словами он обеими руками вцепился мне в шею.

Надо сказать, что Хоскинс не был пьян (он тяжело дышал мне прямо в лицо, и я могу это утверждать); не способен он был выдумать и эту фантасмагорию.

— Может, это был Старик с Гор, — подколол его я. — И что же дальше?

Хоскинс смутился:

— В конечном итоге, сэр, мне пришлось ему разок врезать. Несмотря на свой пожилой облик, дрался он как дикая кошка, и это было единственное, что мне оставалось. Чтобы успокоить его, я дал ему по челюсти, и он тут же свалился. И тут я увидел самое странное — бакенбарды у него были накладными. Простите меня, сэр, но это правда. Они крепились каким-то клеем и оба сразу отлетели. Я не успел как следует разглядеть его физиономию, потому что в схватке он выбил у меня из рук фонарик, который разлетелся, и попытался лягнуть меня, а в той стороне улицы темновато. — Тем не менее Хоскинс не смог сдержать улыбки: — А про себя, сэр, я и подумал: «Парень, ну и в странную же историю ты попал!» Вот прогуливался он (это я так подумал) вдоль почтенных старых домов, нацепив на себя фальшивые бакенбарды, а теперь лежит себе как коврик у дверей в ста ярдах от Пэлл-Мэлл! А? Могу сказать вам, сэр, что почувствовал себя круглым идиотом. Мне оставалось лишь вызвать «Черную Марию». Я припомнил, что во время обхода только что встретил на Пэлл-Мэлл констебля Джемисона. Вот я и подумал: позову Джемисона посторожить этого типа, пока позвоню по телефону. Я пристроил его в кювете, положил его голову на бордюр, чтобы у него не текла кровь, от чего он мог окончательно свихнуться. Но едва я снялся с места и, отойдя не дальше чем на пару дюжин футов, оглянулся — просто убедиться, что с ним все в порядке…

— Так и было?

— Нет, сэр, его вообще не было, — торжественно сообщил Хоскинс. — Он исчез.

— Исчез? Вы хотите сказать, что он встал и убежал?

— Нет, сэр. Он лежал как колода. Могу поклясться на Библии! Я хочу сказать, что он исчез. Фюить! — свистнул Хоскинс. Попытка представить таинственное исчезновение стоила ему таких усилий, что он с трудом махнул рукой. — Я вам рассказываю чистую правду, сэр. — Он с достоинством приосанился. Было видно, что какая-то мысль не дает ему покоя. — Вы умный человек, сэр, и я знаю, что вы мне поверите. Вот констебль Джемисон, он мне не поверил, и что ему оставалось делать, как не подшутить над старшим по званию? «Исчез? — саркастически спросил он. — И куда же? Его, наверное, унесли феи. Накладные бакенбарды! — хихикнул Джемисон. — Только их еще не хватало! Может, у него еще была доска на колесиках и зеленый зонтик в придачу? Лучше никому не рассказывай эту историю, приятель, когда вернешься в участок». Но я рассказываю, ибо это мой долг, и я выполняю его! И ведь самое главное, этот тип просто никуда не мог исчезнуть. — Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Хоскинс справился с закипавшим в нем гневом. — Вот вы посмотрите, сэр. Этот тип лежал, можно сказать, посредине улицы, поодаль от всех дверей. Кроме того, было так тихо, что я обязательно бы услышал, если бы кто-то подошел, и любого бы увидел, поскольку на улице было не так уж темно. Клянусь, что отошел я не дальше чем на тридцать футов. Но я ничего не видел и не слышал, а не прошло и десяти секунд, как этот тип словно сквозь землю провалился. Какие-то тайны, сэр, не знаю, что и сказать. Исчез! Пропал там, где он никак не мог пропасть, могу поклясться чем угодно. И я ума не приложу, что мне было делать в этой ситуации…

Я посоветовал ему идти в участок и успокоиться, пока я выпью чашку кофе. При всем при том, что мне подобало со всей серьезностью разобраться в этой ситуации и найти в ней глубокий смысл, дабы справиться с первой неприятностью, постигшей меня в Вест-Энде, просто невозможно было серьезно подойти к Проблеме Исчезнувших Бакенбардов, не чувствуя себя большим идиотом, чем сержант Хоскинс. И подобно сержанту, я задумался: что, черт возьми, мне делать? С другой стороны, если Хоскинс стал жертвой хорошо спланированного розыгрыша, нет смысла отрицать все эти странные события, какой бы комический вид они ни имели. Хотя я продолжал терзать его вопросами, Хоскинс стоял на своем: никто и никоим образом не мог унести Бакенбарды без того, чтобы он что-то увидел или услышал; в той же мере он был уверен, что человек лежал без сознания. Так что в данный момент мне оставалось только одно: я пошел за своим кофе.

Когда я вернулся, полный беспокойства от мысли, что могло крыться за этой идиотской историей, она уже получила дальнейшее развитие. Сержант Хоскинс встретил меня у дверей; его дежурство закончилось, и он переоделся в штатское, но был полон сдерживаемого веселья, когда ткнул большим пальцем себе за спину, где с мрачным видом стоял констебль Джемисон.

— И ему повезло, сэр, — сообщил он. — Джемисону тоже досталось во время обхода.

— Вы хотите сказать, что Бакенбарды снова появились?

Джемисон с подавленным видом отдал честь. Он был явно смущен.

— Нет, сэр, это был какой-то другой тип. Спустя минут пять после того, как сержант ушел, он стал колотить в двери музея Уэйда. Но когда я подошел к этому парню, он решил тоже вступить в драку. — Констебль посмотрел на меня. Я подумал, что, может, вы захотите поговорить с ним. Я еще не выдвинул против него обвинения, но, если вы по какой-то причине решите задержать его, я это сделаю: он пытался ударить меня тростью, подонок эдакий. А я всего лишь попросил его успокоиться и пройти для разговора с вами. Сейчас он сидит в вашем кабинете.

— Так что произошло?

— Значит, так, сэр, — немного приободрившись, начал Джемисон. — Продолжая обход, я проходил мимо музея, когда увидел, что около него спиной ко мне стоит этот парень; похоже, он держался руками за бронзовую дверь. Весьма респектабельный молодой джентльмен в вечернем костюме, хорошего телосложения, смахивающий на киноактера типа «глаз не оторвать». Я окликнул его и спросил, что он тут делает. Он ответил: «Пытаюсь войти; разве не видно?» Я сказал: «Предполагаю, сэр, вам известно, что это музей?» — «Да, — сказал он, — именно поэтому я и хочу попасть в него. Тут где-то наверху есть кнопка звонка, помогите мне найти ее». Ну, я еще раз указал ему, что музей закрыт, в нем не горит свет, и не лучше ли ему было бы отправиться домой. Он пришел в ярость, повернулся и сказал: «Если вас что-то смущает, то, да будет вам известно, я приглашен в частном порядке осмотреть музей; идти с вами я не собираюсь — и что вы в таком случае предпримете?» И тогда я сказал, — Джемисон раздул щеки, — что в таком случае буду вынужден его заставить. А он ответил — в первый раз услышал эти слова не с экрана: «Ваша дерзость будет наказана!» — вскинул трость и попытался ударить меня.

— Как-то все это странно, сэр, — с мрачным видом заметил сержант, поглаживая усы. — Провалиться мне, если я тут что-то понимаю. А вы, сэр?

— Продолжайте, Джемисон.

— Я перехватил его трость и осведомился — конечно, очень вежливо, — не хочет ли он пройтись до участка, чтобы инспектор задал ему несколько вопросов. Он тут же утихомирился. Замолчал. Захотел выяснить — каких вопросов? «Об исчезновении», — сказал ему я. Повел он себя как-то странно: не стал поднимать шума, как я предполагал, и двинулся вместе со мной, задавая мне вопрос за вопросом. Я ему ничего не сказал, сэр. И теперь он у вас в кабинете.

Джемисон, как вы понимаете, несколько превысил свои полномочия, но вся эта история начала обретать столь странные очертания, что я был ему только признателен. По коридору я прошел к своему кабинету и открыл двери.

Сегодня вечером вы услышите самые разные оценки тех людей, с которыми нам пришлось иметь дело. Я могу представить только свою. Человек, который сидел в плетеном кресле и при моем появлении сразу же поднялся, на мгновение смешался, не зная, как себя держать. Он производил достаточно внушительное впечатление, особенно в моем убогом кабинете. В первые секунды мне показалось, будто знаю его, и я мог поклясться, что мы где-то встречались. Это смутное ощущение не покидало меня, пока я не понял, в чем дело. Стоящий передо мной человек обладал типичной внешностью героя тысяч бульварных романов. Каким-то загадочным образом он обрел плоть и кровь и, чувствовалось, приложил немало усилий, чтобы выглядеть как можно убедительнее. (Надо сказать, он сам это знал.) Например, он был высок и широкоплеч; у него были твердые и мужественные черты симпатичного лица, которое так нравится дамским писательницам, со светло-голубыми глазами под дугами бровей; могу ручаться, он даже был покрыт загаром. Учтем набор и остальных штампов, включая изысканный вечерний костюм и победительное выражение охотника на тигров; ошибиться тут было просто невозможно. Но главным было впечатление, которое он производил. Пусть это и несколько абсурдно, но без большого труда можно было представить, как он легким движением пальца подзывает к себе камердинера, — и в то же время не покидало странное ощущение, что камердинер с трудом обратит на него внимание. Его можно было бы принять и за твердолобого педанта, но это сглаживалось его врожденным обаянием, словно в глубине души он был добродушным хвастуном и забиякой, но скрывал эти качества. Лет ему было примерно двадцать восемь. Пока он внимательно изучал меня светлыми глазами, выделявшимися на загорелом лице, у меня создалось впечатление, что, сохраняя внешнюю сдержанность, он что-то прикидывает и взвешивает, испытывая сильное внутреннее возбуждение. Затем он произвел какой-то приветственный жест своей тросточкой, очевидно решив строить отношения на дружелюбии, и, улыбнувшись, показал крепкие зубы.

— Добрый вечер, инспектор, — сказал он. Голос у него был точно такой, как и предполагалось — достаточно вспомнить очередной штамп. Он осмотрелся с непринужденным юмором. — Должен сообщить вам, что мне и раньше приходилось бывать и в полицейских участках, и в достаточно непрезентабельных кутузках. Но никогда не попадал в них, понятия не имея, почему я сегодня здесь оказался.

Я принял его тон.

— Что ж, сэр, — ответил я, — на тот случай, если хотите пополнить свой опыт, кутузка у нас довольно приличная. Прошу вас, садитесь. Курите?

Он снова опустился в мое кресло и принял предложенную сигарету. Сложив руки на рукояти тросточки, он наклонился вперед и вскинул брови, изучая меня с таким неподдельным старанием, что показалось, будто у него глаза закосили. Но, ожидая, когда я поднесу ему спичку, он снова расплылся в улыбке.

— Не могу отделаться от мысли, — с глубокой убежденностью продолжал он, когда я все же дал ему прикурить, — что у вашего полисмена не все дома. Естественно, я пошел с ним — видите ли, я обожаю приключения, и мне было интересно узнать, что будет дальше. — Блефовал он просто фантастически. — Лондон — скучное место, инспектор. И я нахожусь в постоянных сомнениях, чем заняться, куда пойти и что делать. — Он помолчал. — Роберт что-то сказал об «исчезновении».

— Да. Еще одна маленькая формальность, мистер…

— Маннеринг, — с готовностью подсказал он. — Грегори Маннеринг.

— Ваш адрес, мистер Маннеринг?

— Бери-стрит, Эдвардиан-Хаус.

— Ваша профессия, мистер Маннеринг?

— Ну, скажем… солдат удачи.

Несмотря на то что он продолжал откровенно блефовать, мне показалось, что я услышал в его словах какую-то скорбную нотку, но решил не обращать на нее внимания. Он продолжил:

— Давайте отбросим все это, инспектор. Может, вы сможете дать мне ответ, потому что я просто теряюсь в догадках. Дело вот в чем: сегодня днем я получил приглашение — личное приглашение — в одиннадцать вечера прийти осмотреть музей Уэйда…

— Понимаю. То есть вы знакомы с мистером Джеффри Уэйдом?

— Строго говоря, мы с ним никогда не встречались. Но предполагаю, что буду знать его более чем хорошо, ибо в будущем стану его зятем. Мисс Мириам Уэйд и я…

— Понимаю.

— Что, черт возьми, вы хотите сказать ЭТИМ своим «понимаю»? — очень тихо спросил он.

Моя обыкновенная реплика, которой обычно заполняют паузы, заставила его брови углом сойтись на переносице, и теперь у него был настороженный вид, с которым он смотрел мне прямо в лицо; но он взял себя в руки и засмеялся:

— Прошу прощения, инспектор. Готов признать, что несколько действую вам на нервы. Словом, когда я явился на место и увидел, что этот чертов дом совершенно темен, и в нем нет никаких признаков жизни… вот только не могу понять, почему Мириам так ошиблась с датой. Она мне звонила днем. Предполагалось, что тут будет весьма достойное сборище, включая Иллингуорда из Эдинбурга, специалиста по Азии, — вы должны были слышать о нем; он священнослужитель, который всегда выступает на таких встречах… И поскольку я всегда слабо разбирался в восточных делах, Мириам подумала… — У него изменилось настроение. — Господи, зачем я вам все это рассказываю? К чему эти вопросы? На тот случай, если вы не знаете…

— Еще один вопрос, мистер Маннеринг, чтобы все стало ясно, — успокаивая его, мягко сказал я. — Какова была цель этой встречи в музее?

— Боюсь, что не могу сказать. Какая-то музейная находка; что-то сугубо приватное. Образно говоря, мы собирались вскрыть могилу… Вы верите в привидения, инспектор?

У этого человека настроение менялось самым удивительным образом, и мы снова перешли на дружеский тон.

— Это сложный вопрос, мистер Маннеринг. Но в данном случае сегодня вечером один из моих сержантов был вынужден поверить в привидения; откровенно говоря, поэтому вы здесь и очутились. Носят ли привидения накладные бакенбарды? — Посмотрев на него, я вдруг вздрогнул. — Это конкретное привидение лежало себе очень тихо и спокойно и внезапно исчезло под носом у сержанта; его куда-то переместили. Но привидение бросило некое обвинение…

Я нес эту откровенную чушь, стараясь скрыть тот факт, что мне приходится валять дурака; в то же время я удивился, почему Маннеринг свесил голову и слегка осел в кресле. Голову он опускал медленно, словно погружаясь в раздумья; но, когда кресло отчетливо скрипнуло, я посмотрел на него и увидел, что голова у него безвольно лежит на боку. Трость с серебряной головкой выскользнула из пальцев, замерла на коленях и свалилась на пол. Вслед за ней полетела и сигарета. Я так громко окликнул его, что услышал, как по коридору кто-то побежал в мою сторону.

Когда я потряс его за плечи, то убедился, что мистер Грегори Маннеринг находится в глубоком обмороке.

Глава 2

«МИССУС ГАРУН АЛЬ-РАШИД»

Я подтащил грузное тело Маннеринга к скамейке, разложил на ней и приказал принести воды. Пульс у него еле прощупывался, и по ритму дыхания я предположил, что даже у столь мужественной личности может быть слабое сердце. Сержант Хоскинс, который, торопливо постучавшись, влетел в помещение, перевел взгляд с Маннеринга на его шляпу, тросточку и сигарету на полу. Он поднял ее.

— Вот! — с силой сказал Хоскинс, глядя не столько на лежащего человека, сколько на сигарету. — Все же есть что-то странное в истории с этим музеем…

— Есть, — подтвердил я. — И мы вляпались как раз в самую середину ее; только бог знает, что это такое. Я попытаюсь выяснить. Оставайтесь при нем и прикиньте, сможете ли оживить его. Запоминайте все, что он скажет. Едва только я упомянул его приятеля Бакенбарды, как он отключился… Имеется ли какой-нибудь способ попасть в музей в это время?

— Да, сэр. Там есть старый Пруэн. Музей открыт по вечерам, три дня в неделю, от семи до десяти; понимаете, у старика такая прихоть, сэр. В течение этих трех часов Пруэн служит смотрителем, а потом ночным сторожем. Но если вы подойдете с фасада, он вас не услышит. Чтобы достучаться до него, обойдите сзади — со стороны Палмер-Ярд.

Палмер-Ярд, насколько я помнил, была улицей, что выходила на Сент-Джеймс-стрит и шла параллельно тыльной стороне Кливленд-роу. Хоскинс признал, что и не подумал поднимать с постели старого Пруэна, ибо просто не мог связать это странное происшествие со столь респектабельным учреждением, как музей Уэйда. Но когда я, засунув в карман фонарик, направлялся к своей машине, мне пришло в голову, что теперь, вероятно, придется отнестись к Проблеме Исчезнувших Бакенбардов с некоторой долей серьезности.

Здравый смысл подсказывал, что есть только один способ, с помощью которого человек в бессознательном состоянии, лежащий посредине пустой улицы, может исчезнуть. Способ не отличался благородством, скорее, он был довольно забавен; но почему надо считать, что преступление должно носить благородный облик? Вы видите, я уже стал рассматривать эту историю как преступление, пусть даже думал, что имею дело с похождениями лунатика. Когда одиннадцать лет назад я поступил в полицию, первое, что мне было приказано, — избавиться от чувства юмора; и исходя из этого краткого указания я старался, как мог, способствовать новичкам.

Я проехал до Хаймаркета и вдоль по пустынной Пэлл-Мэлл. Нет в Лондоне более унылого и пустынного места, что начало Сент-Джеймс-стрит в этот час ночи. Ярко светила луна, и блестящие стрелки часов над дворцовыми воротами сообщили, что сейчас пять минут первого. Западная половина Кливленд-роу была погружена в непроглядную темень. Я не стал обходить дом, как советовал Хоскинс. Поставив машину прямо перед музеем, я вышел и стал шарить лучом фонарика по темной мостовой. Около обочины я увидел то, что ускользнуло от внимания Хоскинса, у которого был разбит фонарь: круглое отверстие, неплотно прикрытое металлической крышкой.

Иными словами, исчезнувший лунатик, должно быть, скользнул в подвал для спуска угля.

Не смейтесь, джентльмены. Вы не видели эту странную ситуацию, как она предстала передо мной — посредине темной, безлюдной и безжизненной площади, на которую, ухмыляясь, глядели бронзовые двери музея. Бакенбарды наверняка нырнули в эту угольную дыру, как джин в свою бутылку. Я осветил музей. Это было грузное тяжелое здание, восемьдесят футов фасада которого выходили на улицу; два этажа его были сложены из полированных гранитных блоков. Нижние окна были забраны камнем, а верхние — затянуты коваными решетками по французской моде. К парадным дверям вели полдюжины широких истертых ступеней; над входом был навес, поддерживаемый двумя каменными колоннами, и в свете моего фонарика на бронзе двери блеснула затейливая вязь арабских букв. На улицах Лондона невозможно было встретить более фантастического дома, пришедшего из Арабских Ночей. По обе стороны его тянулись шестифутовые стенки. Справа из-за одной из них высовывалась верхушка дерева, до которого я мог бы дотянуться; наверное, это был один из лондонских платанов, но ваша фантазия может предложить что-то более экзотическое.

Я вернулся к угольной яме, поднял металлическую крышку и посветил вниз фонариком. Желоб, по которому спускают уголь, отсутствовал. К середине лета угля почти не было, но до низу было сравнительно невысоко. Я поступил так, как того требовала обстановка. Спускаясь вниз, я успел подтянуть крышку на тот случай, если какой-нибудь загулявший поклонник вернется домой попозже и наступит на нее, — а затем спрыгнул вниз.

Внизу валялись ящики и разодранная упаковка. Повиснув на руках, я коснулся их носками. Накидали их как придется, но они образовали своеобразную платформу, стоя на которой кто-то, без сомнения, мог бы стянуть Бакенбарды в подвал. Более того, в дальнем конце подвала виднелась приоткрытая дверь с массивным засовом, который качался на крюке, а в замке остался торчать ключ. Я случайно перевернул ящик, который свалился с адским грохотом, и одним прыжком переместился в глубь подвала.

Тут было тепло, сыро и душно. Луч скользнул по оштукатуренным стенам; пол был основательно завален упаковочными ящиками и почти сплошь покрыт мягкой стружкой. Ближе к дальней стенке стоял остывший котел, от которого шли покрытые асбестом трубы; весь подвал, насколько я мог судить, тянулся примерно футов на сто. Сразу же за котлом высоко в тыльной стене были врезаны три оконца, прикрытые ставнями. Слева от котла стоял большой ящик для угля, этакий высокий деревянный загон с дверцей, обращенной к середине погреба; в нем все еще хранилось несколько куч угля. Оглядываясь по сторонам, я искал Бакенбарды, предполагая увидеть бог знает что; я заглянул даже в ящик. Но нигде не было ни следа его. Тем не менее во мне росло и усиливалось какое-то странное чувство. Пусть и не сам человек, но что-то тут было. Я вытянул руки, чтобы избежать столкновения с трубами, и нащупал свисающую электрическую лампочку, которая была еще теплой. Откуда-то тянуло сквозняком, и я мог поклясться, что слышал чьи-то шаги.

