Онлайн чтение книги Убийство арабских ночей The Arabian Nights Murder
Часть вторая. АНГЛИЧАНИН И АРАБСКИЕ НОЧИ. Показания заместителя комиссара сэра Герберта Армстронга

Глава 9

У БРОНЗОВЫХ ДВЕРЕЙ: КАК Д-Р ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ АЛИ-БАБЫ

Должен вам сказать, ребята, что, когда в девять утра мои секретарь положил это письмо мне на стол, я был изумлен. Да, мои олухи, именно изумлен. Но больше всего мне действовало на нервы то, что этот парень никак не может добраться до сути дела. Я предпочитаю, чтобы собеседник сразу же, не отклоняясь, переходил к предмету разговора. Ничто на свете не должно отвлекать от дела, разве что хороший обед с приличным бургундским — ха! Только пусть никто не болтает, что это плохо сказывается на талии: что порочного в солидном обхвате пояса, если это настоящая плоть? Посмотрите на меня. Крепок как железо. Так о чем, черт побери, я говорил? Перестаньте отвлекать меня. Ах да: теперь вы, Каррузерс — ваша беда в том, что вами в любом деле руководят инстинкты джентльмена. А вот у меня их нет. Поэтому я могу организовать работу и полицейского департамента, и молочной компании, да и чего угодно, и все знают, что, если они не будут рыть носом землю, я станцую на их могилах. Прямиком к сути дела. И не покладая рук. Р-р-р! В этом весь я.

Значит, как я говорил, в девять часов в субботу утром секретарь вошел в кабинет и прошептал мне на ухо… Это у него такая привычка. Я пять лет все собираюсь от него избавиться и, более того, склонен думать, что у него хватает наглости за спиной называть меня Дональд Дак. Он с торжественным видом положил письмо мне на стол, и я его прочитал.

— Кто этот Иллингуорд? — спросил я.

Он нахмурил лоб, почесал в затылке и наконец сказал:

— Не могу не отметить, сэр, что он шотландец.

— Я и сам знаю, черт возьми, что он шотландец, — сказал я. — Но я вас спрашиваю, кто он такой? Вы что-нибудь знаете о нем? Где моя «Кто есть кто»? И кроме того, что это за ахинея о фальшивых бакенбардах? Чушь! Церковники не носят накладных баков.

— Видите ли, сэр, этот носил, — указал он. — Может, они являются частью каких-то шотландских ритуалов. Во всяком случае, что вы собираетесь со всем этим делать? Я подумал, что имеет смысл рассказать вам об утреннем сообщении. Прошлой ночью в музее Уэйда был убит человек, личность которого пока не установлена. Суперинтендант Хэдли считает, что тут может быть какая-то связь.

Он коротко обрисовал мне подробности, и я был настолько потрясен, что первые несколько минут был просто не в состоянии возразить ему. Понимаете ли, я знал старого Джеффри Уэйда еще задолго до того, как он заработал свои деньги; оба мы родом из одной деревушки в Сомерсете. Он всегда был большим любителем развалин, отдавая им предпочтение перед любыми вечеринками, — но тогда он еще не был таким заумным ученым, как в наши дни. Помню, я как-то встретил Джеффри Уэйда на дороге между Хай-Литлтон и Бристолем, на которой лежало шесть дюймов пыли, а он в полосатом костюмчике и в котелке с загнутыми полями ехал на дешевом велосипеде с седлом в шести футах от земли. Он ковылял, как человек на ходулях; каждые десять ярдов он вылетал из седла и однажды приземлился прямо на свой котелок, но вставал, отряхивался и снова карабкался в седло. Таков был Джеффри Уэйд. Рядом, облокотясь на изгородь, стоял фермер, который, по всей видимости, решил, что это какой-то вид самоистязания, и спросил: «Что вы делаете, мистер Уэйд?» — а Джеффри ответил: «Пусть у меня шляпа в лепешку превратится, пусть я расшибусь вдребезги, но видит бог, сегодня вечером доберусь до Бристоля». Что он и сделал — сомневаюсь, что он расшибся вдребезги, но к вечеру был в городе. Еще тогда он отращивал огромные усы, которые, как сабли, торчали по обе стороны лица; сам он был невысок и коренаст. Затем он перебрался на север и сделал миллионы то ли на ткани, то ли на шитье брюк, то ли на чем-то еще. Как ни странно, Джеффри Уэйд всегда ненавидел иностранцев, особенно темнокожих. Теперь его главным образом интересуют развалины в Персии или в Египте, хотя, как я предполагаю, его бы больше всего устроило, если бы иностранцы там повывелись; мы, англичане, часто так считаем, но не до такой же степени. Я всегда буду помнить, как Джеффри в облаке пыли вихлялся по той дороге, вокруг цвели яблони, а фермер глазел на него из-за изгороди.

Попкинс, мой секретарь, сказал:

— Забудьте о яблонях. У нас на руках убийство. Давайте перейдем прямо к делу, сэр. Каких действий вы от меня ждете?

Когда я как следует отчитал его, то потребовал представить все донесения по этому делу и послал за Каррузерсом, чтобы он мне все толком рассказал. Когда я выслушал суть дела (и его самые важные аспекты предстали передо мной как на ладони, что я вам через несколько секунд и докажу), то обеспокоился. Просто чертовски встревожился. Доктор Вильям Аугустус Иллингуорд хотел изложить свою версию этого кошмара, в которую я бы не поверил, не касайся она Джеффа Уэйда. Так что я отложил в сторону все остальные дела, закурил сигару и стал ждать появления доктора Иллингуорда. Точно в одиннадцать тридцать, о чем оповестил Биг-Бен, двое констеблей, как преступника, ввели его в мой кабинет, а он озирался с таким перепуганным видом, словно его тащили на виселицу.

Не знаю, кого я ожидал увидеть, но визитер был настолько скромен и прост, что я сразу же успокоился и в то же время разозлился. Он был высок, худ и костист, словно лосось после икрометания; что-то от того же лосося было и в его рыбьих глазах, но, когда он взял себя в руки, в нем появилось настоящее достоинство. Именно так. У него была длинная, в складках кожи, физиономия и привычка во время разговора прятать подбородок под воротничок, так что морщины поднимались до ушей. Кроме того, открывая рот, он опускал глаза долу, а потом быстро вскидывал их, словно проверяя, не упустил ли он какую-то подробность. Из кармана он извлек очки в роговой оправе; руки его дрожали, когда он водружал очки на переносицу, отчего нос его казался длиннее, чем был на самом деле. На нем был выцветший темный костюм, под мышкой он держал мягкую шляпу, и его седоватые волосы были в легком беспорядке. Конечно, я сразу же оценил его; он был именно таков, каким и хотел быть. У меня тут же сложилось о нем исчерпывающее впечатление (а я редко ошибаюсь, мои остолопы) как о человеке строгих взглядов, хорошо воспитанном, любезном, склонном к долгим и туманным разъяснениям, но способном вне своих прямых обязанностей на неожиданный поступок, в результате которого попадает в затруднительное положение. Больше ничего мне не пришло в голову, разве что его выправка могла бы сделать честь гренадеру, и что он носил обувь одиннадцатого размера.

— Сэр Герберт Армстронг? — сказал он хриплым голосом, звук которого заставил меня чуть ли не подпрыгнуть.

— Садитесь, — пригласил его я. — И успокойтесь.

Он рухнул в кресло как подстреленный, и я снова дернулся.

— Что с вами, черт возьми! — сказал я. — Успокойтесь. Вот так. А теперь к делу.

Он аккуратно положил шляпу на пол, утопил подбородок, открыл рот, и слова полились из него потоком. Я с трудом могу извлечь из памяти его предложения, которые цеплялись друг за друга, так что мне приходится излагать это дело, основываясь на стенографической записи.

— Я отмечаю, сэр Герберт, что вы получили мое сообщение, — начал он. — Надеюсь, вы простите то вполне объяснимое взбудораженное состояние моих мыслей, из-за чего могло возникнуть определенное недопонимание моих намерений, которые я постарался изложить посредством письма. И я… э-э-э… я с чувством облегчения должен признаться, что не вижу… пока еще… никаких примет наручников или кандалов…

— Да, — признал я. — Я заместитель комиссара полиции, а не кузнец. Возьмите сигару.

Он взял сигару и смущенно откусил кончик:

— Хотел бы изложить нить своих рассуждений, сэр Герберт. Я не отрекаюсь и не желаю отрекаться ни от одного факта, изложенного в моем сообщении о событиях прошлой ночи, но глубоко надеюсь, что вы не будете придерживаться убеждения, будто я имею какое-то отношение к преступлению, свидетелем которого мне довелось быть. Хотя я всегда придерживался практики четкого логичного мышления и изложения своих мыслей на бумаге, боюсь, что мое хаотичное поведение прошлой ночью могло создать у вас ошибочное представление… прошу прощения!

Он прервался как раз вовремя. Видите ли, он вытащил из кармана коробок спичек, но, стараясь извлечь одну, уронил мне коробок чуть ли не на голову. Это-то было еще ничего. Затем он взял спичку и чиркнул ею, чтобы дать мне прикурить. «Прошу прощения!» он сказал как раз в тот самый момент, когда дрожащими пальцами уронил горящую спичку мне между жилетом и рубашкой. Он сказал, что такой поступок ему совершенно не свойственен, и я с ним согласился. Дополнительные слова, которые я произнес, стряхивая тлеющий пепел, вряд ли следовало бы говорить в присутствии священнослужителя. В эту минуту я так разозлился, что решил просто выставить его, но взял себя в руки и всего лишь окинул его холодным взглядом.

— Доктор Иллингуорд, — громыхнул я, переведя дыхание, — я сообщил вам, что не являюсь кузнецом. Пользуясь вашим стилем речи, хочу сказать, что у меня нет ничего общего и с шутихой, черт бы ее побрал. Вот спичка. Посмотрите на нее. Полезная вещь, если ею чиркнуть о соответствующую поверхность, но моя личность вряд ли является таковой. А теперь я хочу поднести огонь к вашей сигаре, если вы мне доверяете. Далее, что бы ни гласили полицейские правила, но вам стоит выпить. Вы в этом нуждаетесь.

— Благодарю вас, — сказал он. — Хотя я, конечно, не разделяю эту национальную слабость и усиленно пропагандирую сдержанность, настоящую сдержанность… короче, да, я согласен.

Я налил ему порцию, подобающую взрослому человеку; не моргнув глазом, он с совершенно бесстрастным лицом заглотнул ее.

— Очень взбадривает, — сказал доктор Иллингуорд, с серьезным видом кидая стакан в корзинку для бумаг, — что лишь укрепляет меня в намерении рассказать вам то, что, увы, должно быть сказано. Во-вторых, благодарю вас, сэр Герберт, за ту раскованность поведения, которая так успокаивающе действует на меня в столь запутанных обстоятельствах, каковые, не без горечи должен признать, отнюдь не успокоят пожилых прихожан пресвитерианской церкви Джона Нокса. Тем не менее я не имею права уклоняться от упоминания о них, как бы печально это ни было. Во время поездки в поезде из Эдинбурга я посвятил свободное время (большая часть путешествия была отдана сочинению обращения к собранию воскресных школ Объединенной пресвитерианской церкви, которое вечером должно было состояться в Лондоне) изучению полицейского романа «Кинжал судьбы», любезно предложенного попутчиком-коммивояжером.

Мои пастырские обязанности, равно как и исследования истории былых цивилизаций, почти не оставляли мне времени для чтения литературы об окружающем нас мире. Но должен сказать вам, что действие я нашел трогательным, даже увлекательным, а к тому же я сделал открытие, которое произвело на меня сильное впечатление. Признаюсь вам, я был поражен жестокостью главного действующего лица, чья личность продолжала оставаться в тайне, пока… нет, сэр Герберт, несмотря на наши реплики, я не прерву изложения. И вот что я хочу сказать: пусть даже я бы ничего не уяснил о ваших методах из «Кинжала судьбы», я понял, что ни одну мелочь нельзя утаивать или предавать забвению, какой бы незначительной она ни казалась. И, приступая к своей истории, я все время помню об этом, пусть даже вы и требуете краткости.

Джентльмены, я был на грани апоплексического удара, но этот елейный старый осел настолько рвался обрести ореол мученика, что я только дал знак стенографисту. Визитер несколько раз откашлялся и так дунул на сигару, что пепел разлетелся во все стороны.

— Мое имя Вильям Аугустус Иллингуорд, — внезапно объявил он с торжественностью призрака на спиритическом сеансе. — Я являюсь настоятелем пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге и унаследовал этот пост от своего покойного отца; обитаю я в доме при церкви вместе с миссис Иллингуорд и сыном Яном, который изучает богословие. Вечером четверга, 13 июня (каковой день, должен напомнить, был позавчера) я прибыл в Лондон и с вокзала Кинг-Кросс направился в гостиницу «Оркни» на Кенсингтон-Хай-стрит. Как я уже упоминал, причина моей поездки в Лондон частично заключалась в необходимости выступить на встрече Объединенных воскресных пресвитерианских школ в Альберт-Холле; но главные ожидания от поездки были связаны с другим и, боюсь, более личным мотивом.

Значительное время я был поглощен исследованием источников и дальнейшим изучением интереснейших исторических документов, пользующихся популярностью, но, к сожалению, недооцененных и известных читающей публике под названием «Тысяча и одна ночь». Некоему уважаемому ученому по имени Джеффри Уэйд недавно повезло приобрести двести рукописных листов первого перевода…

— Минутку, — прервал его я. — Давайте-ка я изложу эту часть повествования, и посмотрим, попали ли мы в десятку. Прошлым вечером вы были приглашены в музей Уэйда для изучения рукописи некоего Антуана Галланда, которую вы предполагали основательно обсудить. Правильно?

Он абсолютно не удивился. Думаю, он решил, что я пришел к этому выводу в результате дедукции, и вывалил на меня три бушеля слов, которые означали «да».

— Вы знаете Джеффри Уэйда? — спросил я. — То есть знаете ли вы его лично?

Выяснилось, что нет, не знает. Они давно переписывались, награждая друг друга комплиментами и договариваясь встретиться при первой же возможности; о назначенной встрече в музее сообщало письмо, которое Иллингуорд получил до отъезда из Эдинбурга.

— И я испытал серьезное разочарование, — продолжил Иллингуорд, чья деревянная физиономия несколько оживилась, когда мы подошли к сути дела, — когда вчера ровно в полдень я получил в гостинице телефонное сообщение от мистера Рональда Холмса, помощника и сотрудника мистера Уэйда. Выразив глубочайшее сожаление, он сказал, что мистеру Уэйду пришлось неожиданно уехать из города и таким образом в силу печальной необходимости наша встреча откладывается до более подходящего времени. Должен признаться, что был огорчен, но, откровенно говоря, не удивлен. Время от времени я получал информацию (от общих друзей, которые, как я считал, преувеличивали), что мистер Уэйд — человек с сильным и решительным, но непредсказуемым складом ума; настолько, что кое-кто мог счесть его эксцентричным. И действительно, из заслуживающих доверия источников я слышал, что, когда во время очередных чтений в Среднеазиатском обществе Британии обсуждались его взгляды, мистер Уэйд обозвал своего оппонента презрительными словами «ничтожная личность», не обращая внимания на то, что председатель собрания сэр Хэмфри Баллингер-Гор буквально побагровел.

Так что я снова не удивился, когда вчера днем в пять часов выяснилось, что он второй раз поменял свои планы. Вернувшись в гостиницу после увлекательного двухчасового знакомства с музеем Южного Кенсингтона (я счел его отнюдь не столь фривольным, как меня пытались убедить), я получил телеграмму от мистера Уэйда, которая не так давно была послана из Саутгемптона. Вот она.

Он положил мне на стол телеграмму со следующим текстом: «Выяснил что могу вернуться пораньше отменять не стоит встречайте меня в музее вечером в десять тридцать Джеффри Уэйд».

— В свете последовавших событий, — оживился пастор, кивая на телеграмму, — я, изучив текст, пришел к выводу, что послание заключает в себе нечто серьезное; воспользовался я и кое-какими восхитительными приемами, почерпнутыми из «Кинжала судьбы». Я аккуратно исследовал бумагу на свету в поисках водяных знаков. Хотя я не очень разбирался, что такое «водяные знаки», но боялся, что могу упустить присутствие или отсутствие каких-то важных примет.

Но позвольте мне продолжить. Хотя признаюсь, что у меня вызвало легкое раздражение вторичное изменение намерений мистера Уэйда и его достаточно бесцеремонное отношение к моему времени, тем не менее я не собирался отказываться от встречи. Я с подчеркнутым тщанием подобрал костюм и взял с собой том, с которым редко расстаюсь, — раритетнейшее первое арабское издание первых ста «Ночей», опубликованное, о чем вам стоило бы знать, в Калькутте в 1814 году, — я собирался показать книгу мистеру Уэйду. В свое время я обещал ему это удовольствие.

Он аккуратно извлек из внутреннего кармана солидный том в кожаном переплете и как очередное вещественное доказательство положил его на стол рядом с телеграммой.

— Пойдем дальше, — сказал он, не скрывая крайнего возбуждения. — Примерно в двадцать минут одиннадцатого я сел в такси рядом с гостиницей и направился к музею Уэйда, куда и прибыл точно в десять тридцать пять, или без двадцати пяти минут одиннадцать. Я могу уверенно утверждать это, ибо, пока я искал мелочь для расплаты с таксистом, ремешок часов расстегнулся, они упали на мостовую и остановились. До сих пор мне так и не удалось завести их.

Появились и часы, которые тоже легли на стол рядом с телеграммой и книгой. Словно мы начали какую-то странную игру на раздевание.

— Признаюсь, что в первый момент, — продолжил мой пожилой собеседник, — я не смог удержаться от искушения осмотреть портал здания и застыл в восторженном созерцании величественных бронзовых дверей — они представляли собой точное воспроизведение тех врат, которые, как говорят, украшали вход в Хашт-Бихишт, или Восемь Райских Кущ, дворца шаха Аббаса Великого. Так, погрузившись в размышления над иранской надписью на дверях, я мог бы простоять довольно долго, если бы меня не привело в себя грубоватое замечание двух прохожих, которые восприняли меня как человека, который вышел из соседнего паба «Пес и Утка», нагрузившись до такой степени, что не может попасть ключом в замочную скважину.

Я отреагировал на их оскорбление с молчаливым достоинством, и, когда прохожие прошли мимо (простите за такое выражение), я, как мне и было указано, позвонил в двери. Они распахнулись, и в луче падающего изнутри света я увидел, что стоящий на пороге человек должен быть тем, о ком когда-то говорил мистер Уэйд: преданный многолетний служитель, работающий ночным сторожем и смотрителем. Звали его, если не ошибаюсь, Пруэн.

«Так-так! — сказал я. — Вот мы наконец и появились».

Между тем смотритель, похоже, даже не услышал моей реплики. Вместо этого он так пристально уставился на меня, что мне стало как-то не по себе.

Далее за этими проклятыми дверями последовало то, — сказал доктор Иллингуорд, — что в самом мягком смысле слова можно назвать экстраординарным происшествием. Одним словом, Пруэн расхохотался мне в лицо.

— Он… что? — переспросил я.

— Расхохотался, — торжественно кивнув, сообщил Иллингуорд, — мне в лицо. Затем, с каким-то таинственным видом впустив меня внутрь, он внимательно осмотрел меня и, перекосив физиономию, издал громкое хмыканье. Потом он обратился ко мне на таком жаргоне, что я его даже не решаюсь воспроизвести:

«Привет! А ты кто такой?»

Я был, естественно, возмущен таким странным и неподобающим поведением и посему ответил с определенной долей резкости.

«Почтеннейший, — сообщил я ему, — я доктор Вильям Аугустус Иллингуорд и не сомневаюсь, что мистер Уэйд ждет меня. Не будете ли вы так любезны провести меня к нему?»

К моему вящему изумлению, его неуместное веселье не только не сошло на нет, но и достигло опасного предела. Издав какой-то скрипучий звук и прижав руки к животу, он согнулся в пояснице и с загадочным видом молча стал покачиваться из стороны в сторону.

«Вы, значит, тот самый, — несколько раз переведя дыхание и вытерев слезящиеся глаза, сказал он мне. — Не понимаю и ради всех святых не могу понять, почему бы вам не поискать успеха в залах».

Эта фраза «в залах», как я потом понял, имела в виду выступления в залах мюзик-холлов певцов, акробатов, жонглеров на велосипедах и тому подобных; но по отношению к служителю церкви она казалась совершенно неуместной.

«Никогда в жизни не видел такого убедительного номера, — добавил этот странный весельчак, — и вы поможете довести убийство до конца».

И с этими словами, сэр Герберт, разбавив их выразительным хмыканьем, он вытянул длинный указательный палец и ткнул меня в ребра.

Глава 10

«СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!»: КАК ДОКТОР ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ АЛАДДИНА

В данный момент я не мог не прийти к выводу, что этот человек, скорее всего, пьян, хотя никаких свидетельств такого состояния, кроме необычного поведения, не было видно. Тем временем я оглядел зал в надежде увидеть встречающего меня мистера Уэйда. Я был неподдельно поражен благородством пропорций и величественностью колонн, окружавших меня; из-под карнизов потолка падал мягкий свет, напоминавший лунный, который способствовал углубленным размышлениям. Он бросал таинственные отсветы даже на лицо этого странного пожилого человека, облаченного в некое подобие синей ливреи, который ковылял рядом со мной. Он обратился ко мне со следующими словами:

— Дальше можете идти сами. Там встретите босса. Вы явились довольно поздно для роли… э-э-э… старого приятеля. Но вы будете прощены, и, если попросите, вам даже заплатят авансом, коли вам удастся быть достаточно убедительным.

Честно говоря, сэр Герберт, я пребывал в недоумении. Могу заверить вас, что ни в моей шляпе, ни в сюртуке не было ровно ничего особенного (и то и другое отличалось достаточно строгим покроем), так что я пришел к выводу, что столкнулся, должно быть, с каким-то бредом или путаницей. Когда мой спутник добавил: «Комната куратора — прямо и направо, первая дверь; он вас там ждет», — я наконец набрался сил заговорить.

— Похоже, в силу каких-то причин, — сказал я, — вы усомнились, что я действительно доктор Иллингуорд. В таком случае вот моя визитная карточка. Дабы преодолеть ваши сомнения, будьте любезны взглянуть на первое издание ста страниц «Ночей», которое я принес показать мистеру Уэйду. Если тут имеет место добросовестное непонимание, я буду рад простить вас; если же вы сознательно ведете себя таким неподобающим образом, я буду вынужден сообщить данный факт мистеру Уэйду.

Произнося строгим тоном эти слова, я не мог не заметить, что лицо сего мужа обрело какое-то смущенное и растерянное выражение, он даже приоткрыл рот, хотя не произнес ни слова. Тем не менее, решив, что и сам могу найти комнату куратора, я двинулся дальше, сохраняя неколебимое достоинство, — пока не столкнулся с тем, что меня окончательно вывело из равновесия.

Хотя вы, без сомнения, знакомы с топографией музея Уэйда, должен объяснить, что, если стоять лицом к тыльной стороне, на стене справа, примерно в двадцати футах от центральных дверей, прорезана высокая арка с надписью «Галерея Базаров». Она представляет собой интересную, но с археологической и исторической точек зрения совершенно неправдоподобную реконструкцию базара или торговых улочек восточного города. Хотя могу сказать, что внешний вид был воссоздан довольно точно; хорошо подобранные источники освещения, от которых на эту фантастическую улочку падало сплетение теней, создавали театральную реальность. Посмотрев в этом направлении, я остановился не только потому, что у меня возникла беглая иллюзия, будто я в вечерних сумерках гляжу на улочку Исфахана. Я увидел стоящую на ней человеческую фигуру. Посередине улицы, покрытый паутиной теней, неподвижно стоял, глядя на меня, персидский дворянин в национальном костюме.

Сэр Герберт, я никоим образом не хочу ввести вас в заблуждение и торжественно заверяю, что говорю чистую правду. Конечно, больше всего меня поразила его одежда. На нем была национальная высокая меховая шапка; длинное его одеяние было из синего шелка с вышивкой, которое — в сочетании с белой рубашкой — говорило о его богатстве или о высоком ранге. «Зирджамах», или брюки, были из белого хлопка, но самой заметной приметой его звания был пояс черной выделанной кожи, который вместо медной пряжки, полагающейся всем придворным, был украшен орнаментом из граненых рубинов. Поскольку лицо его было скрыто тенью, я обратил внимание на его оливковую кожу лишь по контрасту с белками глаз. И неподвижность фигуры, и ее окружение заставили меня на мгновение поверить, что я вижу перед собой восковую фигуру, поставленную, дабы придать правдоподобие этой декорации. Но откровенно признаюсь, что ошибся. Событие было самым обыденным, но в этой обстановке оно оказало до ужаса неприятное воздействие, а именно: этот человек поднял и опустил веки.

Пожалуй, меня можно считать человеком, склонным к размышлениям, а не к фантазиям. В том странном состоянии мышления, которое мною овладело, я стал искать объяснения неуместности такого зрелища в данном месте. Мне даже пришла в голову совершенно иррациональная мысль (я краснею, вспоминая ее): уж не провалился ли я в какую-то трещину во времени, оказавшись в одной из Ночей, а этот служитель в синей ливрее — не тайный ли слуга Шахразады, который поведет меня к другим приключениям, но это предположение противоречило не только моим религиозным принципам, но и глубокому чувству здравого смысла. Он же и подсказал мне самое убедительное объяснение. Совершенно естественно, что, поскольку у мистера Уэйда, без сомнения, был широкий круг друзей в Персии и в Ираке, он, скорее всего, договорился с кем-то из них и данный джентльмен был приглашен сюда для знакомства со мной. Не так ли? Но нет. Тем не менее я решил вежливо обратиться к нему. Для этой цели я избрал чистейший арабский, а не ублюдочный (я использую этот термин не в оскорбительном смысле) «новоперсидский», в котором арабский потерял свою первозданную чистоту.

Я поднял руку, приветствуя его.

— Маса эль-хайр, — почтительно сказал я, — эс-саляму алай-коом эс-салям. Иншаллатекоон фи гхаджит ас-саха.

На что он серьезно ответил:

— Ва алайкоом эс-салям. Ана б'кхайр эл-хамд ль-алла.

Голос у него был глубоким и низким, говорил он с несравненным достоинством, но чувствовалось, что он несказанно удивлен тем, что я обратился к нему на этом языке. Не без интереса отметил я и другой факт — в его арабском был скорее египетский акцент, чем персидский. Например, когда я продолжил «Эль-ка'ат…», но прошу прощения, сэр Герберт, вы хотели что-то сказать? — прервался доктор Иллингуорд. — Боюсь, что, охваченный приливом чувств, я несколько забылся. Вы что-то сказали?