Справа шел пролет бетонных ступенек. Подвал тянулся далеко за ними; они были возведены подобно монументу у стенки, которая отсекала этот сравнительно небольшой участок подвала от всего остального хранилища. Ступени были обращены в ту сторону, откуда я появился. Выключив фонарик, но держа его наготове, я поднялся по ним. Наверху оказалась металлическая пожарная дверь, выкрашенная под дерево и снабженная компрессионным клапаном, который не позволял ей захлопываться. Я повернул ручку. Клапан издал шипение, и этот резкий звук заставил меня остановиться на пороге…

Передо мной в полумраке тянулось пространство, напоминающее большой зал с мраморным полом. И посередине его кто-то танцевал.

В буквальном смысле слова. До меня доносилось гулкое эхо этих странных па. Если стоять лицом к фасаду музея, то большая часть зала теперь была слева от меня, и я мог видеть балюстраду ступеней белого мрамора. Впереди над головой мерцал светильник, недвижимо утопленный в нише. От него на белый мраморный пол шел призрачный свет, полосы которого падали на освещенный предмет — продолговатый ящик примерно семи футов в длину и трех в высоту, на котором поблескивали шляпки гвоздей. Вокруг него в тени, пощелкивая каблуками, кружилась и приплясывала маленькая человеческая фигура. Все это напоминало гротеск, ибо на человечке была аккуратная синяя ливрея с медными пуговицами смотрителя; кожаный верх его фуражки с синим околышем поблескивал, когда он вскидывал голову. Он сделал последний скользящий шаг. Его представление окончилось приступом астматического кашля. Он пнул ящик, и эхо удара гулко разнеслось под высокой крышей. Когда он заговорил, был слышен только шепот.

— Mиccyc Гарун аль-Рашид! — едва ли не с нежностью сказал он. — Приди, приди, приди! Дух, я вызываю тебя! Дух!

Я в здравом уме излагаю вам все эти факты; я их видел и слышал — но не верил им. Все воспринималось словно картинки мультипликационного фильма, когда неодушевленные предметы внезапно оживают, появляясь из темноты; мне казалось, что смотритель музея и был такой неодушевленной фигурой. Но его гнусавый голос был совершенно реален. Сморкнувшись пару раз, он аккуратно оправил форму, вынул из кармана плоскую бутылочку, встряхнул ее и, закинув голову, сделал несколько глотков.

Я включил фонарик.

Луч света из другого конца зала осветил кадык, прыгающий на красной и жилистой, как у индюшки, шее. У него упали руки, когда он уставился на меня. Моргая, он смотрел на меня с удивлением, но без признаков тревоги.

— Это… — начал он, и тут голос у него изменился: — Кто тут?

— Я офицер полиции. Подойдите сюда.

Все вернулось на круги своя. Что-то заставило его напрячься: он расстался со своим обликом ощетиненного и ворчливого старика и, съежившись, продолжал смотреть на меня, впрочем, как и раньше, не проявляя особого беспокойства. Он еще продолжал хранить в себе остатки недавнего веселья. Подняв фонарь, он, шаркая, что-то бормоча и перекладывая голову с боку набок, приблизился ко мне. У него было костистое лицо и морщинистая кожа в красноватых пятнах. Они доходили чуть ли не до кончика длинного носа, на котором висели очки; склонив голову набок, он, прищурившись, подозрительно посмотрел на меня.

— Никак, это вы? — с подчеркнутым сарказмом спросил он. Затем он покивал, словно подтвердились его самые мрачные подозрения. Ему пришлось несколько раз откашляться. — Могу ли я осведомиться, какие игры заставили вас вломиться в дом? Откуда вы появились? Могу ли я спросить, что это за игра?

— Поберегите силы, — сказал я. — Что тут сегодня вечером происходит?

— Здесь? — переспросил он, словно я переменил тему и упомянул какое-то другое место. — Здесь? Ничего. Разве что какие-то непристойные мумии вылезли из своих саркофагов, и я их не заметил… Господи, да ничего тут не происходит.

— Вас зовут Пруэн, не так ли? Хорошо. Хотите, чтобы вам предъявили обвинение в похищении человека? Если нет, расскажите, что случилось с высоким пожилым мужчиной в очках с роговой оправой… — что-то не позволило мне упомянуть фальшивые бакенбарды, — который был тут примерно час назад? Что вы с ним сделали?

Он недоверчиво хмыкнул, но в его хрипотце слышалась ирония. Похоже, присмотревшись ко мне, он несколько умерил свою ощетиненность.

— Вы что-то перепутали, старина, — покровительственно заявил мистер Пруэн. — Послушайте, надеюсь, вы не играете в кошки-мышки. Высокий пожилой мужчина с… ну да, понимаю, вы увлеклись поисками! И к тому же здесь! Вот что я вам скажу, старина: вам надо добраться до дома и как следует выспаться…

Я положил ему руку на плечо. Мысль, что я действительно мог свалять дурака, вызвала у меня желание свернуть его тощую шею.

— Очень хорошо. В таком случае вы будете обвинены в убийстве, — сказал я. — В любом случае вам придется отправиться со мной в полицию и…

Он содрогнулся и пронзительно завопил:

— Слушайте, я готов все рассказать… да подождите! Не обижайтесь…

— Что тут произошло вечером?

— Ничего! После того как я в десять часов закрыл двери, тут никого не было!

Хуже всего, что его слова смахивали на правду.

— Здесь должен был быть частный осмотр или что-то в этом роде. Сегодня вечером в одиннадцать часов — так он состоялся?

Вдруг его как бы осенило.

— Ах, это! Вон оно что! Почему вы сразу об этом не сказали? — В нем появилась даже некоторая агрессивность. — Да, намечалось, но не состоялось. Было отменено. Прошу прощения, не обижайтесь, но так оно и было! Да, они должны были посмотреть несколько экспонатов, ради этого прибыл сам доктор Иллингуорд, видите, как все это было важно. Но сегодня в последний момент мистер Уэйд — он джентльмен в годах, и надеюсь, вы не считаете, что это был мужчина в очках, — так вот, пожилой, а не молодой мистер Уэйд уехал из города. Так что сегодня он осмотр отменил. Вот и все. И никого тут вообще не было.

— Может быть. Тем не менее давайте включим свет и все осмотрим.

— С удовольствием, — буркнул Пруэн. Он посмотрел на меня. — Хотя, говоря как мужчина с мужчиной и строго между нами — что, по-вашему, тут произошло? Кто-то пожаловался? — Поскольку я замялся, он торжественно заявил: — Нет, никто не жаловался! А? И что тогда? Неужто вам платят за то, чтобы вы запросто, без всякого повода, вламывались в здание?

— А вам платят ли за то, что вы в середине ночи танцуете вокруг какого-то ящика? Кстати, что это за ящик?

— В нем ничего нет, — спокойно сообщил он, с насмешливой торжественностью покачивая головой. — Я знаю, вы не можете отделаться от подозрений, что в нем мертвый мужчина, но тут нет даже мертвой женщины. Шучу; ящик пуст!

Прежде чем я успел понять, где тут начала и концы, он, шаркая, пошел в темноту, покачивая своим фонарем, и скрылся по другую сторону лестницы. Раздалось несколько щелчков, и под потолком вспыхнул ряд светильников, залив зал мягким, подобно лунному, сиянием.

Даже при свете помещение не стало менее странным. Высокий зал оказался очень просторным, с полом, сплошь выложенным мрамором, с двумя рядами мраморных колонн — стояли они в десяти футах друг от друга и тянулись к входным дверям. Вокруг них было пустое пространство, отведенное для экспозиций. В задней части зала, прямо напротив входных дверей, широкая мраморная лестница вела наверх к двум открытым галереям, которые и составляли первый этаж. Потолок был выложен изразцами белой и зеленой глазури; цвета эти, как я позже выяснил среди прочего обилия весьма любопытной информации об этом месте, имитировали купол багдадской мечети.

Вдоль боковых стен располагались четыре открытые арки, по две с каждой стороны; над ними блестели надписи: «Персидская галерея», «Египетская галерея», «Галерея Базаров», «Галерея Восьмого Рая». Кроме них и больших бронзовых ворот впереди, тут были еще три двери. Одна, через которую я вошел, была слева от лестницы, если стоять к ней лицом. Другая располагалась справа от нее. Третья была в самом конце правой боковой стены (если стоять лицом к лестнице); на ней виднелась позолоченная надпись «Куратор. Не входить», а рядом с ней располагалась «Галерея Восьмого Рая».

В зале имелось вдоволь экспонатов, которые я окинул беглым взглядом. Боковая стена справа — если стоять лицом к задней части зала — была сплошь завешана коврами, узоры которых заставляли постоянно оглядываться, чтобы еще раз посмотреть на них. Сомневаюсь, чтобы я мог описать их. Дело было не в богатстве красок, не в хитросплетении узоров и не в тех странных образах, которые они навевали (строго говоря, расцветка ковров напоминала, скорее, разбросанные по земле охапки цветов), а в их удивительной яркости и свежести. Они вызывали ощущение странной нереальности окружающей обстановки. Посередине зала тянулся ряд плоских стеклянных витрин с оружием; взгляд невольно перебегал от ковров к кинжалам.

После них было приятно смотреть на экспонаты у левой стены, расположенные за колоннами. На первый взгляд они казались тут неуместными, но в силу каких-то причин были вполне на месте — кареты или экипажи. Всего их было пять, и при этом лунном освещении они казались огромными и уродливыми. Ближайшая ко мне была приземистой, безвкусно размалеванной, неуклюжей открытой колымагой, надпись у которой гласила: «Построено Гильомом Буненом, каретных дел мастером королевы Елизаветы, примерно в 1564 году и представляет собой первый в Англии экипаж такого рода. Постромки кожаные, говорят о принадлежности к королевскому имуществу, но корпус еще не стянут ремнями…» Я осмотрел остальные. Рядом стояла карета семнадцатого столетия со стеклянными оконцами, французское изделие в позолоченных завитушках с красно-зелеными гербами Бурбонов и почтовый фургон времен Диккенса, на дверной панели которого красовалась надпись «Телеграф Ипсвича». Наконец, в середине стоял огромный экипаж черного цвета с низко опущенным верхом черной кожи, с единственным маленьким оконцем подобно смотровому глазку; на гнутых рессорах он возвышался над полом футов на пять.

Мои шаги отдавались гулким эхом, когда я расхаживал по залу, и его дополнил голос, полный сарказма.

— Все на месте и все в порядке? — проскрипел Пруэн. Он поднял и опустил тяжелые морщинистые веки. Заломив под острым углом форменную фуражку, он стоял, уперев руки в бока. — Жертвы покушения не имеется? И трупов тоже? Я же говорил! Нет никаких следов…

Он резко замолчал, потому что я снова подошел к бронзовым дверям, где уже заприметил кое-какие следы. На протяжении примерно полудюжины футов сразу же от дверей по мраморному полу тянулся ряд темных пятен. Я выключил свой фонарик. Это были отпечатки ног; следы были нечеткими, но тем не менее края подошв и потертости на них просматривались достаточно ясно, словно кто-то вышел из бронзовых дверей и прошел ярда два, после чего отпечатки стерлись. Но след каблука был совершенно отчетливым, как и боковая часть подошвы. И еще — следы были оставлены угольной пылью.

— Что вы там нашли? — внезапно вскрикнул Пруэн.

Я услышал его шаги.

— Кто, — спросил я, — оставил эти следы?

— Какие следы?

— Вы их видите. Не вы ли утверждали, что сегодня вечером тут никого не было?

— Ба! — сказал Пруэн. — И это все? Я утверждал, что после десяти часов, когда музей закрылся, тут в самом деле никого не было. Откуда мне знать? Раньше тут проходили десятки людей — не улыбайтесь, именно десятки! Да, мы пользуемся популярностью!

— Где вы находитесь при исполнении обязанностей? То есть где вы сидите или стоите?

Он показал на стул слева от бронзовых дверей, если стоять лицом к тыльной стенке зала. Отсюда открывался вид на правую сторону вереницы карет, и из-за них было видно почти всю дверь, через которую, поднявшись из подвала, я вошел в зал.

— Значит, вы сидели здесь. Вы видели, как кто-то оставил эти следы?

— Нет, не видел.

— Надеюсь, вы можете объяснить, почему у кого-то, кто пришел с улицы, подошвы были в угольной пыли?

Что-то мелькнуло за подслеповатыми стеклышками очков, словно он занервничал, но все же решился. Смотритель воинственно выпятил нижнюю губу:

— А теперь я спрошу вас, вот возьму и спрошу — мое ли это дело? Это ваше дело. Я говорю о следах ног! — Он уже почти кричал. — Может, и труп, который вы ищете, явился сюда, когда еще был живым, а? А я, может, взял нож и заколол его, а? И затем засунул его в одну из этих карет или, может, в витрину «Галереи Базаров», или «Восьмого Рая», или в «Арабскую галерею» наверху… Что вам еще угодно?

Горло у меня перехватило какой-то спазмой. Я прошел — почти пробежал — вдоль линии карет, оставив Пруэна кудахтать и махать руками у меня за спиной. Мой интерес вызвал экипаж в середине — эта огромная черная карета с черным же верхом, со скрытым окошечком и полированными медными дверными ручками. Плакатик, болтающийся на одной из них, сообщал: «Английский экипаж для путешествий, начало девятнадцатого века, предназначен для поездок на континент. Обеспечивает полное уединение».

Голос Пруэна преследовал меня.

— Осторожнее! — завопил он. — Осторожнее прикасайтесь к ней, старина! Там внутри труп! В ней лежит настоящий, большой, залитый кровью труп и…

И тут его голос превратился в какое-то бульканье.

Приподнявшись, я потянул на себя дверную ручку. И какая-то фигура головой вперед чуть не свалилась на меня. Как чертик из коробочки, когда открываешь крышку. Я увидел его глаза. Они мелькнули мимо моего плеча; ногами он зацепился за ступеньки кареты, которые качнулись и, неожиданно громко лязгнув, опустились на мраморный пол.

Тело высокого мужчины распростерлось ничком, руки и ноги у него были раскинуты, как у фигурки имбирного пряника, а рядом с ним лежала книга, которую он только что сжимал в руке. Жизни в этом человеке было столько же, сколько в имбирном прянике. На нем было длинное черное пальто, левая сторона которого вздымалась каким-то странным бугром. Когда я откинул ее, то увидел белую рукоятку кинжала, пронзившего пропитанную кровью рубашку. Но не это привлекло мое внимание, не на кинжале остановил я свой взгляд и даже не на цилиндре, напяленном на голову мертвеца.

Для довершения всего этого кошмара у трупа были накладные бакенбарды: короткая вывалянная в грязи бородка едва держалась на подбородке. Но фальшивые бакенбарды были черными.

Глава 3

ТРУП В МУЗЕЕ

Я признаю, джентльмены, что бывают ситуации, когда мозг просто отказывается рационально мыслить; ему остается только фиксировать и учитывать возникающие перед глазами зрительные образы, ибо здравый смысл находится в полном параличе. Если это звучит слишком образно или (в устах полицейского) воспринимается как полная чушь, могу сказать, что вам не доводилось стоять над этой недвижимой фигурой с приклеенными бакенбардами в музее Уэйда в двадцать пять минут первого ночи.

Время я отметил, когда стал изучать все подробности. Жертве было примерно между тридцатью пятью и сорока годами, хотя он производил впечатление гораздо более пожилого человека. Даже в фальшивой бороде были заботливо намечены седые пряди. У него была достаточно приятная физиономия, несмотря на некоторую одутловатость ее; даже после смерти на ней сохранялось эдакое залихватски-насмешливое выражение. Его цилиндр, старый, но тщательно вычищенный, плотно сидел на темных волосах. Карие глаза широко открыты, нос с легкой горбинкой, а кожа носила смуглый оттенок. У него были черные (настоящие) усы. Щеки и подбородок еще блестели от клея на спирту, а с левой скулы, приклеившись на участке размером с шестипенсовую монету, свисали черные бакенбарды. Рот оставался открытым. Насколько я мог судить, с момента смерти прошло не меньше часа и не более двух часов.

Пальто было таким же поношенным, как и цилиндр, и потерто на обшлагах, но тщательно приведено в порядок. Натянув перчатки, я снова распахнул его. Вокруг воротника, уходя вниз, тянулась черная ленточка, на которой болталось пенсне. На нем был вечерний костюм, гоже не первой молодости, и на жилете не хватало одной пуговицы; ткань была потертой, если не считать свежего воротничка, великоватого для него.

Из его груди несколько выше сердца — хотя, судя по его внешнему виду, умер он мгновенно — торчала массивная рукоятка слоновой кости, а пять дюймов лезвия были обагрены кровью. Я посмотрел на его откинутую правую руку и на книгу, вывалившуюся из пальцев, когда он упал. Она была в кожаном переплете грубой выделки и, лежа на полу, открылась на загнутой странице, содержание которой добавило еще одну неразрешимую загадку в этой головоломке.

Я поднял ее. Она оказалась кулинарной книгой.

Джентльмены, большего бреда трудно было себе представить. Называлась она «Справочник домашних рецептов миссис Элдридж», и первая же глава, на которую я наткнулся, представляла собой краткое поучение, как готовить суп из баранины.

Я осторожно отложил книгу и, подтянувшись за ручку, поднялся на верхнюю ступеньку кареты, чтобы посмотреть внутрь ее. Луч фонарика позволил убедиться, что там пусто и пыльно. Ее последний обитатель не оставил никаких следов ни на черной кожаной обивке сидений, ни на чистом деревянном полу. Должно быть, его засунули внутрь в коленопреклоненном положении, прижав опущенной головой к дверце, так что снаружи его не было видно. На полу остались следы крови, но больше ничего.

Первое, чем я занялся, лишь усугубило окружающий хаос. Речь идет об установлении личности мертвого человека. По крайней мере, кое-каких ошибок уже удалось избежать. Этот человек с ножом в груди, скорее всего, никак не мог быть тем типом, который у музея напал на сержанта Хоскинса сразу же после одиннадцати часов. Да, он был высок. И к тому же худ. Да, можно было спутать его обыкновенное пальто с фраком старого покроя, который носили викторианские чиновники. Но невозможно было принять светлые бакенбарды за черные, а пенсне на ленточке — за большие очки в роговой оправе. Хоскинс никак не мог ошибиться в двух таких существенных деталях его внешности. Разве что по какой-то фантастической причине некто волшебным образом полностью изменил его внешний облик.

Спрыгнув со ступеньки, я сделал соскоб с подошв трупа. Они были покрыты тонким слоем угольной пыли.

Но это дело с самого начала не оставило времени ни на долгие размышления, ни на воспоминания о диком вопле Белых Бакенбардов: «Это ты убил его, и тебя повесят за это, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете». В данный момент все это надо было отбросить. Я повернулся к Пруэну.

— Вы были совершенно правы, — сказал я. — Там оказался мертвец.

Он стоял в некотором отдалении. Тыльной стороной ладони он вытирал рот, другой рукой прижимая к груди плоскую фляжку с джином и глядя на меня припухшими глазами. На мгновение мне показалось, что он готов расплакаться. Но он еле слышно сказал:

— Я этого не знал. Господи спаси, я не знал этого.

Его хриплый голос доносился словно бы откуда-то издалека. Я перехватил у него бутылку и подтолкнул вперед. Его колотило с головы до ног.

— Вы по-прежнему будете настаивать, что сегодня вечером оставались тут одни? — спросил я. — В таком случае вас, кроме всего прочего, ждет обвинение в убийстве.

Пауза.

— Я ничем не могу помочь, сэр. Я продолжаю утверждать… то есть я… да, я был тут один.

— Подойдите сюда. Ближе. Вы знаете этого человека?

Он с такой неожиданной быстротой отдернул голову, что успел скрыть выражение лица.

— Его? Никогда раньше его не видел. Нет. Смахивает на даго.

— Посмотрите на рукоятку кинжала. Вам ее доводилось видеть?

Повернувшись, Пруэн уставился на меня водянистыми глазами, в которых застыло то же самое упрямое выражение.

— Да. Да, говорю вам прямо и откровенно, этот кинжал я видел тысячу раз. Потому что он был взят вот отсюда, я видел его и не могу ошибиться! И я вам докажу! — вскричал он, словно я сомневался в его словах, и, схватив меня за руку, ткнул пальцем в среднюю витрину: — Его взяли вот отсюда. Это то, что называется ханджаром — то есть персидским кинжалом. Вы это знаете? Ха! Ручаюсь, что нет! Ханджар носят продавцы ковров. Он изогнут. Ханджар, исчезнувший из этой витрины, использовался… — Голос его обрел знакомые высокие интонации экскурсовода, но, поняв, что он несет, Пруэн осекся, моргнул и замолчал.

— Вы знали, что он исчез?

Еще одна пауза.

— Я? Нет. Я хочу сказать, что понял это только сейчас.

— Поговорим об этом после того, как я сделаю несколько звонков. Есть тут телефон? Хорошо. Кстати, вы продолжаете утверждать, что мистера Джеффри Уэйда нет в городе?

Он настойчиво подтвердил данный факт. Во время отсутствия хозяина, сообщил он мне, музеем руководит мистер Рональд Холмс. Мистер Холмс живет неподалеку, в служебной квартире на Пэлл-Мэлл, и Пруэн с надсадной серьезностью посоветовал, чтобы я немедленно связался с ним. Продолжая бормотать, он завел меня за дверь с надписью «Куратор». Но, нажав выключатель у дверей, он буквально подпрыгнул при виде того, что предстало его глазам, и могу поклясться, что он, как и я, впервые увидел это зрелище.

Хотя трупов тут больше не было, вне всякого сомнения, кто-то здесь похозяйничал. Комната была большой и уютной, богато устланной курдистанскими коврами. Тут стояло два письменных стола — один большой, красного дерева, в середине комнаты, а другой, делового вида, с пишущей машинкой на нем, размещался в углу, окруженный стеллажами с досье. Кресла были обтянуты красной кожей, а стены украшены резьбой по дереву в мавританском стиле, рядом с которой фотографии в рамках выглядели чем-то чужеродным. На столе красного дерева рядом с пепельницей, полной сигаретных окурков, лежала небольшая открытая книга.

Но главное, в помещении чувствовался сквозняк. В стене слева от входа была открыта дверь, которая вела в небольшой туалет. Открыто было и окно, располагавшееся высоко на стене, над умывальником. Я осмотрелся. На ковре перед столом красного дерева валялись осколки небольшого зеркала. Скромный половичок, на всякий случай прикрывавший ковер, был скомкан. Но это было еще не все.

Справа от дверей, через которые я вошел, в стену был встроен электрический лифт. Его двойные двери, каждая с небольшим застекленным окошком, были приоткрыты. Одно из окошек разбито, по всей видимости, изнутри. Осколки стекла лежали на ковре рядом с топориком и табличкой, висевшей с внешней стороны дверей, — «Неисправен». Я отметил, что на дверцах имелась металлическая щеколда, так что лифт можно было запереть как снаружи, так и изнутри. Похоже было, что кто-то, застряв в лифте, предпринял решительные усилия, чтобы выбраться из него.

Я распахнул дверцы. Сквозь вентиляционное отверстие высоко в лифтовой шахте просачивался свет, идущий из главного зала. Внутри лежал перевернутый деревянный ящик; больше ничего не было.

— Уверяю вас, что мне об этом ничего не известно, — растерянно сказал Пруэн. — Вечером меня тут не было. Лифт был неисправен всю неделю; никто не мог его починить, и видит бог, мне это тоже было не под силу. Старик жутко злился из-за неисправности, поскольку считал — кто-то специально вывел лифт из строя, что совершенная неправда. Лифт и так уже еле ходил, когда он им пользовался, и дважды чуть не обезглавил его; но когда он увидел этот беспорядок… уф!

— Старик? Вы имеете в виду мистера Уэйда? Кстати, как он выглядит?

Пруэн уставился на меня:

— Как выглядит? Он довольно симпатичный человек, мистер Уэйд, пусть даже невысок ростом. Вспыльчивый. Выдающийся шоумен. Ха! Носит большие седые усы; регулярно подстригает их. Да, и это важно, — два года провел в Персии, раскапывал дворец какого-то халифа, у него было разрешение от правительства, со всеми подписями и печатями. Да. И… — Он остановился, посмотрел на меня и помрачнел. — Зачем вам все это знать? Почему бы вам не позвонить? Вот он, телефон, на столе, прямо у вас под носом. Почему бы вам им не воспользоваться?

Мне не давала покоя смутная идея — а именно что покойником мог оказаться сам вспыльчивый мистер Уэйд, который приклеил себе пару фальшивых белых бакенбардов и решил побродить по своему собственному музею, но она сошла на нет, когда я услышал его описание, что он «маленького роста». Я позвонил на Уэйн-стрит, объяснил Хоскинсу ситуацию и приказал ему прислать сюда фотографа, дактилоскописта и судебного медика. Впав на короткое время в изумленное молчание, Хоскинс вознамерился торжественно сообщить мне о своем открытии:

— Сэр, этот парень Маннеринг…

— Прихвати его с собой. И никуда не отпускай, понял?

— Нет, сэр. То есть да, я прихвачу его! — прошептал Хоскинс. — Самое главное, я получил доказательство. Из кармана у него выпала записка, сэр. Она доказывает, что замышлялось убийство. Вы сами убедитесь. Убийство и заговор.

Специально для Пруэна я повторил:

— Записка, которая доказывает наличие заговора… — и решительно бросил трубку. — Похоже, что все сходится, — сказал я Пруэну. — Теперь можете не открывать рта, разве что вам захочется поговорить до того, как я заберу вас. Нам все ясно. Итак, здесь был заговор, и вы убили его?

— Нет! Кто это сказал? Кто сказал?

— К чему отрицать? Все объяснения найдены в записке из кармана Грегори Маннеринга.

Он переменился на глазах; это имя откровенно обескуражило его.

— Маннеринг?.. — моргая, пробормотал он. — Вон оно что! Маннеринг! Господи, вот уж о ком меньше всего, меньше всего…

Я резко вскинул руку, предупреждая о молчании, ибо оба мы услышали шаги. Окно в туалете было широко распахнуто, и казалось, что шаги доносятся снаружи. Я шепнул Пруэну, что, если он издаст хоть звук, ему придется крепко пожалеть о последствиях. Затем я зашел в туалет, влез на умывальник и выглянул наружу.

Перед музеем тянулся газон, и шла высокая стена, чьи кованые ворота открывались на улицу Палмер-Ярд. Кто-то отпер ворота и вошел. Высоко в небе светила луна, и по фигуре я узнал женщину. Прикрыв за собой ворота, она заторопилась по дорожке. Увидев в окне мой силуэт, она предположила, что кто-то ее встречает, и помахала рукой.

— Вы оставайтесь здесь, — сказал я Пруэну, — и если попробуете подглядывать… Как тут добираться до задней части помещения?

Похоже, он был готов подглядывать. Чтобы найти заднюю дверь, объяснил он, надо пройти через зал и открыть двери справа от лестницы. За ней тянется короткий коридор, что ведет мимо его квартиры, — а там уж и задняя дверь. Я, следуя его указаниям, вышел в зал и оказался в том коротком темном коридоре как раз тогда, когда женщина открывала заднюю дверь. Я увидел ее очертания на фоне лунного неба, когда она, переступив порог, ощупью искала выключатель. Вспыхнул свет.

Джентльмены, это была настоящая женщина. Мне доводилось видеть девушек и покрасивее в классическом смысле слова, но ни одна не обладала таким очарованием, которое мгновенно брало в плен и не отпускало. Ее присутствие сразу же дало о себе знать. Я видел, что несколько секунд на свету она была недвижима; вскинув руку, словно стоя на цыпочках, она моргала, чтобы привыкнуть к сиянию. На ней была темная пелерина, откинутая за плечи, а под ней виднелось вечернее платье темного пурпура с низким декольте. Она была невысока ростом, но излишней полнотой не страдала. Мне трудно сформулировать свое впечатление, джентльмены, и я предпочитаю ограничиться легким карандашным наброском, хотя после этой встречи наше знакомство продолжилось. У нее были густые темные волосы, на которые падали блики света, большие лучистые глаза под густыми ресницами, розовые губы и изящная шея. В глазах читалось напряжение, и было видно, что она нервничает. Но несмотря на взвинченное состояние девушки, она была полна такой жизненной силы, веселой и раскованной, которая сразу же бросилась в глаза, едва только ее пурпурное платье появилось в коридоре. Над головой ее покачивалась лампочка, и тень гостьи падала на стенку. Осмотрев коридор, она уставилась на меня.

— Я так и подумала, Рональд, — возбужденно начала она. — Я увидела свет, но решила, что тебя здесь нет. Я думала, что ты у себя дома, куда и направлялась. Что-то слу… — Она осеклась. — Кто это? Кто здесь? Что вам надо?

— Мадам, — сказал я, — не испытывая излишнего любопытства, я все же хочу выяснить, что происходит в этом сумасшедшем доме? Кто вы?

— Я Мириам Уэйд. А вот кто вы?

Услышав ответ, она широко открыла глаза и приблизилась, чтобы лучше рассмотреть меня. В ее темных глазах читались растерянность и страх.

— Офицер полиции, — повторила она. — Но что вам здесь надо? Что произошло?

— Убийство.

Сначала она не поняла; с тем же успехом я мог бы сказать: «Парковка тут разрешена только на двадцать минут». Когда до Мириам Уэйд наконец дошел смысл моих слов, она рассмеялась, но в ее голосе, пока она продолжала смотреть на меня, стали появляться истерические нотки. Стиснув ладони, она поднесла их ко рту, а потом к щекам:

— Вы шутите…

— Нет.

— Вы хотите сказать… тут мертвый? Но кто? Конечно же не…

— Вот это я и хочу выяснить, мисс Уэйд. Не угодно ли вам войти и посмотреть, не можете ли вы опознать жертву?

Она продолжала рассматривать меня с таким видом, словно искала книжку, исчезнувшую с полки; в ее взгляде под длинными черными ресницами читалась такая настойчивость, что я обеспокоился выражением этих остекленевших глаз.

— Конечно, мне угодно, — наконец с трудом сказала она. — Я все же думаю, что вы не это имели в виду, но я пройду. Мне бы хотелось… то есть я никогда не видела… очень ли это страшно? Не можете ли вы хоть что-нибудь рассказать мне? Кто вас впустил?

Я провел ее в зал. Прежде чем я показал ей, она и сама увидела Этот Экспонат, который лежал головой к нам. В одном я был уверен, когда она отпрянула: мисс Уэйд ожидала, что увидит кого-то другого. Она опустила руки, и ее заколотило. Сделав шаг вперед, она вгляделась в лицо мертвеца и застыла. Внезапно нагнувшись, словно собираясь встать на колени, она справилась с волнением. Ее лицо, сияющее красотой в лунном свете, было совершенно бесстрастно, когда она ухватилась за верх экипажа, из которого выпал мертвец. Да, бесстрастно, но почему-то на него легла тень взросления. Что-то в ней изменилось, создав впечатление, что она молча плачет; она окаменела, и на мгновение мне показалось, что ее глаза наполнились слезами. Но это длилось лишь несколько секунд.

Она с трудом выпрямилась и тихо сказала:

— Нет, мне он незнаком. Я должна и дальше рассматривать его?

Откуда у нее эта дьявольская логика? Мне казалось, что лежащий на полу человек чем-то смутно напоминал жиголо; было что-то вызывающее в его мертвой язвительной усмешке, в его потертом вечернем костюме, что и заставило меня обратиться к ней с соответствующими словами.

— Не врите, — сказал я. — Если вы будете врать и дальше, то ситуация, с моей точки зрения, значительно усложнится.

Несмотря на владевшее ею потрясение, она еле заметно улыбнулась, приглаживая смявшееся платье.

— Вы очень любезны, — сказала она. — Но я не вру. Просто он мне кое-кого напомнил… вот и все. Ради бога, объясните мне, что тут случилось! Как он сюда попал? Что произошло? Этот нож… — Показав на него, она вздрогнула, и у нее упал голос. — Этот тот, который Сэм…

— Тот, который Сэм?..

Не слушая меня, она повернулась и уставилась на длинную неуклюжую упаковочную клеть, которая продолжала лежать там, где вокруг нее танцевал Пруэн. Но у нее было что спросить. Повернувшись ко мне, она решила пококетничать, что производило жутковатое впечатление, ибо лицо ее было застывшей маской, а грудь продолжала взволнованно вздыматься.

— Вы не должны осуждать меня. Ведь, притащив меня сюда, чтобы показать этот труп, вы не ждали, что я буду собранной и логичной, не так ли? Честное слово, я ничего не понимаю. Сэм… Сэм Бакстер, это мой приятель, — он просто восхищался этим кинжалом. Он лежал где-то в одной из этих витрин. Сэм всегда хотел купить его у моего отца и повесить на стенку в своей комнате, он говорил, что оружие уродливо в своей обаятельности и в нем есть что-то зловещее…

— Успокойтесь, мисс Уэйд. А теперь идите со мной. — Я взял ее за руку и повел к лестнице. — Почему вы сегодня вечером оказались в музее?

— Я не собиралась! Я хочу сказать, что Рональд Холмс — это помощник моего отца — сегодня вечером устраивал у себя небольшую вечеринку, и я направлялась к нему. В этих местах я всегда оставляю машину на Палмер, где за ней присматривает полицейский и… Словом, когда я ее поставила, то увидела ваше освещенное окно. Вот и я подумала, что Рональд, должно быть, задержался…

С каждым словом она отходила все дальше от мертвеца, и мне приходилось следовать за ней, хотя предполагалось, что это я веду ее. Она оказалась под колоннами с правой стороны зала. Протянув руку, она коснулась огромного персидского ковра, свисавшего со стены за ее спиной; богатство его красок окружило ее светящимся ореолом, когда она прислонилась к нему и стала гладить тонкими изящными руками, словно бы пытаясь обрести уверенность.

— Значит, вы отправлялись на прием в квартире мистера Холмса, — повторил я. — Но почему без своего жениха? — Она молчала, и мне пришлось проявить настойчивость: — Насколько я понимаю, вы обручены с мистером Грегори Маннерингом?

— Да, что-то вроде… неофициально. — Она без промедления отвлеклась от этой темы, и в голосе ее появились небрежные нотки, словно предмет разговора не представлял для нее никакого интереса; она все время удивленно посматривала на мертвеца. — Грег! То есть какое отношение он имеет ко всему этому? Его тут и близко не было… или что, он был?

— Я склонен думать, что был… Видите ли, мисс Уэйд, я не пытаюсь ни запугивать вас, ни намекать на какие-то таинственные секреты. — Может, это было и не самое умное, но я точно изложил ей все события ночи.

Казалось, она была погружена в свои мысли как женщина, которая что-то ищет в своем гардеробе, но могу поклясться, что один раз она пробормотала: «Окно в подвале». Тем не менее я продолжил:

— В этом все и дело. Я изложил несколько не связанных между собой фактов об исчезновении человека с бакенбардами, смысла которых никто не может понять, — и тут ваш жених валится в глубокий обморок. Вы хоть что-то понимаете?

Но, похоже, ее это даже не заинтересовало.

— Полицейский, — продолжала она, не отвечая на мой вопрос, — ваш полицейский сказал, что человек с белыми… — ну почему слово «бакенбарды» кажется таким жутко смешным? — с белыми бакенбардами обвинил его в убийстве? — Мисс Уэйд понизила голос; почему-то она казалась куда спокойнее, чем раньше, и вспомнила мой предыдущий вопрос: — В обморок? Ах, это! Вы не понимаете. Грег упал в обморок потому… если бы вы только знали, каким он может быть забавным! Грег служил в испанской Национальной гвардии, а потом Иностранный легион послал его шпионить среди арабов, когда у них где-то там были неприятности, и он прекрасно провел время… Но понимаете, все это сказалось на его сердце; ему приходится принимать таблетки дигиталиса. Вот почему он и отключился. Если он испытывает сильное напряжение или возникает какая-то сложная ситуация — вы рассказывали, что он поссорился с полицейским, не так ли? — он выходит из строя. Только на прошлой неделе он взвалил себе на спину сундук и притащил его наверх, ибо Рональд Холмс побился с ним об заклад, что ни у кого не хватит сил сделать это в одиночку, а после этого у него был сердечный приступ. Грег ужасно сильный; он нес сундук целых два пролета, лишь после чего споткнулся и уронил сундук: но в нем был какой-то старый фарфор, и отец просто вышел из себя. Грег потерял сознание потому, что кто-то сказал ему что-то. Это абсурд. Вы же понимаете, не так ли?

— Но почему он перепутал события этого вечера? Вы же знаете, что он явился сюда и стал колотить в двери, утверждая, что в музее должна состояться какая-то встреча…

Она в упор посмотрела на меня:

— Он не получил мое послание, вот и все. В самом начале вечера я позвонила ему; его не было дома, но мне сказали, что он появится через несколько минут, и пообещали все передать ему. Я сообщила, что встреча отменяется, и чтобы он шел прямо к Рональду Холмсу…

— Кто должен был присутствовать на этой встрече?

— Даже мой отец — понимаете, я хотела, чтобы они познакомились с Грегом в самой благоприятной обстановке. По сути, они никогда не встречались лицом к лицу, и Грег даже не знает моего брата… — Из нее лился безудержный лоток слов, но я не мешал ей говорить, ибо надеялся, что в этой тираде, которую она выдавала, не переводя дыхания, мелькнет что-то стоящее. — Что я говорила? Ах да. Значит, мой отец, Грег и Рональд, и еще доктор Иллингуорд — ну, вы знаете, этот шотландский проповедник, ужасный зануда, но он очень интересуется сказками «Тысячи и одной ночи»…

— «Тысячи и одной ночи»?

— Да. Ну, вы понимаете. Али-Баба, Аладдин и все остальные. Только — и это злит меня — по словам моего отца, доктор интересуется ими отнюдь не как историями. Он даже не знает, что они представляют собой сказки, а пытается проследить их историческое происхождение и все такое. Припоминаю, я пыталась прочесть его статью в «Азиатском журнале» об одной сказке Арабских Ночей, где люди превращаются в рыб — в белых, синих, желтых или красных рыб, понимаете, в зависимости от того, кем они были — мусульманами, христианами, иудеями или магами. Доктор Иллингуорд предположил, что именно поэтому Мухаммед какой-то там приказал в 1301 году мусульманам, христианам и иудеям носить тюрбаны разного цвета. Я не совсем уверена, так ли это было, но знаю, что статья его была ужасно ученая и тягомотная.

Она сжимала пальцы, чтобы успокоиться, и очень старательно пыталась увести меня от темы разговора. Какой именно темы?

— А что же, — спросил я, — они собирались изучать сегодня вечером до того, как вашему отцу пришлось уйти?

— Изучать?

— Да. Насколько я понимаю, это был отнюдь не светский прием. Откровенно говоря, мистер Маннеринг признался мне: «Мы собирались ограбить могилу» и спрашивал, верю ли я в привидения.

Из-за массивных бронзовых дверей раздался гулкий удар, эхо которого заставило ее подпрыгнуть. Пока отзвук удара катился по музею, глаза ее наполнились страхом, но я успел задать свой последний вопрос.

Глава 4

«ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ТРУП»

Я сбежал вниз и отодвинул засов на дверях. Хоскинс, воинственно раздувая усы, вошел с таким видом, словно ожидал наткнуться на труп прямо на пороге. Вместе с ним прибыли доктор Марсден, судмедэксперт нашего участка, Кросби, дактилоскопист, фотограф Роджер и два констебля. Предупредив их, что надо искать угольные отпечатки, которые Роджеру предстоит сфотографировать, я проинструктировал их в общепринятом порядке. Констебль Мартин остался у дверей, а констеблю Коллинсу было поручено обыскать помещение (хотя в этом не было смысла). Роджер и Кросби сразу же стали заниматься трупом, и я не мог ознакомиться с содержимым карманов жертвы, пока они не покончили с предварительным осмотром.

Хоскинс отвел меня в сторону.

— Я прихватил с собой его светлость — то есть мистера Маннеринга, — и он сидит в машине, — конфиденциальным шепотом сообщил он мне. — Приказать ли Джемисону, чтобы он доставил его сюда?

— Подождем. Что он сказал, когда пришел в себя?

Сержант не скрывал своего удивления:

— Сообщил мне, что у него слабое сердце, и показал пузырек с таблетками. Что же до того, был ли он испуган, — да, он, сэр, с виду полностью изменился, когда я рассказал об этом старике — Белых Бакенбардах — и что у нас с ним произошло…

— Вы ему это рассказали?

— Мне пришлось, сэр! А что еще оставалось делать, когда человек спрашивает, за что он задержан. Думаете, сэр, это его смутило? Да нет же! Он рассмеялся и хохотал без умолку. — Хоскинс осклабился. — Вроде как после обморока у него что-то сдвинулось в мозгу. Затем, когда вы сообщили по телефону об убийстве и о человеке с черными бачками, он очень заинтересовался и пришел в возбуждение, но какого-то испуга в нем не наблюдалось. Он продолжал трепаться без умолку, рассказывал нам о тугах-душителях в Ираке или где-то там, которых он помогал полиции ловить, хотя, — Хоскинс доверительно подмигнул, — между нами говоря, я-то думаю, что он отчаянный врун. Понимаете, сэр, мы-то его раскололи с этой запиской. Так приказать Джемисону доставить его?

— Прежде мы должны кое в чем разобраться. Пройдем в зал и скажите мне, является ли этот человек тем же самым, который пытался вас задушить около музея.

Хоскинс с серьезным видом прошествовал в зал. Увидев Мириам Уэйд, которая все еще стояла прислонившись к ковру на стене — успокаивая ее, я кивнул, — сержант присвистнул. Когда я сказал ему, кто она такая, по выражению его лица стало ясно, что ситуация вызывает у него опасения. Затем он уставился на тело.

— Нет, сэр, — сказал он после того, как, прищурившись, осмотрел труп. — Это не тот самый.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен, сэр! Сами посмотрите! У этого округлое лицо и нос, что называется, еврейского типа, а старик, который спрыгнул со стенки…

— Стоп-стоп. Он в самом деле был стар?

Хоскинс надул щеки:

— Н-нет, сэр… понимаете, не в том смысле, что я могу поклясться. Я и сам думал об этом, а теперь и вы спрашиваете. Но в другом я уверен. У него было длинное, худое лицо, такие называют лошадиными. И еще приплюснутый нос. Он ничем не походил на этого парня. Могу присягнуть, что это разные люди. — Он подтянулся. — Какие будут приказы, сэр? Я сменился, но если уж, так сказать, я вляпался в это дело…

Что ж, с этим мы разобрались. Значит, в одном месте оказались два человека с накладными бакенбардами. Не мог я понять лишь одного: дело от этого упростилось или усложнилось; скорее всего, второе. Я воочию представил клуб любителей фальшивых бакенбардов, которые лунными ночами собираются в музее восточного искусства. Но этого не могло быть…

— Дайте-ка мне это письмо, — попросил я.