Можно ручаться, что у человека, который так долго слушал болтовню этого парня Иллингуорда, всегда нашлось бы что сказать.

— Уф! — выдохнул я. — Прекрасное подражание муэдзину на мечети, но перестаньте призывать правоверных к молитве и растолкуйте на нормальном английском, что там происходило.

Верьте или нет, но он удивленно воззрился на меня:

— Прошу прощения. Да, конечно. Это всего лишь обычная форма приветствия, которую вежливый иностранец не может не принять. Пожелав ему доброго вечера, я сказал: «Да пребудет с тобой мир! Надеюсь, ты в добром здравии». На что он столь же вежливо ответил: «Да пребудет мир и с тобой. С благословения Аллаха я в добром здравии». Могу ли я продолжать? Благодарю вас.

Я был готов расспрашивать знатного перса и дальше, но он прервал меня, решительно и исключительно вежливо показав на дверь кураторской, куда я с самого начала и направлялся. Хотя меня не покидало чувство, что тут кроется какая-то глубокая тайна, я продолжил путь, отпустив из-за плеча несколько благодарственных реплик и завершив их на английском на тот случай, если он захочет обратиться ко мне и на этом языке, — и я был на середине зала, когда столкнулся с очередным из чудес, этой ночи. На этот раз им оказалась очаровательная юная женщина в темно-красном платье, с фасоном которого я не был знаком…

Я заметил, что вы невольно вздрогнули, сэр Герберт, при упоминании об этой женщине. Я хочу говорить без всяких обиняков, поскольку этот факт оказался исключительно важен. Прямо в центре зала высилась широкая лестница белого мрамора. По обе стороны от нее в задней стене зала были две двери, слева и справа. Направился я к левой двери, и, когда собирался ее открыть, из нее показалась юная леди в красной юбке, темноволосая юная леди, о которой я могу сказать лишь то, что она была полна очарования. Пока все, с кем мне довелось встретиться в музее, в той или иной мере выражали удивление, поэта молодая дама, казалось, была в таком рассеянном состоянии, что почти не обратила на меня внимания. Вместо этого она, повернувшись, стала подниматься по мраморной лестнице к галереям наверху и исчезла из вида. Должен заметить, что откуда-то сверху — точное место я не могу определить — доносились звуки, словно кто-то забивал гвозди в дерево. Но задумываться над этим у меня не было времени. Я стоял у подножия лестницы, и на некотором расстоянии справа от меня распахнулась дверь с надписью «Куратор». Наконец меня охватило невыразимое чувство облегчения — передо мной стоял хозяин музея.

Хотя я никогда не видел фотографий мистера Уэйда, те, кто знали его лично, обращали внимание на две особенности его облика: невысокий рост и длинные седые усы. Я был готов к встрече с человеком небольшого роста (что я и увидел) и с длинными усами (которые я тоже увидел), но для меня полной неожиданностью явились роскошные светлые бакенбарды, которые спускались ему на грудь, придавая мистеру Уэйду величественный и даже возвышенный облик. Седые волосы и такие же бакенбарды обрамляли лицо, на котором сказались следы времени, но очень живые темные глаза смерили меня взглядом с головы до ног. Откровенно говоря, и поза, и достоинство, с которым он предстал передо мной, напомнили мне короля Лира, каким его много лет назад изображал сэр Генри Ирвинг.[6]Сэр Генри Ирвинг (1838–1905) — актер лондонского театра «Лицеум», знаменитый исполнением ролей шекспировского репертуара. Первым из английских актеров был за свое искусство удостоен рыцарского звания (1895). Я совершенно остолбенел, когда увидел, как сей достопочтенный джентльмен рассеянно извлек из кармана губную гармонику — да, сэр Герберт, именно ее, поднес инструмент к губам и задумчиво стал извлекать ряд звуков, которые принято называть «пройтись по гамме».

Я заметил, что при упоминании о губной гармонике, сэр Герберт, вы снова вздрогнули. Если не ошибаюсь, вы пробормотали «Джерри». Догадываюсь, о чем может идти речь, поскольку мне рассказывали, что у Скотленд-Ярда есть список всех известных преступников с перечнем их особенностей, имеющих отношение к преступлениям. И возможно, вы сразу же сможете ткнуть пальцем в человека, которого выдает слабость играть на губной гармонике, когда он замышляет грабеж или убийство, подобно тому как доктор Кьянти из «Кинжала судьбы» (йотом меня осенило) играл на тромбоне. Но к сожалению, в тот момент мне не пришло в голову, что я оказался прямо в логове отпетых преступников. Увы, сэр! Будучи проинформированным о некоторой эксцентричности мистера Уэйда, я предположил, что его пристрастие к губной гармонике — одна из тех маленьких слабостей, что присущи людям со строго научным складом ума. Так, например, мой друг доктор Мактэвиш из университета, ученый и во всех смыслах образцовый джентльмен, имеет порочную привычку ходить в кинематограф и оглушительно хохотать, когда кто-то получает в физиономию кремовый торт. Поэтому я не выказал особого удивления, даже когда владелец музея обратился ко мне с определенной резкостью.

— Вы запоздали, — ткнул он в мою сторону губной гармоникой. — Почему вы тут болтались без дела и с кем разговаривали? Нам пора приниматься за работу. Черт побери, вы опоздали, и у нас осталось всего полчаса. Идите сюда. Скорее!

Его поведение теперь изменилось и носило возбужденный характер, в котором, как мне показалось, не было никакой необходимости, ибо его можно было принять за плохое воспитание. Двигался он с легкостью и подвижностью, даже странными для человека его возраста.

— Примите мои искренние сожаления, мистер Уэйд, — с изысканной вежливостью обратился я к нему, — если моя небольшая неточность доставила вам какие-то неудобства. Признаюсь, я надеялся, что наша первая встреча будет носить более теплый характер.

С той же легкостью, что-то пробормотав про себя, он пересек комнату и устроился за большим столом. Я заметил, что перед ним лежала какая-то маленькая книга, а рядом с ней стояла пепельница, полная окурков, один из которых, лежавший на краю, еще дымился. Небрежно сунув его в рот, что могло угрожать его выдающимся усам, он показал пальцем на одну из страниц книги.

— Да-да, — сказал он. — Я не собирался обижать вас, но это дело должно пройти как можно лучше.

До меня, сэр Герберт, не дошел зловещий смысл слова «дело»; взгляд моего хозяина внезапно стал строгим и угрожающим, и он произнес следующие слова по-арабски: «Иа онба-ши ирга'енте би'д-деуртена 'л ва кол л'иль юзбаши хикнадар эль-имдадиях ягги хекна бильгхар!» Что, если слух не обманывал меня, значило следующее: «Мчись назад, капрал, и скажи капитану, чтобы он на рысях шел на подмогу!»

Мне оставалось только молча глядеть на него.

— Мой дорогой сэр, — наконец отозвался я, — вас кто-то ввел в заблуждение. Я не военный и никогда не был…

— Не та страница, — резко сказал этот чудной человек. Яростно попыхивая сигаретой, он склонился над книгой. — Эта чертова грамматика, — прошу прощения, сэр Герберт, но я стараюсь быть предельно точным, пусть даже мне это и неприятно, — эта чертова грамматика никуда не годится. Спешиться и открыть огонь! В седло — и перестроиться! Второму эскадрону прикрыть левый фланг! Не то. Конечно, очень вдохновенно и волнующе, но вести светский разговор довольно трудно. Ага, вот оно! — Что-то пробормотав про себя, он снова уставился на меня пронизывающим взглядом и спросил по-арабски: — Скажи, друг, знаешь ли ты лавку Гасана, золотых дел мастера, что рядом с полицейским участком, которую ограбили прошлой ночью? Отвечай по-английски.

На секунду мне показалось, что забрезжил какой-то свет.

— Не потому ли, что вас ограбили, мистер Уэйд, — спросил я, — вы пребываете в таком возбужденном состоянии? В таком случае я вас охотно понимаю. В каком городе находится лавка Гасана, золотых дел мастера?

— Не важно, в каком городе, — не без раздражения ответил мой хозяин. — Понимаете ли вы, что я говорю, — вот в чем дело! Превосходно. В любом случае Сэм проверит вас — Сэм Бакстер изображает персидскую шишку, напялив эту шляпу из мюзик-холла, — вы уже с ним говорили, когда появились здесь, а Сэм просто потрясающе булькает по-арабски. Что касается меня, могу со всей серьезностью заверить, что со мной все оки-доки.

Мне постоянно приходится делать над собой усилие, сэр Герберт, чтобы точно воспроизводить по памяти тот удивительный и грубый поток слов, который с пугающей меня непринужденностью исходил из уст уважаемого ученого. Словно ветхозаветный патриарх вдруг пустился танцевать джигу. Но все мое предыдущее уважение и преклонение было смыто, как волной, следующими словами моего хозяина, который, величественно поднявшись с кресла, с грохотом ударил кулаком по столу.

— Все в порядке, кроме одной вещи! — заорал он. — Где ваши бакенбарды?

— Бакенбарды? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Тьфу, пропасть! У вас должны были быть бакенбарды! — завопил он тоном, из которого я понял, что хозяин находится в крайней степени раздражения. — Хоть кто-нибудь слышал об ученом из Азии без бакенбардов? Господи, да в Британском музее есть старик, который отрастил их до колен. «Положа руку на сердце, заверяю вас, Лаутон, мой мальчик, что такого бобра вы могли встретить только в зоопарке Уипснейд».

— Но я не ношу бакенбарды.

— Знаю, — терпеливо согласился мой хозяин. — Вот поэтому-то я и сетую. Но вы должны были обзавестись бакенбардами. Хотя, — воскликнул он, словно его внезапно осенило, — хотя вот… возьмете мои!

Еще через несколько секунд, сэр Герберт, пришел конец моему ослеплению и я с сокрушением увидел то, что предстало передо мной в этом дьявольском логове. Тем не менее я потерял дар речи и способность логично рассуждать, когда увидел, как пальцы моего хозяина скользнули по скулам. Он пересек комнату и открыл двери, за которыми размещался небольшой туалет. Глядя в зеркало над рукомойником, он аккуратно снял со скул и челюстей бакенбарды, которые держались с помощью какой-то клейкой субстанции.

— Сидите на месте, — приказал он, — а я их вам прилажу.

Он снова смочил бакенбарды, которые оказались лучшим театральным реквизитом; можно было ручаться, что они обманули бы самого Шерлока Холмса…

— Откровенно говоря, я так и не мог решить, цеплять ли мне их, — услышал я, — ибо мне не нравилась сама идея. Как вы понимаете, сегодня вечером я должен играть роль старика — самого Джеффри — поскольку, естественно, мы с ним похожи. Но Ринки Батлер всегда пересаливает, и на тот случай, если жертва заметит, что я куда моложе, он решил сделать из меня какого-то зародыша Санта-Клауса. Мне кажется, парик просто классный, не так ли? Вы берите бакенбарды, а я оставлю усы. Они вам не понадобятся. Конечно, специалист вы опытный, и я не должен предупреждать, что в любом случае лицо у вас должно оставаться невозмутимым — и воздержитесь от улыбок, когда убийца примется за дело. Пока не появились остальные, я хочу украсить вас бакенбардами. Они там наверху готовят гроб.

Я оцепенел от ужаса. Признаю это, совершенно не стыдясь. Наконец-то до меня во всем объеме дошел смысл происходящих тут событий, и я понял то, что давно должен был понять, ибо точно такая же ситуация описана в «Кинжале судьбы». Без всякого намерения святотатствовать я всегда буду считать даром Провидения тот момент, когда полицейский роман попал мне в руки. Об отдельных деталях этого заговора я еще не мог судить, но в целом все было ясно: музей попал в руки банды отчаянных преступников, которые воспользовались отсутствием мистера Уэйда и загримировали под него своего главаря (припоминаю, что таков был любимый прием ужасного доктора Кьянти). Музею угрожало не только ограбление, но, вполне возможно, оказавшийся в нем человек со стороны попал в ловушку и будет убит — то ли из опасений, что он может выдать эту шайку, то ли из-за драгоценных рубинов и алмазов, которыми был украшен. На мгновение мне стало плохо при мысли, что этой жертвой могу оказаться и я, а наградой преступникам послужит драгоценное первое калькуттское издание 1814 года, которое я продолжал прижимать к груди.

И все же по кратком размышлении я пришел к выводу, что сия чаша может меня миновать. Совершенно очевидно, что меня по ошибке приняли за какого-то отъявленного преступника, у которого было много кличек — так, играющий роль моего хозяина с непринужденной веселостью, от которой стыла кровь в жилах, три раза называл меня тремя разными именами — Чарльз Лаутон, Уоллес Берри и Джордж Арлисс,[7]Чарльз Лаутон, Уоллес Берри и Джордж Арлисс — известные английские актеры. Чарльз Лаутон прославился исполнением роли капитана Блая в фильме «Мятеж на Баунти». — и в силу подлинной иронии судьбы мне в этом нечестивом деле придется изображать ученого-востоковеда.

Тем не менее что мне оставалось делать? Неужели в ситуации, чреватой неподдельной опасностью, я мог рискнуть прорваться сквозь строй этих головорезов и, сбежав, поднять Летучий отряд?[8]Летучий отряд — отделение Департамента уголовного розыска; используется в особо важных и экстренных случаях. Вы без труда поймете, что такой поступок ничего бы не дал. И более того! Сэр Герберт, рассказываю об этом со стыдом, смешанным с греховной гордостью; вместе со страхом во мне росло чувство, с коим я доселе не был знаком. Сердце учащенно билось, почувствовав приток давно забытой крови горцев, которая дает себя знать и зовет в бой в час опасности. Неужели я должен был покорно позволить, чтобы эти злодеи ограбили мистера Уэйда и убили этого безобидного незнакомца? Нет! Ради всех святых, нет! — громовым голосом произнес доктор Иллингуорд, внезапно вскакивая со стула и размахивая руками, как ветряная мельница в урагане. На столе стояла фотография моей жены в рамке, и она улетела к другой стене. Он был в таком возбуждении, что даже не извинился, но наконец взял себя в руки и понизил голос: — Очень хорошо. Я буду наблюдать. Я буду ждать. Я изображу, будто я в самом деле скромный ученый-востоковед. Пусть даже меня обуревали и тревожили сильные чувства, я забросаю главаря хитрыми вопросами, пока не уясню все подробности заговора — в точности как ваш детектив из Скотленд-Ярда в «Кинжале судьбы», а после этого придумаю, как их можно расстроить.

Хотя я довольно долго рассказываю о своем умственном состоянии, все эти соображения промелькнули в долю мгновения. Главарь, злобно хихикая, пересек комнату (его бритый подбородок под огромными усами придавал ему подчеркнуто зловещий вид) и приготовился наклеить мне фальшивые бакенбарды. Хотя все мое существо содрогнулось от его прикосновения, я напрягся и не издал ни слова жалобы. Это чудовище, которое издевательски посоветовало мне не улыбаться во время убийства, должно было остаться довольно мной! Я пошел даже на то, что выразил удовлетворение своим обликом, глядя в зеркало, которое он принес из туалета и поставил на стол. Затем, собрав в кулак все нервы, я понизил голос до хриплого шепота.

— Кого мы собираемся пристукнуть, босс? — к своему неизбывному стыду, спросил пастор пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге.

Глава 11

УЖАСНЫЙ МИСТЕР ГЕЙБЛ: КАК Д-Р ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ ВИЛЬЯМА УОЛЛЕСА

Ребята, на этом месте самого бредового повествования, которое только доводилось слышать, мне пришлось снова дать выпить старому Иллингуорду. Он в этом настоятельно нуждался. И клянусь святым Георгием, я испытывал перед ним искреннее восхищение! — пусть даже стенографист с трудом удерживался от смеха. Конечно, Джерри Уэйд и его компания всего лишь задумали какой-то розыгрыш. Но Иллингуорд-то этого не знал. Он-то думал, что прямиком попал в лапы какой-то Лиги Молчаливых Устриц. Ясно? Он был, конечно, редкостный путаник и самый непрактичный из всех старых почтенных джентльменов, что поднимались на кафедру; но если поскрести его, то выяснялось, что в нем были и сообразительность, и отвага, свойственные старому шотландскому вождю, защищавшему горный проход Как-там-его-имя. Спустя несколько минут, когда он отдышался и проверил, нет ли на подбородке бакенбардов, он откашлялся и продолжил повествование.

Когда я сказал насчет кого-то пристукнуть, то заметил странное выражение на лице главаря, словно он обратил внимание, как изменилось мое поведение. И действительно, глядя на свое изображение, украшенное бакенбардами, я и сам увидел, что физиономия моя стала олицетворением зловещего веселья — каковое, увидь его прихожане церкви Джона Нокса, не сомневаюсь, до глубины души ужаснуло бы обитателей трех первых рядов в церкви.

— Ты самый забавный тип из всех, кого я встречал, — сказал главарь, глядя на меня с каким-то странным зловещим выражением. — Ну ладно — у нас осталось всего лишь несколько минут. Остальные стащат вниз гроб, и все выслушают последние указания, мистер… кстати, как ваше настоящее имя?

— Уоллес Берри, — брякнул я наудачу один из псевдонимов.

Похоже, сэр Герберт, что мои слова вызвали у него взрыв неоправданной ярости, который испугал меня; я понял, что он хотел, дабы я, пользуясь выражением из полицейского романа, «внес ясность» и разобрался со своими прозвищами. Он был зол оттого, что я до сих пор этого не сделал. Его лицо было искажено злобными страстями, когда он грохнул кулаком по столу.

— Ну да, конечно, — сказал он, — а я Кларк Гейбл. Неужто театральные агентства всегда посылают людей с таким искаженным чувством юмора, как у вас? Прямо не знаю, что с вами делать. Лицо у вас как у церковного старосты — и смотритесь вы так, словно вы на самом деле доктор Иллингуорд…

Как вы без труда поймете, сэр, упоминание этого имени привело меня в полную растерянность, но, справившись с минутной слабостью, я нашел в себе силы спросить:

— Что вы имеете в виду?

— Я говорю, вы выглядите как подлинный доктор Вильям Аугустус Иллингуорд, человек, которого сегодня вечером вы должны изображать, — ответил мистер Гейбл. Но тут, похоже, его поразило серьезное подозрение. — Боже милостивый, только не говорите мне, что Ринки Батлер или Рональд Холмс — Ринки должен был днем увидеться с вами, не так ли? — не говорите мне, что они не объяснили, чем вам придется заниматься!

Можете представить себе, в каком я был состоянии, не говоря уж о том, что я услышал собственное имя, мое имя в этой дьявольщине; а теперь выясняется, что я должен изображать самого себя. Но это неожиданное открытие придало мне спокойствия и сил прибегнуть к хитрости, которой я надеялся сбить его с толку.

— Ты, рыло, — уставился я на него, — да прекрасно я знаком со всеми подробностями своей роли. — В той книге преступники часто пользуются выражением «рыло», и я решил, что оно добавит правдоподобия моей речи. — Но давай ради ясности припомним все детали, рыло. Что скажешь? Например, кто жертва?

Мистер Гейбл опустил голову, словно пытаясь успокоиться.

— Что ж делать, — заметил он, — вас рекомендовали, и я думаю, свое дело они знают. К тому же сказали, вы наполовину перс и все знаете о древних монументах, рукописях и все такое. Понимаете, вам придется все время быть на переднем плане, беря на себя большую часть разговоров; вот почему никому из нас это не под силу, а появление Сэма Бакстера, его угрозы, удар кинжалом и так далее — все это будет очень скоротечно. А теперь слушайте. Жертвой всей этой истории должен стать человек по имени Грегори Маннеринг. Мы хотим испытать крепость его нервов, чем он часто хвастался.

— Он член вашей команды?

— Готов ручаться, что больше он таковым не будет, — ответил мистер Гейбл, снова состроив зверскую физиономию. — Я лично против него ничего не имею, но Сэм Бакстер, Ринки Батлер и Рон Холмс жутко его не любят — он сказал, что Сэм Бакстер смахивает на обезьяну, да и арабский, мол, он знает так же, как обезьяна, а то, что он говорит об остальных, просто невозможно повторить в обществе, хотя он никогда не встречался ни с кем из нас, кроме Рона. Вот почему они и могут сыграть свои роли, как и я, не прибегая к обману. И мы посмотрим, не покинет ли его безупречная отвага (о которой он так много рассказывал, повествуя, как украл рубин Кали, сорвав его со лба идола, и как спасался от толпы разъяренных жрецов), когда Сэм в роли персидской богини мщения склонится над ним с кинжалом, чтобы вырезать ему печень.

Так что они руководствовались двойным мотивом — ненависть и воздаяние за грабеж.

— И вы, конечно, получите обратно рубин? — с алчностью, о которой теперь вспоминаю с содроганием, спросил я.

Он так и покатился со смеху.

— Вот уж не было печали, — игриво подмигнул он. — Конечно же мы без сомнения найдем рубин в замшевом мешочке под шляпой. Но завлечь его сюда мы хотим без всякой связи с рубином. Это не сработает, и он только преисполнится подозрений.

— Ну да, — понял я этот хитрый замысел. — Конечно.

— Ему рассказали, что старый Джеффри — то есть я тайно похитил из мавзолея в Ираке гроб Зобейды, любимой жены Гаруна аль-Рашида…

— Но мой дорогой мистер Гейбл! — запротестовал я. — Вы полагаете, что парень, ясное дело…

— Подожди-ка. Мириам не хотела заманивать его сюда (Мириам — моя сестра), потому что она с ним обручена, но Сэм и Ринки так ей все обрисовали, что она согласилась вытащить его на свет божий и посмотреть, как он будет себя вести.

Если бы я не прочел «Кинжал судьбы», сэр Герберт, то такое предательство женщины по отношению к своему возлюбленному было бы выше моего понимания, но прекрасная полукровка Вонна Сен поступила точно так же в камере пыток доктора Кьянти. Подумать только!

— В этом и заключается замысел, — гнул свое неугомонный мистер Гейбл. — Он является сюда в одиннадцать или чуть позже… кстати, вот-вот. Он знает, что должен прибыть доктор Иллингуорд — то есть вы — для встречи со стариком, поскольку о нем писали газеты. Все выглядит очень убедительно. Рон Холмс будет играть роль моего помощника, что тоже соответствует истине. Мириам будет сама по себе, вместе с Гарриет Кирктон. Сэм Бакстер в роли Абу Обайада аль-Таифы, принца дома Михрана (костюм для него мы позаимствовали из «Персидской галереи»), и Ринки Батлер (полисмен) будут, притаившись, ждать соответствующей минуты. Понимаете? Под гроб Зобейды мы использовали арабский сундук для хранения серебра — ничего лучшего не нашлось. Конечно, все серебро было изъято из него давным-давно…

— Еще бы, — с сарказмом сказал я, борясь с рас гущей во мне яростью. — История ведь связана с проклятием, лежащим на этом гробе. На самом деле старик и этот заумный Иллингуорд хотели всего лишь порыться в этих бумажках, но Маннеринг-то этого не знает.

— Значит, на гробе лежит проклятие. И здесь, приятель, вам предстоит прочесть свою лекцию. Итак, у любого, кто коснется гроба и потревожит хранящиеся в нем священные кости, — низким рокочущим голосом сказал мистер Гейбл, пронизывая меня таким змеиным взглядом, что я окончательно уверился: я имею дело с маньяком, — сначала будут отрублены руки и ноги. Затем лицо его будет изуродовано в ходе Девяноста Четырех Пыток… Все это до мелочей продумал Ринки Батлер и каждому из нас расписал его роль. Как думаете, справитесь?

— Ради бога — то, что знаю, сумею выложить!

— Значит, договорились. Кто откроет гроб? Я помедлю. Вы тоже. Возникнет напряженная атмосфера. И тут наш неустрашимый мистер Маннеринг скажет, что ему наплевать на проклятие. Учтите еще приглушенный свет и музыку! — вскричал мой хозяин, бегая вокруг стола и размахивая руками. — «Галерея Восьмого Рая»! Звуки молотка и зубила. Появляется гроб. Приподнимается крышка — ха! И вдруг вы — вот тут-то и пригодится актерский опыт — вы решительно меняетесь. Вы кидаетесь в сторону от остальных. Из кармана выхватываете пистолет. Вот этот. — Из своего собственного кармана он извлек пистолет черного металла и совершенно устрашающего вида, который сунул мне в руки. — Вы внезапно осознаете свое предназначение. «Назад! — кричите вы. — Назад, неверные и богохульники! Клянусь душой моей покойной матери (вы в самом деле наполовину перс?), звездным небом священного Ирака, горячими ветрами пустыни и торжественно обещаю, что любой, кто прикоснется…» и так далее; свою роль вы знаете. «Так ли, о принц?» — спрашиваете вы. И тут появляется Сэм Бакстер. Ха! Представляю, какой это произведет фурор. «Так, — грозно подтверждает он. — Да будет схвачен нечестивец!»

Могу только предположить, сэр, что мне передалась какая-то толика его неистового возбуждения. Горло мне перехватило спазмой, сердце колотилось с такой силой, что это могло быть опасно для человека моих лет, но я видел, что негодяй был охвачен таким восторгом, на его морщинистом лице с длинными усами отразилась такая радость предстоящего убийства, что этот мерзавец, подобно доктору Кьянти, совершил ошибку. Он вложил мне в руки заряженный пистолет, которому предстояло в соответствующее время совершить злодеяние.

— Когда появится полисмен — конечно, он один из нас, — наставлял меня он, — вы в него выстрелите. Мы будем во внутренней комнате, и выстрела никто не услышит. Так что…

Он сделал паузу, глядя поверх моего плеча. И снова, сэр Герберт, я могу вознести смиренную благодарность Провидению, которое благотворно руководило мной с самого начала. Как я уже упоминал, на столе передо мной стояло небольшое зеркальце, в котором отражалась дверь у меня за спиной. Она приоткрылась примерно дюймов на пять. Я увидел в дверном проеме лицо молодого человека, который с подозрением воззрился на меня; путем безмолвных жестов он явно старался привлечь внимание мистера Гейбла. Черты лица молодого человека, представшие моему взору, не несли в себе никакой предательской порочности; внешность его была чужда жестокости и со стороны казалась даже приятной — у него были светлые волосы и большие очки в роговой оправе, похожие на мои. Но чувствовалось, что он снедаем какими-то глубокими сомнениями и растерянностью. Я смотрел, как за моей спиной разыгрывается пантомима. Он показал на меня указательным пальцем и, как утка головой, поводил им из стороны в сторону. Затем высоко вскинул плечи и, широко открыв глаза, медленно покачал головой. Я был разоблачен.