Хоскинс бережно протянул его. Оно представляло собой лист из обыкновенного блокнота, сложенный в плотный четырехугольник, одна сторона была чем-то основательно измазана. Я развернул его. Прозаическая машинопись; сверху аккуратно выведено слово «Среда», за которым шли странные строчки.

(Далее следовало несколько зачеркнутых слов, и на этом записка обрывалась.)

Я напряг все свои извилины, пытаясь понять, что это значит. Сержант Хоскинс прочел мои мысли.

— Какой-то полный идиотизм, не так ли, сэр? — осведомился он. — Вы заходите к «Лайонз» выпить чаю, и вас — фу! — встречает убийство. Вот как здесь. Что скажете?

— Черт побери, Хоскинс, — проворчал я, — здесь что-то не то. Вы когда-нибудь читали текст, менее чем этот, напоминающий призыв к небесам о крови и смерти?

Хоскинс задумался:

— Видите ли, сэр, не могу утверждать, что знаю, как на самом деле должен звучать такой призыв к небесам. Похоже, адресат обязан принять послание близко к сердцу. Но не могу не признать, что мне это все просто отвратительно.

— Где вы нашли записку?

— Выпала из кармана пальто мистера Маннеринга, когда я делал ему искусственное дыхание. Я ему о ней не обмолвился ни словом; решил, что вы сами этим займетесь. Хотя интересно: что это за ханджар с ручкой из слоновой кости.

«Здесь должен быть труп — и труп настоящий». В любом случае текст производил тяжелое впечатление. В сопровождении Хоскинса я прошел вдоль ряда стеклянных витрин до середины зала в поисках стенда, откуда был изъят кинжал. Найти его оказалось нетрудно. На синем бархате третьей с начала витрины с ярлычком «Современная Персия» четко отпечатались очертания кривого кинжала с лезвием длиной примерно в десять дюймов. Витрина была закрыта, и никаких следов петель на ней не было видно. Каким образом, удивился я, как каждый раз, когда бывал в музеях, их вообще открывают? Натянув перчатки, я осторожно подступился к витрине. В ее деревянной стенке с одной стороны виднелось крохотное отверстие для ключа. По всей видимости, эта стенка откидывалась как дверь, но сейчас она была закрыта. Таким образом, можно предположить, что тот, кто взял кинжал, имел при себе ключик, а это прямо намекало на Уэйдов или их помощников. Неужели убийство было одним из номеров какой-то фантастической программы?

Конечно, первым же, на кого пали подозрения, был старый Пруэн. В этом-то и была трудность. Я не мог представить себе и даже, будь я членом суда присяжных, не поверил бы, что Пруэну что-то было известно об этом убийстве.

— Пора приниматься за работу, — сказал я Хоскинсу. — Побудьте с вашим старым приятелем Пруэном, тем смотрителем, о котором вы мне рассказывали. Он в комнате куратора. Отведите его в какое-нибудь другое место — эта комната мне понадобится для разговоров с другими свидетелями — и вытрясите из него все, что возможно, о событиях этого вечера. Порасспрашивайте его об этом кинжале — когда он заметил его исчезновение и все такое. Видите вон ту упаковочную клеть? Выясните, почему Пруэн танцевал вокруг нее этим вечером и что он имел в виду под словами «Миссус Гарун аль-Рашид»?

Хоскинс выразил желание дотошно выяснить, кто такой был Гарун аль-Рашид и почему упоминается его «миссус». Насколько я мог смутно припомнить, Гарун был калифом Багдада в восьмом столетии, знаменитый персонаж сказок «Тысячи и одной ночи», который любил, переодевшись, искать приключений. Кто-то мне однажды рассказал, что в переводе «Гарун аль-Рашид» звучит как «Аарон Правоверный», но это показалось мне весьма сомнительным. Можно предположить, что у него была жена; во всяком случае, тут присутствовал явный намек на нее. Маннеринг говорил о какой-то музейной находке, о тайном открытии и в своей манере намекал, что им предстоит ограбить могилу. Можно ли предположить, что Джеффри Уэйд (который, по словам Пруэна, раскапывал дворец какого-то калифа) нашел или думал, что нашел, гробницу жены Гаруна аль-Рашида? В таком случае как оценивать легкомысленное заявление Пруэна, что в ящике ничего нет? А когда вы все это осмыслили, попытайтесь представить, как все это сочетается с трупом, украшенным накладными бакенбардами и с кулинарной книгой в руке…

Я высказал только что родившиеся предположения Хоскинсу, который внимательно осматривал массивный ящик. Он понизил голос.

— Вы имеете в виду, сэр, — осведомился сержант, — одну из этих мумий? Которые в кинофильмах встают и расхаживают?

Я напомнил ему, что калиф был мусульманином и хоронили его в гробу, как и всех прочих, что, кажется, убедило Хоскинса.

Он относился к мумиям с нескрываемой подозрительностью; в общем и целом, если пользоваться лексикой мюзик-холлов, он считал, что они мертвы, но не в их характере лежать на месте.

— В таком случае, — сказал Хоскинс, — если речь не идет о мумиях… Каких действий вы от меня ждете, сэр? Вытащить ее, если можно так выразиться?

— Да, если Пруэн будет отмалчиваться. Там в комнате куратора имеется топорик. Если вы ничего не вытянете из Пруэна, пустите его в ход. Но очень осторожно. Вот кто нам нужен — человек, который хорошо знает это место.

— Если даже старый мистер Уэйд в отлучке, кто-то же его замещает. Не могли бы вы позвонить ему?

Рональд Холмс. Но появилась идея получше, чем телефонный звонок. По словам Мириам Уэйд, в данный момент Рональд Холмс, дает прием, на котором, скорее всего, присутствуют все, имеющие отношение к музею. Он живет в пяти минутах ходьбы отсюда, на Пэлл-Мэлл-Плейс. Если я потрачу время, чтобы навестить его и вернуться до того, как до него дойдут новости, это может дать результаты.

— Командуйте тут, — сказал я Хоскинсу. — Я скоро вернусь и приведу с собой Холмса. Если появится еще какой-нибудь свидетель, тут хватит места, чтобы развести их по разным комнатам. Тем временем отведите девушку в кураторскую, где за ней присмотрит Мартин. Не нужно, чтобы она с кем-либо общалась; не подпускайте к ней Маннеринга, если даже он и будет к ней рваться. И еще…

— А где леди? — резко прервал меня Хоскинс.

Мы оба развернулись. На фоне экспозиции персидских ковров на стене никого не было; у меня внезапно появилось ощущение, что я сижу в машине, и рулевая баранка вышла из-под контроля. Она не могла исчезнуть через центральную дверь; у ее бронзовых створок неколебимо стоял на страже констебль Мартин. Я бросился через зал к комнате куратора. Дверь была закрыта, но я смутно слышал из-за нее голос. Она говорила с Пруэном? Из-за окованной металлом двери слов было не разобрать, но рядом с ней как раз над моей головой было вентиляционное отверстие.

Я резко толкнул дверь, как раз, чтобы услышать полдюжины слов.

Но вся ситуация в целом опять предстала странной и непонятной. Мириам Уэйд сидела за столом красного дерева, наклонившись к телефону.

— Уайтхолл дубль 0, дубль 6, — донеслось до меня. — Я хотела бы поговорить с Гарриет Кирктон. — Но она прикрывала микрофон носовым платком — явно чтобы еще больше исказить свой голос, который и без того звучал как низкое контральто, не имевшее ничего общего с ее обычными интонациями. Увидев меня, она швырнула трубку на рычаги и с пылающим лицом поднялась.

— Вы!.. — вскрикнула она и задохнулась. — Вы… гнусный… проклятый… о-о-о! Вы вынюхиваете! Суете свой нос!..

— Ну-ну, — сказал я. При взгляде на эту взбешенную личность, напоминающую Мессалину в царственном гневе, невольно обуревало искушение сказать «Ну-ну», но она испортила весь эффект непродуманным подбором слов. — Вы же звонили по телефону. Почему бы вам не закончить разговор?

— Не ваше дело почему.

— В данных обстоятельствах я вынужден спросить, кому вы звонили.

— Вы же слышали, не так ли? Гарриет. Она одна из моих лучших подруг. Она прибыла домой на судне вместе со мной. Она…

— Да, но всегда ли вы меняете голос, когда говорите с лучшей подругой? Послушайте, мисс Уэйд, сейчас не время для ваших шуточек…

Я было подумал, что она немедленно схватит медную пепельницу и запустит ее мне в голову. Но она преодолела это желание, прижав руки к полной груди; вместо этого она голосом, в котором безошибочно слышалось холодное презрение, четко дала мне понять, куда я должен идти и чем заниматься.

— Уайтхолл дубль 0, дубль 6, — сказал я. — Чей это номер? Вы же понимаете, я могу установить его через станцию.

— Это квартира Рональда Холмса. Вы мне не верите, не так ли?

Я взял телефонный справочник.

— Вы не хотите мне верить. Но это так и есть. — Глаза у нее заплыли слезами. — Неужели вы обязаны держать меня здесь? Вы думаете, мне это нравится, когда… когда здесь все это и остальное? Почему вы не даете мне уйти или хотя бы кому-нибудь позвонить? Почему вы не позволяете мне позвонить брату?

— Где находится ваш брат?

— В квартире Рональда.

Вопрос, почему она не позвала к телефону своего брата вместо Гарриет Кирктон, если хотела поговорить с ним, был настолько очевиден, что я даже не стал задавать его. Но что касается номера, она не врала: в справочнике числился Рональд Холмс на Принс-Регент-стрит, Пэлл-Мэлл-Плейс, и номер его телефона был Уайтхолл 0066. Отложив справочник, я в первый раз обратил внимание, что Пруэна нет в комнате; она с ехидным и высокомерным спокойствием ждала моего вопроса.

— Он в туалете, — объяснила мисс Уэйд. — Я попросила его удалиться туда, пока я звоню. Ладно, Раффлз, старина! Можете вылезать.

Пруэн, мрачный и смущенный, открыл дверь и, полный возмущения, проскользнул в комнату. Судя по единственному взгляду, который он бросил на девушку, его отношение к ней было близко к обожанию; он как бы просил у нее прощения тем, что резко отвечал всем, кто с ним заговаривал. Я подозвал Хоскинса и констебля Мартина, стоящего у дверей.

— Беритесь за дело. Мартин, остаетесь здесь и присматриваете за мисс Уэйд, пока я не вернусь. Этот телефон неисправен, не так ли? — Девушка с мрачным видом сидела в кресле красной кожи, и я повернулся к ней: — Теперь мне бы хотелось, чтобы вы успокоились на пару минут… если вы не против. С вашим братом связались и его доставят сюда. Все будет в порядке. Я скоро вернусь.

Выходя, я слышал, как она произнесла несколько слов, которые мои дядя с тетей в Белфасте сочли бы неприличными. Направляясь к выходу, я остановился в центре той деловой активности, которая кипела вокруг дорожного экипажа. Роджер кончил фотографировать распростертое тело, но Кросби еще возился с отпечатками пальцев, а доктор Марсден продолжал осматривать труп. Кинжал был извлечен из раны. Кросби держал его, обернув носовым платком: зловещее изогнутое лезвие длиной чуть больше десяти дюймов, заостренное с обеих сторон и с острым кончиком. Оно уже было вытерто.

— Отпечатков на ней хватает, сэр, — сказал Кросби, показывая на рукоятку слоновой кости. — Но они стерты и перекрывают друг друга, словно рукоятку держали несколько человек. Я увеличу их и прикину, смогу ли что-нибудь выяснить. Несколько четких отпечатков имеются и внутри кареты… Есть и кое-что еще. Похоже, имя этой личности Раймонд Пендерел. Из его жилетного кармана выпали пара визитных карточек, и то же имя вытеснено на шляпе.

Он протянул две измазанные кровью визитные карточки, незамысловатый шрифт которых говорил, что они отпечатаны в мастерской на углу, где стоит лишь подождать, и набор готов. Я посмотрел на молчаливого доктора Марсдена, который только хмыкнул.

— Пока сказать мне особенно нечего, — сообщил он. — Погиб он от этого оружия; удар был нанесен прямо в сердце, и умер он мгновенно. — Он с трудом поднялся. — Время смерти… хм-м. Когда вы его нашли? В двадцать пять минут первого. Так. Сейчас четверть второго. Я бы сказал, что он умер между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого, с некоторым отклонением в ту или иную сторону. — Он помолчал. — И вот еще что, Каррузерс. Это уже вне моей компетенции, но я вам кое-что подскажу. Вы обратили внимание на форму клинка? Мало кто из людей, не обладающих медицинскими знаниями, мог так точно рассчитать место удара, чтобы попасть прямо в сердце. Лезвие было или исключительно удачно направлено, либо убийца не сомневался, куда бить.

Встав рядом с трупом на колени, я обыскал его карманы. Они были пусты, если не считать нескольких медных монеток, пачки с десятью сигаретами и смятой газетной вырезки. Она была из колонки светских сплетен; сообщение было напечатано в самом верху газетной полосы, и сохранилась дата — «Авг., 11». Чуть больше месяца назад. Текст гласил:

Вырезка, которую я, сложив, спрятал в своем блокноте рядом со зловещей запиской, найденной у Маннеринга, не вносила ясности в вопрос, кто же был представителем золотой молодежи — лорд Аббсли или его сын; но скорее всего, речь шла о последнем. Еще одно звено в цепи событий. Но что касается Раймонда Пендерела, на одежде его не было ни малейших следов, из которых явствовало бы, кто он такой и где живет. От одежды шел легкий запах камфоры, словно она довольно давно была пересыпана нафталином, а на внутреннем кармане был нашит ярлычок «Годьен, английский портной, бульвар Мальзерб, 27, Париж». Вот и все.

Оставив Роджеру и Кросби указания поискать следы около лифта в помещении куратора, я отправился на поиски Рональда Холмса. У обочины стояла полицейская машина, в которой Грегори Маннеринг отчаянно спорил с констеблем Джемисоном. Я торопливо прошел мимо, чтобы не вступать в перепалку, и направился по Пэлл-Мэлл. Город казался совершенно вымершим, пустые мостовые мерцали в свете уличных фонарей, а далекие гудки машин звучали так, словно те проезжали мимо. К Пэлл-Мэлл-Плейс вел небольшой дворик с газоном, выходивший на улицу, перекрытую арочным туннелем. Миновав его, я обнаружил скопление темных зданий, среди которых высилось узкое многоквартирное строение с неоновой вывеской «Принс-Регент-корт». Внутри тянулся длинный холл, в конце которого размещалась клетка автоматического лифта. Консьержа не было видно, но за панелью телефонной станции зевал сонный юноша в ливрее, усыпанной пуговицами. Представляться мне не хотелось.

— Вечеринка у мистера Холмса все еще продолжается? — спросил я.

— Так точно, сэр, — ответили пуговицы, тщетно пытаясь придать голосу военную четкость. Он потянулся за соединительным штекером. — Ваше имя?

Для усиления эффекта я пустил в ход монету.

— Минуту! Не сообщайте обо мне. Я постучу в двери и скажу, что пришли из полиции. Значит, я поднимаюсь. Этаж D, не так ли?

Парнишка покорно улыбнулся. Он сказал, что мне нужно на этаж Е, а там я уж все услышу. Переступив порог лифта, я остановился, словно мне что-то пришло в голову.

— Как давно они там?

— Весь вечер, — ответили пуговицы. — Часов с девяти. Не споткнитесь, сэр.

Когда лифт, поскрипывая, доставил меня наверх, я в самом деле услышал отзвуки веселья. Коридор, выкрашенный зеленой краской, был маленьким и полутемным, но в нем хватало места разминуться. Из-за двери в дальнем конце доносились слабые, но четко различимые звуки губной гармоники, с которыми сливались приглушенные голоса, полные истового религиозного рвения. Пели они торжественно и слаженно. Вот такой текст:

Я громко постучал дверным молотком; так громко, что обитатели квартиры решили — кто-то явился с протестом по поводу шума, ибо пение сразу же прекратилось, словно поперхнувшись. Донеслись какой-то шорох и скрип, звук открываемых дверей и шаги. Входную дверь открыл худой человек со стаканом в руке.

— Мне нужен, — начал я, — мистер Рональд Холмс…

— Я тот, кто вам нужен, — сказал он. — Что случилось?

Он посторонился, и в прихожую упал свет из холла. На нем были большие очки в роговой оправе.

Глава 5

КЛЮЧ ОТ ВИТРИНЫ С КИНЖАЛОМ

Он отступил в комнату, и я проследовал за ним. Комната была небольшой, пустоватой и опрятной, и концерт давали явно не здесь. Из-за закрытой двери доносились смех и отдельные ноты, которые кто-то старательно пытался воспроизвести на губной гармонике. Тут горела только единственная лампа под большим желтым абажуром, бросавшая отблески на полированную поверхность стола и на лицо хозяина.

Он слегка приподнял брови, не скрывая вежливого любопытства — и ничего больше. Он был среднего роста, худ и слегка сутулился. На продолговатой голове аккуратно лежали завитки коротко подстриженных светлых волос. Из-за стекол очков на меня смотрели спокойные голубые глаза; у него было вытянутое худое лицо с острыми чертами, на котором читалось легкое смущение. На нем был темный сюртук свободного покроя и мятый черный галстук. Ему могло быть лет тридцать с небольшим, но, когда он повернулся к свету, я заметил, что лоб, покрытый испариной, прорезан тонкими морщинками. Хотя пьяным назвать его было нельзя, чувствовалось, что он уже принял дозу спиртного. Откашлявшись, он переступил с ноги на ногу, посмотрел на стакан, покрутил его в длинных пальцах и снова поднял на меня взгляд. Его вежливый голос звучал как-то странно — в нем слышались и смущение и решимость.

— Да? — осведомился он. — Что-то случилось? Послушайте, а я вас знаю? Мне кажется, мы встречались…

Из-за двери донесся женский голос. Обыкновенный голос, который внезапно перешел в ворчливый, но радостный вопль.

— Это ты, Ринки? — раздалось из-за двери. — Ринки, ты просто задница! Я спрашиваю, это ты-ы-ы? — И, подчеркивая свои слова, женщина яростно лягнула какую-то пустую деревянную емкость.

— Да успокойся ты там! — неожиданно рявкнул Холмс, повернув голову. — Это не Ринки. — Он снова повернулся и с терпеливой вежливостью посмотрел на меня.

— Итак? Как я говорил, ваше лицо кажется мне знакомым, но…

— Не думаю, что мы встречались, мистер Холмс. Я детектив-инспектор Каррузерс и пришел расспросить вас о событиях, которые сегодня вечером имели место в музее Уэйда.

Можно было бы сосчитать до десяти, пока Холмс недвижимо стоял на месте, и его силуэт застыл в полосе света, падавшего из комнаты.

— Прошу прощения, — бросил он. — Я на секунду.

Он действовал так стремительно, что я даже не успел открыть рта. Поставил стакан, скользнул к внутренней двери, открыл ее и исчез за ней. Я сумел лишь мельком увидеть продымленную комнату и длинные женские ноги на диване. Я слышал, как он что-то сказал там, не более полудюжины слов, и тут же, прикрыв за собой дверь, появился снова.

— Они так шумят, — смущенно объяснил он, — что мы не услышим друг друга. Итак, инспектор, думаю, что не совсем понял вас. Вы явились расспросить меня… о чем? — Он остановился. — Боже милостивый, что там могло быть? Надеюсь, не взлом?

— Нет. Ничего не было украдено.

— Или же… вы имеете в виду пожар?

— Нет.

Холмс извлек из нагрудного кармана носовой платок и старательно вытер лицо. Прикрываясь платком, он внимательно рассмотрел меня с головы до ног. Затем вежливо улыбнулся.

— В таком случае, вы сняли с меня немалый груз, — сказал он, — но я все же не понимаю. Э-э-э… не хотите ли виски с содовой, инспектор?

— Благодарю вас, сэр. — Я действительно позарез нуждался в порции выпивки.

Продолжая говорить, он переставил свой стакан на комод, вынул другой стакан и плеснул в каждый из них виски на добрых три пальца.

— Похоже, мы говорим, не понимая друг друга, — откашлявшись, продолжил он. — Насколько мне известно, вечером в музее ровно ничего не происходило, разве что неожиданно вернулась мисс Уэйд. Меня там не было. Я… впрочем, давайте бросим. К чему все эти тайны? Что там случилось?

— Убийство, — сказал я.

Он как раз взялся за сифон с содовой, но напор струи миновал стакан. Она с шипением разлилась по дубовой панели. Он тут же вытащил носовой платок и пустил его в ход. Когда он повернулся, стало видно, как на виске у него вздулась извилистая вена.

— Вот неряха, — пробормотал он. — Это невозмож… Вы шутите? Или пытаетесь… Послушайте, да кто же убит? Что вы вообще говорите такое?

— Человек по имени Раймонд Пендерел. Сегодня вечером он был убит ударом кинжала с рукояткой из слоновой кости, взятого в одной из витрин музея. Я обнаружил тело в большом крытом экипаже посредине зала.