Каким образом выявилось мое подлинное лицо, я понятия не имел, но убийственная правда была налицо. Мистер Гейбл сказал, что его сообщники наверху готовят гроб; и вот они спустились и стоят у дверей, подтверждая мои самые мрачные опасения. Поверьте, даже в эту минуту я не впал — я не мог себе этого позволить! — в отчаяние, хотя меня снова стали мучить симптомы, которые я описывал, а перед глазами плясали какие-то точки.

Я украдкой огляделся. Войти или выйти из комнаты можно было через три двери. Одна вела в зал, и за ней стояли головорезы Гейбла. Другая оказалась дверью лифта в стене сразу же у меня за спиной; ее массивные створки были надежно прикрыты, и на них висел плакатик «Не работает». Наконец, в туалете слева от себя, высоко над раковиной, я заметил окно, через которое, если дела пойдут уж совсем плохо, можно будет спастись бегством. Но был ли я готов к бегству из-под своего Беннокберна,[9]Беннокберн — маленький городок в Центральной Шотландии, где в 1314 году шотландцы под руководством Роберта Брюса одержали знаменитую победу над английскими войсками короля Эдуарда II. готов ли я был с тяжелым сердцем покинуть поле чести, тем более таким неблагородным и неприемлемым путем, как через окно туалета? Нет! Когда я осматривал комнату, яркий цвет ковров которой как бы соответствовал моему возбужденному состоянию, в памяти моей всплыли благородные и вдохновенные строчки, которые вы должны помнить: «Шотландцы, в жилах которых течет кровь Уоллеса,[10]Уоллес, Вильям (1270–1305) — шотландский патриот. Возглавил восстание против английского короля Эдуарда I. Он был провозглашен вождем Шотландии, но затем взят в плен и повешен. шотландцы, которых Брюс вел в битву, падете ль вы на поле брани иль победите!..»

И я поступил так, как сделал бы Уоллес на моем месте. Я не забыл аккуратно положить калькуттское издание во внутренний карман и плотно нахлобучил цилиндр на голову. Главным образом меня волновало, что бандиты мистера Гейбла не позволят прорваться к дверям зала, и я не смогу с ними справиться; не важно, в любом случае их главарь будет в моей власти.

И затем, сэр Герберт, я прыгнул.

Вскочив, я смахнул со стола зеркало — точно, как я скинул с вашего стола фотографию вашей уважаемой супруги. Но в данном случае я испытывал насущную потребность в таком поступке, ибо эмоциональное возбуждение решительно требовало что-то разбить. В два прыжка я оказался около дверей, куда не успела заглянуть команда мистера Гейбла; я захлопнул двери перед носом молодого человека в очках, повернул ключ и с холодной улыбкой повернулся к мистеру Гейблу, нацелив пистолет ему прямо в сердце — точно так вел бы себя и Уоллес.

— Ну-ну-ну! — сказал ошарашенный мистер Гейбл. — Что все это значит?

Какая-то неудержимая сила несла меня, и, хотя я сохранял ледяное спокойствие, она и подсказала мне гордые слова, которые иным образом никогда бы не пришли мне в голову.

— Это означает, мистер Гейбл, — сказал я, — что игра окончена! Я инспектор-детектив Уоллес Берри из Скотленд-Ярда, и я арестую вас за покушение на убийство Грегори Маннеринга. Руки вверх!

Человеческое мышление не поддается рациональному объяснению. Даже в эти минуты неподдельной опасности, когда на моей физиономии торчали дыбом эти нелепые бакенбарды, а шляпа была напялена под углом, явно не подобающим скромному церковнослужителю, я не мог не подумать — с внезапным приливом гордости, — как восприняли бы своего пастора члены кружка женской взаимопомощи, увидь они меня сейчас. Я преисполнился триумфа, когда увидел, как исказились лягушачьи черты лица мистера Гейбла — глаза у него выкатились из орбит, напоминая стекла очков, и, раздувая большие светлые усы, он уставился на меня со смешанным выражением страха и вины.

— Послушайте, старина, — сказал он, — у вас что, крыша поехала?

— Эти увертки вам ничего не дадут, мистер Гейбл, — строго сказал ему я. — Когда вас поместят в камеру, у вас будет возможность оценить замысел Провидения, которое разрушило ваш заговор. Сделайте лишь шаг или пикните — и я вышибу вам мозги!

— Окончательно рехнулся! — заорал он, яростно взмахнув кулаком. — Идиот, пистолет заряжен холостыми патронами. Опусти его!

— Старый прием, друг мой, — презрительно процедил я сквозь зубы. — Очень старый. Держитесь подальше от телефона. Я звоню в Скотленд-Ярд и вызываю Летучий отряд, поскольку я детек…

— Я знаю, кто вы, — со сдавленной злобой, которая не поддается описанию, сообщил взбешенный Гейбл. — Вы беглый псих, который непонятно каким образом попал сюда, и пусть даже вас ангажирует студия «Парамаунт», разыграть Грега Маннеринга у вас не получится.

Хотя я был готов к его рывку, поскольку весьма схожий инцидент описывался в романе, с горечью вынужден признать, что не успел отреагировать.

Если мне не изменяет память, я стоял на одном из этих маленьких половичков, которые иногда кладут на ковер. С какой-то дьявольской быстротой плюгавец Гейбл нагнулся, схватил его за край и резко дернул на себя…

Мне кажется, что в тот момент, когда пятки у меня взлетели в воздух, я с силой ударился головой о край стола, что стоял за спиной. В моем черепе раздался звон и грохот, комната расплылась перед глазами и пошла рябью, как изображение на воде, и хотя я смутно осознавал все, что происходит вокруг, но не в силах был пошевелиться, лежа на спине.

В этом унизительном положении, которое слабость плоти была не в силах преодолеть, я, как уже отмечал, все же мог наблюдать за происходящим. Так, мистер Гейбл воздел руки к потолку, обратясь к нему со страстным возгласом: «Ну, что мне делать с этим маньяком?» Пусть голова у меня была затуманена, но я понимал, что он имел в виду. Он бросил взгляд в сторону туалета и снова посмотрел на лифт, на дверях которого, как я сейчас смутно осознал, была задвижка. Что может быть лучшей тюрьмой, мелькнула у меня в голове мысль, чем металлическая клетка лифта, который вышел из строя и запирается снаружи? Я попытался оказать слабое сопротивление и промычал несколько неразборчивых слов, когда меня, лежащего на спине, потащили по ковру; мистер Гейбл открыл дверцу лифта, и меня засунули внутрь. Когда дверь с треском закрылась и была заперта снаружи, я стал приходить в себя от шока этого постыдного положения. У меня кружилась и болела голова, но я все же заставил себя подняться на ноги; боль, которую я испытал, стукнувшись лодыжкой о какой-то пустой деревянный ящик в темноте лифта, помогла мне окончательно прийти в себя.

В обоих дверцах лифта было по окошку из толстого стекла, размерами примерно в квадратный фут. Прижавшись к одному из них, я хорошо рассмотрел комнату. В самом худшем положении я мог попытаться разбить стекло кулаком, но решил поберечь энергию, пока окончательно не пройдет тошнота. Так что я продолжал наблюдать. Заперев меня, мистер Гейбл первым делом кинулся к дверям в зал, которые я закрыл, и распахнул их. В помещение торопливо влетел светловолосый молодой человек в очках, с которым взволнованный Гейбл начал оживленный разговор; оба они несколько раз показывали на лифт и делали какие-то непонятные жесты. К сожалению, из-за металлических стенок лифта я не слышал, о чем они вели речь. Я мог только испытывать бессильную ярость, находясь в столь унизительном положении, как животное в клетке зоопарка. Насколько я мог догадаться, молодой человек в очках, похоже, убеждал мистера Гейбла выйти и поговорить с остальными соучастниками в зале. И когда они оба направились к дверям, меня наконец осенило.

В задней стенке лифта, которая располагалась параллельно залу, я заметил светлое пятно и определил, что свет пробивался сквозь зарешеченное отверстие вентилятора, расположенное на некотором расстоянии от крыши лифта. Вот оно! Если я смогу добраться до него, то смогу и видеть и слышать все, что происходит в зале. Хотя, как видите, я довольно высок, все же я не мог дотянуться до него, но с помощью деревянного ящика ситуация упростилась.

Взобравшись на ящик, я прижался носом к решетке вентилятора и, слегка ворочая головой из стороны в сторону, прекрасно видел все, что происходило в зале.

И тут доктор Иллингуорд остановился, потому что у него перехватило дыхание. В первый раз с той минуты, когда он начал рассказывать, его лицо обрело какой-то странный оттенок.

— И с этого наблюдательного пункта, сэр Герберт, — сказал он мне, — я увидел, как произошло убийство.

Глава 12

ВИД ИЗ ЛИФТА: КАК ДОКТОР ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ ДЬЯВОЛА

Итак, наконец — слава богу, наконец-то мы подошли к сути дела. То был решающий момент во всей этой дьявольской неразберихе. Я не хотел, ребята, прерывать повествование старика или намекать ему, что после столь обильного словоизвержения стоит быть лаконичнее, ибо он был полон страстного желания разобраться в происходящем. Я совершенно уверен, что, даже поняв, насколько изменилась атмосфера, он ломал себе голову над тем, что же в музее происходит.

Это уже была не игра. Теперь это было убийством. И поскольку Иллингуорд ждал его, он смог кадр за кадром, как на кинопленке, восстановить все, что видел и слышал.

Он сидел у моего стола. Тлеющая сигара превратилась в окурок, который он пытался раскурить, и было видно, как гость из Шотландии осунулся и устал. Тем не менее хриплым и каркающим, как у вороны, голосом он продолжал рассказ.

— Не сомневаюсь, что вам было бы желательно услышать от меня предельно точное изложение последовавших событий, — сказал он, вытирая лоб, — и я попробую удовлетворить ваше желание. Первое, что я мог различить со своего наблюдательного пункта, был ряд мраморных колонн, которые на расстоянии десяти футов друг от друга тянулись вдоль ближней ко мне стены. За ними мне открывалось в центре зала большое свободное пространство, далее еще одна линия колонн, а за ними — ряд карет. Справа от меня в задней части зала поднималась лестница; если прижаться щекой к вентилятору и смотреть в левую сторону, можно было увидеть даже часть бронзовых входных дверей. Рядом с ними стояла компания, которая переговаривалась шепотом. В нее входили Пруэн, продажный смотритель, пухленькая молодая женщина в красном платье, которую я уже видел, юная худая блондинка, с которой я не сталкивался, — одной из них должна была быть Мириам, которая подставила своего возлюбленного под нож убийц, а другой — Гарриет, которую упоминал мистер Гейбл. И наконец, вместе с ними стоял злодей, который должен был изображать принца дома Михрана; все еще облаченный в свое похищенное одеяние, он яростно жестикулировал. Даже его шепот эхом отдавался во всем зале, бело-синяя облицовка которого была залита искусственным лунным светом, от чего все происходящее обретало невыразимо жуткий характер.

Распахнув дверь кураторской, мистер Гейбл и светловолосый молодой человек вышли в зал, и я в первый раз получил возможность услышать, о чем они говорят. Разговор показался мне совершенно нелепым и даже полным растерянности, но я привожу его дословно и ручаюсь за точность, ибо находился не далее чем в десяти футах от собеседников.

«…но на самом деле он не может быть Иллингуордом! — запротестовал мистер Гейбл; говорил он тихо, но чувствовалось, что готов сорваться на крик. — Провалиться мне на этом месте, Рон, говорю тебе, что этот тип чокнутый! Он назвался Уоллесом Берри из Скотленд-Ярда и процитировал вирши о шотландцах, в жилах которых течет кровь Уоллеса».

(В скобках могу добавить, что порой память откалывает удивительные номера, ибо я совершенно не помнил, чтобы цитировал вдохновенные строки Роберта Бернса.)

«Мы крепко вляпались, — безапелляционно заявил его собеседник, в котором я уже определил заматерелого негодяя Холмса, — секретарь, предавший своего хозяина. — Иди поговори с Пруэном. Он все время был на дверях. Когда этот тип вошел, Пруэну он сразу же показался подозрительным. А затем не прошло и десяти минут после появления Иллингуорда — если это в самом деле он, — как явился настоящий актер из театрального агентства!..»

Мистер Гейбл растерялся.

«Но почему Пруэн не предупредил нас? — вопросил он. — И в таком случае куда делся настоящий актер из агентства? Ко мне он не подходил. Куда он запропастился?»

«Понятия не имею! И похоже, никто не знает! — развел руками Холмс. — Пруэн не рискнул покинуть свой пост у дверей на случай неожиданного появления Маннеринга; актер тут так и не появился, о чем Пруэн после встречи с ним и не подозревал. Значит, Пруэн не отходил от дверей, а когда я спустился, он мне все рассказал, и я сразу же побежал обратно к тебе… Слушай, Джерри, чего мы тут ждем? Ради бога, давай вернемся, выпустим Иллингуорда из лифта, извинимся перед ним и попробуем успокоить! Я думаю, он не станет поднимать шума. Если старик узнает, я потеряю работу, Сэма с позором выгонят из дипломатов — ты же знаешь старого Аббсли; да и тебя выставят из дома, не говоря уж о том, что будет с Мириам. Все это надо как-то загладить».

Откровенно говоря, сэр, для члена подобной банды речь была довольно странной. Говорил он так спокойно и с таким здравомыслием, что я про себя заколебался. Возможно ли, что один из членов этой шайки оказался не таким кровожадным, как его сподвижники? Или же тут произошла какая-то ошибка? Но у меня не было времени размышлять и прикидывать, ибо от группы, стоящей у дверей, отделился этот лжеперс Бакстер и торопливо направился к паре, стоящей под моим вентилятором. По пути ему пришлось миновать ряд витрин с разнообразным оружием, а также пять карет, выставленных на другой стороне зала. Проходя мимо большой черной кареты незнакомого мне типа, он приостановился и уставился на пол сразу же у ее задка. Нагнувшись, он залез под кузов, и колонна на несколько секунд скрыла его из вида; затем он снова появился, держа на ладони какой-то маленький черный предмет, который с этого расстояния я не мог толком рассмотреть, хотя обладаю довольно острым зрением. Все это, как я говорил, имело место во время разговора двух сообщников, и тон, которым мистер Гейбл упоминал обо мне, не мог смягчить ни ноющую шишку на голове, ни униженное состояние моего духа.

«Да, пожалуй, нам придется сворачиваться, — сказал мистер Гейбл. — Уже одиннадцать часов, у нас ничего не подготовлено, в лифте сидит этот маньяк, а тут еще человек из агентства Брайнерда вошел в музей и… о господи!»

В это мгновение человек, именующийся Бакстером, в своем синем шитом одеянии подлетел к ним. Я сделал вывод, что его лицо было искусственно подсмуглено (ему все время хотелось потрогать его, и он чисто кошачьим жестом подносил руки к лицу) и что под высокой папахой у него напялен черный парик, который сейчас растрепался. Его взволнованная речь была перенасыщена выражениями типа «Я вам говорю!» и «К черту!». Должен признаться, меня охватило удивление, ибо в этой пугающей ситуации в кровожадных разглагольствованиях этой публики появилась какая-то странная нотка, словно я слушал разговор школьников.

«Нет, мы ничего не будем отменять, — фыркнул Бакстер. — Кто сказал — сворачиваться? Теперь у нас нет пути назад. — Едва только мистер Гейбл стал объяснять ситуацию, Бакстер резко прервал его: — Бабские разговоры! Пусть этот зануда, кто бы он ни был, остается в лифте. Разве так не лучше? Как только подойдет время, мы его выпустим и натравим на Маннеринга, что только усилит эффект… Но вот что я хочу знать — где актер, которого мы наняли? Пруэн говорит, что он вошел в здание; он же не мог исчезнуть как привидение, разве что удрал через черный ход. В любом случае, что тут за чертовщина происходит? Вы только посмотрите!»

Он протянул ладонь, на которой лежал тот небольшой предмет, который он, по всей видимости, подобрал. Рискуя свалиться, я приник к отверстию и увидел клочок черных волос или шерсти в виде накладных усов.

«Я тут обыскался в поисках, — проворчал он. — Ринки заверил, что я должен носить их. Он прямо помешался в своем стремлении всех украсить растительностью. Наконец я нашел эту штуку на полу. Далее — где мой кинжал? Его-то я найти не могу. Как, черт побери, я смогу сыграть свою роль без кинжала? Это самая важная деталь. Рон, ты тут хозяин — где мой кинжал?»

«Не имею ни малейшего представления, — ответил Холмс; говорил он, сжав челюсти, точно как мой друг мистер Мэрдок, когда занимается чревовещанием на церковных праздниках. — Я открыл витрину и положил его на лестницу, чтобы ты его увидел. Тебе приходит в голову, что тут есть вещи более важные, чем поиски твоего кинжала? Вот, например… Сэм!»

Бакстер, выругавшись, развернулся и снова заторопился в переднюю часть музея. Эта пара, переговариваясь на ходу, поспешила за ним, и я, удерживаясь на своем насесте, старался проследить за ними. Не могу определить, каким образом я потерял равновесие, хотя я замечал, что когда погружен в размышления, то могу сделать неверное движение (моя жена часто жалуется, что я виновник многих поломок в доме). Как бы там ни было, я слишком далеко отклонился, ящик отлетел в сторону, и я спасся от падения лишь тем, что ухватился за выступ под вентилятором, который и помог мне безболезненно оказаться на полу. И снова, сэр, должен сказать — в падении ящика сказалась рука Провидения. Ибо когда я лихорадочно пытался восстановить прежнее положение, мои пальцы наткнулись на что-то холодное; короче говоря, они нащупали лезвие топорика, лежащего на полу в лифте. Я чуть не закричал от радости, коснувшись его, ибо, несмотря на боль от синяков, на унизительное положение и нервное напряжение, я быстро преисполнился желания схватиться врукопашную с этими преступниками; не без стыда признаюсь, что у меня даже слезы выступили на глазах. Вооруженный топориком, подобно индейским воинам на улицах Майами, я мог бросить вызов своим врагам и говорить с ними на языке воинственных семинолов:

Нет-нет, сэр Герберт, у вас нет необходимости столь энергично побуждать меня к продолжению рассказа. Я несколько отклонился, цитируя эти строчки, однако потому лишь, что без всякого удовольствия вспоминаю вид, который открылся моим глазам, когда я снова вскарабкался на ящик. Поверьте, он был полон предельного ужаса, да позволено мне будет перейти к прозе в описании его.

Как я уже указывал, смотрел я как раз прямо через зал, на ряд карет вдоль противоположной стены. Чуть левее, но так, что я мог непрерывно за ней наблюдать, стояла огромная черная карета, о которой я тоже упоминал. Все члены этой группы собрались в дальнем верхнем от меня углу зала около дверей с надписью «Персидская галерея»; они были по другую сторону ряда карет, впереди них и не видели то, что увидел я. Я слышал отзвуки их глупой болтовни, но не прислушивался к ним. Ибо дверь дорожного экипажа стала медленно приоткрываться.

Залитая голубоватым лунным сиянием, она распахнулась как раз напротив меня. Я увидел, что карета достаточно вместительна, чтобы принять в себя человека во весь рост; тот, кто стоял в ней, слегка наклонился и уставился на какую-то внушительную груду у себя под ногами, придерживая правой рукой дверцу кареты, чтобы в нее попало побольше света. Этот человек был в обыкновенной форме констебля; первой моей мыслью было, что наконец-то явилась полиция, но тут я вспомнил упоминание моего хозяина, что один из членов их шайки будет в полицейском мундире. Подперев дверь ногой, он нагнулся и сильным рывком приподнял с пола эту бесформенную груду. И тут только я увидел, что это тело человека, голова которого была обращена в мою сторону; поддельный полисмен ухватил неизвестного за плечи и приподнял. Придерживая его одной рукой, другой он взялся за затылок — скорее всего, за волосы или за поля плотно надвинутой шляпы — и повернул голову, так что я смог увидеть лицо этого человека.

Это было лицо мертвеца, сэр Герберт. Он смотрел прямо на меня широко открытыми глазами, и я видел белую оторочку вокруг зрачков. Это было лицо бородатого человека; рот у него был приоткрыт. Когда пальто распахнулось, я увидел, что из груди у него торчит какой-то белый предмет, напоминающий слоновую кость. И я все понял.

В этот момент из передней части музея донесся голос светловолосой девушки; с того места, где она находилась, девушка не могла видеть внутренность кареты и ее ужасного содержимого. Она позвала псевдоконстебля, называя его «дорогой» — эффект этого нежного обращения, когда рядом лежал труп, был просто потрясающим, — и спросила, чего ради он «в такое время залез в карету».

Отреагировал он без промедления, и по его поведению я понял, что вина лежит на нем. Продолжая одной рукой поддерживать тело, он выпрыгнул из кареты с моей стороны и другой рукой захлопнул дверцу перед носом мертвеца. Признаюсь, я вздрогнул от этого гулкого удара, откинувшего голову трупа, которая определенно хотела вывалиться наружу, а от звука добродушного голоса меня просто заколотило.

«Все в порядке, — откликнулся он. — Просто я оставил свою дубинку в одной из карет, вот и все. Нет-нет, все нормально — если не считать, что мы должны выбираться отсюда, и побыстрее. Представление, похоже, отменяется. Чего ради нам тут торчать? Собери где-нибудь ребят, и мы с Джерри, Сэмом и Роном посовещаемся».

Бакстер вышел на середину основного прохода. «Что ты имеешь в виду, говоря, что надо убираться? — спросил он. — Ведь все в порядке, не так ли?»

«Нет!» — отчаянно заорал второй. Повернувшись, он поднял взгляд и через зал уставился прямо на меня.

Хотя дырки в экране вентилятора были пробиты одна подле другой, рассмотреть черты моего лица было невозможно; тем не менее можно было различить очертания головы. Я не скоро забуду эту фигуру в синем мундире, неподвижно стоящую на плитах белого мрамора в окружении призрачных колонн, от которых падали синеватые тени. Хотя его глаза были скрыты под козырьком шлема, я видел, как они блестят, видел, как из-под шлема поползла струйка пота. «Кто там в лифте?» — спросил он.

«Пленник, которого Джерри захватил силой оружия, — хихикнула блондинка. — А что?»

«Я хочу поговорить с ним», — сказал полисмен.

Прежде чем он осуществил свое намерение, я совершил несколько безумных действий, о которых и сейчас не сожалею. Соскочив с ящика, я ударил топором в стекло двери лифта. От первого удара оно треснуло, второй и третий почти вышибли его из рамы — так, что я смог просунуть руку и нащупать задвижку. Как только я это сделал, раздался отчаянный крик Холмса, который услышал звон бьющегося стекла: «Он вылезает!», а затем рык псевдоконстебля: «Говорю тебе, что нам лучше остановить его! Не спрашивай меня, как и почему, но, если он выберется и найдет полицию, у нас будут большие неприятности!»

При этих словах, особенно когда послышался топот ног, бегущих к дверям, я почувствовал прилив сил, и меня охватило недостойное дикое возбуждение. Распахнув дверь лифта, я отбросил топор, который исполнил свою задачу, и кинулся к дверям, ведущим в зал, чтобы успеть закрыть их. И я испытал триумф победы. Пусть они колотили ногами в дверь, я повернул ключ в замке и привалился к дверям; пусть у меня все расплывалось перед глазами, но я был полон решимости. В данной критической ситуации необходимо забыть о личном достоинстве. Твердыми шагами я прошел в туалет, где убедился, что могу влезть на раковину (хотя гладкая фаянсовая поверхность требовала особой осторожности движений), а затем, сев на подоконник, повернул вращающуюся раму. Спрыгнуть можно было без особых опасений, и моему бегству могла способствовать надежная керамическая водосточная труба слева от окна. Даже человека более слабого, чем я, подстегнули бы крики, которые я слышал у себя за спиной.

Хотя дверь из комнаты была надежно закрыта, до меня доносились отдельные слова через вентиляционное отверстие, что виднелось за распахнутыми дверцами лифта.

«Он не может выбраться оттуда», — сказал голос мистера Гейбла.

«А я говорю, что может! — завопил псевдоконстебль. — Через окно туалета. И не спорь; пусть кто-то поторопится вниз и перехватит его у задней двери, а то расплата будет чертовски неприятной. Я обойду спереди!»

Больше никаких стимулов не понадобилось — я стал лихорадочно спускаться. И наконец понял, что стою, не в силах перевести дыхание, на газоне заднего двора; весь он был окружен высокими стенами, но в благословенном лунном свете я увидел железную решетку ворот в задней стене. Я кинулся к желанному выходу, с мольбой протягивая к нему руки. Ворота оказались заперты.

За спиной я услышал скрип и треск. На фоне черного силуэта музея открылась дверь, и на дорожку упала полоса света. Мой спасительный оазис превратился в жестокий песок пустыни, и у меня осталось только одно желание — скрыться от этого света, ибо негодяи собирались схватить меня во дворе. Ни о чем не думая, я, сгорбившись, пополз вдоль стены, пока преследователи по дорожке направлялись к задним воротам. Когда я очутился у передней стенки, моя вытянутая рука нащупала какой-то металлический стержень; ряд их, вмурованных в стенку, превращал ее в какое-то подобие лестницы.

Не помню, как я карабкался по ней. Меня гнало лишь одно чувство: свобода лежит по другую сторону стены. Но достичь ее не удалось. Едва только я, задыхаясь, оседлал гребень стены, в глаза мне ударил луч света. Я различил внизу ненавистную форму и шлем человека, который, как я считал, был моим врагом — тот самый лжеполисмен; в своем возбужденном состоянии не помню, какие у него вырвались радостные слова, ибо в голове у меня звучал лишь его возглас, который я слышал несколько секунд назад: «Я обойду спереди!»

Принято думать, что ничто не может сравниться с яростью человека, которому приходится постоянно обороняться. Я был именно в таком положении, и наконец бомба замедленного действия взорвалась. Мы оказались лицом к лицу; мне предстояло или справиться с убийцей, или погибнуть. Я смутно вспоминаю последовательность событий, когда я с отчаянной решимостью прыгнул на него со стены. И перед тем, как удар послал меня в глубокое забытье, я остро ощутил всю нелепость ситуации, и нелепость эта базировалась на двух мыслях: я служитель церкви и я с преступным намерением напал не на того человека.

Доктор Иллингуорд опустил голову на руки и надолго затих. Наконец я нарушил молчание:

«И что же случилось потом, доктор? Ведь это еще не конец, не так ли?»

«Постараюсь собраться с мыслями, сэр, и связно изложить вам… — сказал он и неуверенно пожал плечами, — то есть, короче, какие-то вспышки, мелькание — ничего не помню».

«Тем не менее в своем письме вы упоминали угольную яму…»

«Угольная яма! — вскинулся он так, словно я всадил в него булавку. — Силы небесные, угольная яма! Что же я… Рискну сказать, сэр Герберт, оно и к лучшему, что у вас есть хоть какая-то информация об этих непонятных событиях, происходивших между одиннадцатью и половиной двенадцатого, ибо я-то ровно ничего не понимаю! Если они были преступниками — и ничто не убедит меня в обратном, — почему они вели себя так сдержанно и не убили меня, когда я целиком был в их власти? Об угольной яме я совершенно ничего не помню. Итак, далее…»

Следующее осознанное воспоминание, которое посетило меня, было таково: я нахожусь в полусидячем положении, и меня мотает из стороны в сторону в какой-то машине, голова невыносимо болит, а в глаза бьют вспышки света. Насколько я мог понять, это был темный салон такси. Я ощущал резкий запах алкоголя, идущий главным образом от моей одежды; рядом сидела какая-то темная фигура и держала у моих губ бутылку.

Слабым голосом я спросил, где я нахожусь.

«На Хаммерсмит-Бридж, — как бы издалека ответил голос. — Мы слишком запутались, и кто-то должен был о вас позаботиться. Слава богу, что вам лучше! Не беспокойтесь. Все в порядке. Водитель такси думает, что вы перебрали».

Преодолевая боль и туман перед глазами, я с трудом принял сидячее положение и сложил на груди руки, потому что узнал этот голос.

«Если вы собираетесь сегодня вечером, — услышал я свой слабый голос, обращенный к ложному полисмену, — совершить еще одно убийство, то приступайте к делу. Со мной все кончено».

«Никто не собирается убивать вас, доктор Иллингуорд! — с такой силой, что у меня чуть не лопнула голова, заорал мне в ухо этот человек Батлер. — Да, я знаю, как вас зовут: когда мы втащили вас через угольную яму, то нашли визитные карточки у вас в кармане. Доктор Иллингуорд! Вы меня слышите? Мы должны извиниться перед вами — на коленях молим вас о прощении. Произошла ужасная ошибка, вот и все. Поэтому я и хотел остаться с вами наедине и все объяснить, поэтому я и убедил остальных, что доставлю вас домой. Они еще не знают о существовании того тела — это известно только вам и мне…»

Я плохо помню, что он еще говорил, потому что речь его лилась безостановочно. Сочетание прыгающей машины, мерцающего света, приступов тошноты не позволяло уделять внимание чему-либо еще; как припоминаю, случилось (вы просили выложить всю, даже унизительную правду, сэр Герберт), что меня отчаянно вытошнило прямо через окно. После этого я мог как-то улавливать то, что он мне говорил, ибо стали всплывать какие-то туманные воспоминания о событиях после моего столкновения с полисменом.

«Я едва только успел приоткрыть входную дверь дюйма на три, как увидел ваше нападение на копа, — сообщил он мне. — Выйти и перехватить вас было никак не возможно — начался бы большой шум. Затем вы свалились, как раз рядом с люком угольной ямы. Я понял, что, если коп пойдет за подмогой, мы сможем втащить вас в нее. Мы с Сэмом спустились в подвал. Полицейский как раз удалился, а вы лежали почти на самом краю; мы втащили вас внутрь, а разобраться, что произошло, он не мог, потому что вы разбили его фонарик…»

Пока мы ехали к Лондону, время тянулось бесконечно. Помню, как-то я набрался духу и назвал его убийцей. Он поклялся, что не имеет ничего общего с этим ужасным происшествием, но мне было трудно следить за его аргументацией. Похоже, она состояла главным образом из призывов ко мне забыть имена его сообщников, особенно женщин. Но одно его нервное замечание прояснило у меня путаницу в мыслях.

«Послушайте, я расскажу вам, что собираюсь делать, — сказал он. — Все дело в моей ошибке, ибо мне не нравится ни эта свинья Маннеринг, ни его слова в адрес моих друзей. Если вы дадите мне честное слово священника и джентльмена, что не расскажете об их пребывании вечером в музее, клянусь честью, завтра же отправлюсь в Скотленд-Ярд и признаюсь, что убил того человека в карете. Есть весомые причины, по которым никто из них не должен быть замешан в этой истории».

Я ответил ему, что и не подумаю делать ничего подобного, и в мелькнувшем свете фонаря увидел, как он побледнел.

«Значит, мне придется как-то с этим разобраться, — мрачно заметил он. — Придется прогуляться и как следует подумать».

Можете понять, сэр Герберт, мою растерянность при этих словах, тем более после столь бурных событий вечера. Когда мы наконец добрались до моего отеля «Оркни» на Кенсингтон-Хай-стрит, он, порывшись в карманах, нашел мелочь расплатиться за такси. Продолжая играть роль служителя порядка, он проводил меня в отель и, чтобы оправдать мой весьма непрезентабельный вид (бакенбардов, слава богу, на мне уже не было), рассказал портье выдуманную историю, как я, выступая на встрече, стал жертвой вспыхнувших беспорядков. В тот момент я не нашел в себе мужества и решимости возразить ему; но, едва только очутившись в умиротворяющей тишине своей комнаты, после ночи столь же невообразимой, как она описывается в ваших полицейских романах, я понял, что должен сесть за бумагу и изложить всю правду. И теперь она во всем объеме известна вам. Сейчас самый момент осудить всю глупость моего поведения. Сэр Герберт…

Он взмахнул рукой, провел ею по обросшему за ночь подбородку и погрузился в молчание.

Глава 13

ОДИННАДЦАТЬ ПУНКТОВ

Когда я отделался от старого Иллингуорда, время ленча уже миновало, но мне захотелось сесть, привести в порядок все услышанное и подумать. Конечно, в присутствии Иллингуорда мне было как-то не по себе, ибо, хотя я и сам суровый человек — р-р-р! — но считал, что с ним обошлись уж слишком круто. Я заверил его, пусть даже он и опасался, что стал орудием козней дьявола, что у него-то не будет никаких неприятностей из-за этой истории, и что он сообщил нам информацию, которая может оказаться очень ценной. Господи, да таковой она и была! Этого-то я и боялся. Мы столкнулись с чертовской неразберихой, и я опасался, что нам не удастся замять шум. Так что, когда Иллингуорд на прощание еще раз смахнул на пол фотографию жены, я стал кругами ходить по кабинету, пиная мебель, чтобы снять напряжение, после чего нажал несколько кнопок.

Тут же появился Попкинс, мой адъютант, о котором я вам упоминал, — он конечно же подслушивал у дверей.

— Садись, остолоп, — приказал я. — Что мы имеем, кроме стенографической записи этой истории?

Он, как обычно, наморщил лоб и почесал в затылке. Затем сказал:

— Очень странного джентльмена, сэр, с комплексом, родившимся из смешения фильмов и триллеров. Он сам мог бы быть потр-р-рясающим актером. Я ждал, что он в любую минуту встанет в позу и объявит, что он Микки-Маус из Сюрте.[11]Сюрте — так принято называть французскую сыскную полицию. Можно ли считать его в полной мере честным человеком? Не кажется ли вам — все это слишком убедительно, чтобы быть правдой?

— Я думаю, что человек он порядочный. Конечно, проверьте его. Теперь давай подумаем. В рапорте Каррузерса говорится, что он приказал дактилоскописту снять отпечатки в лифте. Если Иллингуорд был в нем — я должен был попросить его оставить свои отпечатки, пока он здесь, — так вот, если он был в лифте, они должны совпасть… Проклятье, я должен был…

— Я уже распорядился по этому поводу, сэр, — сообщил Попкинс, который настолько походил на Дживза[12]Дживз — олицетворение идеального слуги, безупречного и умного камердинера в комических романах П.Г Вудхауса (1881–1975). полицейского замеса, что от этого можно было сойти с ума.

— Внизу его остановят. Через несколько минут у нас будут его отпечатки для сравнения.

— Хорошо, хорошо, — одобрил я. — Теперь продемонстрируй-ка свою знаменитую сообразительность, и посмотрим, что еще ты извлек из этой истории.

По правде говоря, это никогда ничего не давало, но я обычно обращался к Попкинсу с такой просьбой. Это меня стимулировало. На свет появился его блокнот.

— Описать основной замысел не представляет трудностей, — деловито начал он. — Молодой Уэйд, Батлер, Холмс, Бакстер, Пруэн и две девушки организовали эту игру с целью проверить, испугается ли Маннеринг, который столь громогласно хвастался своими приключениями. Организовать это надо было довольно продуманно, поскольку Маннеринг в самом деле бывал на Востоке. Скорее всего, он немного понимал по-арабски и на грубую подделку не попался бы. Главную роль в этом розыгрыше, разумеется, призван был играть «доктор Иллингуорд», которому и предстояло держать основную речь, — вопрос был лишь в том, кто из них возьмется сыграть его. Никому из них это было не под силу; Холмс, единственный, который толково разбирался в теме, отказался, поскольку Маннеринг знал его и понял бы, с кем он имеет дело. И вы видите, как все получилось. Молодой Уэйд одарен склонностью к болтовне и понимал, как надо играть Иллингуорда, но ему пришлось взять на себя роль Джеффри Уэйда, поскольку он очень походил на старика и мог убедительно изобразить его. Маннеринг никогда не встречался со старым Уэйдом, но мог видеть его фотографии. Бакстер знал арабский, но у него не было специфических познаний и артистизма. Батлер умеет болтать, но не знает арабского.

Так что они оказались в тупике, пока кому-то не пришла в голову идея позвонить в театральное агентство и спросить, не может ли оно прислать на эту роль человека с достаточным объемом знаний — языка, архитектуры…

— Чертовски сложная задача для театрального агентства, — сказал я. — Но в любом случае мы знаем его название (Брайнерд, не так ли?) и можем позвонить туда…

— Я это уже сделал. — С видом типичного Дживза Попкинс отвесил поклон и вытащил другой блокнот. — Здесь имеются все подробности о Раймонде Пендереле. — Остановившись, он в упор посмотрел на меня. — Так случилось, повторяю, так случилось, что у них был человек, который полностью отвечал их запросам…

Я тоже прибегнул к двусмысленности:

— Случается. Попкинс, мне это не нравится.

— С другой стороны, все как нельзя лучше. Это выводит нас прямо на цель… прошу прощения, выводит вас. Агентство Брайнерда специализируется в предоставлении услуг для частных вечеринок. Если вам нужен оркестр для танцев на приеме в честь вашей дочери, если вам нужна дюжина девочек-хористок для холостяцкой вечеринки, если вам нужно сопрано или блошиный цирк — звоните им, и вам все доставят.

Он открыл блокнот.

— Итак, Раймонд Пендерел. Тридцать два года. Родился в Ираке, отец англичанин, мать — персиянка; следовательно, английский гражданин. Образование не очень серьезное, но в изобилии наделен природными талантами. Прибыл в Англию из Багдада всего четыре месяца назад…

— Вот оно как!

— Да, сэр. Один из наших людей в агентстве, которому он заметно действовал на нервы, с удовольствием спихнул на него этот груз. Я говорил с парнем минут десять назад, и он сообщил кое-какую полезную информацию. Пендерел рассказывал ему, что он (то есть Пендерел) был сыном английского аристократа, какого-то майора — а греховность майоров общеизвестна — и что, когда Великобритания в 1919 году получила мандат на управление этой территорией, он пошел в английскую школу; что работал гидом — обратите внимание, гидом, — показывая туристам древние чудеса. Когда ему минул двадцать один год, он отправился в Париж; пел в мюзик-холлах, кого-то изображал. Отметьте и это: играл роли. Кроме того, он профессиональный партнер по танцам. Похоже, там у него были неприятности. По его словам, он стал жертвой ложного обвинения со стороны женщины, у которой он якобы вымогал деньги.

— Господи, Попкинс, меня это начинает пугать.

Здесь мой верный подручный посмотрел на меня, словно пытаясь понять, что я имею в виду, но лишь втянул воздух сквозь зубы и продолжил:

— Затем он оказался в Лондоне, но года четыре назад вернулся к родному очагу в Багдаде. Это практически все, если не считать, что когда он четыре месяца назад вернулся из Багдада, то сидел практически без гроша. Его таланты пения или изображения каких-то персонажей востребовались нечасто. Но когда вчера компания вашего Уэйда позвонила в агентство в поисках человека, который удовлетворяет их запросам, естественно, они первым делом подумали о Пендереле…

— Кто из них звонил?

— Батлер. Он предложил двадцать гиней за небольшое представление, текст которого надо выучить как можно быстрее; звонил он в полдень. Он объяснил, что человек должен встретить его в два часа дня в баре на Пикадилли, чтобы обсудить детали. Так что, когда Каррузерс прошлой ночью сообщил компании весельчаков, что убит некий Раймонд Пендерел, не стоит особо удивляться, что это имя им ничего не сказало. Они его никогда не слышали; во всяком случае, большинство из них…

— Слушай, ты, гнусная личность, — рявкнул я на него, — что за обвинения ты выдвигаешь против дочери Джеффри Уэйда?

— Ну-ну, сэр, — сказал Попкинс, — я вообще ничего не выдвигаю. Я всего лишь прикидываю возможное развитие событий. Оно может обрести следующий вид: Пендерел подрядился сыграть эту роль, исходя из чего мы многое можем объяснить. Например, его фальшивые бакенбарды с сединой: он же собирался изображать доктора Иллингуорда, а Батлер с Джерри Уэйдом были глубоко убеждены, что ученого надо украсить именно таким образом. Его пенсне на черной ленточке — очень характерный для ученого штрих, как у нашего друга доктора Фелла. Его благородный цилиндр и вечерний костюм: так в его время одевались жиголо, и, если вы помните, Каррузерс нашел на костюме парижскую этикетку. Все одно к одному, пусть даже все эти ребята рехнулись — ну, не все и не в полной мере, но хотя бы один из них. А теперь успокойтесь, сэр! Если Иллингуорд все расслышал правильно, Пендерел должен был явиться в музей примерно минут десять спустя после самого Иллингуорда. Между этим временем и одиннадцатью часами кто-то актера убил. Далее, я не должен уточнять для вас, что, пусть даже это возможно, в музей якобы проник какой-то человек со стороны и сделал свое дело. Перед нашими — то есть перед вашими — глазами целый набор личностей. Итак?

Мне пришлось признать, что Попкинс прав. Минуту поразмышляв, я подошел к окну, за которым тянулся Эмбанкмент. Затем спросил его, есть ли что-нибудь еще. Таковое оказалось.

— Что касается истории доктора Иллингуорда, — заливался певчей птичкой Попкинс, — у нас есть объяснение большинства бредовых ситуаций, с которыми прошедшей ночью столкнулся Каррузерс. Большинства! Можно составить связную историю. Тем не менее в ней имеются несколько деталей, которые пока не поддаются объяснению. Часть из них важна, часть нет. Вам придется вытащить из этих ребят объяснение истории с углем и основательно вытрясти преданного Пруэна, который может стать вашим главным свидетелем, поскольку он весь вечер стоял на вахте у дверей, откуда виден весь зал. Следовательно, некоторые подробности сразу же станут вам ясны. А вот объяснить другие будет непросто.

Когда прошлым вечером эта компания выключила свет в музее и в невообразимой спешке высыпала на улицу сразу же после того, как спасли настоящего Иллингуорда от сержанта Хоскинса, они вот что сделали. Они заключили соглашение: что бы ни происходило, они не будут признаваться, что вечер провели в музее. Опасения им внушал Иллингуорд; им не хотелось, чтобы он рассказал Джеффри Уэйду, как они дурачились в его обожаемом музее, и заперли Иллингуорда в лифте — оставалось надеяться, что Батлер сможет успокоить его… Но кроме двух человек, никто из них не знал, что в музее было совершено убийство. Это двое — Батлер и убийца; не исключено, что убийцей мог быть и сам Батлер. Но другие… тут я сомневаюсь.

Попкинсу явно нравился звук собственного голоса.

— Вы думаете, я такой уж идиот? — оскалился я. — Конечно, они этого не знали. В противном случае Пруэн не мог бы так нахально вести себя при появлении Каррузерса. Не танцевал бы в темноте, знай он, что в карете лежит свеженький труп. Пораскиньте мозгами. Пруэн предан этой девушке, да и всей компании в целом. Но…

— Но, как вы сказали, — ловко подхватил Попкинс, — теперь, когда об убийстве стало известно, они должны будут заговорить. Исходя из этого я предлагаю, чтобы вы обратили особое внимание на нижеследующие пункты. С некоторыми из них, как я уже говорил, разобраться будет несложно. Я составил список подробностей, которые не нашли объяснения в рассказе доктора Иллингуорда. Вот копия для вас, — передал он ее мне через стол, — и, с вашего разрешения, я объясню ее содержание. Список разделен на две части. Первая посвящена конкретике, а во второй идет речь о так называемых главных философских проблемах.

«I.

1. Что относительно следов угольной пыли сразу же за входной дверью музея, чьи размазанные отпечатки Каррузерс нашел на полу?

Примечание. Поскольку слой угольной пыли был найден на подошвах обуви убитого мужчины, по всей видимости, он же и оставил следы. Где он был перед тем, как войти в музей, на белом мраморе которого оставил следы?

2. Что относительно записки, начинающейся со слов: «Дорогой Г. Здесь должен быть труп — и труп настоящий» — и так далее, найденной в кармане Маннеринга?

Примечание. Записка, напечатанная на пишущей машинке Холмса и, по словам Маннеринга, обнаруженная в его же квартире, не в полной мере согласовывается с историей о сомнительном убийстве, как его понял доктор Иллингуорд.

3. Что относительно куска угля, который, как обнаружил Каррузерс, без всякой видимой причины был брошен в стенку «Галереи Базаров»?

Примечание. Ни доктор Иллингуорд, ни кто-либо другой об этом не упоминал, и, похоже, угольное пятно не имеет отношения к данной истории. Задать этот вопрос необходимо Пруэну, перед глазами которого был весь зал, и Бакстеру, который находился в «Галерее Базаров» в 10:35 (примерно), когда доктор Иллингуорд явился в музей.

4. Что за история с накладными черными усами?

Примечание. По словам Холмса, предполагалось, что усами воспользуется Бакстер. Вместе с кинжалом Холмс оставил их где-то в главном зале в начале вечера. И похоже, они пропали вместе с кинжалом. Позже они были найдены Бакстером на полу музея; далее мы теряем усы из виду, пока Каррузерс не обнаружил их в запертой витрине на месте кинжала. Что это значит? Спросить Пруэна, который дежурил в музее.

5. Почему, когда спустя какое-то время после одиннадцати компания покинула музей, Мириам Уэйд вернулась в него?

Примечание. Вскоре после того, как в 12:25 Каррузерс обнаружил тело, Мириам Уэйд вернулась через задние ворота музея. Они были закрыты, но у Мириам имелся ключ от них. Она приняла Каррузерса за Рональда Холмса и сказала: «Я увидела свет, но не думала, что вы здесь. Я решила, что вы отправились к себе, и тоже направлялась к вам. Что-то случилось?» Где она была до этого и почему вернулась?

6. Почему, вернувшись и услышав рассказ Каррузерса об убийстве, она стала звонить Гарриет Кирктон в квартиру Холмса — и говорить измененным голосом?

Примечание. Если она просто хотела рассказать им об убийстве и о чем-то предупредить, почему она не попросила к телефону любого из присутствующих, которому и могла все выпалить? Поведение ее не имеет объяснений.

7 (и последний). При чем тут кулинарная книга?

Примечание. Не имеется».

— Я думаю, — скромно потупившись, принялся объяснять Попкинс, — что вам стоит обратить внимание на несколько пунктов. В сущности, их единственная задача — придать истории какую-то законченную форму. Я не стал упоминать естественную линию допросов: где каждый из них был между без четверти одиннадцать (примерно), когда Пендерел появился в музее, и одиннадцатью (тоже примерно), когда Батлер обнаружил его тело в карете. Вы понимаете, что данный документ обращает внимание лишь на некоторые странные особенности. Но я почтительно позволю себе предположить, что когда вы в процессе допросов получите на них ответы, то и найдете убийцу.

— Вы довольно проницательны, — отдал я ему должное, хотя, согласитесь, все это было ясно и без всяких фокусов-покусов с заумными документами. Попкинс был из тех типов, что любят все расписывать по линеечкам. Ха! — И кроме того, — добавил я, — вы забегаете вперед, поскольку мы еще никого не допросили.

Тут он вывалил целую кучу чепухи, что, мол, он служит в полицейском департаменте и чужд всяким предвзятым мнениям. Но я вежливо предложил ему заткнуться, сказав, что, если у него еще что-то есть на уме, вот пусть он этим и занимается (можно подумать, что у меня единственного есть какие-то предрассудки!). Далее таким же порядком последовала и вторая половина документа. Я кипел и еле сдерживался; надо сказать, я и сейчас еще не успокоился.

«II.

8. Что относительно телеграммы, которую доктор Иллингуорд получил от мистера Джеффри Уэйда вчера днем в пять часов?

Примечание. Эта телеграмма, отправленная из Саутгемптона, приглашала Иллингуорда явиться в музей в половине одиннадцатого вечера; в ней говорилось, что Дж. Уэйд сможет вернуться пораньше. Как выяснилось, он не смог. Где он был, и что все это значило?

9. Почему Раймонд Пендерел прошлым вечером явился в музей с таким опозданием?

Примечание. Это важная деталь, хотя она не так бросается в глаза, как остальные. Маннеринг, ради которого и был организован весь этот розыгрыш, получил приглашение явиться в музей к одиннадцати часам. Можно предположить, что Пендерелу было сказано прибыть на место куда раньше, чтобы подготовить место действия и вместе с остальными отрепетировать свою роль. Это всего лишь требование здравого смысла. Но его не было до 10:45, хотя представление должно было начаться через пятнадцать минут. Нам известно, что, когда появился Иллингуорд, по ошибке принятый за Пендерела, и Пруэн, и Джерри Уэйд отругали его за опоздание.

10. Было ли у кого-нибудь из членов этой группы медицинское образование? Специфические познания в анатомии или в хирургии?

Примечание. См. показания доктора Марсдена, полицейского врача, который сказал, что поразить сердце таким изогнутым клинком можно было лишь случайно или же на основе отличного знания анатомии.

11 (и последний). Что Мириам Уэйд делала в подвале, когда доктор Иллингуорд вошел в музей?»

Тут я его обрезал, пока он не пустился в свои заумные комментарии. Из всех одиннадцати пунктов три касались непосредственно Мириам, и я вышел из себя. Мало того, что я знал эту девочку; если выложить вам доподлинную правду, я ее крестный отец. Джеффри настолько высокомерно относился к людям, что никто не взял бы на себя эту обязанность, но я понимал его странный менталитет и никогда не осуждал его. Что же до девушки, она могла вырасти в обаятельную юную кокетку — фактически так оно и произошло. Я не хочу сказать, что у нее не было определенных склонностей, о чем я и подумал, когда Каррузерс описывал ее, — но она никогда не впуталась бы в такую историю.

— Все они в ней замешаны, — бесстрастно заметил Попкинс. — Я ничего не говорю о вашей крестной дочери. Я только спрашиваю: что она делала в подвале? И задаю вопрос лишь потому, что в этом деле постоянно присутствуют следы угольной пыли, которые, как я думаю, могут иметь значение.

— Да, но при чем тут подвал? Какое отношение к ней имеет этот чертов подвал? Есть ли какие-то свидетельства, что она была в подвале?

— Вы же верите истории Иллингуорда, не так ли, сэр?

— Предположим, верю. Ну и что из этого?

— Очень хорошо. Он утверждает — это есть в моем блокноте, и можно свериться со стенографическими записями — он утверждает, что, когда вернулся в кабинет куратора, дверь слева от лестницы открылась и оттуда вышла девушка в красном платье. А теперь просмотрите рапорт Каррузерса. Эта дверь ведет в подвал, и только в подвал. То есть она там была. Quod erat demonstrandum.[13]Что и требовалось доказать (лат.). Я ничего не имею против девушки; я даже не утверждаю, что этот факт имеет значение. Я всего лишь напоминаю, что она там была. Но главное, что теперь надо принимать какое-то решение. Какие указания вы мне дадите?

Его физиономия вызывала у меня неподдельное отвращение.

— Официально это дело будет поручено Хэдли, — сказал я. — Помогать ему будет молодой Беттс. А на данном этапе заниматься им буду я лично, пока не разберусь в нем. Без проволочек найдите мне по телефону Джеффри Уэйда. Принимайтесь за дело.

Я был очень занят, но в данный момент все остальные дела могли подождать. Так что, сев, я закрыл глаза, отключился от действительности и стал думать. Что бы я ни говорил Попкинсу, вы понимаете, как обстояло дело. Я не сомневался, что Мириам знала этого Пендерела. К этой мысли подводило слишком много предположений, которые вы и сами видите; но убедила меня в этом одна маленькая деталь, важность которой не учуял даже острый нюх Попкинса, хотя она была у него буквально под носом. Почему, когда она узнала об убийстве и увидела труп Пендерела, Мириам кинулась звонить Гарриет Кирктон и говорила не своим голосом?

Я не знал эту девицу Кирктон. В сущности, я и Мириам не видел последние три или четыре года, с тех пор, когда она только начала расцветать и выражала свои восторги по любому поводу тем, что морщила личико и говорила «Ой!». Но я всегда знал, что у этой девочки хорошие мозги и крепкие нервы, что она в данном случае и доказала. Судя по всему, Кирктон была ее лучшей подругой. Полтора года она провела вместе с Мириам в тех выжженных местах, вместе с ней вернулась на том же судне. И скорее всего, она понимала, что происходит. Пендерел вернулся в Англию из Багдада четыре месяца назад. Мириам тоже вернулась из Багдада месяц назад и по приказанию Джеффри немедленно отправилась к тете в Норфолк — тетя встречала судно, чтобы добыча не ускользнула, — где ей и предстояло ждать отца. Если человек два года отсутствовал, не видел дома, друзей, для такого сурового решения должны были иметься веские причины. И наконец, в кармане Пендерела нашлась газетная вырезка, в которой шла речь о Мириам. Каррузерс утверждал, что единственным членом компании, которому, вне всяких сомнений, знакомо имя Раймонда Пендерела, была Гарриет Кирктон — так же как Мириам опознала лицо трупа, увидев его. Все эти мелкие недоказуемые свидетельства не принял бы во внимание ни один суд, но они вели к достаточно важному выводу.