Содрогнувшись, Холмс набрал в грудь воздуха и наконец успокоился. Взгляд у него был такой же мягкий, как и раньше, но теперь в нем читалась растерянность. Я обратил внимание на фотографию в рамке, висящую на стене над комодом. На ней был изображен человек в плаще, стоящий на лесной поляне. У него были весьма ухоженные светлые бакенбарды. Куда ни ткнешься, в этом деле всюду встречаются бакенбарды; для меня они превратились в какой-то неотвязный ночной кошмар.

— Пендерел, — повторил Холмс, и я мог бы поклясться, что его удивление было искренним. — Раймонд Пендерел! Это имя мне ровно ничего не говорит. Как, черт побери, все это случилось? Кстати, что он там делал? И кто убил его? Или вы не знаете?

— У нас нет ответов ни на один из этих вопросов, мистер Холмс. Но вы можете помочь нам. Что касается кинжала, которым был убит этот человек…

При упоминании о кинжале Холмс в первый раз отвел глаза.

— Изогнутое лезвие с рукояткой из слоновой кости, которое, по словам Пруэна, называется ханджар…

— Пруэн! — воскликнул Холмс, словно вспомнив что-то. — Э-э-э… ну да, конечно. При чем тут Пруэн? Что он говорит?

— Он отрицает, что сегодня вечером в музее был кто-то еще, кроме него. Что, конечно, не улучшает его положения. — Я не стал развивать эту тему. — Так вот, относительно кинжала. У кого был ключ от этой витрины в главном зале?

— У меня. Но если произошла кража…

— У кого-нибудь еще был ключ?

— Ну конечно, у мистера Уэйда. Но…

— Кинжал не был украден. Он был извлечен из витрины кем-то, у кого был ключ, после чего витрину снова заперли.

Голос Холмса был еле слышен. Механическим движением он взял два стакана с виски. Теперь я сделал отрицательный жест, потому что нельзя пить с человеком, которому ты бросил такое обвинение, но он спокойно сказал:

— Не будьте идиотом! — и продолжил тем же самым тихим голосом: — Значит, был и дубликат ключа. Могу сказать вам, что я-то его не делал и никогда в жизни не слышал имени Раймонда Пендерела. И я, и мои друзья были тут весь вечер…

— Кстати, с кем вы его провели?

— Джерри Уэйд, сын мистера Уэйда. Наш приятель Бакстер. И еще мисс Кирктон. Сомневаюсь, чтобы вы их всех знали. Мы ждали появления мисс Уэйд со своим приятелем Маннерингом…

— Есть тут кто-то еще?

— Сейчас нет. Были другие люди, но они ушли. Послушайте, вы позволите позвать сюда Джерри Уэйда?

Я посмотрел на прикрытую дверь, что вела в другую комнату. После того как Холмс заскочил туда, там воцарилась подозрительная тишина. Правда, женский голос попытался затянуть «Старый Билл, морской бродяга», но при первых же тактах кто-то на нее строго цыкнул.

— А теперь вы меня извините, — сказал я Холмсу. — Минуту!

Подойдя к двери, я постучал и распахнул ее.

После первых секунд удивленного молчания, на меня обрушилась такая разноголосица звуков, словно я очутился в вольере с попугаями. Комната была столь же невелика, как и первая, в ней было такое же освещение, а воздух был синим от дыма. На диване, обращенном к дверям, сидела, свернувшись комочком, худая длинноногая блондинка, которая, оперевшись локтем о спинку дивана, с удовольствием жмурилась, потягивая коктейль. У нее было одно из тех вдохновенных лиц, которые встречаются на картинах прерафаэлитов,[1]Прерафаэлиты — течение в английской живописи середины XIX века, ставившее целью восстановление принципов искусства раннего Возрождения; художники этого направления нарочито подражали наивной манере мастеров XV века с ее ярким колоритом и тщательной детализацией. (Здесь и далее примеч. пер.) — подчеркнуто бело-розовое, с глазами цвета голубого фарфора; кроме того, у нее была привычка неожиданно и резко наклоняться, словно кто-то давал ей подзатыльник.

Рядом со столом, заставленным лесом бутылок, стоял крепкий молодой человек с ярко-рыжими волосами и в изысканнейшем вечернем костюме. В углу рта он держал сигарету и жмурился, когда дымок попадал ему в глаза, мешая рассматривать высокий шейкер для коктейлей. При моем появлении он повернулся и, бросив на меня взгляд, попытался состроить на лице маску невозмутимого достоинства, с которой явно не сочеталась длинная красная обертка от шоколада, которую какой-то шутник булавками прикрепил ему к груди. Кроме того, он испугался.

Третий гость сидел в кресле, мусоля губную гармонику. О нем могу сказать лишь, что у этого юноши было лицо старика. Хотя он не так давно перевалил рубеж двадцатилетия, лицо его было изрезано морщинами — в равной мере и от частого веселья и от сидения над книгами; если не считать нашего друга доктора Фелла, думаю, что не встречал такой добродушной физиономии. Молодой человек находился в таком возбуждении, что казалось, будто он жестикулирует, даже когда сидит совершенно спокойно. Невысокий человечек в старом твидовом пиджаке, с черными волосами, подстриженными по немецкой моде, он, развалясь в кресле, приветственно помахал мне рукой.

После краткой паузы вольер дал о себе знать. Гарриет Кирктон откинула голову, словно на нее снизошло вдохновение, и, открыв рот, начала какую-то песню, продемонстрировав гланды прерафаэлитов. Показалось, что сейчас рухнет крыша.

Рыжеволосый молодой человек встрепенулся и сказал пропитым баритоном:

— Я считаю, что это предельно возмутительное вторжение без ордера…

Старообразный юноша вытянул руку с таким мрачным видом, словно собирался загипнотизировать меня.

— Уж не тебе сказать, что я не смог, — продекламировал он низким голосом. — И не тряси передо мной ключом кровавым. Пусть Юджин Арам пройдет меж нами, запястья в кандалах. О, Сэмми, Сэмми, ну почему нет у тебя алиби? — Затем он извлек хриплый аккорд из губной гармоники, улыбнулся и закончил нормальным голосом: — Добрый вечер, старина. Выпейте. Как дела с накладными бакенбардами в Скотленд-Ярде?

В этом галдеже прорезался тихий, спокойный напряженный голос Холмса.

— Ради бога, — сказал он, — прекратите этот бардак.

Слова его пришлись как раз к месту и оказали воздействие наподобие ушата холодной воды; никогда не видел, чтобы столь шумная компания мгновенно заткнулась. Старообразный юноша тихонько положил губную гармонику рядом с креслом и поднял глаза.

— Ф-фу! — после паузы выдохнул он. — В чем дело, Рон? У тебя такой вид, словно ты вот-вот взорвешься.

— Прошу прощения, что таким образом вторгаюсь в ваше общество, — сказал я им, — но в силу важной причины. Знает ли кто-то из вас человека по имени Раймонд Пендерел?

Рыжий смертельно побледнел. Маленький человечек открыл рот, но, передумав, снова закрыл его, хотя, судя по его виду, было сомнительно, что его сообщение внесло бы какую-то ясность. Но Гарриет Кирктон это имя было знакомо, и тут уж никаких сомнений у меня не было. Девушка была на грани серьезного опьянения. Хотя она не шевельнулась и продолжала сидеть, опираясь на подлокотник, при свете стоящей рядом с ней лампы я заметил, как у нее побелели ногти, когда она с силой вцепилась в ножку бокала. Но я решил, что для меня еще не наступило время решительных действий.

— Никто? — переспросил я.

Они не проронили ни слова, и у меня появилось странное ощущение, что в этой звенящей тишине сгорают все мосты. Снова раздался сухой голос Холмса:

— Инспектор Каррузерс сообщил мне, что этот человек, Пендерел, был убит. Не прерывайте меня. Сегодня вечером он был заколот в музее — поправьте меня, инспектор, если я ошибаюсь, — ножом с рукояткой из слоновой кости, изъятым из одной из витрин. — Холмс аккуратно повторил мои слова. — Я объяснил инспектору, что мы весь вечер с девяти часов находились здесь, но похоже, он все же считает…

— Убийство, — повторил Рыжий и дрожащими руками растер лицо. Он был крепко пьян, но это сообщение так основательно встряхнуло его, как если бы он на машине влетел в столб. Он как-то странно разминал физиономию, словно пытаясь то ли что-то найти на ней, то ли смахнуть. Выражение его загоревшего до красноты лица было рассеянным, но довольно приятным. Когда на него все уставились, он вытаращил карие глаза: — Убийство! Господи, как ужасно! Вы хотите сказать, что убийство произошло прямо в музее? Когда? Когда это случилось?

Он начал колотить кулаками по столу. Но Холмс спокойно, как ни в чем не бывало, закончил предложение:

— …но похоже, он все же считает, что мы компания преступников. Ах да, прошу прощения. Мисс Кирктон, это инспектор Каррузерс. Мистер Бакстер, — кивнул он в сторону Рыжего, который продолжал что-то бормотать о ножах слоновой кости. — И мистер Уэйд… младший. — Обладатель странного лица поклонился с дружелюбной иронией, и Холмс предупредил его: — Когда вас будут спрашивать, постарайтесь собраться с мыслями, или же нас ждут неприятности, хотя у всех есть так называемое совместное алиби.

— Конечно, мы так и будем, — потрясение засмеялась Гарриет Кирктон. — Ради бога, какое мы имеем отношение ко всему этому?

Молодой Уэйд махнул рукой, призывая к молчанию. У него были выпученные, как у гоблина, глаза.

— И вот что пришло в мою ничтожную голову, — объявил он с торжественной неторопливостью, которая контрастировала с его возбужденными движениями. — Жуткий зуд разобраться в загадке, которая не имеет никакого смысла. Заткнись, мать твою! — Подобрав губную гармонику, он издал длинный трубный звук, чтобы подчеркнуть свои слова. Затем, глядя на Сэма Бакстера, повернулся спиной ко мне. — Итак, к делу. Первый вопрос…

— Да, но послушай, Старик, — вмешался Бакстер, — я уже задал вопрос, и инспектор собрался ответить на него. Когда его убили?

— Он погиб между половиной десятого и половиной одиннадцатого.

— Вы имеете в виду вечер? — с какой-то гнусной надеждой спросил Бакстер.

— Я имею в виду вечер.

Возникла пауза. Бакстер сел. Я не торопился задавать им вопросы, поскольку то, что они будут говорить без понуждения, по своей воле, может быть куда интереснее. Молодой Джерри Уэйд, которого тут звали Старик, похоже, понял это; чувствовалось, что под покровом показного добродушия он обеспокоен не менее Холмса. Ясно уловив ситуацию, он тихонько водил гармоникой по губам, и по выражению его глаз я видел, что у него растет и формируется какая-то идея.

— Инспектор, — резко бросил он, — что это за Пендерел и как он выглядит?

— Мы не знаем, кем он был. При нем нет никаких бумаг или документов, разве что пара визитных карточек. В сущности, в карманах у него ничего не оказалось, кроме газетной вырезки с информацией о мисс Уэйд…

— Черт! — вырвалось у мисс Кирктон.

Бакстер сурово уставился на меня.

— Значит, вот откуда дует ветер? — осведомился он хрипловатым баритоном, но так вежливо, что его голос можно было бы назвать дипломатическим. Он забавно контрастировал с ленточкой от шоколадной коробки, приколотой к его рубашке. — Прошу прощения, инспектор. Продолжайте.

— Что же до его описания, то он примерно шести футов роста, у него округлое лицо, нос с горбинкой, смуглая кожа, черные волосы и усы. Кому-нибудь из вас это что-то говорит?

По крайней мере, для троих мужчин это ровно ничего не значило; во всяком случае, мне так показалось. Горящий взгляд Уэйда потускнел, и он моргнул. Но мои следующие слова принесли результат.

— И когда я увидел его лежащим с кинжалом в груди, — продолжил я, — на нем были фальшивые черные бакенбарды…

Уэйд так и подскочил.

— Черные бакенбарды! — заорал он. — Вы сказали — черные бакенбарды?

— Да. А вы предполагали, — сказал я, — что они должны были быть светлыми, не так ли?

Мой собеседник спохватился.

— Мой дорогой инспектор, — с какой-то старомодной улыбкой проворковал он, — торжественно заверяю вас, что не имею ничего общего с бакенбардами. Я о них даже не думаю. И никогда не думал. Но вы так выразительно подчеркнули слово «черные», что я уже увидел, как все мы отправляемся на виселицу, ибо это слово было полно какого-то зловещего смысла. — У этого маленького гоблина воображения было больше, чем у всех остальных; я подумал, что при желании он может быть непревзойденным лжецом. — Труп с накладными бакенбардами! Там было что-то еще?

— В данный момент давайте немного поговорим о бакенбардах, — предложил я; настало время и мне перейти в наступление. — Вся эта история кошмарно запутана, и мы должны найти в ней какой-то смысл… Например, мистер Холмс, в первой комнате у вас висит — кажется, над комодом — снимок некоего человека в плаще и со светлыми бакенбардами. Видно, что это фотография любительского спектакля. Кто на ней изображен?

Холмс открыл было рот, замялся и молча обвел глазами комнату. Ответил Джерри Уэйд.

— Ах, это? — рассеянно переспросил он. — Это я.

Глава 6

НЕРАЗЛУЧНЫЕ С ДОМОМ

— Вы совершенно правы, — продолжил Уэйд. — Снято на репетиции драматического кружка Оксфордского университета. Я в своей знаменитой роли короля Лира. Кажется, вас это не удивляет? Внимательно вглядитесь в сухие черты моего лица, и все станет ясно. Говорят, я с каждым днем молодею… Почему вас это заинтересовало? Вам же не нужны любые бакенбарды, не так ли?

— Вот что я сделаю. Давайте будем играть честно, — предложил я. — Я расскажу вам все, что удалось выяснить, а вы мне окажете любую помощь, на которую способны. — Я оглядел собравшихся; при упоминании о черных бакенбардах лицо Гарриет Кирктон стало таким же бесстрастным, как и у остальных. Даже Холмс расстался с выражением вежливого пренебрежения и просто смотрел на меня. — История, видите ли, настолько дикая и запутанная, что у кого-то должно быть разумное объяснение ее, пусть даже совершенно несообразное.

Сегодня вечером, сразу же после половины одиннадцатого, сержант полицейского участка на Уэйн-стрит проходил мимо музея Уэйда. Высокий человек во фраке, в очках с роговой оправой и с приклеенными к лицу накладными светлыми бакенбардами спрыгнул со стены и с криком набросился на сержанта. Он вопил: «Это ты убил его, и тебя повесят за это, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете!» Затем он как сумасшедший вцепился в полицейского и попытался задушить его. Сержанту, чтобы успокоить душителя, пришлось нанести ему удар. Затем, когда он пошел за помощью, человек, лежавший, по всей видимости, без сознания посредине пустой улицы, исчез.

При этих словах группа как-то напряглась. Гарриет Кирктон разразилась неудержимым хохотом, но прижала руки ко рту, не сводя с меня своих голубых глаз.

— Никогда не слышал, что в этой части Сент-Джеймса действуют феи, — задумчиво заметил молодой Уэйд. — Но похоже, я ошибался. Продолжайте.

— Несколько минут спустя в этом районе появился импозантный молодой джентльмен и принялся колотить в двери закрытого музея. Он также завязал ссору с полицейским, и его пришлось доставить в участок. Он назвался Грегори Маннерингом и сообщил, что обручен с мисс Мириам Уэйд. — При этих словах лицо Бакстера исказилось, но Холмс кивнул, а Уэйд продолжал хранить серьезность. — Кроме того, он рассказал, что сегодня вечером был приглашен на так называемый частный осмотр музея, который устраивал мистер Джеффри Уэйд для известного доктора Иллингуорда из Эдинбурга…

— Вот почему Маннеринг здесь так и не появился, — заметил Холмс. — Значит, он в полиции? — Холмс с мечтательным удовольствием уставился в потолок. — Что ж, инспектор, это можно без труда объяснить. На квартире Маннеринга для него было оставлено послание. И вы понимаете, что…

— Да, — сказал я, — такое объяснение уже получено. Насколько мне известно, мистеру Уэйду пришлось неожиданно отбыть…

Бакстер привстал.

— Откуда вы это знаете? — резко спросил он. — Неужто от Маннеринга?

— Минутку. Мистер Холмс, это соответствует истине?

— Полностью, хотя его отъезд не был таким уж неожиданным. Мистер Уэйд только недавно вернулся из Ирака. Он отсутствовал два года, занимаясь кое-какими исследованиями вместе с Морелем из Лиона на равнине к востоку от Тигра, за пределами Багдада. Понимаете, там когда-то стоял старый город калифов; современный Багдад расположен к востоку от этих мест. К сожалению, руины практически исчезли и большая часть их погребена под землей, так что получить от властей разрешение на раскопки удалось не без труда. В течение этих двух лет он сделал немало интересных находок, большинство которых было доставлено сюда ко мне. Одна из них вслед за ним была отправлена морским путем и прибыла в начале этой недели. Она оказалась весьма объемистой — фрагмент каменной кладки времен сарацинов из башни, скорее всего, Баб-эль-Тилсим; она содержала надпись, которая… впрочем, я не хочу отвлекать вас…

— Вы меня отнюдь не отвлекаете. Продолжайте.

Холмс с интересом посмотрел на меня. Когда он рассуждал о кирпичах, доказывая, что они уложены персами, его спокойный взгляд горел огнем фанатизма. Помолчав, он откашлялся и продолжил:

— Значит, так. Как я рассказывал, предполагалось, что груз прибудет в Англию во вторник. Затем пришло сообщение, что судно задерживается и будет не раньше субботы. А сегодня мы услышали, что судно ошвартовалось в доках. Так что мистеру Уэйду не оставалось ничего иного, как лично отправиться в Саутгемптон проследить за спуском груза на берег — понимаете, часть его составляют изразцы, штука довольно хрупкая, — и лично доставить его в Лондон. Он сказал, что сегодняшнюю встречу можно без труда отложить до субботы или воскресенья.

— Понимаю. Теперь несколько подробностей личного характера. Когда мистер Уэйд вернулся в Англию?

— Примерно три недели назад. Думаю, что двадцатого мая.

— А мисс Уэйд на неделю раньше, после одиннадцатого мая?

Бакстер снова привстал. Он с трудом дотянулся до бутылки, плеснул в стакан для коктейлей основательную порцию виски и показал мне на стакан.

— Что за игры? — спросил он. — С моей точки зрения, это долбаные идиотские полицейские процедуры. При чем тут Мириам? Весь вечер она была дома. Какое отношение Мириам имеет к бродяге с накладными бакенбардами, о котором никто из нас и не слышал?

Все они сурово уставились на меня, но я тут же вывернулся.

— Речь идет не столько о мисс Уэйд, — сказал я, — сколько о мистере Маннеринге. — Вел я себя очень осторожно, ибо пока не хотел привлекать внимания к девушке. — Значит, так. Мистер Маннеринг обручен с ней, но, насколько мне известно, он до сих пор не встречался ни с ее отцом, ни с братом. Как это получилось?

Поверх губной гармоники на меня смотрели умные блестящие глазки молодого Старика Уэйда.

— Ага! — набросился он на меня. — Дедукция. Наконец-то. В вашем представлении жестокий отец и угрюмый братец пытаются разрушить этот неподобающий союз, который тайно расцвел под стенами сада. «Да будьте вы прокляты, сэр, никогда ваша группа крови не смешается с серозной плазмой старого Джеффри Уэйда!» Дерьмо все это, инспектор. Повторяю четко и ясно — дерьмо! Не с той ноги делаете ход. — Он наморщил лоб. — Не подлежит сомнению, что среди нас Маннеринг единственный, кто обладает аристократическим происхождением. Судя по тому, что я от него слышал, он самый знаменитый врун на свете, но его предки действительно участвовали в Крестовых походах. И я готов поверить в это, поскольку теперь-то знаю, откуда пошли россказни о битвах, в которых рыцарь одним взмахом меча уничтожает триста сарацин. А у Маннеринга поэтическая жилка почти не просматривается… Нет, я думаю, что мой старик, скорее, был бы обрадован этой идеей, и видит бог, я гоже не имею ничего…

Бакстер произвел огорченный сдавленный звук.

— Спокойней, Сэм, — тихо сказал Джерри Уэйд. — Я на твоей стороне, старина, но у девушки есть право самой делать выбор. Чтобы закончить, инспектор, скажу, что старик не встретился с ним по чистой случайности. Понимаете…

— Ох, да заткнись ты… ты, гном-переросток! — внезапно заорала Гарриет Кирктон.

Уэйд слегка покраснел, и я понял, что эти слова глубоко уязвили его. Наступило молчание. Уэйд утвердился на стуле, а девушка залилась краской и замялась.

— П-прости, Старик, — промямлила она. — Я не хотела… я всего лишь сказала, что ты несешь ахинею! — Она повернулась ко мне: — Мириам встретила его на судне на обратном пути; я была с ней. Честно говоря, я не обратила на него внимания. Как только мы оказались в Англии, Мириам была на две недели отослана в Норфолк навестить тетю…

— Отослана, — с некоторой излишней резкостью отметил я.

— Ну, порой приходится навещать тетушек, — с рассудительным видом вмешался Джерри Уэйд, который, судя по всему, так и ждал повода встрять в разговор. Он улыбнулся. — Я понимаю, что для развития детективной истории такой мотив явно не подходит, но так оно и было.

— Минутку, сэр… Мисс Кирктон, что вы имели в виду, говоря, что она была «отослана»?

— Ничего я не имела в виду! Совершенно нормальная фраза, не так ли? Боже милостивый, да что я могла иметь в виду? Отец решил, что до его возвращения она может побыть у своей тети — сестры ее покойной матери, — и та уже ждала на пирсе, так что Мириам просто некуда было деться. Я была вместе с ней. — На ее лице было подчеркнуто невинное выражение, которое с удовольствием перенес бы на холст Бёрн-Джонс.[2]Берн-Джонс, Эдвард (1833–1891) — английский художник, последователь прерафаэлитов. — Но ведь вы интересовались Грегом Маннерингом, не так ли? Так вот, он был приглашен сюда для встречи с ней. Когда спустя две недели она вернулась, Грег решил в своем излюбленном стиле встретиться со стариком — то есть в доме Мириам в Гайд-парке, но появился днем слишком рано. Он стал демонстрировать свои способности, потащил наверх сундук со старыми черепками или с чем-то еще, оступился и вдребезги расколотил их. — На лице ее мелькнул отблеск какого-то жестокого удовлетворения; просияв, она широко открыла глаза. — Ну, я вам скажу, это был еще тот переполох! Так что мы решили лучше выставить его из дома, и чтобы он не возвращался, пока старик не остынет. Потом она позвонила ему, чтобы…

Девушка остановилась и потерла лоб, что-то вспоминая. У нее снова изменилось выражение лица, и теперь на нем читался страх.

— Где Мириам? — взволнованно спросила она. Поскольку я не ответил, она ткнула в меня пальцем. — Где Мириам? Послушайте, вы! Недавно, по словам Рональда, сюда звонила какая-то женщина… спрашивала меня… она говорила искаженным голосом… а потом связь внезапно прервалась. Кто это была такая? Что случилось с Мириам? Почему вы задаете вопросы о ней?

Посмотрев на них, я рассмеялся.

— Вам постоянно хочется, чтобы разговор вернулся к мисс Уэйд, — сказал я им, — но я заинтересован в Маннеринге. Послушайте! Не имеет смысла отрицать, что у нас на руках имеется доказательство, свидетельствующее, что он, скорее всего, имеет отношение к событиям этого вечера.

Это остановило их. Наступило молчание, которое (к сожалению) было полно разброда в мыслях и глубокого недоверия ко мне. Рональд Холмс неторопливо прошел в другую комнату, словно собирался обдумать ситуацию. Вернувшись, он устроился на ручке кресла и, крутя в руках стакан, стал покачивать ногой.

— Доказательство. — В его голосе был не столько вопрос, сколько утверждение. — Что за доказательство?

— Я отвечу. Но предварительно хочу узнать, что за частный осмотр должен был состояться сегодня вечером до того, как он был отменен. Правда ли, что вы собирались вскрывать гроб жены Гаруна аль-Рашида?

— О господи!.. — простонал Бакстер, но Холмс остановил его. Похоже, его тоже ошеломило это предположение, но голос у него оставался спокойным.

— Нет, это неправда. Откуда, черт возьми, вам в голову могла прийти эта бредовая идея? От Маннеринга?

— В какой-то мере. Начать с того, что, по его словам, вы собирались «ограбить могилу».

— Спокойней, Старик… — Холмс метнул взгляд на Уэйда и уставился в потолок. — Но почему? Почему он вам это сказал? Я не уклоняюсь от ответа; просто меня интересует эта абстрактная проблема. Гроб жены Гаруна аль-Рашида!

— На минуту оставьте в покое абстрактные проблемы. Вы сказали, что это неправда. Подумайте над своим ответом, мистер Холмс.

Он повернулся ко мне со слабой улыбкой. На лице его явственно читалось скептическое выражение.

— Давайте поразмышляем вместе, — предложил он. — Скажите, вы что-нибудь знаете о Багдаде?

— Нет.

— Гробница Зобейды, любимой жены Гаруна аль-Рашида, предполагаю, что вы имеете в виду именно ее, — находится в Старом Городе, недалеко от могилы шейха Мааруфа. Это один из главных монументов Багдада; он был возведен более тысячи лет назад, и его ревниво восстанавливали последующие мусульманские правители. Но гроба Зобейды никто не видел. Мусульмане редко разрешают его лицезрение; даже паломники к гробу Магомета в Медине должны смотреть на него сквозь ограду, за которой размещается гробница пророка. И никто ничего не знает о захоронении Зобейды, кроме того, что ее похоронили в свинцовом саркофаге, внутри которого был золотой гроб. И мысль, что кто-то мог бы… нет-нет-нет!

Он решительно замотал головой.

— Только представьте себе, что кто-то похитил гроб адмирала Нельсона из собора Святого Павла или вообще гроб какого-то общественного деятеля, захороненного в публичном месте. Сам по себе поступок носил бы кощунственный характер, и обвинение в осквернении было бы для него самой мягкой характеристикой… Господи! Мусульманская святыня! Как вы знаете, она не имеет ничего общего с Древним Египтом; ислам — это живая религия. Не говоря уж о полной невозможности ограбить такую гробницу… — Он распростер руки и пожал плечами. Хотя за стеклами очков блеснула какая-то искорка, мне показалось, что манера его поведения наиграна несколько больше, чем того требовала обстановка, когда, посмотрев на остальных, он добавил: — Конечно, это полный абсурд. Но меня удивляет, как Маннерингу пришла в голову эта идея.

— Хотя мне бы хотелось, чтобы она была истиной, — с мрачноватым юмором заметил Бакстер. Пропустив в очередной раз порцию виски, он оживился. Засунув руки в карманы и не спуская глаз с бутылки, он откинулся на спинку стула. — Я лично считаю все это просто восхитительным. Помню эту гробницу — из кирпича и конус на макушке. Старик лично показал ее мне, когда я облетал Каир. Это было куда лучше, чем слоняться вокруг…

— Вокруг чего? — спросил я. — Если это был не гроб, то что вы собирались исследовать в музее?

Холмс с юмором посмотрел на собравшихся:

— Вы когда-нибудь слышали об Антуане Галланде, инспектор?

— Нет.

— И тем не менее весь мир знает о его трудах. Между 1704-м и 1712 годами он перевел с арабского на французский сказки «Тысячи и одной ночи», и до нас дошел его французский перевод. Мистер Уэйд особенно интересовался сказками, ибо он разделял ту точку зрения, по которой их прямой источник — это персидский текст, известный как «Тысяча сказок», хотя они и подверглись арабскому влиянию. Поэтому, когда ему представилась возможность купить первые двести страниц оригинальной рукописи Галланда вместе с его заметками и примечаниями…

— Стоп, — сказал я. — Вы намекаете, что ваша компания собралась лишь для того, чтобы бросить взгляд на несколько рукописных страниц?

Надо признаться, что сказал я это с сожалением, ибо, хотя всегда считал себя спокойным и трезвомыслящим человеком, меня, честно говоря, заинтересовал весь бред этого вечера, а объяснение Холмса разочаровало. Тот с удивлением посмотрел на меня:

— Да, конечно. Вот почему тут должен был присутствовать доктор Иллингуорд. Вы понимаете, мы получили заметки и примечания…

— И это все?

Джерри Уэйд, который наблюдал за всем происходящим с искренним и живым интересом, наклонился вперед.

— Вашу руку, инспектор, — сказал он. — Я чувствовал точно то же самое. Под вашим синим мундиром бьется сердце подростка (образно говоря), который читал «Остров сокровищ». Я сочувствую вам, и провалиться мне, если это не так — ведь ваши мечты о гробе рассеялись; и если у этого зануды есть хоть какое-то чувство…

— Во всяком случае, у меня есть чувство благопристойности, — возразил Холмс. Тон у него был ледяной, и я сразу же снова обрел здравый смысл. — Не забывай, что тут было совершено убийство, самое настоящее убийство. — Он повернулся ко мне с обеспокоенным выражением лица. — «Это все?» — спрашиваете вы. Господи, как вы не понимаете… Страницы рукописи Галланда! — Он рассеянно отмахнулся, словно я спросил его, что такое цивилизация, или задал вопрос, неподъемный для ответа. — Они могут пролить свет истории на…

— Свет истории может и подождать, — заметил Джерри Уэйд. — И я не буду особенно огорчаться. «Тут было совершено убийство». Хорошо. Но это еще не повод для инспектора Каррузерса с подозрением смотреть на нас потому, что мы не сокрушаемся и не скорбим по поводу смерти человека, о котором никогда даже не слышали. Я склонен, не чинясь, принять нормальную человеческую точку зрения, что все это очень интересно, когда оживают Арабские Ночи. Ваша беда в том, что сказки, как таковые, вас не интересуют. Вас интересует лишь классная шумная история вроде того, как султан убил шестерых своих жен, — но лишь потому, что она проливает свет на брачные обычаи Басры в 1401 году, когда там правил Хасан Чулочник. Но я уже почерпнул от вас и от Старика достаточно сведений, чтобы рассуждать на эту тему и помогать Ринки Батлеру в писании детективных историй. Но в глубине души я доподлинно знаю об этих азиатах только то, что они носили смешные одежды, говорили об Аллахе и убивали людей, которые покушались на священные реликвии. Мне этого вполне хватает. Я понятия не имею, чем персидские мусульмане отличаются от индуистов. Но я знаю, что мне достанется от гоблинов, если я не буду глазеть по сторонам, в чем и заключается секрет веселой жизни.

— Успокойтесь, мистер Уэйд, — вмешался я, когда он стал подпрыгивать на стуле, тыкая пальцем в Холмса. — Означают ли в таком случае ваши слова, что вы не… м-м-м… не связаны с музеем?

Холмс улыбнулся:

— Означают. Единственное занятие нашего Старика — это чтение: поглощать книгу за книгой, накапливая никому не нужные знания. Оттуда и идет его отношение — психологи называют это защитным механизмом. Для него мир — это набор достаточно привычных вещей и явлений, которые слегка сошли с ума; викарии лазают по водосточным трубам своих церквей, а лорд-мэр Лондона внезапно говорит королеве «Нет!», когда ее кортеж хочет въехать в пределы Сити.[3]Одна из давних английских традиции. Чтобы подчеркнуть независимость Сити, которое в Средние века было свободной общиной, королева, въезжая в сто пределы, испрашивает на то позволения у градоначальника Лондона. Чушь! Я сто раз говорил ему, что вещи не станут более интересными, если перевернуть их вверх тормашками. А главное, Старик, заключается в том, что реальный мир не таков…

— В самом деле? — спросил я. — А я склонен согласиться с мистером Уэйдом.

Наступило краткое молчание, и Гарриет Кирктон в крайнем удивлении нервно повернулась ко мне.

— Господи, можете ли вы наконец сказать, что вам от нас надо? — вскричала она. — Почему вы все время ходите вокруг и около, и… и… я не знаю, но все это как-то странно… Почему?

— Потому, мисс, — сказал я, — что, возможно, один из вас врет. Что же до странностей, то викарий, карабкающийся по водосточной трубе, не более странен, чем смотритель музея, танцующий вокруг ящика с грузом и распевающий о жене Гаруна аль-Рашида. Или труп с кулинарной книгой в руке. Вы уверены, что и сейчас вам нечего мне сказать?

— Уверена!

Я кратко изложил набор фактов. Бакстер что-то бормотал, постукивая кулаком по столу. Но окончательно вывело их из равновесия упоминание о кулинарной книге. Холмс, продолжая сдерживаться, хотя на лице его ясно читалось выражение тихой ярости, повернулся к Джерри Уэйду.

— Успокойся, Рон, — с неожиданной для него резкой властностью бросил Бакстер. Он повернул голову. — Послушай, Старик. Нравится тебе это или нет, но я должен сказать…

— Можешь верить или не верить, — торопливо перебил его Джерри Уэйд, — но я ровно ничего не знаю. — Тем не менее, он очень нервничал. — Кулинарная книга недостаточно живописна для моего стиля. И да поможет нам Господь, но!.. С этим надо что-то делать. Вы можете не приставать ко мне, пока я пораскину мозгами? А может, этот тип был главой итальянской мафии?

— Но и в таком случае, — пробурчал Бакстер, — он вряд ли стал бы таскать с собой книгу миссис Как-ее-там с рецептами домашних блюд. Согласен? Они знают только, как готовить суфле и другие сладости. Разве что это криптограмма или какой-то шифр? То есть «бифштекс с луком» означает «немедленно скрывайся, все пропало». Очень удобный способ…

Холмс встал.

— Вы что, ребята, окончательно надрались? — с подчеркнутым спокойствием спросил он. — Или вы действительно ведете себя как дети, или просто не в состоянии вбить себе в головы, что это все очень серьезно?

— Если хочешь знать правду, — так же спокойно ответил Джерри Уэйд, — мы чертовски напуганы. Если у вас в рукаве есть еще какие-то карты, выкладывайте их, инспектор! Коль уж мы не можем покончить с историей об этом викарии, который лазал по трубам…

Он запнулся, глядя на дверь, и все остальные последовали его примеру. Я стоял сбоку от входа, и в первый момент новый гость не заметил меня. Ибо сначала в дверном проеме показалась голова в полицейском шлеме.

Он оказался высоким грузным констеблем с белой служебной повязкой на рукаве и, появившись на пороге, оглядел собравшихся.

— Есть у кого-нибудь три шестипенсовика? — осведомился он. — Надо расплатиться с такси. Ну и ночка! Даже пьется плохо, так что кончайте таращиться и вытаскивайте мелочь! Ясно?

Глава 7

ПОЛИЦЕЙСКИЙ, КОТОРЫЙ ПНУЛ СВОЙ ШЛЕМ

Прежде чем он увидел меня и до того, как я оценил ситуацию, гость снял шлем, подкинул его, как футбольный мяч, и пинком ноги послал через комнату. Он чуть не сбил лампу, ударился о стену и откатился к моим ногам. Гарриет Кирктон вскрикнула.

— Убирайся отсюда, идиот! — заорала она. — Тут настоящий…

Вошедший резко развернулся. Я увидел цифры на воротнике его мундира и все понял. Передо мной стоял крепкий молодой человек с круглым добродушным лицом, покрытым испариной от утомления. Длинные пряди темных волос скрывали намечающуюся лысину, и часть из них падала ему на лоб. В уголках светло-серых глаз появились тревожные морщинки, и углы полных губ опустились. При всей его ленивой расслабленности от него исходило какое-то ощущение опасности. Но его тут ждали. Его вид помог мне найти решение хотя бы части этого кошмара, и я теперь понимал, как сложить воедино несколько наиболее загадочных кусков этой головоломки. Увидев меня, он замер на месте, коротко глянул на остальных и подтянулся в явном старании придать физиономии бесстрастное, как у маски, выражение. Вздернув подбородок, он отвесил мне насмешливый поклон; длись он чуть дольше, с него сталось бы засунуть большие пальцы в проймы воображаемого жилета.

— Итак! — совершенно другим голосом напористо начал он. — Итак…

— Итак, хуже некуда, — сказал я. — Я из полицейского участка на Уэйн-стрит. Из какого вы отделения?

Он застыл на месте, тяжело переводя дыхание.

— Да, — явно не к месту сказал он. — Да, конечно. Видите ли…

— Такого обозначения, как ZX105, не существует. Кто вы такой и где вы достали форму? К чему весь этот маскарад?

— Кто-нибудь, дайте мне сигарету, — из-за плеча бросил лжеполицейский, поднимая руку и шевеля пальцами. — В чем, собственно, дело, офицер? Это всего лишь шутка, вот и все. Меня зовут Батлер — Ричард Батлер. Кстати, вполне добропорядочный гражданин. — Он попытался смущенно улыбнуться. — Что тут вообще за шум? Вечеринка с переодеванием никому не причинила вреда.

— Где она состоялась, эта вечеринка?

— Ради бога, Ринки, будь осторожен, — пробормотала Гарриет Кирктон. Не зная, что делать, она растерянно ерзала на диване. — Он рассказал нам об убийстве, которое, по всей видимости, произошло в музее; а мы ему объяснили, что ничего не знаем и около музея не были, но он все еще думает…

— Ох, — из-за плеча у меня выдохнул Батлер.

— Так где она была, эта вечеринка с переодеванием?

— А? Ну, видите ли, просто несколько друзей… — Он снова запнулся, и лицо его помрачнело. — Эй, какого черта вы смотрите на меня так, словно я кого-то убил? Чего это вы на меня накинулись, не успел я войти?

— Если вы проследуете со мной, сэр, я вам незамедлительно все объясню. Я ухожу, и если вы вместе со мной пройдете до музея Уэйда, что займет несколько минут…

— Ага, — тем же самым хриплым голосом повторил Батлер и повел плечами под мундиром. — А предположим, я не пойду?

— Вы не обязаны никуда идти, — холодно бросил Холмс. — И если я позвоню адвокату мистера Уэйда…

— Решать мистеру Батлеру, — сказал я, — но все же, думаю, ему стоит пойти, и я готов рискнуть нарваться на неприятности от вашего адвоката. Кроме того, — посмотрел я на Холмса и Джерри Уэйда, — попрошу и вас, джентльмены, проследовать с нами. — Вольер опять разразился криками. — Да послушайте же вы, молодые идиоты, черт бы вас побрал! Помолчите и послушайте меня. Я могу всех вас доставить в участок и задержать там, но к чему вам излишние неприятности? Да вы из чистого любопытства должны оказать нам всемерное содействие; а если откажетесь, то власти будут разговаривать с вами куда серьезнее — не говоря уж о том, что вы услышите от старого мистера Уэйда.

Старика я упомянул очень к месту. Холмс заткнулся, взъерошил волосы и с серьезным видом кивнул. Джерри Уэйд, мрачно задумавшись, извлек из губной гармоники пару тактов мелодии «Он чертовски хороший парень». Батлер, продолжая вытирать рукавом взмокший лоб, издал смешок. Похоже, он был обуян зловещей радостью, предвкушая умственную дуэль. Выражение его застывших светло-серых глаз было достаточно многообещающим, хотя вел он себя вполне корректно.

— Вы правы, старина, — согласился он. — Понятия не имею, что там за убийство и почему это я вдруг вам спешно понадобился. Но я тихо и спокойно проследую с вами, если кто-нибудь ссудит мне мелочь для такси. Водитель все еще ждет внизу, а портье нет на месте, так что расплатиться некому…

— Ринки! — заорала девица. — Неужели ты не понимаешь, что он допросит водителя? Неужто до тебя не доходит, почему он хочет отвести тебя вниз?

— И это все? — отмахнулся Батлер. — Я и сам хочу, чтобы он допросил водителя; может, он еще и расплатится за меня. Эй, кто даст мне быстренько хлебнуть перед уходом?

— Мы все пойдем, — воодушевившись, словно его пригласили на вечеринку, сообщил Бакстер. — Мы все пойдем и выступим единым фронтом.

Я не без труда остановил их; мне не нужны были ни Бакстер, ни девица, и я уже начал злиться. Мои трое подопечных (Батлер напялил шлем и успел пропустить хорошую порцию спиртного) прошли вперед. В молчании мы спустились вниз, посматривая друг на друга с тем откровенным интересом, который присущ людям, стиснутым в лифте лицом к лицу. Таксист — жутковатая личность с сутулой спиной и красным носом — не оставил пассажиру никаких шансов скрыться; он ждал внизу в холле. Когда Уэйд расплатился, за таксиста взялся я:

— Где вы посадили этого пассажира?

— А, значит, он не коп, — сказал шофер с гордым видом человека, чьи подозрения подтвердились, — а коп — вы. Я-то знал. Ха-ха. У отеля «Оркни», на Кенсингтон-Хай-стрит.

— Как давно?

— Минут двадцать назад.

— Он вышел из отеля?

— Нет. Прохаживался по тротуару. А в чем дело, сэр?

Я посмотрел на Батлера, чье спокойное лицо выражало полную безмятежность.

— Нет, в отеле я не был, — сказал он. — Послушайте, водитель, этот Роберт Пиль[4]Пиль Роберт — представитель консервативней партии тори, в 1821–1830 гг. был министром внутренних дел Великобритании и реорганизовал английскую полицию, придав ей современный вид. Кличка английских полицейских «бобби» пошла от его имени. не верит, что я был на маскараде. Просветите его, идет?

Шофер оказался довольно рассудительным.

— В общем-то он вполне мог там и быть, сэр Роберт, — сообщил он мне. — На Пеннингтон, через несколько домов от гостиницы, в самом деле проходил какой-то костюмированный бал, но только он состоялся гораздо раньше. Союз любителей плетеных корзинок или что-то такое…

Это лишь косвенно подтверждало теорию, которая только начала у меня формироваться, но я все больше убеждался, что теория должна быть верна. Хотя я задал шоферу еще несколько дополнительных вопросов, ничего нового он мне не сообщил, и я отпустил его, на всякий случай записав имя и номер. Мы продолжили наше шествие; Уэйд и Холмс шли в нескольких шагах сзади, так, чтобы я мог расспрашивать Батлера.

Пэлл-Мэлл редко доводилось видеть столь странную процессию. Эта троица была в предельном Нервном напряжении, которое давало о себе знать. В какой-то мере их поведение подтверждало справедливость слов Батлера; но я думал, что оно объяснялось главным образом тем, что первый раз в жизни их ожидала встреча с настоящей жертвой убийства: на редкость неприятное зрелище, когда кровь — не красные сценические чернила и не эктоплазма мистических рассказов; они были потрясены до глубины души и отпускали нервические шуточки. Джерри Уэйд не расставался со своей губной гармоникой; он подбирал мелодию «Звери шагают в шеренгу по двое», и я поймал себя на том, что все мы, как солдаты, идем в ногу. Хотя сдержанный Холмс не позволял себе никаких замечаний, которые не соответствовали бы его черному галстуку и аккуратному котелку, он с бессмысленным энтузиазмом заливался смехом, слушая реплики своих спутников. Эта сероватая в свете заходящей луны улица была полна идиотского веселья, ибо в конце ее предстояло лицезрение смерти; и было уж совсем не смешно, когда Батлер внезапно повернулся и гаркнул «Бу!» в ухо почтенному пожилому джентльмену, спускавшемуся по ступенькам своего клуба.