Не могу утверждать, что хорошо знаю женщин, поскольку был женат только один раз, но, как бы там ни было, понимаю, почему мужчины предпочитают излагать свою точку зрения на женщин в виде эпиграмм. Но в двух вещах я уверен доподлинно. Знаю, что никогда не встречал женщину, которой нравились бы котелки, а также не встречал женщину, которая отказалась бы поднять шум, разве что этому мешали бы исключительно весомые личные причины. Прошлым вечером, едва только ей представилась такая возможность, Мириам кинулась к телефону. Конечно, это был самый естественный поступок; но если бы она была всего лишь испугана фактом присутствия какого-то трупа, а не этого конкретного, она позвонила бы в квартиру Холмса, где, как она знала, все были в сборе, и выдала бы первому, кто ответил: «Продумайте свои версии и стойте на них; тут нашли мертвеца». Но не это первым делом пришло ей в голову. Нет-нет. Первым делом она решила поговорить частным образом, предупредить, рассказав этой девушке то, чего другие не знали. Сообщив нечто, что должно было сохраняться в тайне от остальных. Если бы, позвонив, она сказала: «Это Мириам», то ей первым делом пришлось бы выдать эту новость, но она не могла себе позволить тянуть время, пока Каррузерс не застал ее у телефона. Она собиралась сказать не то, что тут, мол, найден мертвый человек и у всех нас неприятности, а совсем другое: «Пендерел мертв, так что не пророни ни слова о том, что ты знаешь». Она решила, что в таком случае ей угрожают крупные неприятности. Поэтому она и изменила голос, подзывая Гарриет к телефону.

Вы следите за моей мыслью, мои дорогие остолопы? Что бы Попкинс ни вынюхивал, один неопровержимый факт не подлежал сомнению. Мириам знала что-то столь важное, что должна была сообщить об этом Гарриет еще до того, как рассказать другим об убийстве. А именно то, что ей стало ясно, — она опознала убитого. Это означало, что она, или Кирктон, или они обе имели какое-то отношение к Пендерелу.

Не кажется ли вам, что такой ее звонок представлял собой интересный факт? Мне кажется. Ибо личность убитого начисто перекрыла для нее сам факт убийства. Скорее всего, именно так действует женщина, виновная в том, что называют «неблагоразумным поступком». И конечно же виновная в убийстве так себя не ведет.

Но тем не менее дело оставалось чертовски запутанным, и я чувствовал себя далеко не лучшим образом, когда мне сказали, что Джеффри Уэйд на проводе. Я подготовился к громам и молниям. Когда я сказал: «Привет, Джефф», а он проворчал в ответ: «Привет, Берт», в его хриплом и обычно агрессивном, напористом голосе не было тех громовых раскатов, из-за которых трубку приходилось держать в двух футах от уха. Он звучал совершенно по-другому. Когда я сказал: «Ты знаешь, почему я тебе звоню», он отреагировал совершенно не так, как ему было свойственно, когда ты начинал разговор привычным образом. То есть обычно он говорил: «Прекрасный денек, не так ли?» — и делал вид, что ничего не понимает, пока ты наконец не заводился: «Слушай, ты, проклятый старый осел, кончай молоть чепуху и отвечай толком». Тогда он нормальным тоном отзывался: «Ага, теперь все понятно» — и переходил к делу.

Так что я испытал даже легкое потрясение, когда услышал его бормотание:

— Догадываюсь, по какому поводу ты мне звонишь.

Затем наступила такая долгая пауза, что я решил, будто связь прервалась.

— Грязное дело, Берт, — снова прорезался он. — Ты занят?

— Я всегда занят.

— Я всего лишь подумал… если бы ты мог приехать сюда часам к двум… Я в музее. Со мной связалась домохозяйка этого Пендерела и сказала, что у нее есть важная информация. Плохи дела, Берт. Очень плохи.

В первый раз со времени нашего знакомства у него был старческий голос.

Глава 14

ТАЙНА КУЛИНАРНОЙ КНИГИ

До музея я добрался уже после двух часов. Ленч прошел не лучшим образом, чего обычно не случалось, и туфли ощутимо жали. Единственной свежей новостью, появившейся к этому времени, стал тот факт, что отпечатки пальцев Иллингуорда были повсюду в лифте: какое-то время им не пользовались и единственные следы принадлежали незадачливому пастору. По крайней мере, хоть эта часть его истории соответствовала истине. Остается добавить, что, несмотря на июнь, день был сырым и дождливым, как в октябре.

Двери музея были, конечно, закрыты, но возле них толпились зеваки под черными грибами зонтиков. Я не без удовольствия растолкал их, добираясь до констебля, стоявшего на посту. Двери открыл Уорбертон — дневной служитель Джеффри — обладавший достоинством отставного старшего сержанта, которого не было у Пруэна.

Хотя я несколько раз бывал в музее и раньше, но теперь по описаниям Каррузерса и Иллингуорда знал его куда лучше, чем по собственным воспоминаниям. Его помещения, залитые как бы лунным светом, производили странное знакомое впечатление, так же как и ряд карет, выстроенных под бело-зеленым изразцовым сводом крыши, от которой падали отблески на витрины в середине зала; мне даже показалось, что в каком-то сне я прогуливался вдоль них. Мне сообщили, что Джеффри пребывает в одиночестве в кабинете куратора.

Кабинет был погружен в густой сумрак. Джефф не включал никакого освещения, и единственный свет проникал сквозь открытое окно туалета, куда заплескивали порывы дождя. Но я разглядел большую, хорошо обставленную комнату. Джефф, откинувшись на спинку кресла, сидел за столом красного дерева, положив на него сапоги грубой кожи. Он неподвижно смотрел в окно, и на сигарете, торчащей из-под его белых усов, уже образовался столбик пепла в дюйм длиной. В сумеречном свете было видно, как у него ввалились виски, и какое странное рассеянное выражение застыло в глазах. Он не повернулся, а всего лишь скрипнул сапогами и чуть кивнул, не меняя положения в кресле. При всех своих деньгах Джефф всегда пользовался услугами пятидесятишиллинговых портных; не потому, что чрезмерно скупился, что ему совершенно не было свойственно, а потому, что откровенно презирал дорогие костюмы.

Я сел, и мы в молчании несколько минут слушали журчание дождя за окном.

— У нас за спиной долгий путь, Берт, — заговорил он.

Помню, я кивнул и сказал: «Еще бы!» — словно мы сидели в Сомерсете, как много лет назад, хотя все эти годы слово это не приходило мне на ум.

— Вот сижу я тут и думаю, — как бы что-то доказывая, пробормотал Джефф. — Пиво шло по пять пенсов за кварту, и подавали его теплым, с мускатным орехом. Наес olim или какое-то другое. А теперь ты заместитель комиссара полиции, имеешь титул и все прочее… А ведь ты не полицейский, Берт.

— А ты не бизнесмен, если уж зашла речь об этом, — возразил я, — но зато ты миллионер.

— Ну да, — подумав, согласился Джефф.

Он повернулся, и с сигареты упал столбик пепла; он сжал руками впалые виски и стал растирать их, щурясь, словно плохо видел. Вы знаете этот туманный взгляд, как смотрят люди, привыкшие к очкам, когда снимают их? Сжимая голову, он смотрел именно так.

— Предполагаю, ты знаешь, хотя, может, и нет, — продолжил я, — обо всем, что тут произошло прошлым вечером. Сегодня утром ко мне в кабинет ввалилась некая личность, именуемая Вильям Аугустус Иллингуорд, и все мне рассказала.

— Я тоже все знаю, — буркнул Джефф, выругавшись сквозь зубы. — Утром Мириам и Джерри все мне рассказали. Похоже, они решили, что обязаны это сделать. Они думают, что им угрожают большие неприятности, и я им врезал как следует, когда объяснил, что их может ждать.

— Строго говоря, Джефф, им всем достанется. Расследование начинается послезавтра, и коронер вывернет их наизнанку, когда услышит об этом дурацком маскараде…

Джефф принял сидячее положение. Всякое упоминание о властях, особенно о полиции, действовало на него, как ведро воды на разозленного пса. Он сразу ощетинился. Я не без удовольствия отметил, что он готов встать на сторону этих ребят и не собирается рвать их на части, чтобы угодить полиции.

— Значит, вот что он собирается делать? — спросил Джефф. — Коронер хочет вывернуть их наизнанку, не так ли? Кто коронер? Как его фамилия?

— Отвлекись на минутку. Тебе приходит в голову, что один из участников этого сборища в музее прошлой ночью убил Пендерела?

— Ага… Да, — медленно произнес Джефф, — приходит. Не думаю, что кто-то мог это сделать из желания что-то скрыть, так ведь? При данных обстоятельствах…

— Каких обстоятельствах?

Снова он медленно провел руками по лицу, но ничего не ответил.

— Послушай, Джефф. Эта история имеет какое-то отношение к Мириам?

— Да.

— Вот как? Она знала Пендерела?

— Да… Через несколько минут тут будет другой человек, который хочет увидеться со мной. Это домоправительница Пендерела; или, насколько я мог понять, женщина, которая содержала его. У меня есть ее имя и адрес. Миссис Анна Рейли, меблированные комнаты «Корона и Дракон» на Лент-стрит в Боро. Выясним то, что нам предстоит выяснить… Кроме того, я приказал всей этой компании — Мириам, Джерри, Холмсу, — провалиться бы ему, — Бакстеру, этой Кирктон, ее приятелю Батлеру и Пруэну («Черт побери, Берт! — сказал Джефф, и я впервые услышал в его голосе удивление. — Черт побери, я и подумать не мог, что старый Пруэн с ними заодно!»); я приказал им всем явиться сюда, чтобы ты мог переговорить с ними. Тебе будет легче общаться с ними здесь… Знаешь, провалиться мне на этом месте, я бы дал полкроны, чтобы увидеть Иллингуорда в этих бакенбардах…

— Это уже лучше, — сказал я ему. — Теперь относительно истории с Иллингуордом и твоей роли в ней…

— Моей роли в ней?

— Послушай, старый дурак, неужели ты не понимаешь, что именно ты вовлек Иллингуорда во все это и позволил осуществиться этой истории? Именно из-за этого и возникли все неприятности. Если кто-то и напорол тут глупостей, то только ты. Вчера днем ты послал ему телеграмму из Саутгемптона, не так ли?

— Ну да. Ей-богу! — сказал Джефф, внезапно замахав руками и ногами, как марионетка, за ниточки которой кто-то дернул. — Конечно, я, кто же еще?

— Значит, чертовски хорошо понимаешь, что это был ты. Ладно. Именно ты послал ему телеграмму после того, как Холмс позвонил Иллингуорду в отель и предупредил, что вечером приходить не надо, а вот ты попросил его быть на месте в десять тридцать. Хорошо. Где ты был? Что с тобой стряслось? Почему ты не вернулся в город?

Джефф задумался.

— Ага. Ну как же, я вернулся в город, — не моргнув глазом ответил он. — Я купил ресторан.

Если бы вы его знали, ребята, так же хорошо, как и я, то поняли бы, что эта непоследовательность для него совершенно естественна, но если долго жить или общаться с такой личностью, то любой нормальный человек после встречи с ним кинется искать ближайший кабак. При всей их несхожести они с Иллингуордом очень напоминали друг друга. Если бы они владели этим музеем на паях, то половина экспонатов была бы сломана, а другая половина просто пропала бы. Это то, что всегда вызывало опасения у его детей: они никогда не знали, что он отколет — улыбнется или цапнет.

— Значит, ты купил ресторан, — сказал я. — Превосходно. А с чего ты решил, что тебе нужен ресторан? Ты купил его просто по какому-то наитию или решил подшутить над Иллингуордом?

Джефф в упор посмотрел на меня.

— Берт, — сказал он, — ты же знаешь, что я до мозга костей сумасшедший, иначе мы бы тут не сидели. И, покупая этот ресторан, я начал чувствовать, что сделка эта тоже носит бредовый характер, хотя сейчас я уже так не думаю… Порой меня посещают забавные идеи. Эта тоже была продиктована импульсом. Ну, ты же понимаешь. Я вернулся из Саутгемптона на поезде. В последнюю минуту я решил не ехать на автобусе. У меня болит задница. А в поезде я встретил старого друга Шатту из Загроса, что рядом с Ширазом, и его приятеля грека Агуинопопулоса…

— Хозяев ресторана?

— Да. Они открыли в Сохо заведение с азиатской кухней. Но оно еле влачит существование, ибо, как они говорят, никто не понимает их творческого подхода. Мне лично эта стряпня очень нравится; я годами питался ею. Ты когда-нибудь пробовал ширазские вина или тот портвейн, что евреи и армяне делают в Исфахане? Конечно нет, ты же буржуа. «Ладно, — сказал я, — беру это место под свое покровительство… Нет, черт побери, вы только прикиньте! — сказал я им. — Я покупаю заведение или вкладываю в него столько средств, чтобы оно могло продержаться на плаву». Я думал, что они с ума сойдут. «Это надо отметить, — обрадовался Шатту. — Сегодня вечером приходи в ресторан, и я своими руками сварганю тебе такой банкет — ой и ах!» А я был голоден, Берт…

— Ты хочешь сказать, что забыл об Иллингуорде?

— Ну да, — засопел Джефф. — Около девяти мы добрались до моста Ватерлоо и там сели в такси, и они пели народные песни, да так, что даже случайные прохожие стали прыгать от счастья. Держу пари, у них никогда не было такого праздника! — проскрипел Джефф, от удовольствия грохнув кулаком по столу. — Мы поехали в тот ресторан. Болтали о том о сем, обсуждали новые планы и все такое… Они обозвали заведение то ли «Греко-персидский ресторан», то ли еще как-то по-глупому. Ба! Я сказал: «Так бизнес не делается. Поставьте большую электрическую вывеску, броскую штуку, самую большую, какую можно купить. Она будет гласить «Шатту из Сохо» и перекрывать весь фасад; суньте в кувшины несколько змей и выставьте их напоказ…» — Замолчав, он хмыкнул и высморкался в большой носовой платок. — Ах, впрочем, не важно. Так или иначе, я оказался дома лишь к двум часам.

— Можешь утешиться, — сказал я ему, — что частично вся эта история — результат твоей ошибки.

Он встал и прошелся по комнате. Его осунувшееся лицо выражало легкое смущение. Дождь продолжал барабанить в стекла.

— И что ты собираешься делать?

— Ох, да ничего особенного. Когда вся эта история сойдет на нет, вернусь на Восток, и если Мириам… — Он сплел пальцы, хрустнул суставами и поднял взгляд: — Ты хочешь о чем-то спросить, Берт? О чем-то важном?

— Может быть. Например, что ты знаешь об этом парне Маннеринге, который, говорят, обручен с Мириам?

Он резко развернулся:

— Какого черта тебе нужно цепляться к Мириам? Я понятия не имею о Маннеринге; то есть я с ним даже не встречался. Вроде приличная личность, хотя много врет. Я спросил тебя, хочешь ли узнать что-то важное.

Прикрываясь столешницей, я вынул этот чертов список Попкинса и бегло глянул на него.

— Есть кое-что, — отозвался я. — Среди тех, кто был в музее, есть ли человек, который знает или изучал медицину?

Вопрос сбил его с толку. Джефф терпеть не мог того, чего он не понимал, и вопрос застиг его врасплох. Растерявшись, он застыл на месте, продолжая разглаживать морщины и подкручивать усы.

— Что? — пробормотал он. — Эй, что это за игры? Медик! Насколько я знаю, такого среди нас не было. Мириам понятия о медицине не имеет, если не считать каких-то уроков в закрытой школе. Джерри начал изучать электротехнику, потому что я на этом решительно настоял. Холмс по уши закопался в свои книги и ничего не знает, кроме старых фолиантов и вежливого обхождения. Он преподавал в школе, но никогда не занимался медициной. Бакстеру не пошло на пользу обилие денег, и Аббсли перестал его субсидировать — хо-хо! Дик Батлер сочиняет какие-то идиотские приключения, в которых совершенно не разбирается. Хотя подожди! — Он остановился. — Вроде у них есть приятель Гилберт Рэндалл, который где-то учится на врача, но я практически ничего о нем не знаю.

— А что ты знаешь об этой девице Кирктон?

Он раздул щеки.

— Немного. Она отпрыск старого майора Кирктона. Девочка неплохая, — с лукавым видом хмыкнул Джефф, поглаживая нос. — В ней живут черти, и она далеко не дура выпить! Она единственная, у которой хватает наглости в открытую спорить со мной, за что я ее и люблю. Сейчас она остановилась у нас. — Он задумался. — Она по уши втрескалась в Батлера, но он не склонен ухаживать за ней, так что отношения у них какие-то неопределенные.

Раздался стук в дверь, и Джефф, крякнув, развернулся на месте.

— Там миссис Рейли, сэр, — раздался голос Уорбертона, дневного служителя. — Она сказала, что ей назначено.

— Пригласи ее, — странным голосом распорядился Джефф. Он посмотрел на меня: — Сиди спокойно, Берт. Придешь мне на помощь, если понадобится. Сомневаюсь, что возникнет такая необходимость. Но предупреждаю тебя, я не собираюсь с ней разговаривать в лайковых перчатках.

Он включил люстру, свет которой заставил меня моргнуть; затем сел за стол и, сложив на нем руки, наклонился вперед. Он смахивал на старое привидение, если не брать во внимание, что его красноватая кожа была выдублена солнцем; и казалось, что его усы шевелятся в унисон с движениями маленьких черных глаз. Затем состоялось торжественное появление миссис Анны Рейли.

Я никогда не видел такое обилие меха на шее женщины. Он был черный, отовсюду свисали хвосты; это меховое украшение возвышалось над головой, напоминая округлые воротники елизаветинских времен. Она была симпатичной, но несколько приземистой женщиной сорока с лишним лет; кожа у нее была грубоватой, как у профессиональных боксеров, и ходила она вразвалку словом, вы меня понимаете. На ней были коричневато-желтый костюм в талию, чулки броского телесного цвета и туфли на таких высоких каблуках, что двигалась она чуть ли не на цыпочках. На левой руке были три алмазных кольца, которые нуждались в основательной чистке, но, может, именно они и придавали ей сияние, которым она лучилась с головы до пят. Основное внимание обращало на себя ее лицо, выглядывавшее из меховой оторочки: брюнетка с квадратной челюстью, размалеванная, как цирковая афиша, она так и стреляла улыбками, от которых летели искры по всей комнате.

Вот это и бросалось в глаза — сияние улыбок объяснялось блеском ее золотых зубов. Если бы они не слепили мне глаза, я бы оценил ее чертовски привлекательные женские формы, ибо мне нравится тип Юноны. Голос ее был столь изысканным, что его невозможно было слушать без мучений.

— Мистер Уэйд? — осведомилась она. — Я звонила в связи с бедным дорогим Раймондом.

Рассыпав сноп своих искрящихся улыбок, словно она окуривала помещение, и произведя на Джеффри соответствующее впечатление, она состроила скорбную физиономию. Она даже вынула из сумочки носовой платок и осторожно промокнула тушь в уголках глаз. Но я заметил, что она окинула меня жестким и внимательным взглядом.

— Садитесь, — пригласил ее Джефф, пустив в ход самый свой рассеянный тон. — Мерзкая погодка, не так ли? Кто это бедный дорогой Раймонд?

— Но конечно же вы понимаете… ах, кстати, мистер Уэйд, — прервалась она, выстрелив в меня очередной сияющей улыбкой, — как я догадываюсь, это ваш юрист?

— Так уж получилось, — сказал Джефф. — Но как вы догадались? Почему вы решили, что тут присутствует юрист?

Она засмеялась — весьма музыкальным образом — и расположилась в кресле, напомнив опускающийся к земле парашют.

— Как мы мило и уютно устроились, — сказала миссис Рейли, стягивая перчатки (а если и есть на свете слово, которое я ненавижу больше всего и готов ударить человека, который пускает его в ход, то это именно «уютно»!). — Я думаю, мы понимаем друг друга, не так ли? Ха-ха-ха! Но какая совершенно очаровательная комната!

— Оставим в покое очаровательную комнату, — насупился Джефф. — Кто вы и что вам нужно?

Эти слова отнюдь не смутили особу, хотя лучи ее улыбок слегка похолодели.

— Как странно! — сказала она. — Я думала… я, конечно, миссис Рейли. Мой покойный муж был владельцем гостиницы «Корона и Дракон», которую я и унаследовала от него.

— Никак, с пабом? Хорошее дело. По вам видно, что вы преуспеваете.

— Внешность часто бывает обманчива, мистер Уэйд. В том или ином смысле даже ваша. Говорю вам, я живу в помещении «Короны и Дракона». И считаю, я единственная в Лондоне, которая знала бедного Раймонда Пендерела, прошлой ночью убитого в этом совершенно очаровательном музее. Месяца три или около того он обитал в моем доме как жилец в частном пансионе…

— Ага. Он платил за постой?

— В этом смысле у бедняги было просто ужасное положение, — сообщила она повышенным тоном. — Он рассказывал мне о всех своих бедах — Раймонд был так одинок! С его-то благородством! И к тому же он был так красив! — Ручаюсь, что она жеманно улыбнулась. — Только прошлым вечером перед тем, как он отправился сюда, я помогала ему привести в порядок костюм и грим для тех обязанностей, которые его здесь ждали. Как вы думаете, не в полиции ли все еще находится одна из моих вещей? Раймонд одолжил у меня кулинарную книгу.

Видно было, что она не собиралась ни что-то выяснить, ни произвести впечатление этим замечанием, но ей это удалось.

— Он одолжил… — привстал я, — кулинарную книгу? Зачем?

— Но разве вы не знаете? — закинув голову, весело захихикала миссис Рейли; всплеснув руками, она снова опустила их на колени. — Как странно! Я думала, что уж вам-то это известно… Видите ли, Раймонд должен был играть роль очень странного джентльмена, профессора, насколько я помню. Когда вчера днем Раймонд встретился с другим джентльменом, объяснившим ему задачу, — кажется, с мистером Батлером, — тот рассказал ему, что этого профессора никогда не видели без некоей книги, которую он таскал в кармане или держал в руках. Я забыла ее название (вроде что-то связанное с Калькуттой). И Раймонд сказал: «Ни в коем случае, дорогая. Я сторонник реализма. У нас нет денег купить какую-нибудь настоящую книгу, но ведь я не собираюсь открывать ее, не так ли? Что у тебя есть в шкафу из книг, которые могут со стороны выглядеть подобным образом?» Так что мы вместе просмотрели мой скромный набор, и единственное, что смогли найти, была кулинарная книга, которую моя дорогая свекровь торжественно вручила мне, когда я выходила замуж…

Вот так.

Я был не так уж раздосадован открытием, поскольку не успел познакомиться с этим вещественным доказательством, хотя и стоило бы, тем более что это было бы несложно. Каррузерс описал грубоватую кожу переплета, и я понял, что кулинарный справочник был выбран именно из-за него. Когда он впервые увидел его на полу музея, то, пока не заглянул в содержание, думал, что книга содержит в себе какие-то тайны. Из этого он и собирался исходить. Но и книга оказалась поддельной, да и все мы попали в дурацкое положение. Ничего она собой не означала.

Значит, из списка вопросов, составленных Попкинсом, можно было вычеркнуть еще один пункт. Я посмотрел на Джеффри, который продолжал сплетать и расплетать пальцы напряженных рук.

— Ага, — невнятно пробормотал он. — Иногда имеет смысл посмотреть на ситуацию со стороны. Как раз то, что забывают твои ребята. Порой надо перестать копаться в мусорных ящиках, а отойти и заново внимательно присмотреться к фасаду дома. Но в чем, собственно, дело? Почему я должен терять с вами время, миссис Как-вас-там? Почему бы вам не обратиться прямо в полицию? Меня лично кулинарные книги не интересуют. Что вас сюда привело?

Глаза миссис Рейли удовлетворенно блеснули.

— Мой дорогой мистер Уэйд! Ну конечно же! Только что я рассказывала вам, что Раймонд был жильцом в пансионе, и вы, естественно, спросили, платил ли он. Понимаете ли, в этом-то и дело. Он не платил. Он задолжал мне… как ужасно, когда приходится быть такой корыстной, не правда ли? Но жить-то надо! Он остался должен мне за три месяца. За стол и кров.

— И вы хотите, чтобы я оплатил его расходы?

Она затуманилась, внимательно изучая носки туфель.

— Ну… я подумала, что вас может заинтересовать по крайней мере его имущество, учитывая его тесную семейную связь с вами…

— Тесную семейную связь?

— Да. Он… он ведь был женат на вашей дочери. Разве не так?

Джефф, который до этого рассматривал окно, повернулся к ней с такой широкой и дьявольски насмешливой улыбкой, что у меня не было ни капли сомнений — вот уж хотя бы это окажется враньем. Джефф хихикнул. Покрытая своим слоем циркового грима, женщина сидела лицом к нему с широко открытыми невинными глазами. Но заметно было, что она тяжело дышала.

— Значит, так, — сказал Джефф. — Не знаю, миссис Как-вас-там, где вы подцепили эту полную чушь. Но от меня, прямо здесь и сейчас, вы можете услышать, что моя дочь не замужем. И уж во всяком случае, она никогда не была замужем за неким Пендерелом, кем бы он ни был.

Миссис Рейли издала легкий вскрик. Дыхание у нее участилось, глаза сверкнули.

— Но… это какое-то недоразумение! Боже, какое ужасное недоразумение! Мне и в голову не приходило, а то я не стала бы и упоминать… Ведь у нее ребенок от него.

Глава 15

ТАЙНА ИЗ ИРАКА

Джефф открылся для удара и получил его. Она уклонялась, делала ложные выпады, но наконец нанесла один из самых сильных ударов, которые мне приходилось видеть. Если не считать выражения лица, Джефф не дрогнул ни единым мускулом, но мне показалось, что он готов взорваться. Он не привык держать себя в руках и сейчас с трудом сохранял спокойствие, поднимая и опуская морщинистые веки и медленно переводя дыхание.

— Я недооценил вас, — сказал он. — Хорошо. Вы сами напросились. И свое получите.

Миссис Рейли наклонилась вперед.

— Кончай трепаться, дедуля, — спокойно сказала она, и фраза прозвучала как выстрел. — Это правда, и вы ее знаете не хуже меня. Кстати, ребеночек довольно смугленький.

Била она жестко и без промаха, но после этих слов, произнесенных вполголоса, она отказалась от своей напористой тактики. Она снова блеснула золотозубой улыбкой и принялась расточать обаяние:

— Но может быть, мне лучше вам все рассказать. Ребенок, мальчик, родился примерно полгода назад — если точно, девятого января — в частном родильном доме в Каире. Вы знали об этом; у дочери ухудшилось здоровье, и вы не рискнули посылать ее на аборт. Вы действовали очень предусмотрительно. Бедный Раймонд хотел жениться; ужасно, что его сердце было разбито таким жестоким образом, не правда ли? Когда вы услышали об этом (я имею в виду — о будущем наследнике), было уже поздно; вы послали ее из Ирака в Египет, откуда и организовали ложное сообщение, что ваша дочь отправилась домой. Раймонд сходил с ума. Он пытался получить информацию от мисс Кирктон — чье общество ему тоже нравилось, хотя и без таких конкретных результатов, однако она отбыла с вашей дочерью. Естественно, Раймонд рвался последовать за ней в Англию, но у него не было денег. Потребовалось немало времени, пока он не наскреб какую-то сумму, и теперь я уж никогда не узнаю, как ему это удалось, — переводя дыхание, улыбнулась она, — но четыре месяца назад он оказался здесь. И что он узнал? Что вы обманули его, и что ее здесь нет! О господи!

Джефф сидел прямой, как палка, в упор глядя на нее и слегка улыбаясь; похоже, ее это несколько смущало. Она повысила голос:

— Теперь-то вам интересно, дорогой мистер Уэйд?

— Может быть. Продолжайте.

— Раймонду наконец удалось узнать правду от своих друзей, но он не мог написать, поскольку не знал адреса. Разумеется, он мог настоять на своем праве увидеть сына и признать его своим!.. Наконец он узнал, что его богоданная жена, — выдохнула миссис Рейли, благочестиво поднимая руку и насмешливо глядя на Джеффри, — благополучно прибыла домой. О господи… вы же не знали, что на самом деле Пендерел вернулся в Англию, не так ли?

— Знал ли я? — небрежно сказал Джефф. — О ком? Что это за тип Пендерел? Это вы рассказываете историю, вот и все…

— Вы так не думаете, потому что постарались не оставить ей никаких шансов.

— Никаких?

— Именно. Сначала вы на две недели послали ее к родственникам — и Раймонд, этот бедный покинутый муж, не знал даже их адреса, а затем, когда вы сами вернулись, доставили ее домой, где и держали под замком, не сводя с нее глаз. Боже, боже, боже! У вас очень преданный дворецкий, не так ли, который должен был перехватывать все письма и телефонные звонки? Но на самом деле в этом не было необходимости. Ибо еще до того, как она вернулась, Раймонду, который получил ангажемент, пришлось покинуть город. А Раймонд был очень умным парнем, который в надежде получить фунт не упускал и пенни. Он вернулся лишь позавчера. О чем думали вы с Мириам? Вы решили, что его вообще нет в Лондоне. Теперь-то вы так не думаете? Ибо, будь он в Лондоне, он бы, конечно, снова пустил в ход свое обаяние или же…

— Или же?.. — терпеливо переспросил Джефф. Он продолжал ждать.

— Признавайтесь, признавайтесь, признавайтесь! — вскричала миссис Рейли, словно она добилась успеха в непростой игре с перекрестным допросом. Это было не очень приятным знаком. — Вы снова предоставили ей свободу, ибо теперь она была в безопасности. И она так старалась забыть этот ужасный Каир. И ребенка с нянечкой. Все в прошлом. Все это было очень неприятно, но теперь-то все действительно осталось в прошлом… Но вы же не могли держать ее за подол, дедуля, — с внезапной вспышкой яда фыркнула миссис Рейли и подалась вперед. — Подействовали ли на нее эти глубокие переживания и нежные ласки… Господи, да конечно же нет! Она искренне постаралась все забыть, когда отплыла от берегов Востока на большом корабле, на борту которого встретила другого человека. Полностью забыть.

Джефф неторопливо поднялся из-за стола:

— Чего хотел Пендерел? Денег?

— Боюсь, что на самом деле так оно и было, — хихикнула миссис Рейли, изображая смущение. — Порой он бывал просто несносен. И разве не в силу удивительного совпадения — можете считать, что это была рука Провидения, — в этой небольшой пьеске единственному человеку в Лондоне, который так мечтал отыскать свою богоданную жену, выпала доля встретить ее?

— А что вам надо? Денег?

Я ждал этого. Я томился от желания вмешаться и размазать ее по полу; но с этим надо было подождать. Она уставилась на нас вытаращенными глазами, И лицо ее обрело потрясенное выражение.

— Денег? Бог мой, нет! Ведь это будет шантаж, не так ли? О нет, нет, нет; вы меня неправильно поняли! Честное слово, мне не нужно ни пенни! Я не угрожаю, что, мол, кому-то что-то расскажу…

— Отлично, — сказал Джефф. — Вот дверь. Убирайтесь.

— С удовольствием, дедуля, — просияв, хихикнула миссис Рейли, но у нее снова участилось дыхание. — Понимаете, все, что я скажу, будет выложено перед судейской коллегией. Это вам объяснит адвокат. На самом деле я хочу лишь убедиться, что вы тот человек (или им была Мириам), которому теперь, когда Раймонд мертв, я могу передать его вещи. Но конечно, если девушка не была за ним замужем и не сможет доказать свои права…

Готовясь торжественно покинуть кабинет, она пыхтела и булькала, продолжая свою речь:

— Понимаете, этот бедняга не уплатил мне ни пенни за свое содержание. Десятки людей могут вам это подтвердить. И в результате его чемоданы — со всем их содержимым — остаются в моей собственности, пока счет не будет оплачен. И от этого вам никуда не деться. Я думаю — еще не уверена, но мне так кажется, что в его саквояже хранятся кое-какие письма от нашей Мириам, когда она узнала, что подзалетела. Я в этом не уверена, да письма меня и не интересуют. Но я знаю, что у меня есть право держать при себе его вещи, пока их кто-то не выкупит.

Джефф бесстрастно оценивал ее.

— Вы далеко пойдете, — сообщил он, — если вас тюрьма не остановит… Сколько он вам задолжал?

— Н-н-ну… — миссис Рейли облизала ярко-красные губы и склонила голову набок, — боюсь, что немало. Весьма немало. Значит, за три месяца, и к тому же Раймонд обладал завидным аппетитом. Я пока не могу вам назвать в точности всю сумму, разве что она будет весьма Высокой. Если вас не затруднит позвонить в один из ближайших дней, я успею все подсчитать. А тем временем ни полиция, ни кто-либо иной ничего из его вещей не вынесут из дома; вы знаете, что таков закон, и порой даже полиция должна его уважать. Всего хорошего, джентльмены. Была рада получить удовольствие от нашего знакомства.

— Миссис Рейли, — сказал Джефф, — вы когда-нибудь слышали о герцоге Веллингтоне? Вы знаете, что он говорил в подобных случаях?

— Нет, и кроме того, не знаю, что говорил Гладстон в 1876 году, — холодно отрезала миссис Рейли. — Но я слышала о Ватерлоо, которое имеет к вам самое прямое отношение.

— Он сказал: «Публикуйте и идите к черту», — не моргнув глазом ответил Джефф. — Именно это я и говорю вам сейчас. Будете ли вы меня шантажировать или нет, но я собираюсь по отношению к вам поступить точно так же. Это заместитель комиссара полиции. Займись ею, Берт.

Так я и поступил, вселив в эту женщину страх божий. Я врезал ей с одной стороны и с другой стороны (фигурально выражаясь), я разложил ее по всем правилам геометрии. Она забилась в истерике, но была совершенно права, утверждая, что не угрожала шантажом, — и она это знала. Было только одно, на чем ее можно было зацепить, но делать это следовало очень тонко. Мне не хотелось заходить слишком далеко, ибо, если она и дальше будет держаться в рамках законности, у нас не появится возможности разобраться с этим делом.

Поскольку речь идет об убийстве, наши люди смогут «позаимствовать», а не изъять вещи покойного для изучения. На случай, если она где-то спрятала письма, ордер на обыск позволит перевернуть ее хозяйство вверх дном и конфисковать их. Скорее всего, изучать их придется довольно долго. Кроме того, хотя я не юрист, ее утверждение, что вещи покойного принадлежат ей по нраву, показалось мне довольно сомнительным. Исходя из ее слов, которые она выкладывала налево и направо, Пендерел не снимал у нее комнату, а жил на правах гостя. В книге записи постояльцев упоминания о нем не было, не имелось ни письменного договора, ни его расписок; он был ее гостем. Следовательно, домоправительница не имела права присваивать вещи гостя после его смерти — тем более если какой-то родственник покойного потребует их возвращения. Кто-то утверждал, что мать Пендерела — персиянка из Ирака. Пока вещи Пендерела будут конфискованы нами для изучения, Джефф свяжется с местным адвокатом, который, в свою очередь, найдет его мать и, получив от нее доверенность на право распоряжения имуществом ее бедного сына, сделает Джеффри своим представителем. Джефф явится к нам и предъявит свою доверенность. «Отлично, — скажем мы. — Вот они перед вами». — «Но он должен мне деньги!» — завопит миссис Рейли. «Хорошо, — скажет Джефф. — Вот вам пятьдесят фунтов. Если вы считаете, что он задолжал вам большую сумму, отправляйтесь в суд и предъявите мне иск на стоимость двух саквояжей».

Так что в завершение встречи я успокоил миссис Рейли, которая ушла хоть и в слезах, но с надеждой. Затем я закрыл двери и объяснил Джеффри ситуацию. Теперь-то у него начали дрожать руки, и лицо обрело мертвенно-бледный цвет, сливаясь с воротничком.

— Слава богу хоть за это, — сказал Джефф. Он не мог даже встать из-за стола. — Порой ты бываешь очень полезен. Да, у него есть мать в Ираке; я слышал о ней. Я висел на волоске, и мне пришлось блефовать. Как ты думаешь, сработает?

— Если постараемся, то сработает. А теперь успокойся и слушай! Эти письма сами по себе, если они вообще существуют, гроша ломаного не стоят…

— Ты так думаешь? — хмыкнул Джефф. — Хотел бы я быть на твоем месте.

— Не начинай заново все эти разговоры. Я хочу сказать, что, коль скоро вся эта история вышла на поверхность, они уже не имеют такого значения. Рано или поздно об этом будут знать все и всюду — если только не случится чуда. Давай оценим факты. Как ни ужасно, но допустим, что они могли стать поводом для убийства Пендерела. Но лишь…

Мне показалось, что Джефф готов что-то разломать, дабы выпустить пар. Им владела холодная ярость, и в таком настроении человек готов превратить стул в шейки.

— Но лишь, — уточнил я, — если они соответствуют истине. Так ли это?

— Да, конечно, все так. Я не знал, что мне делать — то ли убить эту потаскушку, то ли… Я… я и сейчас не знаю. Понимаешь, я не обладаю такой широтой мышления и терпимостью, как сегодняшнее поколение, но тем не менее я бы смирился, будь это кто другой, но только не Пендерел. Ты не знал его, Берт. Он из тех типов, которые, называя женщину «моя дорогая леди» и изящно целуя ей руку, в то же время не спускают глаз с ее колец. Ну да. Я испытываю глубочайшую симпатию к мужчине и женщине, которые не могут жить в разлуке, но такие вещи — особенно если речь идет о твоей собственной дочери… в одном Рейли была права. Я, как и Мириам, считал, что этот человек находится не ближе чем за тысячу миль от Лондона.

— Теперь давай думать! Перед нами следующий и самый важный вопрос. Как много людей знают об этой истории — я имею в виду — о ребенке?

— Вот этого я и сам не знаю! Черт возьми, можешь ли ты хоть что-нибудь вбить себе в башку? Эта девчонка Кирктон, конечно. Насколько мне известно, больше никто. Но как я говорил, утверждать невозможно. Я потратил тысячи, чтобы скрыть все следы, но все равно происходят утечки. Я так и не знаю, что себе думают эти ребята…

— Джерри знает?

— Хм-м… Этот может. Но он никогда не был особенно близок с Мириам, он не был в тех проклятых местах, так что ни от меня, ни от нее он ничего не слышал. Все же, хоть я и сомневаюсь, что-то он мог прознать. Все они могут догадываться — что-то не так. Пусть даже сомнительно, знали ли они о существовании Пендерела.

— Бакстер или Маннеринг?

Джефф мрачно усмехнулся:

— Я бы не поручился, что Маннерингу ничего не известно. Согласен? Бакстер. Хм-м… Н-нет, хотя он и был в Каире. Я принял все меры предосторожности, и секретным агентам, шныряющим по подвалам, ничего не удалось разнюхать. Господи, Берт, ну надо же такому случиться! Из тысячи лондонских актеров они выбрали единственного!..

— Ну, это не так уж странно, как все остальное; для театрального агентства их требования были достаточно необычными. Тем не менее вот что важно: много ли человек, поймай они Пендерела на попытке шантажа, хотели бы и могли его убить?

Джефф зашелся насмешливым кашлем.

— Неужели ты думаешь, я не ломал себе голову над этим? Начать с того, что я бы и сам это сделал. Джерри. Бакстер. Маннеринг… хотя не берусь утверждать, сложный вопрос. Сама Мириам… хм-м. Относительно ее трудно говорить. Порой ведет себя толково и сообразительно, а порой размякает, как хлеб в воде. Странная девица. Преданность Дика Батлера остается под сомнением, поскольку у него связь с Гарриет. Откуда мне знать? — Он стал барабанить пальцами по подбородку. — Послушай, Берт… ты же не предполагаешь, что все они замешаны в этой истории? Которая с самого начала выглядела как тайный сговор? Как-то я читал подобный детектив. Тринадцать человек, и у каждого были свои счеты с мертвецом.

— Чепуха, — рассудительно возразил я. — В подобном случае они бы не вели себя таким идиотским образом. Нет. Один из них совершил убийство, и началась полная неразбериха.

Джефф с мрачным видом стал расхаживать по кабинету; порывы дождя продолжали колотить по окнам.

— Ну ладно, — сказал он. — Что нам сейчас делать? Предполагаю, не имеет смысла спрашивать, можешь ли ты полностью прикрыть это дело или хотя бы в какой-то мере?..

Прежде всего надо было точно разобраться, что происходило между без четверти одиннадцатью и одиннадцатью часами, и прикинуть, кого можно исключить. Вопрос, ребята, заключался в том, с чего начинать. И начинать надо было первым делом с Пруэна. По словам Иллингуорда, музей все время был у него в поле зрения. Именно так! Пруэн уже явился, опередив остальных, и сейчас в зале беседовал с Уорбертоном. Я подумал, что Джеффу лучше не присутствовать при нашем разговоре. Это могло бы привести к осложнениям, и, скорее всего, Пруэн стал бы врать больше, чем он уже собирался. Кроме того, мы решили, что никому не будем упоминать о миссис Рейли и пытаться выяснять, знает ли кто-либо еще то, что известно ей; в таком случае эпидемия вранья начнет набирать темпы.

До появления Пруэна я вытащил этот проклятый список Попкинса, развернул лист на столе и сел изучать его. Есть ли вопросы, на которые уже имеются ответы? Да, несколько. Из одиннадцати пунктов на четыре получены вполне приемлемые объяснения: номера 6, 7, 8 и 10. Исходя из моей теории, ответ на шестой вопрос — почему Мириам, увидев труп, в панике позвонила Гарриет и стала говорить искаженным голосом? — был предельно убедителен. Все стало ясно и с седьмым вопросом относительно кулинарной книги. Так же как и с восьмым — телеграмма Джеффри из Саутгемптона и причина его отсутствия в музее. Ответ на десятый вопрос — изучал ли кто-либо медицину? — был отрицательным. Как видите, у нас остались вопросы с первого по пятый, девятый и одиннадцатый. Итак?

Встав, я закрыл окно в туалете, ибо в комнате стало прохладно. Теперь кабинет был ярко освещен, не скрывая претенциозную броскость ковров, изящество мавританской резьбы по дереву и обрамленные снимки унылых развалин. Джефф любил, чтобы его окружали яркие краски, и даже кресла были обтянуты красной кожей. Не осталось никаких следов событий прошедшего вечера, если не считать выбитого стеклянного окошка в одной из створок лифта и зеленого томика «Практической грамматики арабского языка» на столе. Я засунул в него мой список вопросов. И тут в кабинет проскользнул Пруэн.

У него был угнетенный вид. Я давно не видел его; со времени нашей последней встречи он несколько похудел, на лице появились пятна, а глаза за стеклами очков от «Вулворта» стали слезиться — ему приходилось снимать очки, чтобы протереть глаза, — но я первый раз увидел его без ливреи и понятия не имел, что он лыс. Кроме того, он продолжал сморкаться. Враждебности в нем не чувствовалось, ибо он был так напуган, что постоянно вздрагивал. Я предложил ему стул; он сел, подогнув колени и понурив голову. Затем я спросил:

— Вы собираетесь врать мне?

— Нет, сэр!

Он был в таком же вздрюченном состоянии, как и Иллингуорд; мне показалось, что он готов сорваться со стула.

— О себе я уже не говорю, но вы понимаете, как отреагирует семья Уэйдов, если вы будете врать?

— Вы их друг, — просто сказал Пруэн. — И я расскажу вам всю правду.

— Кто убил Пендерела?

— Разрази меня бог, не знаю! — поспешно ответил он, трагическим жестом воздев руки. — Провалиться мне на этом месте, но я даже не знал, что он мертв, пока… ну, вы понимаете, сэр. Пока не пришел инспектор.

— Вам доводилось раньше слышать о Пендереле? Вы знали, кто он такой?

— Нет, сэр. Я лично не знал этого проходимца. И они не знали его. Так что чего ради кому-то понадобилось бы убивать его? Я вас спрашиваю, сэр!

— Вы должны понять, что мне все известно относительно пьески, которую ваша компания собиралась разыграть прошлым вечером. Мистер Уэйд ввел вас в курс дела, не так ли? Вы не собираетесь отрицать свое участие в ней?

— Ни в коем случае, — откровенно признался он. — Но я бы назвал это духовным участием. Духовным!

— Правда ли, что вы весь вечер стояли у входных дверей?

Он не собирался уклоняться от ответа.

— Весь прошлый вечер, сэр, включая время до закрытия музея. После этого я оставался при дверях с десяти минут одиннадцатого или около этого и до одиннадцати. Ровно в одиннадцать явился этот странный пожилой джентльмен — вы знаете, сэр, о ком идет речь; стало известно, что он Уоллес Берри; если вы спросите меня, скажу, что ему единственному это удалось — он с грохотом вырвался из лифта! Выбрался он через окно туалета… Ну и ну! Остальное вы знаете. Мы втащили его через угольную шахту. Затем мистер Холмс сказал: «Слушайте! На тот случай, если появится полиция, нам надо уносить ноги». Из-за этого психа, конечно. Но первым делом мистеру Бакстеру пришлось выйти и залезть обратно через это окно, — он показал, — чтобы открыть двери, запертые этим стариком, и взять из шкафа в той комнате свои плащи и шляпы.

Он тяжело дышал.

— Расслабьтесь, — посоветовал я. — Начните с самого начала и расскажите все, что было прошлым вечером. Все — понимаете?

— Слушаюсь, сэр. Вот, значит, как было. — Он набрал в грудь воздуха и решился: — Видите ли, прошлым вечером я, как обычно, держал двери открытыми с семи до десяти…

— Подождите. Почему вы специально держали заведение открытым прошлым вечером, когда все дела уже подошли к концу? Это было важно?

— Было ли это важно? — возмущенно переспросил Пруэн. — Еще бы, сэр! Неужели вы не знаете, какой популярностью мы пользуемся, особенно у детей, которых родители приводят после школы? Я спрашиваю вас: знаете ли вы ребенка, который удержится от искушения побродить по «Галерее Базаров»? Или побывать в «Восьмом Раю», который представляет собой реконструкцию дворца султана? Вы можете это себе представить?

Честно говоря, я никогда об этом не думал. Скорее, я был уверен, что в музеи никто не ходит, разве что по обязанности.

— Мы, конечно, не Национальная галерея, — со скрытой гордостью сказал Пруэн. — Но популярны ли мы? Я снова спрошу вас, сэр: как вы думаете, зная мистера Уэйда, стал бы он держать музей открытым хоть минуту, если бы он не привлекал людей? Посмотрите на «Базары», на «Восьмой Рай»! Барнум и Бейли[14]Барнум и Бейли — два американских предпринимателя, которые с середины XIX века первыми стали показывать «ярмарки чудес»; среди их экспонатов были, в частности, настоящие сиамские близнецы Чанг и Енг. не сделали бы лучше. Мистер Уэйд — настоящий шоумен. Мы хотели обзавестись большой электрической рекламой, и она бы у нас была, если бы нам позволили. А еще «Зал Зеркал» — представить только! Популярны ли мы!

— Хорошо. Как прошел прошлый вечер?

— Просто прекрасно. Видите ли, был вечер пятницы, занятий на другой день не предполагалось. Все было как нельзя лучше. Поэтому мы и держали музей открытым. Правда, было одно исключение из правил. Обычно каждый вечер, ровно к десяти, приходят три уборщицы, чтобы привести помещение в порядок. Только не в последний вечер. Им сказали, что можно не приходить.

— Продолжайте.

Он снова перевел дыхание.

— Ну вот, сэр, а все остальные — мисс Мириам, мисс Кирктон, мистер Джерри и прочие — они явились… — он откинул голову и наморщил лоб, словно мучительно вспоминая; он был в таком возбуждении, что забыл все свои страхи, — они явились сюда примерно к десяти. Да, около десяти. Вошли они через заднюю дверь, потому что у мисс Мириам был ключ от нее. Верно! Те, роли которых требовали костюмов, то есть мистер Бакстер и мистер Батлер, переоделись в квартире мистера Холмса. Мистер Джерри, которому надо было только наценить парик, усы и бакенбарды (хотя я был против них), был в своем обычном костюме и собирался приклеивать бакенбарды прямо на месте. Войдя, они прямиком направились в эту комнату и стали ждать, когда я закрою музей.

— И когда вы его закрыли?

Он задумался:

— Было минут десять одиннадцатого. Видите ли, сэр, порой бывает трудновато всех выставить. И затем…

— И что же было затем?

Он заерзал в кресле, скорчил физиономию и тихонько стукнул по подлокотнику:

— Вот незадача, только что пришло в голову! Это что-то новое! Подождите немного, пока я приведу мысли в порядок… Значит, так. В десять минут одиннадцатого я закрыл двери и запер их на засов. Затем прошел в это помещение — все они были тут на месте — и сообщил им, что все чисто. Мистер Батлер возмущенно ходил по кабинету. «Где этот тип, этот актер из агентства? — спросил он меня. — Все мы уже вызубрили свои роли! Где этот парень? Он что, еще не появился?» Это мне сказал мистер Батлер.

— Во сколько, как предполагалось, должен был появиться актер?

— А вот это, — ответил Пруэн, торжественно указывая на меня пальцем, — и было следующее, что огласил мистер Батлер. «Я сказал ему, — сообщил он, — быть тут сразу же после девяти, как только управится». Затем мистер Холмс, который с несколько смущенным видом сидел за столом с пишущей машинкой, — кажется, он вообще не горел энтузиазмом — сказал: «Мы будем выглядеть полными идиотами, если что-то обломится. Как вы думаете, куда этот парень мог деться?» А мистер Джерри, который, подражая мистеру Уэйду, сидел положив ноги на стол, сказал: «Не гони волну; сейчас всего лишь четверть одиннадцатого. Как насчет гроба?» То есть, сэр, вы хотите, чтобы я рассказал вам все, как было? Со всеми подробностями?

— Да.

— Как прикажете, — согласился Пруэн и, кажется, не без удовольствия вздохнул. — Что же до гроба, то под него они пустили сундук для хранения серебра, который был в одной из больших витрин наверху. Они еще не вытащили его, не успели уложить в упаковочную клеть, потому что я не хотел, чтобы до закрытия музея экспонаты оказались в беспорядке… Правда, сэр, персидский костюм для мистера Бакстера они взяли за день до этого, чтобы посмотреть, как он на нем сидит; хорошенькое дело, если бы он ему не подошел!.. Но гроб еще не был упакован. Я еще рано утром поднял наверх упаковочные материалы для него. И мешок опилок из мастерской мистера Уэйда в погребе. А также воск для печатей, чтобы все выглядело солидно.

Так что было решено, что, пока мистер Джерри с помощью мисс Мириам и мисс Кирктон прилаживает себе бакенбарды и гримируется, мистер Батлер и мистер Холмс пойдут наверх готовить ящик. Мистер Сэм Бакстер и руки не приложил. Он сказал, что должен привыкнуть к своему странному костюму, а также наложить на лицо смуглый грим и не может возиться с опилками. Мистер Бакстер пошел в «Галерею Базаров» и стал бродить по ней, бормоча слова роли. — Пруэн подмигнул. — Мистер Бакстер был не очень хорошим актером — увы! Ему надо было сказать всего несколько слов — да я бы и то лучше справился…

Прежде чем разойтись, они все вышли в зал. Мистер Холмс открыл стеклянную витрину, в которой лежал ханджар — то есть кинжал, сэр, а потом вынул из кармана маленькие черные усы, которые вместе с кинжалом попытался вручить мистеру Бакстеру. «Это твои, — сказал он. — Бери их, Сэм, а то забудешь». Но мистер Бакстер громко, словно его укусили, завопил: «Убери их! Они мне пока не нужны. Я не собираюсь прогуливаться по скользкому полу с этой штукой на поясе — до того как наступит нужное время. Пока убери их».

Так что мистер Холмс взял ханджар и усы, вернулся и положил их на нижнюю ступеньку лестницы. «Там они и будут лежать, — сказал он. — Чтобы не пропали».

Потом, как я говорил, они разделились. Мистер Батлер и мистер Холмс поднялись наверх. Две молодые леди отправились помогать мистеру Джерри наклеивать бакенбарды. Мистер Бакстер вернулся в «Галерею Базаров», стал прогуливаться по ней и бормотать слова роли. А я? Я пошел к стулу у входных дверей и все остальное время не сходил с места… Было тогда, сэр, точно четверть одиннадцатого.

— Пруэн, — сказал я, — кто украл кинжал? Кто взял его?

Он поджался, набрал в грудь воздуха и поднял на меня вытаращенные глаза.

— Можете убить меня на месте, сэр, — сказал он, — но не имею ни малейшего представления.

Глава 16

ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ АКТЕРА

Наклонившись в кресле и вцепившись в подлокотники, Пруэн со своей мятой физиономией напоминал червячка, вылезшего на свет божий; слегка склонив голову к плечу, он вертел шеей, и на губах его застыла заискивающая улыбка. Вы знаете, как выглядят люди на объявлениях в магазине, призывающих что-то купить. Точно как он. Но взгляд у него был совершенно серьезный — и испуганный.

— Ты, мутноглазый гномик, черт бы тебя побрал, — с трудом сдерживаясь, сказал я и, перегнувшись через стол, ткнул в него пальцем. — Ты поклялся говорить правду. Кто похитил кинжал?

— Послушайте… — обиженным тоном начал Пруэн.

— Кто похитил кинжал?

— Не надо кричать, сэр, а то меня хватит удар, — пожаловался он. Голос у него подрагивал, но он стоял на своем. — Если хотите, можете и дальше вести себя таким же образом. Но позвольте мне хоть полслова! Дайте мне возможность объяснить — это единственное, чего я хочу. Послушайте!

Он сглотнул, и голос у него окреп.

— Вот я сижу на стуле — прямо у дверей. Видите? Примерно в ста (ну, может, в восьмидесяти) футах от лестницы. Тот кинжал лежит на нижней ступеньке. Между мной и лестницей — ряд стеклянных витрин, которые перекрывают мне обзор. Не так ли? Освещение? Не очень яркое. Как лунный свет. Как вы видите, особой дальнозоркостью похвастаться я не могу. А теперь я спрошу вас — вплоть до одиннадцати часов люди постоянно мелькали перед глазами. Успел бы я заметить, если бы кто-то из них быстро наклонился? Заметил бы я кинжал? Я спрашиваю вас: могло это прийти мне в голову? Вот! Почему вы не позволяете мне изложить всю правду — а потом уж судить?

В этом был определенный смысл, но я все еще был уверен, что он врет. Тем не менее я сказал, чтобы он продолжал.

— Начну, конечно, с той минуты, когда появился человек, которого впоследствии убили, — без уверток сказал он и откашлялся. — Итак…

— Начните с того, на чем вы остановились. С четверти одиннадцатого. До появления будущего мертвеца остается полчаса. Вот с этого места и начинайте!

Пруэн намекнул, что это пустая потеря времени, но все же подчинился:

— Ничего особенного я не заметил. Может, через пару минут после того, как я занял свое место (пришлось спрятать трубку, поскольку нам не разрешено курить на посту), открылась дверь кабинета куратора и оттуда вышли мисс Мириам и мисс Кирктон. Сразу же после их появления… — червячок изобразил констебля, дающего показания перед судом, — из «Арабской галереи» наверху вылетел мистер Батлер и торопливо спустился по ступенькам. Его полицейская форма сидела на нем как на корове седло. Ха-ха!

«Гвозди! — крикнул он, размахивая молотком, который я оставил для них наверху. — Гвозди! Где гвозди, Пруэн? — заорал он через зал. — Мало того что мы еле вытащили этот сундук из витрины, ничего не разбив, что порвался мешок с опилками, так еще и гвоздей нет!»

Он был очень возбужден, этот мистер Батлер.

Я принес ему свои извинения. И сказал, что гвоздей полно в карманах куртки мистера Уэйда в подвале — видите ли, сэр, наш шеф устроил внизу мастерскую, где находится и его рабочая одежда, и все остальное. Я сказал, что хоть сейчас сбегаю вниз и принесу их. Но мисс Мириам тут же перебила меня и любезно вызвалась сама принести гвозди. Она всегда была очень услужлива. И пока мисс Кирктон поднималась наверх с мистером Батлером, мисс Мириам пошла за гвоздями.

Пруэн откинулся на спинку кресла. Он говорил усталым бесстрастным голосом и, моргая, озирался по сторонам, словно хотел запомнить обстановку.

— Вы… — сказал я.

— Сэр?

— Вы хотите сказать мне, что она в самом деле побежала за гвоздями в погреб?

— И это было очень любезно с ее стороны, — ощетинился он. Руки у него дрожали; на лице его не было испарины, но глаза слезились. — Я всегда считал мисс Мириам…

— Когда она вернулась?

Он задумался:

— Ну, минут через пять-восемь. Что-то вроде.

— Пруэн, вы откровенно врете. Черт побери, неужели вы не понимаете, что этим только ухудшаете свое положение? Я знаком с показаниями доктора Иллингуорда, а также всех остальных. Иллингуорд вошел в музей примерно в двадцать пять минут одиннадцатого. Вы сказали, что она спустилась в подвал сразу же, как минуло четверть одиннадцатого… Вы хотите уверить меня, что она там внизу искала гвозди почти двадцать минут? На самом деле, когда Иллингуорд оказался у тыльной стороны зала, он увидел, как Мириам поднимается из подвала. Двадцать минут! И это еще не все. Когда она поднялась, а Иллингуорд все еще находился в зале, он услышал сверху звук забиваемых гвоздей. Что вы скажете на это? Когда Иллингуорд появился тут в двадцать пять минут одиннадцатого, он что, видел, как она поднимается?

— Да, видел, — продолжал стоять на своем Пруэн. В голосе его появились ворчливые нотки. — Да, видел. А почему бы и нет? Она ведь дважды спускалась.

— Она второй раз спускалась в подвал?

— Да, сэр, не встать мне с этого места. Ее поведение не имеет ничего общего с этой историей. Ни в коем случае! Вот сами увидите, дайте только мне рассказать. — Протянув руку, он ткнул пальцем в ладонь.

Не хочу пускаться в глупые рассуждения о впечатлении, которое он производил, но казалось, что теперь Пруэн говорит правду. Он был уже не так напряжен, и в каждом его слове чувствовалась серьезность. Более того, он заметно стал склонен к словоохотливости, ибо миновал опасную точку. Какую именно? Да, вот именно: похищение кинжала. Как ни грустно, как ни противно, но я был убежден в этом до мозга костей — кинжал был украден именно в эти минуты, и похитила его Мириам Уэйд.

— Она спустилась вниз за их гвоздями, — хрипловатым доверительным голосом бубнил он, — и вместе с ними поднялась через пять-восемь минут… н-нет, скорее через пять. Мистер Батлер снова сбежал вниз, а она, поднявшись, отдала ему гвозди.

— Значит, это было между двадцатью пятью минутами одиннадцатого и половиной?

Остальные вопросы так и крутились у меня на языке. Но пока еще я не мог задавать их.

— Да, сэр. Она вручила ему гвозди, и мистер Батлер снова поднялся наверх. Она неторопливо прошла к подножию лестницы — как бы прогуливаясь, можно сказать — и быстро направилась в мою сторону. Но, проходя мимо, только кивнула мне и улыбнулась. Прошла она в «Персидскую галерею».

— Ту, что с левой стороны, если стоять спиной к входным дверям?

— Совершенно верно, сэр. Свет в ней не горел; я его выключил, когда к десяти часам проводил последних посетителей. Так что я спросил: «Включить вам свет?» Но она ответила, что нет, не стоит. На несколько минут все успокоилось. То есть стало тихо. Я слышал, как мистер Бакстер расхаживает в «Галерее Базаров», что-то бормоча про себя по-арабски. Я уже стал немного беспокоиться, поскольку актер так и не появился. Затем из «Персидской галереи» вышла мисс Мириам. Она снова прошла в зал — и могу ручаться, что открыла дверь в подвал и снова спустилась туда!

— Хорошо ли вы видели дверь в подвал со своего места?

— О да, сэр. Когда я сидел на стуле, она была у меня прямо перед глазами, так сказать, — во всяком случае, добрая половина ее. Хотя у меня не было времени размышлять по этому поводу, ибо тут же у дверей раздался звонок… «Уф, слава богу! Вот и актер!» — подумал я. Сомневаюсь, что они наверху его услышали — то есть мистер Батлер, мистер Холмс и мисс Кирктон, — ибо оттуда доносился только стук молотков. Ох, какое я испытал облегчение! Я открыл двери, и на пороге появился этот странный тип… И я спрашиваю вас, — завопил Пруэн, — откуда мне было знать, что этот тип не из агентства?

В гриме он был как живой, разве что без бакенбардов! Вы видели, что у него жутко смешной торжественный вид (и еще этот цилиндр, скажу я вам!), длинное лицо, скошенный подбородок, большие очки в роговой оправе, как у янки, а ботинки у него, быть мне голландцем, тянули не меньше чем на одиннадцатый номер. Но даже тогда, сэр, мне показалось — тут что-то не то. Ибо, когда я слегка развеселился и игриво встретил его, он вручил мне визитную карточку «Вильяма Аугустуса Иллингуорда, доктора богословия», сунул мне под нос какую-то книгу с арабскими письменами и, фыркнув, двинулся дальше.

Я подумал про себя: «Э, да он вроде действительно доктор» — и начал слегка беспокоиться. Но может, все было в порядке — актеры ведь с таким старанием готовятся к своей роли, чтобы все было один к одному! Он остановился у входа в «Галерею Базаров» и, должно быть, увидел мистера Бакстера, ибо отступил на пару шагов, произнеся фразу на каком-то неведомом мне языке. Мистер Бакстер ответил ему тем же. Затем этот полоумный вышел в зал. Мисс Мириам как раз открывала дверь из подвала. Она посмотрела на него и, не произнеся ни слова, поднялась наверх. Затем распахнулась дверь кабинета, и оттуда вылетел яростный мистер Джерри со словами: «Вы опоздали! Заходите скорее!» — или что-то в этом роде.

— Сколько было времени? — прервал я его.

— Минуло двадцать пять минут одиннадцатого, — уверенно ответил Пруэн. — Я как раз посмотрел на свой хронометр, чтобы проверить, насколько этот тип запоздал. На полчаса! А? Я вас спрашиваю! Вместе с мистером Джерри он зашел в кабинет, но меня не покидало легкое беспокойство — хотя у меня не было времени размышлять по поводу закравшегося подозрения. Прошло минуты три или пять, как вдруг раздалось: «Банг!»

— Не перескакивайте! — прикрикнул я на него. Он дернулся и стал хрустеть переплетенными пальцами, а я терпеть не могу неврастеников. — Что это значит — банг?

Похоже, он и сам был неподдельно растерян.

— Понятия не имею. Какой-то треск, словно что-то упало и разбилось. Звук раздался внизу, со стороны «Галереи Базаров», точнее, он шел прямо из нее. Я крикнул: «Мистер Бакстер!» — ибо подумал, он мог там что-то разбить и мне придется прятать следы от мистера Уэйда. Так что я поспешил посмотреть, что там…

— Приостановитесь! — Вроде мы начали подходить к сути дела. — Мне кажется, вы сказали, что все время не покидали своего места у дверей?

Он снова искренне удивился:

— Ну как же, сэр, я никогда так не считал! Да, в ту минуту я его оставил, хотя и ненадолго. Это можно даже не принимать во внимание, поскольку далеко я не отходил… — И тут новая, убедительная и странная идея настолько поразила его, что он оцепенел: — Вот оно! Я понял, что вы имеете в виду, сэр. Вы хотите сказать, что кто-то мог проникнуть в музей и похитить лежащий на ступеньках кинжал, когда я был спиной к нему?

Я так не думал, но подобное предположение нельзя было исключать.

— Как долго вы отсутствовали у дверей?

Он прикинул:

— Может, минуты две или три, сэр. Вот как это было. Я направился к галерее посмотреть, что там случилось; когда я заглянул туда, мистера Бакстера не было на месте, и я не мог понять, что же там произошло, ибо вроде ничего не разбилось. Вот тут-то я и увидел! На полу лежал кусок угля, а на стене отпечаталось большое грязное пятно — кто-то, стоя на этом месте, с треском запустил в стену этим внушительным куском.

— Кто?

— Вот это-то, сэр, я и не могу сказать, потому что никого там не было, кроме мистера Бакстера, да и его-то я в данный момент не видел. Я окликнул его и увидел, как он переходит улочку. Он сказал, что был в «Галерее Восьмого Рая» — она рядом, и между ними есть дверь, так что не надо выходить в зал, чтобы попасть из одной галереи в другую, и еще он сказал: «Эй, что тут за чертовщина?» — «Мистер Бакстер, сэр, — спросил я, — это вы кинули уголь?» — «Что за ахинею вы несете? — возмутился он. — Уголь? Какой уголь?» И когда я показал ему, он сказал только, что у него не было времени пачкаться с углем, и удалился с таким видом, словно я оскорбил его; он пересек зал и зашел в «Персидскую галерею» напротив. Откровенно говоря, сэр, я стал испытывать какое-то странное чувство — что-то вроде мурашек по коже. Причиной тому был этот треск от удара. «Какие-то очень странные дела творятся здесь, — подумал я. — От которых порой волосы встают дыбом».

— Успокойтесь. Пока вы были в «Галерее Базаров» и до того, как мистер Бакстер пошел в «Персидскую галерею», слышали ли вы в зале какие-то звуки? Шаги или что-то в этом роде?

Он дернулся, и эта его реакция вкупе с блеснувшими глазами, когда он стал припоминать, могла быть обманчивой или же быть следствием воображения. Но мне показалось, что сейчас он искренен.

— Да, слышал! Вы мне напомнили — в то время я не обратил на них внимания, потому что в зале всегда бродит эхо. Но я слышал, разрази меня гром, я слышал, будто вроде там кто-то ходит! Даю слово, вот тогда-то и был украден кинжал. Заверяю, что я…

— Когда вы услышали эти шаги?

Снова он наморщил физиономию в мучительных стараниях припомнить:

— Ну… думаю, едва только я сунул нос в пределы базара. Да! Именно тогда. Это были быстрые легкие шаги. Теперь я вспомнил.

Ребята, у меня не очень богатое воображение, но при мысли об этих быстрых легких шагах, крадущихся по залу, и у меня мурашки по спине побежали. Я спросил:

— Где в это время были все остальные?

— М-м-м… сейчас. Насколько я знаю, мистер Джерри разбирался в кабинете с тем психом, которого я продолжал считать актером; остальные, кроме мистера Бакстера, находились наверху. Я знал об этом потому, что с четверти одиннадцатого до двадцати пяти минут одиннадцатого — когда явился этот полоумный — время от времени кто-то из них выглядывал сверху и кричал мне: «Он уже пришел?» Конечно, имея в виду актерa. Точно определить время я не могу, сэр. Не помню. Просто они появлялись один за другим. Это могли быть мисс Кирктон, мистер Холмс или мистер Батлер. Ах да! В последний раз меня окликнули сразу же после того, как гость зашел в комнату с мистером Джерри, а мисс Мириам второй раз поднялась из подвала. Да! Мистер Холмс вышел на галерею, которая тянется вокруг всего зала, и сверху крикнул мне: «Его еще нет, Пруэн?» Он так волновался, что это было просто забавно. Я весело крикнул ему в ответ: «Только что явился, сэр, и сейчас он с мистером Джерри». Да, это я забыл. А тогда четко помнил, ибо удивился, почему мисс Мириам, видевшая гостя, не сказала им, поднявшись наверх, что актер уже на месте.

— Все это было до того, как вы услышали удар угля о стенку галереи?

— Да, сэр, за пару минут до этого. Во всяком случае, времени прошло немного. Но, возвращаясь к тому, кто швырнул углем в стенку… Я услышал треск и рассказал вам, что было потом. Как я испытал странное чувство и услышал шаги в зале…

Я записывал его рассказ, чтобы Попкинс мог заверить его; могу себе представить, как он беззвучно аплодировал за моей спиной. Ведь я испытывал почти такое же возбуждение, как и Пруэн.

— Помедлите, — сказал я ему. — Мы расстались с вами в «Галерее Базаров»; Бакстер через зал направился в «Персидскую галерею»; Джерри и… м-м-м, доктор Иллингуорд оставались в кабинете. Остальные были наверху. Время, должно быть, близилось к без четверти одиннадцати. Итак. Есть тут какой-нибудь другой путь вниз (с верхнего этажа, я имею в виду), кроме как по лестнице в конце зала? Какая-то другая лестница, кроме этой мраморной? Мог кто-то спуститься вниз, не попавшись вам на глаза?

Несколько секунд он молчал. Он пристально рассматривал меня; костлявые пальцы теребили воротничок, оттягивая его от горла. Я слышал, как тяжело, с присвистом он дышит. Он как-то странно то прищуривал, то снова таращил глаза.

— Путь вниз, — повторил он, как бы вспоминая вопрос. — Есть еще один, сэр.

— Какой же?

— С этого этажа наверх ведет лестница в углу «Персидской галереи». Если хотите, можете выйти и посмотреть. Она ведет в верхнее помещение, где экспонируются разные шали. Нечто вроде лестницы для персонала. Витая металлическая; вы такие видели.

— И это единственный путь вниз?

— Да, сэр. Разве что на лифте, но он неподвижен, как собор Святого Павла, да и, кроме того, мистер Джерри и гость сидели как раз рядом с ним.

— Вы говорили, что в «Персидской галерее» было темно?

— Так и было.

Я изо всех сил старался не захлебнуться в этом обилии фактов, поскольку я все же бизнесмен, а не детектив, но, думаю, мыслил я ясно и четко.

— Хорошо. Вернитесь к рассказу о том, как вы прошли в «Галерею Базаров» и увидели на полураздавленный кусок угля.

Он испустил хриплый свистящий выдох.

— Я осмотрелся, заглянул во все углы — вот на этом месте мы остановились — и стал искать, не спрятался ли тут кто-нибудь. Сами можете убедиться, что со всеми этими навесами и шатрами там есть где прятаться. И тут — бр-р-р! — снова затрезвонил звонок у дверей.

Господи, я чуть не выпрыгнул из кожи вон! И потащился обратно к себе, раздумывая, кто это может быть: для мистера Маннеринга слишком рано, да и они еще не подготовились. Точно знаю, что было еще рано. Без четверти одиннадцать. Но, может быть, Маннеринг пришел пораньше, подумал я… Впрочем, нет, не может быть. Они настоятельно требовали от него — или это делала мисс Мириам, чтобы до одиннадцати он и не появлялся. И тут мне пришло в голову, что тот странный тип, которого я впустил, — совсем не тот человек, которого ждали. Редко я попадал в такое странное положение, скажу я вам! Но не оставалось ничего другого, как разобраться в ситуации и предупредить остальных, если это мистер Маннеринг. Говоря по правде, сэр, больше всего меня колотило от мысли, что, может быть, всего лишь может быть, что незваным гостем неожиданно явился старый мистер Уэйд…

В двери была такая заслонка (довольно небольшая), которую можно было приоткрыть и выглянуть. Я подошел к парадным дверям и приоткрыл ее. Там стоял тот парень, которого потом нашли мертвым… Лоб у него был весь в поту. Коротким резким жестом, словно женщина с пудреницей, он вскинул руку, рукавом вытер лоб и как бы сглотнул спазму в горле.

Но как, черт возьми, спрошу я вас, сэр, должен был я догадаться, что это за тип? Смугловатый, с черной бородкой, с желтоватыми стеклами пенсне на ленточке, с высоким воротничком, он насмешливо ухмылялся, глядя на меня. В отверстии внезапно показалась эта странная физиономия, словно соскочившая с бронзовой лепнины дверей.

«Кто вы?» — спросил я, а он ответил с такой странной… странной…

— Интонацией?

— Да, сэр, если угодно. Словно он был готов вгрызться зубами в нижний край заслонки. Господи, ну и зрелище! Вид у него был диковатый, если вы меня понимаете.

«Болван, — сказал он, — я из агентства Брайнерда. Открывай двери».

Тут меня прямо замутило — как ни странно, но я ему поверил и понял, что сделал ошибку, приняв за него другого.

Едва я открыл двери, он спросил все тем же странным голосом:

«Где мисс Уэйд?» — вот что он сказал.

Я ответил:

«Она наверху, вместе с другими, но вас должна интересовать не она. Тут есть другой человек, которого я принял за представителя вашего агентства».

«Значит, он наверху с другими. Отлично. Вы оставайтесь на месте, — сказал он, едва только я двинулся за ним. — Я хочу кое с кем повидаться».

Господи, ну и манеры у него были! Мелкие семенящие шаги, старый цилиндр и все остальное; под мышкой зажата какая-то книга в кожаном переплете. Прежде чем я успел шевельнуться или промолвить хоть слово, он уже миновал меня. А теперь внимательно следите за моим рассказом, сэр, не упустите ни слова. Ночью мне все это снилось. Сон был не из приятных; в нем вечно возникала эта физиономия, внезапно соскочившая с бронзовых створок… Словом, он пошел себе, и, как только поравнялся с большим черным экипажем, раздался звук. Кто-то произнес: «Пс-ст!» Вот примерно так. — Пруэн, сжав зубы, постарался воспроизвести его. — Пс-ст! Словно ты хочешь привлечь чье-то внимание. Понимаете? Он был, скорее, негромок, но, поскольку в таком зале, как этот, любой звук отдается эхом, парень так и подпрыгнул. Приостановившись, он повернул голову налево — в сторону карет. Там кто-то стоял, издавая все тот же звук «Пс-ст!». Актер на секунду застыл на месте, присматриваясь. Он не произнес ни слова. Просто кивнул и, быстро поднырнув под оглобли кареты, оказался по другую сторону ее, где я уже ничего не мог видеть. Кто-то стоял в дальнем конце линии экипажей, где я тоже ничего не различал.

Я прервал его повествование, ибо в голосе Пруэна стали появляться визгливые истерические нотки.

— Вы хотите сказать, — спросил я, — что со своего места вы не видели, что делается на другом конце?

— Сэр, провалиться мне на этом месте, если говорю неправду! Можете сами пойти и сесть на мой стул. Вон он там стоит. Попробуйте хоть что-то увидеть! Передо мной открывался прямой вид вдоль линии карет на этой стороне — и до двери погреба в самом конце. Ряд карет тянулся слева. Именно так! Кареты были выстроены за колоннадой, между нею и стеной слева; за каретами вдоль стены тянулся лишь узенький проход. Как вы знаете, освещение было довольно тусклым, а от карет падали густые тени.

Я двинулся было в ту сторону, дабы выяснить, что там такое происходит. И тут я понял, что в любую минуту может прийти мистер Маннеринг, и я не имею права отходить от дверей — время-то на исходе… Говорю вам, я просто не знал, как мне быть. Тем не менее я сделал несколько шагов и сказал: «Эй! Где вы? Чем вы там занимаетесь за каретами? Кто там?» Ответа я не получил.

Нет, сэр, я не был, как вы считаете, испуган; я ничего не боялся, пока ваш инспектор не нашел труп в карете. Только не я. Скорее я испытывал раздражение. Как бывает, если вы ждете чего-то приятного, а все идет вверх тормашками. Но тогда!.. — Пруэн наклонился вперед. Он был полон такого воодушевления, что напоминал надутый газом пузырь. — И тогда я увидел нечто. Я понял только сейчас, потому что все запомнил и теперь сложил воедино. Обернувшись к парадным дверям и подойдя к одной из их створок, я увидел с внутренней стороны дверей на полу какие-то метки. Минуту назад их не было. На мраморе выделялись грязные размазанные следы, типа черной пыли, оставленные обувью недавнего гостя…

— Обувью Пендерела? Актера?

— Да, сэр, того парня, который только что вошел. Следы тянулись по залу и потом исчезали. Я подумал: где же этот тип шлялся, что набрал столько грязи на подошвы? И тут, сэр, я кое-что вспомнил. Когда этот парень шел по залу к каретам, мне показалось, будто я знаю и эту спину, и этот цилиндр. Так оно и было. Он появился тут, как я докладывал, без четверти одиннадцать. Но это не совсем верно. Ибо этот парень уже был в музее. Вечером, незадолго до десяти часов.

И Пруэн с торжественным видом откинулся на спинку кресла.

Глава 17

ОДИННАДЦАТЬ ПУНКТОВ, ОДИННАДЦАТЬ СОМНЕНИЙ

— Значит, он был в музее, — помолчав, повторил я, — несколько раньше, до десяти часов. Вы хотите сказать, что он зашел, осмотрелся и снова вышел?

Пруэн снова напрягся, растолковывая свою идею:

— Не знаю толком, как вам объяснить, так что помогите мне! Попробую выложить то, что мне запомнилось. Так перепутаны все… как бы это выразиться?

— Впечатления?

— Хм, — сомневаясь, буркнул Пруэн. — Что-то вроде. В моей профессии, сэр, приходится наблюдать за людьми, которые приходят в музей: как они держатся, как ведут себя, впервые попадая сюда. Были две группы школьников с учителями. Пожилая дама с джентльменом. Парочка зевак; таких видно за милю, и, попадая в «Галерею Базаров», они начинают кудахтать, как куры. Семья из загородной местности. Точно не скажу, сколько их было, но народу хватало. Но в цилиндре и во фраке был только один джентльмен. Я обратил на него внимание, потому что нормальные люди в цилиндрах по вечерам сюда не ходят — почему, не знаю, но они живут по своим правилам… Я не успел присмотреться к нему как следует, потому что он вошел сразу же за семейной группой. Скорее всего, в четверть десятого. Я увидел всего лишь спину этого джентльмена (то есть тогда я решил, что это джентльмен, а это был всего лишь актер). Вот так!

Но обратил я на него внимание и в силу другой причины. Обычно приходится смотреть, как люди ведут себя, когда приходят в музей. Девять из десяти, сэр, едва только переступив порог, останавливаются как бы в растерянности и начинают оглядываться. Затем девять из десяти поворачиваются и смотрят на меня. Почему, не знаю. Предполагаю, собираются о чем-то спросить. Порой спрашивают, порой нет, но, как правило, смотрят так, словно считают своим долгом ко мне обратиться.

Вы бы удивились, сэр, услышав, какие глупые вопросы, случается, мне задают! Многие осведомляются, сколько стоит входной билет, другие спрашивают, есть ли тут камера пыток и где находится туалет; и все время мне приходится внимательно присматриваться к подвальным дверям — делаю я это автоматически — и к дверям по другую сторону лестницы, которые ведут к моей квартире; хотя на обоих написано «Только для персонала», кто-то может в них ткнуться. Вот так!

Когда незадолго до десяти этот человек появился в первый раз, он ничего не спрашивал и ничем не интересовался. Он просто прогуливался по залу. И я подумал: «Ну ясно, ты ищешь уборную, и мне придется поглядывать на тебя, чтобы ты не открыл одну из этих дверей». Вот тогда я и обратил внимание на его цилиндр и фрак. Но он не подходил к дверям. Он остановился у карет и прошел между ними, словно направляясь в «Египетскую галерею». Она размещена во втором зале слева.

Затем я начисто забыл о нем, потому что ко мне подошли какие-то ребятишки и стали задавать вопросы. А когда надо было закрывать музей, мне как-то пришло в голову, что не видел, как цилиндр выходил. Вот почему, как я рассказывал, я и обошел помещение, проверяя, все ли в порядке. Когда вы спросили меня, я вспомнил этого типа.

— Так он вышел? — осведомился я.

Пруэн замялся.

— Честно говоря, сэр, во время обхода я его не обнаружил. Он снова появился в четверть одиннадцатого — примерно через час. Так что рискну заметить, что, должно быть, он выходил, раз опять вернулся, не так ли?

Иронии в его словах не было. Пруэн был полон сомнений; меня же они покинули, потому что, кажется, забрезжило объяснение.

— А теперь вспомните, — потребовал я, — было ли это до того, как все остальные — Мириам, Джерри и их компания — появились на месте?

— Да, сэр. За несколько минут до их прихода.

— Возможно ли было, чтобы Пендерел (только не делайте вид, будто не знаете, кем был Пендерел!), возможно ли допустить, что он проник в погреб, когда в первый раз оказался в музее?

Пруэн посмотрел на меня с таким выражением, будто опасается ловушки и готов сорваться с места:

— Хотите верьте, хотите нет, но до закрытия музея — ни в коем случае! Сэр, за весь вечер я лишь два раза отвел взгляд от дверей погреба. За это я ручаюсь. В первый раз — когда в десять часов обошел музей, проверяя, все ли покинули его. А второй — когда кто-то разбил кусок угля в «Галерее Базаров». Так что…

— Но, — сказал я, — он же мог, оказавшись в музее, где-то спрятаться. Не так ли? А затем, когда вы обходили залы, нырнуть в погреб. Отвечайте! Мог он?

Мне пришлось говорить с толикой чрезмерной уверенности, но она покинула меня: приходилось учитывать слишком много факторов. Тем не менее напрашивалось вполне логичное объяснение появления угольной пыли на подошвах Пендерела, оставивших следы на полу, когда он вошел в музей во второй раз.

Поначалу он тут появился в десять минут десятого, раньше назначенного времени. В силу каких-то обстоятельств он спрятался, а потом спустился в подвал; причина, может быть, крылась в том, что он хотел подстеречь Мириам Уэйд и решил сидеть в укрытии, пока не придумает, как увидеть ее наедине. Хорошо! Все остальные прибыли вскоре после этого, но какое-то небольшое время, пока Пруэн запирал музей, они толпились в кабинете куратора. А потом именно Мириам Уэйд, черт побери, спустилась в подвал за гвоздями!

Следовательно, мои остолопы, там она и должна была встретить Пендерела. Была ли их встреча оговорена? Нет, нет и нет! Этого не могло быть! Кроме того, что Мириам считала, будто он находится за тысячи миль от Лондона, Пендерел был последним человеком на свете, которого она хотела бы видеть. И все же она с ним встретилась. Что же произошло? Мы можем только гадать. Мы лишь знаем, что минут пять спустя она поднялась из погреба. Походив перед лестницей, она мимо Пруэна прошла в затемненную «Персидскую галерею». Пробыла она там недолго и опять вернулась в погреб. В данном случае пробыла она там совсем немного, после чего снова выскочила. Что произошло во время этих двух встреч-разговоров?

Единственное, что мы знаем, — это действия Пендерела, и они вполне подтверждаются доказательствами. Он прошел в хранилище угля. Здесь он поставил друг на друга пару ящиков (которые впоследствии нашел Каррузерс), чтобы через люк для спуска угля вылезти на улицу. Отсюда черная пыль на его подошвах, которая не исчезла за те несколько шагов, что он сделал к входной двери музея. Когда он вернулся в музей, то был полон ярости, спрашивая о мисс Уэйд. Снова зададимся вопросом: что произошло во время их беглых рандеву в погребе? Одно ясно: вторично он явился для исполнения своей роли в этой живой картине, сделав вид, будто опоздал и пришел только что.

И, ребята, он попал в западню. Кто-то невидимый, скрывшись за каретами, поджидал его.

Да, это было грязное дело, и я, как и старый Иллингуорд, не стыжусь признаться, что оно привело меня в ужас. Вся эта история крутилась у меня в голове какими-то туманными обрывками, пока из их мешанины не выплыла физиономия Пруэна, который что-то бормотал.

— Значит, вы слышали, — обратился я к нему, — как кто-то, скрываясь за каретами, издал звук, напоминающий «Пс-ст!». Вы окликнули его, но никто не отозвался, и после того, как Пендерел пошел в сторону этой… неизвестной личности, вы не хотели отходить от входных дверей. Вы вообще хоть что-то видели?

Теперь руки он держал в рукавах, как китаец, то и дело поднимая и опуская их. Вид у него был довольно жалкий.

— Я старался, сэр. Я тут же подбежал к дверям «Персидской галереи». Когда стоишь перед ними, то по прямой видишь все до последней кареты. Я имею в виду проход между ними и стеной.

— И что же вы заметили?

— Ровным счетом ничего, сэр, честное слово! Не было ни следа этой пары. Но понимаете, у меня не было оснований думать, будто там вообще кто-то был… в смысле, преступник. Думал, кто-то подшутил и скрылся, вот и все.

— Куда они могли деться? До того как вы там оказались? Влезли в большой дорожный экипаж?

— Не исключаю, — уныло сказал он.

— Была ли дверца экипажа с вашей стороны открыта или закрыта?

— Закрыта, сэр, — после паузы ответил он. — То есть, будь она открыта, я бы обязательно обратил на нее внимание, но я ничего не заметил.

— Слышали ли вы какие-нибудь звуки — голоса, шаги, что-то в этом роде — после того, как эти двое исчезли?

Его страхи усилились.

— Господи, теперь, когда вы спросили… я припоминаю, что вроде слышал какие-то шаги! Да, и я испугался до смерти, ибо это были те же быстрые стремительные шажки, которые я уже слышал в зале, когда был разбит тот кусок угля. Именно они! Такие быстрые, торопливые…

— Откуда? Откуда шли эти звуки?

— Понятия не имею, сэр. Как бы отовсюду, они словно висели в воздухе; все дело в эхе. Тут невозможно определить место, откуда исходят звуки. Да и шагов-то я слышал всего ничего. Всего несколько… Это было через две или три минуты после того, как этот парень-актер поднырнул под карету на другую сторону. Но точно припомнить время трудновато — не было повода запоминать его.

— Те шаги, что вы слышали… человек убегал?

Он повернулся ко мне.

— Может, закончим этот разговор, сэр? — застонал он. — Я и так уже напуган до полусмерти, когда вспоминаю, как я радовался, что все кончилось, пусть даже розыгрыш не получился… и потом еще танцевал вокруг этого ящика… рядом лежал труп этого парня, а у меня был при себе только один фонарик! Господи! — Он стал колотить ладонями по подлокотникам кресла. — Я и так уже перепуган — с меня хватит. Жалкий фонарик, и я один во всем зале рядом с этим… Да он мне во сне будет сниться! А теперь вы спрашиваете меня, куда направлялись шаги… Да были они! И куда-то бежали — это все, что я знаю!

Я позволил ему выпустить пар и расслабиться, после чего снова взялся за него.

— Спокойней, черт побери! — пришлось мне на него прикрикнуть. — Значит, так. Когда убийца оказался рядом с Пендерелом, действовал он молниеносно. То ли он затащил его в карету, нанес удар, прикрыл дверцу — и скрылся. Или же он заколол Пендерела в проходе между каретами, открыл дверцу экипажа, где труп найдут не скоро, засунул Пендерела внутрь и убежал. Вы говорите, что слышали звуки всего лишь нескольких шагов. Нескольких… Значит, как я предполагаю, убийца не мог пересечь зал, или подняться по лестнице, или деться куда-то еще? В таком случае вы бы его услышали.

— И увидел бы! Потому что я тут же вернулся к входным дверям. Нет, сэр.

— Куда он мог юркнуть в таком случае?

— В «Египетскую галерею», сэр. Только туда. Понимаете, ее дверь расположена дальше по проходу, между этими двумя каретами. Она рядом с «Персидской галереей», так же как на другой стороне «Галерея Базаров» примыкает к «Восьмому Раю», и, как и там, между ними есть двери.

— Между ними есть двери, — повторил я. Вы же понимаете, что мне пришло в голову, не так ли? — Значит, галереи соединяются друг с другом. В «Персидской», вы сказали, было темно. А в другой?

— В другой тоже было темно. Понимаете, сэр, прошлой ночью мы не собирались использовать в пьеске ни одну из них. Кроме того, нам не хотелось, чтобы мистер Маннеринг забрел в персидскую галерею», где он мог заметить, что национальный костюм мистера Бакстера взят из экспозиции.

Заметки я набрасывал наспех, и они были совершенно неудобочитаемы, но я не оставлял своего занятия, фиксируя обрывки его рассказа, пусть даже сам в них сомневался. Они помогли бы мне освежить в памяти то, что я забыл бы.

— Хорошо! — сказал я. — Давайте выясним, чем занимались остальные ваши сподвижники. Бакстер! Вы сказали, что он вышел из затемненной «Персидской галереи» сразу же после того, как кто-то кинул в стенку кусок угля. Он все время был в ней? Что он там делал? Разве он не вышел и не подал голос с появлением Пендерела?

Пруэн с силой растер щеку.

— Я предполагаю, что он должен был подняться наверх вместе с остальными. То есть по железной лестничке в «Персидской галерее». Нет, потом он не выходил. Вот это я и хочу вам рассказать. Все были заняты подготовкой к действу и поэтому ходили взад и вперед — но на самом деле между появлением актера в дверях и звуками тех самых шагов прошло совсем немного времени. Именно! Не зная, что делать, я вернулся к входным дверям и крикнул, чтобы хоть кто-нибудь подошел ко мне. «Мистер Батлер! — позвал я. — Мистер Холмс!» Крикнул, просто чтобы посмотреть, что будет дальше, ибо в то время я был уже на грани растерянности…

— Ну и?..

— Едва только стихло эхо моего голоса, я услышал шаги в «Персидской галерее». Оттуда вылетел мистер Холмс. Он был куда более бледен, чем раньше, и махал мне руками, чтобы я замолчал. «Что тут за суматоха? — Вы понимаете, что он спустился по той самой железной лестнице. — Что тут делается?» — спросил он меня. И я ему рассказал о тех двух личностях; о том психе, который недавно появился, и о том, который исчез в каретном ряду. Мистер Холмс был чем-то смущен.

— Где он? — спросил мистер Холмс. — Почему вы не поставили меня в известность?

Мне не понравился его тон.

— Сэр, — сказал я, — вы сами приказали мне не оставлять своего поста. Один, который пришел первым, находится в кабинете вместе с мистером Джерри — худой и в очках. И поскольку, по всей видимости, мистер Джерри решил, что все в порядке, с какой стати мне вмешиваться? И кроме того, если мне будет позволено обратить на это внимание, почему всем вам потребовалось полчаса, чтобы заколотить небольшую упаковочную клеть?

В чем там было дело, сэр, я выяснил позже. Оказалось, что свинцовая крышка хранилища так приварилась к верху, что им пришлось как следует потрудиться, чтобы ее открыть. Но тогда я этого не знал. Я был несколько раздражен тем, что меня надолго оставили одного. Мистер Холмс продолжал стоять рядом, прижав кулак ко лбу. Наконец он сказал:

— Господи, да это же в самом деле подлинный Иллингуорд!

Оставив меня в полной растерянности, он стремительно кинулся к кабинету куратора, где мы сейчас с вами и находимся. В это время наверху мраморной лестницы появились мистер Бакстер и мистер Батлер. Они с трудом тащили заколоченный ящик, который тут же стал громыхать по ступеням. Мистер Холмс с отчаянием приложил палец к губам и махнул носильщикам, призывая их к тишине. Затем он бросил на меня взгляд и осторожно приоткрыл дверь кураторской, чтобы заглянуть внутрь…

Когда они спустили ящик вниз, мистер Холмс уже наполовину просунул голову в щель и теперь видел и слышал все, что там происходило. Мистер Бакстер, мисс Мириам и мисс Кирктон подбежали ко мне узнать, в чем дело, а мистер Батлер щелкнул пальцами и снова взлетел наверх, будто он что-то забыл.

И тут — бах! Дверь кураторской с таким грохотом захлопнулась перед носом мистера Холмса, что мы подпрыгнули на месте. В тот момент псих принялся за дело, но тогда мы этого еще не знали…

— Вот, ребята, и завершение показаний, которые оказались для меня в новинку. Имея на руках рассказ Иллингуорда, я, конечно, мог подтвердить или опровергнуть сказки Пруэна. Но все сходилось один к одному.

Иными словами, отчет Пруэна хоть и не был столь уж цветистым, но излагал факты. Рядом с проходом в «Персидскую галерею» небольшая группа, состоявшая, кроме него, из Мириам, Гарриет и Сэма Бакстера, слушала его повествование. Холмс колотил в двери кураторской, отчаянно стараясь понять, что там происходит. Батлер, сообщив, что забыл наверху свою дубинку, поднялся по лестнице. Тут Джерри, победно затолкав Иллингуорда в лифт, распахнул двери кураторской, и Холмс зашел в кабинет. Через минуту или две они с Джерри вышли, продолжая спорить. Затем к ним присоединился Бакстер, который нашел на полу накладные черные усики, после чего троица, продолжая галдеть, присоединилась к тем, кто стоял у «Персидской галереи». Пока Джерри рассказывал об общении с Иллингуордом, послышались шаги Батлера, спускавшегося по мраморной лестнице. Он прошел вдоль ряда карет, заглядывая в каждую из них, и наконец открыл дверцу дорожного экипажа…

Он тут же отпрыгнул, захлопнув дверцу. Конечно, никто не успел заглянуть внутрь, поскольку все собрались в дальнем конце каретного ряда. Но Батлер различил очертания головы Иллингуорда, силуэт которой просматривался в зарешеченном отверстии вентилятора, и тут началось это столпотворение — сначала чтобы поймать Иллингуорда, а потом — чтобы втащить его с улицы через шахту для угля.

— Кроме того, — возбужденно закончил Пруэн, — мы не знали — никто из нас — о мертвеце. — Похоже, ему было невдомек, что Батлер успел обнаружить его. — Больше всего нас пугало, что коп вернется с подкреплением выяснить, что тут происходит. Так что все решили уносить ноги — и поскорее. Первым успел исчезнуть мистер Батлер; ему пришлось заняться этим старым идиотом, который все еще был в ступоре, — он настоял, что доставит его в гостиницу. Что мистер Батлер и сделал, хотя был основательно перепуган, чем удивил меня. Кроме того, он взял со всех слово, что они дождутся его дома у мистера Холмса. В общем-то странно; хотел бы я понять…

Он удивленно задумался, встряхнулся и заговорил:

— Мисс Мириам ушла одновременно с мистером Батлером. Она… ну, она чувствовала себя не лучшим образом; вы же знаете, сэр, что она болела. — Пруэн внимательно посмотрел на меня. — Она сказала, что хочет поездить, чтобы прийти в себя. Ее машина стояла на Палмер-Ярд. Мисс Кирктон предложила составить ей компанию, но мисс Мириам не хотела и слышать об этом. Она сказала, что попозже присоединится к ним на квартире у мистера Холмса, если ей станет лучше, и торопливо вышла…

— Одна?

Он вскинулся, словно ему что-то пришло в голову:

— Вы мне напомнили. Вы не задумывались, почему мисс Мириам, если она участвовала в розыгрыше, все же поздним вечером вернулась в музей, когда тут уже был инспектор? То-то и оно. Она немного поездила. Затем вернулась, поставила, как обычно, машину на Палмер-Ярд — и увидела свет в этой комнате. Она решила, что компания все еще на месте, и зашла посмотреть. Но их уже не было, хотя мистер Холмс порывался остаться, чтобы удостовериться, явятся ли полицейские или нет.

«Что случилось с этим парнем, актером? — тревожно вопрошал Холмс. — Где он? Куда он делся?»

Он был не на шутку встревожен, но мистер Бакстер бросил:

«Да пошел он к черту, этот актер; ты что, не видишь, как он нас кинул, да и, кроме того, я не хочу больше красоваться в этом дьявольском одеянии».

Мистер Холмс, который очень истово относился к своим обязанностям, сказал:

«Мы тут черт-те что наворотили и должны все привести в порядок».

«Об этом можете не беспокоиться, сэр, — сказал я ему. — У меня впереди целая ночь, и я тут все разложу по полочкам и приберу».

«Ой ли, — возразил мистер Холмс, — вы ведь не сможете распаковать этот сундук для серебра, поднять наверх и засунуть в витрину четыреста фунтов свинца. Ведь не справитесь?»

И тут мистер Джерри заявил:

«Да все очень просто, остолопы. Сейчас мы все увильнем и переждем, пока тут кончатся неприятности, если они вообще будут, в чем я сомневаюсь. Затем вернемся и наведем здесь полный марафет. А пока придется переждать в квартире Рона. Нам нужно прийти в любом случае, ибо Сэм должен вернуть свой персидский костюм».

Мисс Кирктон азартно поддержала — мол, идея просто превосходная; она все время торопила: быстрей, быстрей, быстрей! Все это выглядело как-то странно, когда мы всюду выключили освещение, и на всех нас остался только мой фонарик. Но мистер Холмс не торопился. Он поставил мой фонарь на крышку стеклянной витрины, в которой был кинжал, и сказал:

«В любом случае надо до ухода вернуть ханджар на место, ибо это ценный экспонат. — Он вынул ключи и снова отпер витрину. — Сэм, где ханджар? Принеси его».

Но мистер Бакстер, обладавший чрезмерным для джентльмена темпераментом, буквально взвыл.

«Да не брал я его! — издал он вопль. — Я весь вечер спрашивал у тебя, куда ты его задевал, но нашел только эти проклятые фальшивые усы, что валялись на полу. И усы, и кинжал были рядом. Куда делся кинжал? Я лично понятия не имею, где он. И хочу поскорее покончить со всем этим и выбраться отсюда до того, как…»

Дверной звонок издал две длинные трели.

Уф! Сэр, вам стоило бы увидеть, как они подпрыгнули от этого звука! В свете фонаря я видел их лица; единственные, кто не испугались, были мы с мистером Джерри, и мы улыбнулись друг другу. Конечно, на самом деле звонок нажал — теперь-то мы это знаем — мистер Маннеринг! Но мистер Бакстер решил, что это полицейские; он перепугался, что его увидят в этом идиотском одеянии и так высмеют, что ему придется расстаться с дипломатической службой, не говоря уж об остальных неприятностях. Господи, он чуть в окно не выпрыгнул! Да и мистер Холмс был не в лучшем состоянии.

«Уносим ноги отсюда!» — заорал мистер Бакстер.

Схватив те накладные черные усы, он сунул их в первое место, которое ему подвернулось под руку, — прямо в витрину. Затем он вырвал у мистера Холмса ключи и одним движением запер витрину. Все кинулись к черному ходу. Единственная, кто приостановился, была мисс Кирктон. Господи, она положила мне руки на плечи! Большими испуганными голубыми глазами, в которых стояли слезы — хотя, видит бог, я не мог понять, в чем дело, — она нежно посмотрела на меня.

«Пообещай мне, — сказала она. — Что бы ни случилось, пусть даже собор Святого Павла рухнет тебе на голову или мертвецы встанут из могил — пообещай мне, ты никогда не проговоришься, что кто-то из нас был тут сегодня вечером».

Пруэн остановился, набрал в грудь воздуха и расправил плечи. Он смотрел на меня, и глаза его сияли гордостью.

— И клянусь Господом, сэр, — подытожил он, — даже когда этот чертов труп вывалился из своей могилы, ваш инспектор может засвидетельствовать, что я сдержал обещание, данное даме.

Наступило долгое молчание. Дождь продолжал надоедливо стучать но стеклу. Пруэн, выпрямившись, сидел в красном кожаном кресле. Я окинул его взглядом, будто намереваясь снять с него мерку. Стараниями Пруэна и Иллингуорда, двух, как вы прекрасно понимаете, совершенно разных людей, мы получили две половинки этой истории.

— Да, вели вы себя как идиот, — кивнул я, — но давайте пока оставим это. Дело вот в чем: в этой «игре», подготовленной для Маннеринга, есть две вещи, которые никак не укладываются у меня в голове…

— Что именно, сэр? — улыбаясь, осведомился он.

— Этот розыгрыш Маннеринга был подготовлен в чертовски короткое время, так ведь? То есть вплоть до вчерашнего полудня вы понятия не имели, что к вечеру Джеффри Уэйд не появится. Каким образом вы успели так быстро и продуманно все организовать? Расписать роли и все такое?

Он хмыкнул:

— И разговоры, и подготовка шли не меньше недели, сэр. Единственное, что еще оставалось неясным, так это дата. Она должна была вот-вот наступить, как только представится возможность. А этот вариант был на редкость удачным — понимаете, настоящий доктор Иллингуорд в самом деле находился в Лондоне, и мистер Маннеринг мог прочесть о нем в газетах, после чего он уже не мог не поверить в приглашение. О, план розыгрыша был тщательно продуман. — Он доверительно наклонился ко мне. — И поверите ли, первым замыслом, который пришел к нам в голову и от которого мы отказались, была инсценировка убийства. Настоящего убийства с настоящим трупом и все такое. Конечно, сэр, я имею в виду труп из анатомического театра… чего это вы так вскинулись?

Ага, еще кое-что я стал понимать.

— Есть у меня и следующий вопрос, — сказал я. — Значит, вы говорите, труп из анатомического театра? Не один ли из вашей компании в среду написал записку, которая начиналась вот такими словами: «Дорогой Г. Здесь должен быть труп — и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство — тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…» Кто это написал?

Пруэн смущенно кивнул:

— Вы совершенно правы, сэр. Прошлым вечером никто не осмелился… ну, вы знаете, как там все было. Старый хозяин рассказал вам, что у мистера Джерри есть приятель по имени Гилберт Рэндалл, который изучает медицину? Им пришла в голову идея, как раздобыть труп из морга; «образ смерти», то есть что послужило причиной смерти этого мертвеца, в самом деле не имел значения — главное было получить труп. Он должен был сыграть роль чучела. Поэтому мистер Джерри сел за пишущую машинку в этой комнате и стал выстукивать записку. Но мистер Холмс остановил его и сказал: «Ради бога, идиот, не пиши ничего подобного; если уж решился, то повидайся с Рэндаллом, вот и все. Если письмо попадет в чужие руки, мы окажемся в двусмысленном положении».

Поэтому мистер Джерри сунул письмо в карман, откуда оно и выпало в квартире мистера Холмса. К слову сказать, когда мистер Джерри увиделся с мистером Рэндаллом, выяснилось, что настоящий труп достать невозможно. Так что им пришлось отказаться от этой идеи. — Пруэн весело хмыкнул. — Вы не были на месте прошлым вечером, когда инспектор Каррузерс с торжественным и зловещим видом вытащил записку — вот это было потрясение! Мистер Холмс был перепуган до смерти. Так испуган, что, если инспектор Каррузерс оставил вам свой отчет об их разговоре, вы и сами сможете убедиться. Мистер Джерри вмешался в разговор и стал объяснять, но мистер Холмс остановил его. И надо же такому случиться, сэр, записка в самом деле попала в чужие руки, и положение оказалось более чем двусмысленным.

Снова тупик.

Я в растерянности опять сел за стол. Устами Иллингуорда и Пруэна эта история обрисована с достаточной цельностью. И что же? Рехнуться можно было. С муками и непомерными стараниями нам наконец удалось собрать воедино куски самой немыслимой головоломки, которая когда-либо оказывалась в стенах Скотленд-Ярда. Мы сложили их воедино, и они образовали законченную картину. И что мы на ней увидели? Мы увидели какую-то рожу, которая насмешливо показывает нам язык. Даже когда все части сошлись без швов и зазорин, мы были не ближе, чем раньше, к разгадке тайны убийства Пендерела.

Этот проклятый факт и стал причиной, заставившей принять решение. Пруэн с надеждой смотрел на меня, пока я скреб остатки моей некогда пышной шевелюры.

— И что вы теперь собираетесь делать, сэр? — спросил он. — Я вам выложил всю правду и надеюсь, что могу ответить за нее и перед архангелом Гавриилом. Можете проверить! Порасспрашивайте любого из них! Расспросите всех! Мистер Уэйд сказал, что вы можете приказать всем…

— Пруэн, — твердо сказал я, — не собираюсь я никому приказывать.

Он вытаращил на меня глаза, и тогда я выложил ему то, что сейчас говорю вам. Приняв решение, я настолько хорошо почувствовал себя, что даже дал ему сигару.

— Пруэн, — сказал я ему, — причина, по которой я сую нос в это дело, заключается в желании понять, откуда ветер дует (к этой избитой метафоре можно отнестись с презрением); выяснить, насколько плохи дела, и оказать Джеффри Уэйду всю ту помощь, которая в моих силах. Я убедился, что дела плохи. Я по-прежнему готов оказать ему всяческое содействие — но без того, чтобы мой отдел обвинили в коррупции. А все остальное вне сферы моего влияния. В ночь на 14 июня в этом музее было восемь человек: Мириам, Гарриет, Джерри, Бакстер, Холмс, Батлер, Иллингуорд и вы. И любой из вас мог убить Пендерела. Вне стен музея находились еще два человека — Маннеринг и Джеффри, которые тоже могли бы убить его, если бы им представилась такая возможность. Причислять Иллингуорда лишь из упертости или чтобы никого не забыть, не стоит, так что у нас остается десять…

— Прошу прощения, сэр, — прервал меня Пруэн, — но не забыли ли вы ту даму с жесткими чертами лица, которая не так давно была в этом кабинете и устроила нечто вроде ссоры? Я не слышал, что именно она говорила, но, судя по тем словам, которыми вы ее проводили, я предположил, что и она имеет какое-то отношение к Пендерелу…

— Верно! — признал я. — Миссис Анна Рейли. Да, и ее надо учесть. Таким образом, у нас одиннадцать подозреваемых, возможно это или невозможно, правдоподобно или нет. Повторяю, сынок: я организатор и руководитель, а не детектив. Искать, где у осла хвост, должен тот, кто умеет работать вслепую. Я к ним не отношусь. Следовательно…

— Хм, — задумчиво произнес Пруэн.

— Следовательно, я чувствую, что пришло время спустить с поводка знаменитую ищейку, суперинтенданта Хэдли. Попкинс точно и исчерпывающе изложит мою точку зрения. Я скольжу по верхам, обращая внимание на те странности, что бросаются в глаза. В том или ином смысле я выметаю их. Одиннадцать пунктов, одиннадцать подозреваемых; так что все совпадает. Попкинс особо подчеркнул: «Я уклонился от вопросов, которые напрашиваются сами собой; здесь я обратил внимание только на странности». В этом плане он, вне всякого сомнения, был прав. Но кроме того, Попкинс сказал: «Я предполагаю, что, когда вы получите ответы на все эти вопросы, вы найдете убийцу». А теперь я могу всего лишь предположить, что Попкинс оказался самоуверенным болтуном.

На каждый из пунктов был получен ответ — где-то полностью, где-то частично; но вся ситуация в целом обрела, если хотите, еще более бредовый и непонятный вид, чем раньше. И единственное, что я могу сделать в этом деле, мое единственное приношение в виде венка на могилу этого бреда, будет окончательным и бесповоротным. Я вручаю ему оружие.

Пока Пруэн пытался понять, что, ради всех святых, я несу, я расстелил на столе список Попкинса из одиннадцати пунктов и взял большой красный карандаш. Поперек текста я крупно написал последний вопрос: «Так кто же убил Раймонда Пендерела?»