— Веселитесь? — спросил я, заставив их прекратить неуместный галдеж. — Что ж, пока еще у вас есть время. Кажется, вы говорили, что были на балу любителей плетеных корзинок. Почему?

— Я в самом деле там был. Дело в симпатичной светленькой любительнице этих корзинок… — Он увидел мою реакцию и замолчал. Палице его снова мелькнуло выражение сосредоточенности; пусть и впустую, но он продолжал готовиться к дуэли. — Послушайте, инспектор, сыщик вы классный, и я вам расскажу всю правду. Я в самом деле пошел на этот бал — строго говоря, его организовывала какая-то автомобильная компания — и чисто случайно познакомился с симпатичной блондиночкой, которая согласилась завтра где-нибудь встретиться со мной. Но этот мундир мне был нужен главным образом как предлог.

— Предлог?

— Да. Дело вот в чем: я пишу приключенческие рассказы, этакие страшноватые истории для американской макулатуры — то есть для бульварных журнальчиков — и Старик Уэйд от случая к случаю помогает мне. Музей — просто бесценный источник информации относительно Проклятия Кали и тому подобного. И мне захотелось проверить, в самом ли деле удастся поймать вдохновение, бродя по ночным улицам. И вот я вас спрашиваю: неужели есть лучшая возможность взглянуть в пылающие глаза опасности, нежели как в полицейской форме нырять в самые…

Он воодушевленно излагал эти свои идеи, которые, могу ручаться, пришли ему в голову лишь за последние несколько минут, и сам же завороженно слушал модуляции своего выразительного голоса. Когда он повернулся посмотреть на мою реакцию, то уставился на меня гипнотическим взглядом; несмотря на его широкую улыбку, у меня побежали мурашки по коже, когда я остановился на пустой улице, залитой лунным светом.

— Все это, — сказал я, — подтверждает ваше заявление, что сегодня вечером вы не были около музея Уэйда?

Он осекся на полуслове:

— Около… Что? Да. Нет, я не был.

— Можете ли вы доказать, что были в другом месте?

— Это будет трудновато. На балу — а потом на улице — все были в масках, хотя блондинку можно было бы найти, но… — пробормотал он как бы про себя. — Черт побери, в таком случае можете ли вы доказать, что я был около музея? Да что тут вообще делается? Я даже толком не знаю, что мне надо объяснять. Сэм Бакстер нес ахинею о каком-то человеке по имени Пендерел, который был убит кинжалом с рукояткой из слоновой кости, но я понятия ни о чем не имею. Можете ли вы доказать, что я там был?

— Возможно. Вы знаете, что вас там видели.

Он запнулся в полном смысле слова и, поведя широкими плечами, развернулся на месте, но я подтолкнул его, чтобы шедшие сзади не натолкнулись на нас. Гармоника напевала, как мы плывем по лунному заливу, но физиономия Батлера представляла собой разительный контраст с безмятежностью мелодии.

— Меня видели? — повторил он. — Это грязная ложь. Кто говорит, что видел меня? Кто меня видел?

— Человек со светлыми накладными бакенбардами. Он появился из-за музея и влез на стенку. А теперь слушайте! Он натолкнулся на сержанта из моего участка, у которого точно такое же телосложение, как у вас, да и внешне он похож на вас, за исключением усов. Этот человек впотьмах увидел сержанта, который проверял двери музея. Он заорал: «Это ты убил его, и тебя повесят, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете». Как мне представляется, он с кем-то спутал сержанта… Кто это мог бы быть?

Батлер, который еле передвигал ноги, глядя прямо перед собой, отреагировал как-то странно.

— Вы рассказывали другим об этом? — спросил он.

— Нет.

— А где этот свидетель с накладными бакенбардами?

— Он исчез.

— Вы знаете, кто он такой?

— Пока еще нет.

Батлер с несказанным облегчением повернулся ко мне:

— Превосходно, инспектор! Убедительная версия, тщательно продумана — но толку от нее как от промокашки. Не срабатывает. По такому обвинению вы ровно никого не можете задержать. О чем оно говорит? У вас есть некий благородный и незапятнанный свидетель (которого, кстати, вы не можете предъявить) со склонностью к фальшивым бакенбардам, который лазает по стенам и набрасывается на сержанта полиции. Исходя из нескольких, мягко говоря, бессмысленных слов этой эксцентрической личности вы из восьми миллионов жителей города выбираете одного, которому этой ночью довелось побывать на костюмированном балу, и доказываете, что речь идет именно о нем. Остальные участники маскарада тоже были в костюмах, но на них можно не обращать внимания. Из этого вытекает, что я убил человека, о котором никогда не слышал, и в том месте, где никогда не бывал. Можете ли вы предъявить не фантома, а свидетеля во плоти и крови, который был на месте преступления и возьмется утверждать, что я находился в музее? Имеется, например, старый Пруэн, который двадцать лет служит семье Уэйдов и десять лет в музее. Что он говорит? Тоже утверждает, что я вечером был в музее?

— Ну, в данный момент…

Батлер презрительно мотнул головой:

— Честно говоря, старина, все это не выдерживает критики. Про себя вы можете думать, что я там был. Но я там не был, и дискутировать на эту тему нет смысла. И чтобы вы ни считали, можете ли вы это доказать? Хватит ли у вас смелости предстать перед судом с этими доказательствами? Господи, — разразился он новым потоком красноречия, — да посмотрите вы объективно на это дело! Вы утверждаете, что я заколол этого незнакомца и затащил его тело в карету, что стоит в зале…

— Неужто? О наличии кареты в зале я не обмолвился ни словом. Откуда вы о ней знаете?

Он продолжал с невозмутимым спокойствием смотреть на меня:

— Не сомневаюсь, что Сэм или Старик что-то оборонили на эту тему во время болтовни. И вы собираетесь поддеть меня на это идиотское свидетельство, спрашиваю я вас?

— Когда все дело носит идиотский характер, таковы и свидетельства. Вот мы и пришли.

Огромные бронзовые двери музея не были полностью прикрыты, и на тротуар падала полоска света. Верхние окна светились; хотя вся округа была погружена в сон, тут продолжалась лихорадочная активность. Одна вещь мне решительно не понравилась: полицейская машина, в которой вместе с Маннерингом должен был сидеть констебль Мартин, была пуста. Уйдя отсюда, я совершил ошибку, но если, несмотря на мои указания, Маннеринг получил возможность переговорить с Мириам Уэйд, это может грозить большими неприятностями. Но сначала мне пришлось иметь дело с полудюжиной журналистов и фотографов, уже столпившихся у дверей; я пообещал им, что вскоре выложу, всю историю и, если не удастся опознать мертвеца, я выступлю в эфире. Батлер проскользнул незамеченным, как настоящий констебль, но несколько вспышек ослепили Уэйда и Холмса; первый, нервничая, все же соблюдал благодушие, а куратор музея разъярился.

Хоскинс, за спиной которого стоял констебль Коллинс, ждал нас внутри. Сержант удивленно уставился на Батлера, который четко отдал ему честь. Но этому натужному веселью пришел конец. Тут слишком гулко отдавалось эхо, искусственный лунный свет действовал сильнее, чем настоящий; вдоль белых стен вились цветные переливы ковров; вереница карет застыла в молчаливом ожидании, как и мертвец, продолжавший лежать распростертым на спине. На лице Джерри Уэйда отразилась неподдельная растерянность, а Холмс снял шляпу.

Они начали перешептываться. Дав указания, что им предстоит опознать тело, после чего эту пару надлежит доставить в помещение под присмотр констебля Коллинса, я отозвал Хоскинса в сторону:

— Где Маннеринг?

Хоскинс замялся:

— Видите ли, сэр, я думал…

— То есть вы его оставили в комнате с Мириам Уэйд?

У сержанта изменилось лицо.

— Но я подумал, сэр, что теперь-то уж ничего страшного, — сообщил он. — Вы же сами решили, что она тут не замешана. И она стала просить меня… даже плакать… что никто не пострадает, разве что только она, коль скоро этот парень окажется убийцей; да и кроме того, Мартин почти все время присутствовал при них. Они все еще в комнате куратора. — Хотя Хоскинс стоял руки по швам, казалось, он хочет горестно взмахнуть ими. — Послушайте, сэр! Я пытался выбить что-нибудь из Пруэна, как вы меня специально проинструктировали…

— Сейчас это уже не важно. Что-нибудь узнали?

— Нет, сэр, боюсь, что нет. Он ни словом не обмолвился. Только «Я не знаю» или «Никогда не слышал», даже когда спрашиваешь, как его зовут. Но кое-что все же удалось выяснить…

— Да?

Хоскинс стал загибать пальцы:

— Во-первых, этот ящик. Как вы мне говорили, я вскрыл его. Там точно что-то оказалось внутри. Какая-то штука типа гроба, можно сказать, очень старого на вид, отлитого из свинца; весь засыпан опилками. Кто-то наложил печати по той линии, где надо открывать. Дальше вскрывать я его не стал; решил, что вы сами захотите это сделать.

Трудно было сказать, являлось ли это подтверждением моих мыслей, или же мы столкнулись с еще одним осложнением. Я на ходу прикинул, что от содержимого ящика особых открытий ждать не приходится; все это составная часть какого-то обмана или жульничества, что и объясняет злобную радость Пруэна. Снова раздался спокойный голос Холмса, объяснявшего, что только полный дурак может надеяться найти тот гроб, на который я рассчитывал; тем не менее атмосфера, создаваемая Холмсом, носила какой-то фальшивый оттенок. Он врал — или поддерживал чье-то вранье, в силу которого Пруэн и танцевал вокруг непонятного гроба в своем сумасшедшем музее.

— Что-нибудь еще? — спросил я.

— Так точно, сэр! — отрапортовал Хоскинс. — Угольная пыль! Уголь! Идемте со мной.

Если стоять лицом к задней стене музея, то, как я уже объяснял, справа, за линией колонн, тянутся две открытые арки с позолоченными надписями над ними — «Галерея Восьмого Рая» и «Галерея Базаров». Первое название, которое привлекло мое внимание, и с которым я хотел разобраться, было ближе к стене. Второе располагалось поближе к бронзовым дверям. Хоскинс провел меня под арку, которая была десяти футов в ширину, но так высока, что ширина ее почти не чувствовалась. Когда под ней зажегся свет, у меня создалось впечатление, что, покинув Лондон, вы очутились на Востоке или, если вы более прозаичны, в подземной галерее музея восковых фигур, где сами фигуры отсутствовали.

Длинное помещение было оформлено в виде улицы, куда выходили другие кривоватые улочки, небо над которыми было заплетено сучьями и ветками. Это было доподлинным изображением восточного базара; искусное освещение имитировало иллюзию вечернего неба в проемах ветвей, и больше всего я запомнил причудливое сплетение теней. В нишах, врезанных в стены обожженного красновато-желтого кирпича, поблекшего от времени, располагались лавки и магазинчики, входы в которые были прикрыты настоящими грязноватыми занавесками. Здесь было много того, о чем стоило бы рассказать. Я запомнил лотки с оружием, с бусами и витрину с блестящей медной и глиняной посудой, среди которой стоял большой стеклянный кальян хука, а за ней располагался диван, так и манивший курильщика зайти. Тени над головой казались густыми и загадочными. Иллюзия была великолепной и столь убедительной, что я невольно оглянулся на ряд карет в зале.

— Удивительное местечко, не так ли? — заключил Хоскинс, почесывая подбородок. — Если они должны были где-то убить этого типа, удивляюсь, почему его не прикончили прямо в витрине. Я подумал о своих мальчишках; приведи я их сюда, лучшего места для игры в прятки, чем в этих магазинчиках, им не найти. Итак, сэр! Коллинс обошел тут все вдоль и поперек. Ничего! Ничего особенного, хочу я сказать — если не считать вот этого.

Он показал на высокий выступ стены, под которым к нам поворачивала декорация улицы. Над покосившимся навесом, прикрывавшим выкладку медной и глиняной посуды, на красновато-желтой стене красовалось черное пятно, напоминавшее звезду. Пятно было оставлено углем. Навес был усыпан блестящими угольными крошками. Куски валялись и на полу, отломившись от большой глыбы угля, остатки которой лежали рядом с хукой.

— Видите? — вопросил Хоскинс. — Вот! Судя по всему, кто-то стоял рядом с тем местом, где мы сейчас находимся. Взяв большой кусок угля, он — банг! — запустил его в стену над этой нишей. А? Но зачем? Чего ради кому-то пулять углем в стену? Куда он целился? Там наверху ничего нет, и, чтобы залезть туда, надо весь магазин перевернуть вверх тормашками. Вы же не предполагаете, что тут кто-то затеял шуточное сражение с кусками угля, не так ли, сэр? Понятия не имею, что это означает, но, когда Коллинс увидел это пятно, я подумал, что лучше показать его вам. Парень стоял вот тут, — показал Хоскинс, который любил доводить ситуацию до полной ясности путем неоднократных повторений, — и банг! Кусок угля разлетается от удара о стену…

— Да, я понимаю. Спрашивали Пруэна об этом?

— Пруэн понятия не имеет об угле. Так он говорит. Вообще ничего не знает об угле.

Я задумался.

— Сержант, то ли здесь, то ли бог знает где должно быть некое разумное объяснение, которое свяжет все воедино. О том, почему кому-то понадобилось запустить куском угля в стену, я знаю не больше вас. Как вы видите, никто не мог пробраться сюда незамеченным… Есть что-нибудь еще?

— Есть, сэр! — со зловещей улыбкой объявил сержант и решительно мотнул головой. — А теперь прошу сюда.

Мы снова вернулись в зал. Группа из Уэйда, Батлера, Холмса и Коллинса, стоявшая вокруг тела неизвестного мужчины, начала рассасываться. Первая троица отошла в сторону. Холмсу было явно не по себе, Уэйд демонстрировал свой цинизм, Батлер сохранял бесстрастность.

— Никогда не видел его! — заорал Джерри Уэйд через зал, и ему ответило такое неожиданное эхо, что он подпрыгнул. Затем, понизив голос, он стал дурачиться: — И что вы теперь от нас хотите? Мы готовы ответить на все ваши вопросы. Если у вас нет возражений, Рон хотел бы заглянуть в комнату куратора и проверить, все ли в порядке.

Не обращая внимания на их протесты, я отослал всю компанию в помещение «Персидской галереи», где и оставил под присмотром Коллинса. Холмс, отряхивая рукав, снова завел разговор об адвокате. Хотя я опасался, что голос молодого Уэйда может заставить Мириам и Маннеринга выглянуть из комнаты куратора, констебль Мартин контролировал ситуацию. Хоскинс, кивнув, подозвал меня к витрине, откуда исчез кинжал.

— Итак, сэр. Гляньте сюда. Помните, вы хотели, чтобы Роджер снял отпечатки пальцев с витрины? Точно! И маленькая дверца сбоку была закрыта. Но Коллинс знает пару штучек с замками, так что, когда Роджер решил, что отпечатки могут остаться на внутренней стороне дверцы, Коллинс взялся за дело и аккуратно открыл витрину с помощью булавки. Видите?

С астматическим похрипыванием он нагнулся и несколько раз открыл и закрыл деревянную заслонку. Затем с видом фокусника запустил руку внутрь, но вынимать ее не торопился.

— Значит, мы ее открыли. Я заглянул внутрь — вот так — и увидел то, чего мы не видели раньше, поскольку тут вообще темно, да и к тому же черный бархат. Ага? Но там было! Там было, аккуратно пристроенное как раз у дверцы, разложенное на бархате, как экспонат. Вот оно.

Он быстро вытащил руку, поклонился, словно ожидая аплодисментов, и протянул мне на ладони черные усики.

Глава 8

ГРОБ ЗОБЕЙДЫ ПУСТ

— Итак, — отметил я, держа на ладони чудом появившийся новый экспонат, — наша коллекция волосяных покровов пополнилась. Кто-то вытащил из витрины кинжал и оставил вместо него фальшивые усы. Есть какие-то соображения по этому поводу, сержант?

— Н-нет, сэр. Разве что я тут прикинул, — со сдержанной мрачностью ответил Хоскинс. — Эти усы принадлежат не ему. — Он ткнул большим пальцем в сторону мертвеца. — Во-первых, у него есть настоящие. Во-вторых, если бы даже их у него не было, на эти усы пошел совершенно другой грим. Понимаете? В бакенбардах у этого Пендерела есть седые пряди, чтобы он выглядел постарше, и сделано все это убедительно… очень убедительно. А эта штучка совершенно черная, да и сляпана на скорую руку. Такие усы дети покупают по шесть пенсов за штуку в ночь Гая Фокса.[5]Вечер 5 ноября, когда по традиции отмечают раскрытие «Порохового заговора» сожжением пугала, фейерверком и маскарадом.

— Значит, у нас тут появился и третий персонаж… хм-.м-м.

— Смахивает на то, сэр. Разве не так? Кто-то кинул уголь в стену! — взорвался Хоскинс, который почему-то считал данный факт самым загадочным эпизодом во всей этой истории. — И к тому же сунул фальшивые усы на место кинжала! Ну-ну. Что нам сейчас делать?

Я убедился, что фургон уже выслан. Он доставит тело в морг, где оно и будет находиться до опознания, которое может пройти по нескольким направлениям. Я приказал содержать его одежду в полном порядке, так же как накладные бакенбарды и пенсне. Отдельной частью шла работа с отпечатками пальцев. Я прикинул, что она будет завершена не раньше утра; для полного отчета времени не так уж много, поскольку существовала веская вероятность, что Скотленд-Ярд заберет у меня это дело. Так что я дополнил свою коллекцию фальшивыми усами и снова вытащил из конверта плотно сложенный грязноватый листик из блокнота с напечатанным посланием, которое было обнаружено в кармане Грегори Маннеринга. Я перечел его:

Настало время заняться Маннерингом. В данный момент он испытывал такое нервное возбуждение, что оно полностью отвечала моим целям. С его помощью можно было найти ключ ко всему этому делу, в котором Маннеринг мог оказаться случайным преступником; тем не менее меня не покидали сомнения. Если бы кто-то спросил меня, в чем они заключались, в суде я бы не смог их внятно сформулировать. Итак, какие же выводы можно было сделать, имея на руках это письмо?

Текст был напечатан на листе обыкновенной бумаги из блокнота, с обычными черными линейками, на обыкновенной пишущей машинке, шрифт которой не имел никаких особенностей, заметных невооруженным взглядом, если не считать чуть размытый хвостик у запятых. Скорее всего, печатал человек, привычный работать на пишущей машинке, ибо текст был четкий и ровный, без ошибок, характерных для новичка. Более того, если судить по упоминанию о ханджаре с рукояткой слоновой кости, послание было написано человеком, знакомым с музеем, что сужало круг подозреваемых. Что же до испачканной стороны записки… я снова присмотрелся к ней, и мне показалось, что грязь — не что иное, как угольная пыль. Эта чертова штука, как и бакенбарды, присутствовала всюду и везде. Я стер часть пыли листком из своего блокнота и спрятал его, чтобы потом отдать на анализ. Но если даже выяснится, что это та же угольная пыль, которая оставила следы у входной двери музея и на стене над лавочкой в «Галерее Базаров», — что с того? Записка была найдена в кармане пальто Маннеринга…

И тут, джентльмены, наконец-то (как долго этого пришлось ждать) мою тупую голову осенила одна мысль, которая с самого начала была настолько очевидна, что ее нельзя было не увидеть даже из-за целой выставки бакенбардов. Заключалась она в следующем: записка предназначалась не Грегори Маннерингу.

Она писалась не для него. В силу каких-то пока непонятных причин она осталась неоконченной. Она была прервана на половине, и последняя часть строчки была забита. Если вы адресуете записку кому-то, то в силу каких-то причин можете забыть подписаться. Но вы не можете внезапно прерваться в середине текста на полуслове, после чего сунуть записку в конверт и отослать ее. Строго говоря, записку эту не собирались класть в конверт. Ее сложили вчетверо, основательно прогладили и даже сплюснули под…

Короче, автор этой записки поступил так же, как многие беспечные корреспонденты, когда под рукой нет корзинки для бумаги. То ли первые написанные им строчки ему не понравились, то ли он решил не писать дальше и прервался. Затем, чтобы избавиться от ненужной бумажки, он сложил ее и сунул во внутренний карман, где она и сплюснулась рядом с другими бумагами. Значит, Маннеринг никогда не получал этой записки. Но не сам ли он написал ее? Она была найдена при нем, но я не мог утверждать, что текст был напечатан им.

Начать с того, что бумажка была найдена в кармане пальто небрежно сложенной; ее собирались выбросить. За машинкой в пальто не сидят — стоит упомянуть, что на нем был вечерний костюм — и если даже в самом сомнительном случае вы засовываете записку в карман вечернего костюма, то затем не перекладываете ее к остальным бумагам, после чего вынимаете, мажете угольной пылью и небрежно суете в карман пальто, откуда она и выпадает. Начинало складываться впечатление, что Маннеринг не получал и не писал этой записки. Он как бы где-то подобрал ее и торопливо сунул в карман. Записка была датирована средой, и подобрать он ее мог в любой из последовавших двух дней — или, насколько я понимал, в любой из дней после десятка предыдущих сред, — и, несмотря на мое навязчивое желание повсюду видеть следы угольной пыли, он мог подобрать ее и в любом месте просторного Лондона или поблизости от этого музея.

Хотя все эти выводы были основаны на предположениях, фигура Маннеринга в роли зловещего преступника стала расплываться и таять, как воск на огне. Теперь я безосновательно разозлился на самого себя из-за того, что раньше не пришел к этим выводам относительно Маннеринга; мой энтузиазм подошел к концу. Дабы ничего не произошло до того, как он окончательно сойдет на нет, я направился в комнату куратора.

В ней были четыре человека, которые, сохраняя на лицах самое разное выражение, оглянулись на скрип двери. В одном углу сидел Пруэн, держа на костлявых коленях планшет для рисунков, и, недовольно бурча, раскладывал на нем пасьянс. За его спиной высился констебль Мартин, и было видно, что он готов ему подсказать положить черную девятку на красную десятку. Но у дальнего конца стола красного дерева, упираясь руками в подлокотники кресла, привстала Мириам Уэйд, глядя на дверь со смешанным выражением только что пролившихся слез и гнева, причиной которого был не только я…

Значит, из-за Маннеринга? Чувствовалось, что тут только что произошла ссора или эмоциональная вспышка, следы молчаливого взрыва которой остаются висеть в воздухе. Волна ее достигла меня, когда Маннеринг повернулся; он стоял совершенно прямо, спиной к ней и сложив руки; с мрачным байроническим выражением он рассматривал стенной сейф по другую сторону комнаты. Снова бросались в глаза его темные волосы и дуги бровей. На фоне мавританской резьбы по дереву, куда более экзотической, чем стены полицейского участка, он производил откровенно внушительное впечатление. Губы его медленно расползлись в мрачной усмешке.

— Вот и инспектор, — приветствовал он меня с дьявольской обходительностью. — А мы уже начали думать, что вы бросили нас и отправились домой.

Карта Пруэна застыла в воздухе.

— Слава богу, что вы вернулись, — каркнул он тонким голосом. — Толку от вас немного, но по крайней мере хоть какое-то человеческое создание. Может, вам удастся успокоить этого шейха. Он досаждает мисс Мириам…

— Пруэн! — вскрикнула она, и он сразу же осекся, словно от выстрела; осев в кресле, он что-то забормотал. Затем она повернулась раскрасневшимся обаятельным лицом к Маннерингу; на ресницах у нее все еще дрожали слезы, а глаза были полны смущения и раскаяния. Мало кому из мужчин могло так повезти.

— Честное слово, Грег, я вовсе не это имела в виду. Я была так расстроена, да еще эта ужасная необходимость сидеть здесь, — она бросила на меня ядовитый взгляд, — что я была просто не в себе…

— Постарайся забыть, моя дорогая, — сказал Маннеринг. — Оба мы расстроены. — Он потер руки. — Сейчас я буду иметь дело с инспектором.

— Мисс Уэйд, — сказал я, — в другой комнате ваш брат вместе с мистером Холмсом и мистером Батлером. Если вы хотите присоединиться к ним, они вас ждут. Они не знали, где вы находитесь. Пруэн, вам тоже лучше выйти.

Она с такой готовностью вылетела из комнаты, что мрачность Маннеринга заметно усугубилась. Он стоял, сплетая и расплетая пальцы; затем сел у стола. Когда девушка и Пруэн покинули комнату, я шепнул Хоскинсу, стоявшему у дверей:

— Уберите Коллинса из той комнаты. Пусть они поговорят, а он слушает.

Затем, отправив и Мартина, я повернулся к Маннерингу, держа блокнот наготове. Похоже, Маннеринг не обратил на него внимания. Он, обмякнув, сидел в кресле, настолько погруженный в свои горькие размышления, что, когда я поймал его ответный взгляд, в нем ровно ничего не отражалось. Атмосфера в комнате изменилась; теперь в ней не чувствовалось такого напряжения. Он сидел, сжав кулаки и постукивая друг о друга подушечками больших пальцев; но теперь он немного подтянулся. Когда Маннеринг заговорил, слова вырывались у него с трудом, словно он только что вышел из драки.

— Какие ко мне претензии? — спросил он.

— Претензии?

— Да, и вы знаете, что я имею в виду. Я человек. И меня не волнует, что эти свиньи… Меня никогда не интересовало, что они думают о моей жизни, но о ней пришлось задуматься… когда стали сдавать клапаны, — он прижал руку к сердцу, — и оно начало давать перебои. Я никогда ничего не делал, предварительно не обдумав. Я пытался заниматься какими-то мелочами, но потом — трах, и вы знаете, что происходит. И я предстаю глупым идиотским ослом, которых я ненавижу, — тихо сказал он, стиснув зубы с такой силой, что лицо у него побагровело. — Господи, если и есть в мире нечто, что я ненавижу от всей души, то это роль такого идиота…

Невольно я поймал себя на том, что этот человек начинает вызывать у меня симпатию.

— А не кажется ли вам, — сказал я, — что если бы вы не думали так много на эту тему и постарались бы забыть…

— Приходится думать! Приходится! Попросите человека, который входит в комнату, чтобы он не смотрел на стены. Попросите его, когда он в театре, отводить глаза от сцены. Вы всегда видите самого себя. По крайней мере я… И совсем недавно мне казалось, что это совершенно правильно. Мне нравилось, как я выгляжу в собственных глазах, — сообщил он мне, бессознательно обретая высокомерное выражение, — поскольку все было хорошо и правильно, и я больше не выглядел дураком по сравнению с… Но что-то изменилось — вдруг! — и теперь меня куда-то тащит, а я все говорю и говорю… Послушайте, я кое-что совершил; это в самом деле было, по мне не хотелось бы распространяться на эту тему, разве что она как-то имеет ко мне отношение, но все это выглядит такой ерундой, что когда я рассказываю, то кажусь сам себе полным олухом. Вы понимаете меня? Мне приходилось оскорблять людей. Вспоминаю, что случалось это в давние времена — откровенно говоря, я придерживался весьма низкого мнения о них, — достаточно спокойно сообщил он мне, — а теперь я это делаю сознательно. Особенно по отношению к той публике, что толпится вокруг Мириам…

— Вы их знаете?

— Я знаю Холмса и эту девицу Кирктон, вот и все. У меня нет никакого желания встречаться с остальными, — холодно уточнил он, — ибо они меня совершенно не интересуют. Помню, что когда увидел у Мириам фотографию этого Сэма Бакстера, цветной увеличенный снимок, — она любит такие детские игрушки, то дал чисто научное сравнение, черточка за черточкой, этого типа и рыжего орангутанга из Малайи.

— Без сомнения, весьма научный подход.

Он задумался.

— Речь, конечно, идет не только об этих фактах. Однако, когда Мириам стала мне рассказывать, что Бакстер, всего лишь восемь месяцев пробыв в каирском посольстве, стал говорить по-арабски как местный уроженец, я дал этому соответствующую оценку. — Его улыбка снова сменилась удивленным и горестным выражением. — Почему я не хочу встречаться с ними? Почему? Да я могу поставить в тупик любого из них, могу нокаутировать любого так, что он неделю не придет в себя, могу… Но вместо этого я проявил себя полным идиотом, уронив сундук с посудой… а затем упал в обморок, как институтка!..

Он вскочил с кресла.

— Плохо! И я должен справиться с этим в одиночку. Я рассказываю вам об этом частью для того, чтобы снять груз с души, а частью — чтобы объяснить, почему я сегодня так глупо повел себя в вашем кабинете. Не знаю, что случилось со мной, разве что сказалась ссора с вашим констеблем. Я просто выключился, но почему это случилось со мной, когда вы упомянули человека со светлыми бакенбардами, напавшего на вашего сержанта? Почему? Понятия не имею. И я ровно ничего не знаю, что тут случилось этим вечером, и, уж конечно, никогда раньше не видел этого мертвеца.

Сняв груз с души, он с силой перевел дыхание; я убедился, что он снова начинает играть ту же роль, обретая под слоем грима привычный облик солдата удачи. Атмосфера опять неуловимо изменилась. Он улыбнулся, и из презрительного выражения его лица и жестов можно было сделать вывод, что он готов отпустить реплику типа: «Прочь тоску! Ричард снова на коне!» Мне пришлось попридержать его.

— Если вы ничего не знаете о событиях этого вечера, — спросил я, — откуда у вас эта записка?

Я положил ее на стол. Ухмыльнувшись, он бросил на нее беглый взгляд (казалось, что он пытается взять себя в руки), но, похоже, не проявил особого беспокойства. Рассмотрев записку, он перевел взгляд на меня:

— Значит, она попала к вам в руки в полицейском участке, — тихо сказал он. — Я так и думал, что, должно быть, там ее потерял. Если вам нужна правда, то я подобрал ее в квартире Холмса.

Не моргая, он в упор глядел на меня.

— В квартире Холмса… Когда?

— Сегодня вечером, как раз до визита в музей.

— Кажется, вы сказали, что не знали об отмене встречи в музее? А если вы побывали у Холмса… когда, кстати, это произошло?

— Примерно в двадцать минут двенадцатого.

— Разве вам не сказали, что встреча отменена?

— Нет, не сказали, — спокойно ответил Маннеринг. — Видите ли, там никого не оказалось.

Чтобы обдумать эту возможность и прикинуть, как действовать дальше, я обошел вокруг стола, снова перечел записку и положил ее на место.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте послушаем, как все это выглядело.

— Как я уже излагал вам, у музея я очутился около одиннадцати. Мириам с братом были на каком-то званом обеде, откуда и должны были подъехать к музею; я не сопровождал ее. Но подумал, что с тем же успехом могу войти в музей с кем-то еще… чтобы не выглядеть человеком со стороны. — Он стиснул зубы. — Холмс был единственным, кого я знал. Так что, как я и говорил, в двадцать минут двенадцатого я очутился на Принс-Регент-стрит. Посыльный в холле сказал, что компания поднялась наверх, и не хотел меня пускать. Я, понятное дело, поставил его на место и поднялся.

Он помолчал.

— Я постучал, но мне никто не ответил. За дверьми стояла полная тишина. Они были лишь прикрыты, и я вошел. Квартира была совершенно пуста, и после слов посыльного я не мог понять, в чем дело. В маленькой задней гостиной горел камин; видно было, что его недавно разожгли. Развернутая записка лежала на золе рядом с огнем. Развернутая — не так, как сейчас, хотя она была испачкана. Я… — Он сжал челюсти И мрачно побагровел, хотя его изложение напоминало речь лунатика. — Я поднял ее и прочел. А затем сунул в карман.

— Зачем?

— Была причина, но я не собираюсь сообщать ее вам. — Он был на грани срыва; темные брови снова сошлись на переносице, и голубые глаза бессмысленно смотрели куда-то в пространство; в голосе появились хрипловатые нотки. — Есть причина, да только вам нет до нее дела.

— Вы не возражаете, если и остальные узнают об этом?

— Ни в коем случае.

Подойдя к дверям, я открыл их и дал указание Мартину:

— Найдите всех остальных и приведите сюда. А перед этим возьмите Коллинса и… вы видели, как сержант открывал тот большой упаковочный ящик со свинцовым гробом внутри? Так вот, притащите его сюда.

Пока Маннеринг молча и недвижимо стоял на месте, уставившись на открытую дверцу лифта по другую сторону помещения, я сделал то, чем должен был заняться раньше. Как я упоминал, в одном из углов комнаты стоял рабочий стол с пишущей машинкой под чехлом. Я привел машинку в рабочее состояние; это был «Ремингтон-12» со стандартной кареткой и черно-красной лентой. Вставив лист бумаги, взятой из ящика письменного стола, я напечатал пару строчек. Хвостик запятой точно так же не пропечатывался. Совпадения быть не могло, и пусть даже текст еще предполагалось исследовать, записка, которую Маннеринг нашел в квартире Холмса, была напечатана на этой машинке.

Машинку со вставленным листом бумаги я для пущего эффекта оставил стоять на столе, когда Мартин и Коллинс, оставляя за собой след из опилок, приволокли клеть в комнату. Верхняя крышка ее была снята, и на ложе из опилок покоился свинцовый ящик примерно шести футов в длину с овальной крышкой. Свинец был основательно изъеден временем, но, смахнув пыль, я подумал, что мог бы разобрать арабские буквы, вырезанные на крышке. Вдоль линии, по которой крышка примыкала к гробу, висели современные печати красного воска.

Едва Коллинс протянул мне лом и топорик, дверь снова открылась. Первой вошла Мириам и сразу же уставилась на Маннеринга. За ней появились Джерри Уэйд, затем Холмс, Пруэн и Батлер в полицейском шлеме, криво сидящем на голове. Но это было единственной легкомысленной деталью, ибо вели они себя точно как Маннеринг; они были так напряженны, что даже не заметили ящика, пока Джерри Уэйд не споткнулся об него.

— Что это за чертовщина? — вопросил он, и его добродушный ворчливый голос, похоже, разрядил обстановку. Каким-то образом этот сухонький маленький гоблин — он казался совершенно неуместным в этой обстановке — более всего походил на нормального человека. — Я тут набил себе на ногах массу шишек, натыкаясь на разные странные штуки, но, во имя аллаха, это-то что такое?

— Мы и собираемся выяснить, что это, — сказал я. — Там может быть, а может и не быть жена Гаруна аль-Рашида. Кстати…

Мириам, как и полагается, представила Маннеринга Уэйду и Батлеру; стоя между ними, она улыбалась, как бы выражая надежду, что все будет в порядке. Хотя казалось, что у меня в кабинете Маннеринг был полон добродушия, руки он им не протянул.

— Ах да, конечно, — отозвался он. — Похоже, я слышал о вас обоих. Но Мириам не говорила мне, что мистер Батлер служит в полиции.

Я кивнул Коллинсу и Мартину, которые, вооружившись инструментами, приступили к работе над свинцовым ящиком. Им необходимо было лишь снять печати и приподнять крышку. Звук зубила заставил привстать Холмса, чей взгляд непрестанно бродил по комнате: от стенного сейфа к пишущей машинке и обратно.

— Не вижу в этом никакого смысла, — резко заметил он, показывая на ящик. — Зачем вы его вытащили? В нем нет ничего нового; все эти годы он был в арабской экспозиции наверху и не представляет собой ничего особенного — хранилище для серебра арабской работы. Там внутри ничего нет. Что за дикая мысль пришла к вам в голову, инспектор?.. И кстати, я хотел бы знать, кто это игрался с моей пишущей машинкой?

— Готово, сэр, — доложил констебль Коллинс. — Поднимать ли крышку? Она на петлях с другой стороны.

— Поднимайте, — сказал я и приготовился.

Компания продолжала хранить молчание, хотя я видел, как они обменивались растерянными взглядами: вид у них был такой, словно они сами не знали, как себя вести. Через пару секунд, когда оба констебля, поднатужившись, приподняли крышку, раздался сухой скрип и шорох. Я и сам был полон самыми туманными идеями, словно самое худшее, что мы могли там найти, была бы не персидская пыль или очередной труп, а еще одна пара накладных бакенбардов. Крышка поднялась с громким треском, которому сопутствовало хихиканье Пруэна.

В просторной емкости ровно ничего не было. Выложенная изнутри металлом, она была совершенно пуста; не было даже ни крупинки лондонской пыли, занесенной лондонским воздухом. Чисто.

— Хорошо, ребята, — сказал я.

Крышка с грохотом упала на место.

— Я говорил ему, что там ничего нет! — хрипло завопил Пруэн. — А он — миссус Гарун аль-Рашид! Сказано же было ему, что там ничего нет!

Когда я посмотрел на Холмса, меня встретила его бледная улыбка.

— Похоже, все ясно, не так ли? — спросил он. — Увы, Зобейда! Могу заверить вас, что вы никогда не нашли бы ее внутри такого арабского сундука. Хоть теперь вы можете мне верить?

— Не во всем, — сказал я, вынимая из кармана записку и медленно разворачивая ее. — Это вы писали?

— Что я писал?

— «Дорогой Г. Здесь должен быть труп — и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство — тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…» Взгляните! Так вы это писали?

— Конечно же нет, — вскинулся Холмс, и в его светлых глазах за большими стеклами очков появилось вкрадчивое выражение. — Что за чертовщину вы тут несете? Не пытайтесь запугивать меня, приятель! До чего смешная идея…

— Это было напечатано вот на этой вашей пишущей машинке. Будете отрицать?

— Мой дорогой сэр, я не собираюсь ни подтверждать, ни отрицать. Я не знаю. Я лично этого не писал. И никогда раньше этого не видел.

Холмс сделал шажок назад. Его вежливое спокойное лицо было неподвижно, как и взгляд светло-голубых глаз.

— Подождите, инспектор! — дернулся Джерри Уэйд. — Провалиться мне на этом месте, если…

— Тебе бы лучше заткнуться, Старик, — моментально, но все так же не теряя спокойствия прервал его Холмс. — Я сам с этим разберусь. Вы говорите, что записка была найдена в моей квартире. Кем найдена?

— Мистером Маннерингом. Есть и еще кое-что. Вы утверждали, что и вы, и ваши гости безвылазно были дома весь вечер с девяти часов.

— Конечно.

— А вот мистер Маннеринг был у вас в двадцать минут двенадцатого, и дома никого не оказалось. Абсолютно никого.

Из неподвижной компании около дверей, которая сейчас в полном смысле слова была единым фронтом, выступил Ричард Батлер. Он сдвинул шлем на затылок, и сейчас его поддерживал только ремешок на подбородке; наличие этого головного убора несколько смазывало забавную картину мясистой круглой физиономии с сонными серыми глазами. Держа руки в карманах, он неторопливо подошел к Маннерингу.

— Ты, пронырливая свинья, — спокойно сказал он.

Маннеринг посмотрел на него.

— Я бы и сам тебя выбрал, — сказал он, — потому что ты самый большой.

Как я говорил, Батлер держал руки в карманах, но, даже если бы он их вынул, сомнительно, чтобы он успел защититься. Похоже, Маннеринг был раз в пять быстрее гремучей змеи, ибо никто не понял, что, собственно, случилось. Потом уже Коллинс заверял меня, что его кулак подлетел всего лишь на двенадцать дюймов. Но для нас это движение осталось незамеченным: видно было лишь то, что Маннеринг взорвался как бомба. Когда я на долю секунды увидел его лицо из-за плеча Батлера, это было лицо маньяка. Я услышал лишь сухой жесткий удар. После чего Батлер, не издав ни звука и неторопливо, словно действуя по своему желанию, качнулся вперед, опустился на колени и, скорчившись, рухнул на толстый ковер.

В тишине я услышал, как тяжело, с присвистом дышит Маннеринг. Никто не шевельнулся.

— Признаю, что он этого заслуживал, — раздался в мертвой тишине голос Джерри Уэйда, — но доказывает ли это, что вы не такой уж осел?

Какую-то секунду мне казалось, что Маннеринг сейчас набросится и на него, и я уже приготовился перехватить его руку, если он сделает такую попытку. Но Маннеринг, все еще тяжело дыша и побледнев под загаром, взял со стола шляпу и тросточку.

— Прошу прощения, инспектор, что вывел свидетеля из строя, — спокойным тоном сказал он, — но минут через пять он придет в себя. Вам нужно от меня что-нибудь еще?

— Благодарю, — сказал я. — Для одного вечера более чем достаточно. Хорошо. Вы можете отправляться домой.

* * *

— Таким образом, джентльмены, — сказал в заключение детектив-инспектор Каррузерс, — почти завершились мои официальные отношения с этим делом. Оценку моих наблюдений вам предстоит выслушать от более умудренного опытом человека, но я получил указание предоставить вам полный набор подробностей и деталей — как начиналось это преступление, вместе с моими описаниями действующих лиц и впечатлениями, которые они производили. Некоторые из них продиктованы предубеждениями и могут быть в будущем откорректированы. В моем распоряжении остались только те факты, о которых я вам доложил; никаких иных сведении получить мне не удалось, хотя я допрашивал эту компанию до четырех утра. Они держались стойко.

Никакие мои теории не могут иметь тут места, ибо к десяти утра вся эта история встала с ног на голову. И именно таким образом получили объяснение все те предыдущие несообразности, над которыми я размышлял, — но, к сожалению, на их месте появились новые.

В ту ночь я так и не добрался до своего дома в Брикстоне. Мне удалось урвать несколько часов сна в участке, после чего я сел писать свой рапорт. Оценка событий потребовала некоторого времени; но, когда я почти закончил рапорт, до меня дозвонился суперинтендант Хэдли и сообщил, что меня ждет заместитель комиссара в Скотленд-Ярде. Когда незадолго до десяти я вошел в его кабинет, то увидел, что сэр Герберт Армстронг расхаживает взад и вперед и, держа в руках какое-то письмо, хмыкает и ругается. Письмо имело прямое отношение ко всей этой странной истории. Вот его копия. Оно датировано субботой, 15 июня, отправлено из отеля «Оркни» в Кенсингтоне и адресовано лично сэру Герберту. Из почерка ясно, что писал его человек в крайне возбужденном состоянии. Оно гласит: