Онлайн чтение книги Убийство арабских ночей The Arabian Nights Murder
Часть третья. ШОТЛАНДЕЦ И АРАБСКИЕ НОЧИ. Показания суперинтенданта Дэвида Хэдли

Глава 18

ПОКРОВ СНЯТ С НОЧИ, НО НЕ С УБИЙЦЫ

Кто убил Раймонда Пендерела? Я могу вам это сказать. Убийцей был человек, на которого сначала не падало никаких подозрений; и я уверен в этом, и главный прокурор уверен, и министр внутренних дел — и даже сэр Герберт. Если не брать во внимание возможные отклонения в ходе судопроизводства, в данный момент убийца Пендерела будет… нет, не собираюсь утверждать, что его отправят на виселицу, ибо ни полиция, ни жюри присяжных не станут переживать из-за смерти жиголо и шантажиста, но, самое малое, ему вынесут суровый приговор.

Только вот в чем сложность. Считать ли себя знаменитой ищейкой, как меня аттестовал сэр Герберт, или нет, но должен признаться, что никогда не испытывал особой склонности тут же брать след и кидаться в погоню. Если бы вся эта история естественным порядком завершилась поражением, генеральному прокурору пришлось бы поставить на ней крест и отнести в разряд нераскрытых. Но ничего подобного не произошло. Юстиция, которой продуманно показали нос, оказалась в сложном положении, ибо у нас не было возможности найти убийцу и сказать: «Ату его!» Такое положение дел было нетерпимо, и надо было искать выход — хотя бы для начала найти лжесвидетеля. Этого настойчиво требовал министр внутренних дел, хотя на первых порах я отнюдь не рвался взваливать на свои плечи неподъемный груз. Но поскольку личному составу пришлось бы рано или поздно заняться этим делом, я решил приложить все силы и одержать победу.

Поскольку в нашем распоряжении имелись лишь устные рассказы, должен признать, что не посягаю ни на изысканную иронию Каррузерса, ни на ворчливое добродушие сэра Герберта. Не претендую я также на пылкое и многословное воображение Иллингуорда; сдается мне, что пожилой пастор слишком серьезно увлекся почетной ролью повествователя. Я верю четкому, ясному и логичному изложению, в котором наличествуют эти три требования; например, в результате беседы сэра Герберта с Пруэном мы получили запутанную историю, которую можно прояснить, лишь только если удастся выделить в ней самые важные аспекты. Ясность, ясность и ясность! Единственный писатель, которого я могу постоянно читать и перечитывать, — это лорд Макколей,[15]Макколей, Томас Бабинпоп (1800–1859) — английский историк, поэт и политический деятель. Был членом парламента, военным министром. Среди его творческих работ стоит отметить непревзойденную «Историю Англии» И «Законы Древнего Рима». ибо у него никогда не встречается предложений, к которым необходимо возвращаться, чтобы понять их смысл. Доктор Фелл может подтвердить, что я люблю патетические и звонкие фразы (как и Макколей), но и они должны быть подчинены правилам ясности и логики.

Убежден, что никогда еще не встречалось дела, в котором было бы столько возможностей воспользоваться чистой логикой. Причина — в обилии странностей. Но логика, джентльмены, не теряется в их среде, а, напротив, прекрасно себя чувствует. В обычных обстоятельствах при встрече со стандартной головоломкой могут быть десятки объяснений, так что, если детектив выбирает неправильное, дело с самого начала обречено на провал. Однако при столь необычных обстоятельствах, как правило, есть только одно возможное объяснение; и чем более странными кажутся детали и подробности, тем уже перечень мотивов, которые вызвали их к жизни. Например, взять историю с кулинарной книгой, которая получила столь простое объяснение, но сколько она успела вызвать туманных предположений. Логика же докажет, что тут может быть только одно объяснение — и довольно простое. Но пока его нельзя уловить в силу естественного человеческого стремления отбрасывать логику и очертя голову кидаться искать ответа на стороне. Сталкиваясь со столь сложной проблемой, мы считаем, что решение ее должно быть таким же сложным.

Так что, имея на руках целый ряд событий, я предлагаю шаг за шагом искать ответ на них. Как сообщил сэр Герберт, это дело было поручено мне в субботу, так что до понедельника я не занимался ни детальным расследованием, ни допросами. Но я тщательно перечел все доступные мне рапорты и донесения и провел двухчасовое совещание с Каррузерсом, в ходе которого меня поразили некоторые бросающиеся в глаза факты. Пока не буду говорить, к каким я пришел выводам; скажу лишь, что они касались обуви мертвеца и его пенсне. И все же меня заинтересовало это дело, исключительно заинтересовало, и мне очень хотелось обсудить его с доктором Феллом, которому стоило бы быть рядом, а не блаженствовать под небом Южной Франции. В субботу во второй половине дня сэр Герберт послал за мной. Он только что вернулся из музея Уэйда, выслушав там то, что сейчас рассказал вам. Он вручил мне список пунктов, вызывавших сомнения. Неоценимый Попкинс (порой он ведет себя как чопорный идиот, но в здравомыслии ему не откажешь) успел его составить. С самого начала в нем прослеживалась откровенная поддержка первого предположения в рапорте Каррузерса.

Не случайно мое второе имя звучит как Коушн,[16]Осторожность, предусмотрительность (англ.). и пока я предпочел промолчать. Вместо этого я попытался установить контакт с самыми разными людьми, имеющими отношение к этой истории. Несмотря на хвастливое заявление Джеффри Уэйда, что он всех притащит за шиворот, публика эта разбрелась кто куда. Мириам Уэйд была в доме своего старика в Гайд-парке, приходя в себя от нервного потрясения; во всяком случае, два навещавших ее врача сказали, что она нуждается в покое, как минимум, на двадцать четыре часа. Они же сообщили, что Гарриет Кирктон чувствует себя несколько лучше. Молодой Бакстер, смертельно пьяный, пребывал в своей квартире на Дюк-стрит. Остальные, похоже, воспринимали ситуацию с большим легкомыслием — но все же по-разному. Когда я позвонил домой старику, к телефону подошел Джерри Уэйд, который и сообщил мне последние новости.

Так, состоялась еще одна стычка (которая, верьте или нет, закончилась мирным исходом) между Батлером и Маннерингом. Вы помните рассказ Каррузерса о том, как предыдущей ночью Маннеринг одним ударом в челюсть отправил Батлера в нокаут? Ранним субботним утром Батлер ждал в холле дома Маннеринга, когда тот спустится. Как только Маннеринг вышел из лифта, Батлер подошел к нему и сказал: «Доброе утро. Вам кто-нибудь объяснял, что нельзя бить человека, который держит руки в карманах?» Маннеринг бегло глянул на него и ответил: «Разве сейчас вы тоже держите руки в карманах?» — после чего без всяких церемоний снова врезал ему. Но на этот раз Батлер был готов к нападению и встретил Маннеринга прямым ударом по зубам. Между ними завязалась драка, они катались по полу в холле, вызвав большой интерес у портье, который предпочел наблюдать со стороны. Но когда этот скандал стал привлекать чрезмерное внимание, и портье все же пришлось вмешаться, дуэлянты решили, что получили по заслугам. Батлер посмотрел на Маннеринга, потом на себя и рассмеялся; через минуту и Маннеринг расплылся в улыбке и сказал: «Поднимемся наверх и выпьем». — «Отлично», — согласился Батлер. Похоже, наверху они уладили недоразумение и решили, что ничего страшного не произошло, хотя я считал, что чувства юмора у Маннеринга не больше, чем у этого чемодана.

Этот инцидент мог что-то скрывать в себе или ровным счетом ничего, но я отложил его в сторону, когда решил, что в воскресенье буду заниматься не столько конкретными делами, сколько тщательным обдумыванием всех показаний. Так что весь воскресный день я провел дома — заперевшись в кабинете, курил трубку и рассматривал факты со всех возможных точек зрения. Особое внимание я уделил перечню Попкинса, которому наконец решил отдать должное. Он содержал много действительно ценных предположений, ведущих к истине, и я хотел бы обратить на них ваше внимание — вместе с моими примечаниями.

«I.

1. Что относительно следов угольной пыли сразу же за входной дверью музея, чьи размазанные отпечатки Каррузерс нашел на полу?

Примечание. Поскольку слой угольной пыли был найден на подошвах обуви убитого мужчины, по всей видимости, он же и наследил. Где он был перед тем, как войти в музей, на белом мраморе которого оставил следы?

Ответ. Он был в подвале и в хранилище для угля. Войдя в музей примерно в 9:50, он спрятался, и в промежуток времени между 10:00 и 10:10, когда Пруэн не наблюдал за дверью в подвал, Пендерел спустился туда. В 10:15 остальная группа разделилась — Батлер и Холмс поднялись наверх, Бакстер прошел в «Галерею Базаров», а две женщины направились в кабинет куратора с Джерри Уэйдом.

В 10:18 или несколько позже (время дается приблизительно) женщины вышли из кураторской, столкнувшись с Батлером, который спустился вниз в поисках гвоздей. Хотя Пруэн, который точно знал, где лежат гвозди, предложил сбегать и принести их, Мириам Уэйд настояла, что она сама пройдет в подвал. Что она и сделала, а Гарриет Кирктон поднялась наверх с Батлером.

Мириам Уэйд покинула подвал в 10:25 или чуть позже; Батлер как раз спустился по мраморной лестнице выяснять, что ее задержало. Мириам Уэйд походила у лестницы несколько минут и зашла в «Персидскую галерею»; затем она второй раз направилась в подвал, но оставалась там очень недолго. Наверх она поднялась в 10:35, когда в музее появился доктор Иллингуорд. После чего она прошла наверх, где присоединилась к Холмсу, Батлеру и Гарриет.

Все это время Пендерел продолжал оставаться в погребе. Должно быть, незадолго до 10:45 он прошел в хранилище для угля, через люк вылез на улицу и предстал у дверей музея, словно никогда раньше тут не был.

Это дает нам раскладку времени — вместе с ответом. Тем не менее придерживайся я метода Попкинса, то должен был бы добавить комментарий. Он был бы очень простым. А именно: почему? Почему Пендерел выбрался через угольный люк и снова вернулся в музей? Если хотите, можете сами ответить. Он поступил так потому, что Мириам убедила его сделать вид, будто они никогда не были знакомы; что их вместе не должны увидеть в подвале, что он должен тайно покинуть музей и явиться в него, словно в первый раз. Пока я не могу опровергнуть данный тезис».

Пункт второй из перечня — о проблеме записки, начинающейся словами «Дорогой Г. Здесь должен быть труп…» и так далее, — получил исчерпывающее объяснение и в данный момент может быть отложен в сторону. Мы же продолжаем.

3. Что относительно куска угля, который, как обнаружил Каррузерс, без всякой видимой причины был брошен в стенку «Галереи Базаров»?

Примечание. Ни доктор Иллингуорд, ни кто-либо другой об этом не упоминал, и, похоже, угольное пятно не имеет отношения к данной истории. Задать этот вопрос необходимо Пруэну, перед глазами которого был весь зал, и Бакстеру, который находился в «Галерее Базаров» в 10:35 (примерно), когда доктор Иллингуорд явился в музей.

Ответ. Этот факт был упомянут Пруэном, и он по-прежнему не согласуется со всей историей. По раскладке времени бросок куском угля состоялся после появления доктора Иллингуорда. Пруэн говорит, что слышал треск «спустя три или пять минут» после визита Иллингуорда; давайте несколько округлим и скажем, что треск раздался в 10:40.

Пруэн слышал, что этот звук донесся из «Галереи Базаров». Но хотя дверь в эту галерею все время была у него перед глазами, он не видел, чтобы туда кто-то входил — кроме Бакстера, который находился в ней с 10:15.

Пруэн немедленно пошел туда разобраться, что случилось, но в галерее никого не обнаружил. Осмотревшись, он услышал за своей спиной в зале шаги, которые описал как «быстрые и стремительные». Затем он увидел следы раздробленного куска угля. Пока он рассматривал их, из-за витрин или навесов в галерее появился Бакстер. Он утверждает, что находился в соседнем помещении «Восьмого Рая» и ровно ничего не знает ни о каком угле. Затем Бакстер расстается с Пруэном, пересекает зал и заходит в «Персидскую галерею».

Наконец, пока Пруэн продолжает рассматривать следы в «Галерее Базаров», в 10:45 раздается звонок в двери и появляется Пендерел.

Где были все остальные между 10:40 и 10:45? Насколько нам известно, с определенной долей уверенности можно утверждать, что Бакстер находился наверху вместе с Холмсом, Батлером, Гарриет и Мириам. Джерри Уэйд был в обществе Иллингуорда.

Кто бросил уголь в стену и зачем?

Ибо очень важны эти полчаса между 10:15 и 10:45 — Пруэн не видел перед собой весь зал лишь в те минуты, когда пошел в «Галерею Базаров» разобраться в причинах шума».

Наш восхитительный Попкинс старается все изложить на бумаге, пусть даже сам чего-то не понимает. Обращаю ваше внимание на его развернутые примечания, которые я не стал сокращать. Я думаю, они содержат ключ ко всей этой истории. Попкинс, по всей видимости, и сам так считает, ибо он вполне логично объясняет следующий пункт.

«4. Что за история с накладными черными усами?

Примечание. По словам Холмса, предполагалось, что усами воспользуется Бакстер. Вместе с кинжалом Холмс в начале вечера оставил их на какой-то ступеньке лестницы. И похоже, они пропали вместе с кинжалом. Позже они были найдены Бакстером на полу музея; далее мы теряем их из виду, пока Каррузерс не обнаружил их в запертой витрине, где экспонировался кинжал. Что это значит? Спросить Пруэна, который дежурил в музее.

Ответ. Пруэн был опрошен, и теперь мы можем проследить все перемещения этих усов — кроме самых важных. Подтверждается заявление Холмса, услышанное доктором Иллингуордом; он положил кинжал и усики на нижнюю ступеньку лестницы примерно в 10:15, когда Бакстер отказался ими воспользоваться.

Что вызывает следующие вопросы:

(а) Когда исчезли кинжал и усы?

(б) Почему было украдено и то и другое?

Бакстер, похоже, заметил их отсутствие, но мы до сих пор не знаем, когда именно. По сути, впервые он упомянул о них незадолго до одиннадцати, когда Иллингуорд оказался запертым в лифте и в музее воцарился переполох. Иллингуорд увидел, как он поднял их с пола рядом с экипажем, и слышал, как он спросил Холмса, куда делся кинжал. Далее Бакстер в момент паники, чтобы избавиться от них, сунул усы в стеклянную витрину и запер ее ключами Холмса. Но время от 10:15 до 11:00 остается под вопросом.

Тем не менее, мы должны предположить, что кинжал и усы были похищены не после появления Пендерела в 10:45, поскольку убийство было совершено почти незамедлительно. То есть они, скорее всего, исчезли в промежуток времени от 10:15 до 10:45, в этот получасовой интервал.

Налицо две альтернативы.

Если они были украдены между 10:15 и 10:40, то в данном случае это произошло на глазах Пруэна, и, значит, Пруэн знает, кто их похитил, и сознательно врет. Или же они исчезли между 10:40 и 10:45, и бросок угля в стенку был предлогом, позволяющим отвлечь внимание Пруэна от действий этого вора и убийцы.

Тем не менее мы до сих пор не можем внятно объяснить, зачем были украдены два этих предмета».

Мне показалось, что наш друг Попкинс слишком углубился в исследование этой темы. Моя идея о причинах похищения этих двух предметов только начала выкристаллизовываться. Но я сказал себе, что не должен торопиться, поскольку еще не опросил никого из подозреваемых о тех пятнадцати минутах — от 10:45 до 11:00.

Естественно, для моей версии они были исключительно важны, хотя, должен предупредить вас, не совсем в том плане, как вам кажется. Если исходить из рассказа Пруэна, то где была вся эта публика между появлением Пендерела в музее в 10:45 и 11:00, когда его труп был преждевременно обнаружен Батлером в экипаже? И опять-таки основываясь на словах Пруэна, мы знаем, что Пендерел прошел в зал, был остановлен кем-то, скрывавшимся в тени карет, — и исчез. Спустя короткое время, пока Пруэн пытался понять, что произошло, но никто не откликался на его тревожные вопросы, он начал волноваться. Он снова услышал эти загадочные быстрые шаги. Он подошел посмотреть на ряд карет с другой стороны, но ничего не увидел.

Когда он стал звать, чтобы кто-то подошел к нему, из «Персидской галереи» внезапно вышел Холмс. Переговорив с Пруэном, Холмс направился в кураторскую проведать Иллингуорда — но дверь захлопнулась у него перед носом, когда Иллингуорд внезапно в полной мере вошел в роль детектива-инспектора Уоллеса Берри. Как раз в это время Бакстер и Батлер стаскивали вниз упаковочную клеть, а за ними спускались Мириам и Гарриет.

Конечно, меня волновала мысль, что, пока в нашем распоряжении не окажется еще одного совместного алиби, у каждого члена группы, собравшейся наверху, могла быть возможность убить Пендерела. На втором этаже расположены несколько галерей. Из одной из них вниз, в затемненную «Персидскую галерею», ведет узкая железная лестница. Кто-то мог спуститься по ней, пройти в соседнюю «Египетскую галерею» — где, как вы помните, тоже было темно, — выйти из ее дверей в зал, притаиться в полумраке за каретами и, оставаясь невидимым для Пруэна, дождаться Пендерела. Но кто это был?

Я не случайно остановился на этих трех пунктах из перечня Попкинса. Вместе с отчетом инспектора Каррузерса они дали основания для предположений, которые ведут к убедительным доказательствам против убийцы. Если хотите, можете просмотреть весь список, но на все остальные вопросы получены исчерпывающие ответы. По мере того как история расширялась, один фактор подчеркивался с особой убедительностью, и сэр Герберт уже коснулся его: кто бы ни совершил убийство, оно не могло быть делом рук Мириам Уэйд.

Взять, например, пятый и шестой пункты: почему она вернулась в музей после убийства и почему, позвонив Гарриет, говорила искаженным голосом? Вернулась она потому, что уехала раньше, чем все остальные. Будучи очень расстроенной, она, чтобы успокоиться, покружила по городу, а вернувшись и поставив машину на привычное место, увидела свет в окнах музея. Так что она предположила, что все остальные еще не ушли. Как указал сэр Герберт, ее поведение, когда был обнаружен труп, — она заторопилась звонить подруге и изменила голос, чтобы поговорить только с ней об их общем секрете, — было нехарактерно для женщины, виновной в убийстве. Но значение самого важного факта, вытекающего из этих двух пунктов, похоже, от всех ускользнуло. Интересно, Фелл, видите ли вы сейчас, насколько он важен? А факт таков: у мисс Мириам был ключ от задних ворот музея.

Обдумайте его, пока я кончаю свое вступление. Он столь же неоспорим, как мое тихое воскресенье в Кройдоне. Ибо с утра понедельника эти непонятные события начали набирать темп.

Когда в девять утра я пришел в свой офис, мне было доложено, что меня ждет Гарриет Кирктон, которая заявила, что должна поговорить со мной.

Глава 19

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УКРАЛ КИНЖАЛ

Погода продолжала оставаться сырой и дождливой, и в моем кабинете горел камин. Стены офиса, выкрашенные коричневой клеевой краской, никогда не вызывали подъема духа — и тем более в такой день, когда окна сочились дождем. Я оставил девушку ждать на стуле перед кабинетом, пока просматривал утреннюю корреспонденцию. Включил еще одну настольную лампу. Я никогда не верил в глупые приемы, что, например, свет должен бить человеку в лицо, но всегда старался расположить свидетеля так, чтобы он сидел чуть ниже хозяина кабинета. Обычно, когда гостю приходилось смотреть снизу вверх, это оказывало соответствующее положительное воздействие. Затем я приглашал посетителя.

Пока Гарриет Кирктон старалась приступить к разговору, я внимательно рассматривал ее. Каррузерс был совершенно прав, сказав, что у нее было лицо Просыпающейся Души или как у пасхального ангелочка, но глуповатым назвать его было нельзя ни в коем случае. Мне показалось, что в мелочах эта девушка может быть легкомысленной, но, сталкиваясь с серьезными проблемами, ведет себя очень продуманно. У нее стройная, спортивная фигура — такие вам знакомы, чем-то ее линии напоминали гончую; на переносице было несколько веснушек и самые большие выразительные голубые глаза, которые я когда-либо видел. На ней были плащ и влажная фетровая шляпка, из-под которой выбивались светлые локоны. Она сидела, наклонившись вперед и время от времени постукивая кулачком по краю стола. Когда женщина нервничает, она не сглатывает судорогу в горле и не заикается; заметить ее состояние можно только по напряженному взгляду и легкому подрагиванию голоса, когда, завязывая разговор, она от одной несущественной темы переходит к другой. Но поскольку мисс Гарриет испытывала предельное напряжение, то сразу же перешла к делу. Глаза ее блестели и искрились.

— Я должна была увидеть вас, — сказала она.

Я покатал карандаш по крышке блокнота и вежливо-вопросительно отозвался:

— Да?

— И я пришла ради Мириам, — продолжила она, не сводя с меня больших глаз. — Она себя не очень хорошо чувствует и не может выходить из дому. Мистер Хэдли… я хотела бы выяснить, что вы знаете. Подождите! — Она вскинула руку, хотя я ровно ничего не сказал. — Я знаю, в полиции не полагается задавать такие вопросы, но тут особое дело, и вы должны сказать мне…

— Да?

— Значит, так. Я знаю, что в документах ничего нет об этом… этом деле. Но вчера позвонила какая-то жуткая баба по фамилии Рейли и заявила, что хочет поговорить с Мириам о чем-то важном, касающемся «Р. П.». Вроде у нее остались какие-то… вещи, чемоданы или что-то такое. — Она остановилась. Говорила она тихим быстрым голосом, не отрывая взгляда от края стола, но при слове «вещи» поперхнулась, словно рыбной косточкой. — Кроме того, она сказала, что разговаривала с заместителем комиссара и тот обо всем знает. Вы понимаете, о чем я говорю, мистер Хэдли?

— Да, понимаю.

— Так вот, можно ли положить этому конец? — с силой вскричала она, хотя продолжала отводить взгляд. — Можно ли положить конец? Возможно ли это? Только ради бога, не говорите, что нас и дальше будут мучить!

В такой ситуации начинаешь чувствовать себя чертовски неудобно. На ее щеках зардел яркий клюквенный румянец, хотя вообще-то она была покрыта восковой бледностью. Ей не мешало бы немного поправиться. Ей нужно больше спать, меньше пить, но уже утром она пропустила несколько порций виски.

— Никто не собирается преследовать вас, мисс Кирктон, — сказал я. — Послушайте меня. Я буду с вами совершенно откровенен. Все мы люди. Как и вы, мы не испытываем склонности к скандалам. Но нравятся они нам или нет, мы обязаны найти убийцу, и вот в чем сложность: почти доподлинно известно, что убийство совершено непосредственно из-за мисс Уэйд… или из-за вас.

Медленно переведя дыхание, она застыла на месте.

— Значит, вы тоже знаете об этом, — не столько спросила, сколько сообщила она, обращаясь к краю стола.

— Минутку, мисс Кирктон. Вы понимаете, что не обязаны сообщать мне что-либо, если на то нет вашего желания. В данный момент нам тоже не нужно общественное внимание — оно будет только мешать расследованию, пока мы не выдвинем обвинение против кого-нибудь. Но тогда это станет неизбежно, пусть даже у нас не будет достаточно доказательств для ареста. Только не стоит возлагать на это большие надежды. К сожалению, выводы делает коронер. Многие из них сотрудничают с нами, играют в наши игры и помогают замалчивать вещи, которые мы пока не хотим выносить на поверхность. Однако кое-кто из них — сущие идиоты, которые предпочитают действовать строго официально; им нравится быть в свете рампы, и поэтому они копают все, что только могут, пусть даже это идет во вред следствию. И вам не повезло: Виллертон, который ведет это дело, — один из таких. Я могу только предупредить вас об этом.

Предельно глупо помогать свидетелю, который придерживается таких взглядов. Если же говорить тихо и спокойно, словно что-то объясняешь ребенку, обычно удается выяснить то, что хочешь узнать. Девушка была настолько расстроена, что окончательно потеряла дар речи.

— Но… — словно ничего не понимая, наконец сказала она, — но… что же в таком случае делать Мириам? Эта миссис Рейли…

— Пусть вас это не беспокоит. Мы займемся миссис Рейли. Если вы — то есть все вы — полностью доверитесь мне, я посмотрю, что можно для вас сделать. Но это предполагает полную и предельную откровенность. Вы это понимаете, мисс Кирктон?

Она поежилась, но кивнула.

— Решать вам, — продолжил я. — Увы, все ваши приятели уже предстали в дурном свете, поскольку напропалую врали о том, что произошло в музее в ночь на пятницу…

Она пнула стол.

— И насколько я понимаю, это привело к новым неприятностям, — мрачно сказала она.

— О, вы услышите от коронера немало ехидных замечаний на этот счет. Правда, если вы будете с нами абсолютно откровенны, у вас не будет особых оснований волноваться.

— Я расскажу вам все, что вы хотите знать, — тихим, бесцветным голосом, который почти не отличался от шепота, ответила она. — Все и вся, да поможет мне бог, — с отчаянием решилась она. — Да, я доверюсь вам. Вы выглядите… надежным человеком. Да. Что вы хотите знать?

— Очень хорошо. Пока оставим в покое мисс Уэйд. Перейдем непосредственно к делу. Вы были любовницей этого Пендерела, не так ли?

— Да. То есть нет. Нет, любовница — это не то слово. То есть оно словно предполагает… длительные отношения, понимаете? Да? Я провела с ним всего лишь только один уик-энд. И больше не могла его выносить! — Решив привести себя в порядок, она резким гневным движением открыла сумочку и вынула пудреницу. У нее дрожали руки. — Я сказала себе: чего ради я из-за этого так переживаю? В общем-то все мы раз-другой позволяем себе такие поступки, верно? Наверное, дело в том, что он был такой… елейный и вкрадчивый. Вы понимаете?

— Он пытался получить у вас деньги?

— Нет. Он знал, что у меня их нету.

— Сколько человек знали о романе?

— О моем романе, хотите вы сказать? Мириам знала. Это он ей рассказал. Понимаете, он знал меня еще до встречи с Мириам, и никто из нас — ни Мириам, ни я — не подозревали, что другая тоже знакома с ним. Я видела, что жутко запуталась, вы понимаете меня? Затем, когда Мириам обнаружила… поняла, что беременна, и сказала ему, чтобы он убирался и что она больше не хочет его видеть, он рассмеялся и нагло заявил, что она как миленькая будет видеться с ним. И чтобы стало совсем уж смешно, он рассказал ей обо мне.

— Она все еще… была увлечена им?

— Мириам? — Гарриет презрительно выдохнула, словно готовясь издать смешок, что-то вроде «Ха!», и повела плечами, как бы избавляясь от насекомого. — Мириам? Ни в коем случае.

— Теперь чисто личный вопрос. Вы влюблены в Ричарда Батлера?

— Да.

— Он знает о вас и о Пендереле?

— Да.

— С каких пор?

— Сегодня с утра. Я ему рассказала. — Распахнув глаза, она с интересом уставилась на меня; ее так колотило, что было видно, с каким трудом она удерживается на грани настоящего истерического смеха. — О господи! Вы же не думаете… не думаете, что Ринк мог убить его? Послушайте! Должно быть, вы ужасно старомодны. Он мог считать, что такие типы, как Пендерел, оскверняют собой человечество, но никогда не решился бы убить его. Ведь вы же так не думаете?

Я не сказал ей, о чем думаю, так же как не хочу пока рассказывать и вам. Не скрывая растущего восторга, она продолжала смотреть на меня:

— Я вам больше скажу, мистер Хэдли. Кто бы ни хотел убить Пендерела, я расскажу вам о тех, кто не убивал его и не мог убить. Четверо из нас — четверо! — все время были наверху. Ринк — он-то и рассказал мне, как нашел труп… ну, вы знаете… в одиннадцать часов… — она тяжело дышала, — но он не мог этого сделать, и вы это отлично знаете. То есть он не мог убить его. Ринк, Рон Холмс и я — все мы были наверху с примерно двадцати минут одиннадцатого и до одиннадцати. Мириам присоединилась к нам еще до четверти одиннадцатого, и до одиннадцати все мы не расставались. Все четверо. Что вы об этом думаете?

Я не считал себя обязанным говорить ей, о чем думаю. Но она продолжала смотреть мне в глаза, и ее взгляд горел то ли искренностью, то ли открытым вызовом. Я так и не разобрался, чего в нем было больше.

— Могу ли я полагаться на ваши слова, — сказал я ей, — или это очередное совместное алиби?

— Можете положиться, мистер Хэдли. Это правда, клянусь вам, чистая правда!

Я открыл ящик стола и вынул схему музея, сделанную Каррузерсом:

— Вот план нижнего этажа. Покажите мне, в каких именно помещениях верхнего этажа вы были, имея в виду — над какими помещениями они располагались. Понимаете?

— Да. Конечно. Вот! Видите, наверху четыре основные галереи, точно так же, как и внизу. Всех их огибает что-то вроде балкона. Мы были в «Арабской галерее», которая прямо над той, что называется «Египетской».

— Куда ведет дверь из «Арабской галереи»?

— Это называется «Зал Шалей».

— Прямо под ним — «Персидская галерея»?

— Да, конечно.

— А вы знали, что в одном углу «Зала Шалей» расположена винтовая металлическая лестница, которая ведет прямо в «Персидскую галерею»? — Когда она кивнула, продолжая не сводить с меня взгляда, я предложил: — Давайте четко определимся. Значит, вы готовы поклясться, что между, скажем, без двадцати пяти одиннадцатью, когда мисс Уэйд, поднявшись, присоединилась к вам, она, вы, Холмс и Батлер все время были в «Арабской галерее» на глазах друг у друга — до какого времени?

— Примерно до без пяти минут одиннадцать, — уверенно ответила она. — Рон и Ринк успели упаковать тот сундук. Как раз к нам снизу поднялся Сэм Бакстер; вот он-то и воспользовался лесенкой в «Зале Шалей». Затем Ринк и Сэм, как самые сильные, потащили эту клеть вниз. Рон… да, Рон слышал, как Пруэн что-то кричит снизу. Поэтому он спустился по лесенке выяснить, в чем там дело, а Ринк и Сэм тащили ящик вниз по главной лестнице. Не знаю, известно ли вам все, что случилось…

Из замкнутого и напряженного свидетеля она превратилась в чрезмерно болтливого, и я осторожно вернул ее в русло разговора:

— Давайте снова зададимся тем же вопросом, мисс Кирктон. Значит, вы уверенно утверждаете, что с десяти тридцати пяти до без пяти одиннадцать вы, мисс Уэйд, Холмс и Батлер все время были на глазах друг у друга?

Простое повторение вопроса нередко приводит к удивительному результату: свидетель не то чтобы меняет показания, но вспоминает факты, которые, казалось, были давно забыты и похоронены. Гарриет Кирктон была далеко не дура. Она вцепилась в край стола, и было видно, что девушка лихорадочно пытается понять, не допустила ли она ошибки. Наконец она кивнула, но выражение раскрасневшегося лица не изменилось.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — медленно произнесла она. — Вы же говорили с Пруэном, не так ли? Вы хотите сказать, что этот старый смешной доктор Иллингуорд явился в музей примерно в то же время, когда к нам наверх поднялась Мириам, и что это было примерно в десять тридцать пять. Так? Я об этом не подумала. Сразу же после этого Рон Холмс вышел на балкончик, крикнул Пруэну и спросил у него, явился ли актер… Вы это имели в виду?

— Ну и?..

Она поджала губы:

— Рон выходил из помещения секунд на двадцать. Он был сразу же за дверью. Мы слышали его шаги, слышали его голос и слышали, как он вернулся. Можно считать, что практически он все время был в поле зрения. Разве не так?

Нельзя не признать, что практически так оно и было.

— В связи с этим одно маленькое уточнение, мисс Кирктон, — продолжил я. — Иллингуорд, которого все ошибочно приняли за актера из агентства, встретил Мириам в зале, когда она поднималась из погреба… — Я упомянул его как бы между прочим, поскольку не хотел, чтобы она думала, будто погреб имеет для меня какое-то значение. — И сразу же после этого она присоединилась к вам, своим друзьям. Тут же вылетел Холмс и возбужденно крикнул Пруэну, спрашивая, явился ли актер. Разве Мириам не сказала, как только что встретила его внизу в зале?

Мне показалось, что она была не готова к этому вопросу и даже не задумывалась над ним.

— Насколько я помню, нет, не сказала! Она вообще ничего не говорила.

— Как она себя вела, поднявшись? Нервничала? Была обеспокоена? Расстроена?

— Она была в очень нервном и расстроенном состоянии, — ровным голосом ответила Гарриет Кирктон. — Вы попросили меня говорить правду, что я и делаю.

Девушка заняла позицию, которую предпочитают многие, когда им приходится исполнять обязанности, несущие в себе легкую — именно легкую, а не тревожную — опасность; она физически напряглась. Так проходят мимо злобного пса, который издает тихое рычание.

— Вы знали, почему она была расстроена?

— Нет, мистер Хэдли, не знала.

Я воздержался пока от соображений по этому поводу. Встав из-за стола, я подошел к окну и, позвякивая в кармане мелочью, сосредоточился на текущих по стеклу струях дождя. Но когда я миновал круг света, то краем глаза уловил брошенный на меня взгляд. Поскольку я избегаю поспешных выводов, я не стал придавать ему особое значение; но все же мне показалось, что, когда я отвел глаза, она внезапно расслабила сведенные судорогой мышцы и, слегка откинув голову, проглотила стоящий в горле комок; на ее застывшем бело-розовом правильном лице, словно вышедшем из-под кисти Бёрн-Джонса, дрогнули густые ресницы. Оказалось, она всего лишь извлекла портсигар из кармана плаща и продолжала сидеть, молча уставившись в пол. Я повернулся:

— Мисс Кирктон, если ваши слова подтвердятся, то тем самым вы представите алиби для четырех человек. Но ведь вы понимаете, не так ли, что выставляете двух персонажей в очень плохом свете. Исходя из ваших слов, единственными, кто мог совершить убийство, оказываются Бакстер или Джерри Уэйд.

Мои слова несказанно изумили ее.

— Но это невозможно! Нет! Нет! Это полный абсурд. Подождите! Джерри был с Иллингуордом — ведь так? Кроме того, он никогда бы не смог… Что же до Сэма… Сэма! — Ее голос поднялся почти до крика, и она лишь махнула рукой, не в силах закончить предложение; у нее не хватило слов, чтобы выразить, насколько Сэм не подходит кроли убийцы. — Сэм — да что вы! Вы только посмотрите на него! Всего лишь поговорите с ним! То есть я хочу сказать, он очень хороший парень, и подумать, что он убийца!..

— Это в самом деле не комплимент, когда тебя считают убийцей. Поскольку вы считаете, что он никак не мог быть убийцей, то вы и не сказали ни одного плохого слова в его адрес.

— Вы понимаете, что я имею в виду! — Она была в таком возбуждении, что на глаза у нее навернулись слезы. — В любое другое время я бы выдала вам все, что вы заслуживаете, но сейчас не могу. Мне не хочется шутить. Мне не хочется ничего, кроме как забиться в угол и сидеть там, стуча зубами. Сэм, с его рыжими волосами и порочным прошлым (оно состоит лишь в том, что его порой посещает желание крепко напиться), с его новообретенным достоинством и с его… Да вы только пообщайтесь с ним хоть пару минут! Как я говорила, он очень хороший парень, но из тех, которые, даже ухаживая за женщиной, каждое предложение будут сопровождать словами: «Вы понимаете, что я имею в виду?» Кроме того, я вспоминаю, что он поднялся к нам в «Арабскую галерею» еще до одиннадцати…

— Сколько было времени? Это вы точно помните?

— Ох, да не знаю. Я все время была рядом с Ринком, и мы десятки раз прикидывали, что и когда надо делать! Скажу лишь, что он появился примерно без десяти одиннадцать. Может, раньше. И если…

Постучавшись, из приемной зашел Кларк и положил на стол передо мной сложенную записку. Хотя куда проще было бы позвонить по телефону, он не изменял своему излюбленному методу общения. Я развернул записку и прочел следующее: «Внизу ждут два человека, которые доставили эту даму на машине. Зовут Батлер и Уэйд. Считают, что вы, может, захотите увидеть их тоже».

— Да, я скажу когда, — отпустил я Кларка. И, повернувшись к девушке, продолжил: — Давайте, мисс Кирктон, мы с самого начала представим себе всю эту историю. Что вы скажете о розыгрыше, направленном против мистера Маннеринга?

— Вот из-за этого-то я и чувствую себя хуже всего! — взорвалась она. — Смешно, но так и есть. Грег Маннеринг в полной мере посчитался с нами, не так ли? Мы хотели сделать из него идиота, а в итоге сами оказались круглыми дураками. Я так и вижу, как он покатывается со смеху — да и остальные тоже, когда рассказывают коронеру эту историю. Неужели вы не понимаете, как ужасно все мы себя чувствуем? Поверьте, мы не собирались никому причинять вреда. Мы просто хотели полюбоваться, как он перепугается, когда злой дух кинется на него с угрозами вырезать ему печень. Самомнение у него просто невыносимое; знай вы его, вы бы меня поняли.

— Он влюблен в мисс Уэйд?

Она задумалась:

— Да, думаю, глубоко и искренне.

— А она в него?

— Не правда ли, странно, — с некоторым смущением сказала она, — что я так уверена в нем, а не в ней? Видите ли, рассуждать о Мириам вообще трудновато, пусть даже вы знали бы ее так же хорошо, как и я. Не думаю, что ей свойственны такие уж вулканические страсти, — ухмыльнулась Гарриет. — Я знаю, что во второй вечер на нее произвел впечатление этот полицейский инспектор… как его зовут? Каррузерс. Но она столько рассказывала о Греге Маннеринге, и так хвасталась им, и так трепетала из-за него, что ей пришлось прибегнуть к самообороне. И еще одно. Если бы она в самом деле была так увлечена им, то сомневаюсь, что она разрешила бы нам этот розыгрыш. Что я хочу сказать: если бы на его месте был Ринк Батлер, я знаю, что из кожи вон вылезла бы, чтобы он не стал жертвой таких шуточек — просто потому, что он мог бы неправильно повести себя.

— А что вы думаете о Маннеринге? Так сказать, в общем и целом?

Она надолго задумалась, крутя в пальцах так и не раскуренную сигарету:

— Я много размышляла по этому поводу. Я считаю, что под его оболочкой позера кроется сильная натура. То есть он из чистого тщеславия может совершить совершенно героический подвиг где-то в гималайских джунглях. Но дело-то в том, что он действительно его совершит.

Я снова покатал карандаш по обложке блокнота.

— Очень хорошо. Начнем, как я говорил, с самого начала. Расскажите мне все, что случилось в пятницу вечером — примерно с десяти часов, когда ваша компания, насколько я понимаю, появилась в музее. Тут есть одна маленькая деталь, которую, похоже, никто не упоминал…

Она снова насторожилась, глянула на меня с подозрением и вопросительно склонила голову.

— В пятницу вечером или, точнее, в час ночи субботы Каррузерс после того, как обнаружил труп, зашел в квартиру Холмса, чтобы опросить вас всех. Дежурный сказал, что все вы находитесь наверху. Начиная с девяти часов. Я предполагаю, что вы об этом договорились?

— Да, мы договорились, когда влетели обратно после фиаско в музее; тогда мы еще, честное слово, понятия не имели ни о каком убийстве, но понимали, что у нас могут быть небольшие неприятности из-за устроенного нами бардака. Джерри дал мальчишке на чай и растолковал ему, что тот должен говорить. Надеюсь, у него не будет неприятностей?

— Пока нет.

— Понимаете, ваш инспектор Каррузерс вообще не должен был подниматься наверх, но произошла идиотская накладка. Мы ждали Ринки — он поехал отвозить старого Иллингуорда, — и он взял с нас слово, что мы дождемся его на квартире Рона. Он тоже еще ничего не знал об убийстве. А поскольку никто, кроме Ринки, не должен был появиться, Рон сказал мальчишке внизу: «Скоро тут появится человек в маскарадном костюме полицейского; пусть он идет прямо наверх». И тут возникает ваш настоящий инспектор, который, посмеиваясь, говорит дежурному: «Не сообщайте обо мне; я постучу в двери и скажу, что я из полиции». Ну, естественно, мальчишка решил…

— Понимаю. А не получил ли он эти указания еще раньше вечером, еще до того, как все вы вернулись из музея, — говорить всем, что компания наверху?

— Нет, конечно же нет. Интересно, что вы себе воображаете? Сидите тут как сфинкс и ничего не говорите. — Она стала колотить кулачком по краю стола. — О чем вы думаете? Что это такое?

— Успокойтесь, мисс Кирктон. Давайте начнем с десяти часов, когда все вы пришли в музей. Продолжайте с этого места.

— Похоже, вы и так уже все знаете, — сухо сообщила она мне. — Предполагалось, что мы прекрасно проведем время, но не получилось. После того как Пруэн запер двери, Ринк и Рон Холмс поднялись наверх, чтобы сделать из сундука гробницу; Сэм куда-то делся, чтобы готовиться к своей роли; а мы с Мириам стали помогать Джерри приклеивать бакенбарды…

— Одну минуту. Насколько я понимаю, кое-что произошло и в промежутке между этими событиями. Верно ли, что Холмс предварительно вынул из витрины кинжал с рукояткой из слоновой кости? И что он положил его вместе с черными накладными усами на нижнюю ступеньку лестницы?

— Да, верно.

— Мисс Кирктон, я хочу, чтобы вы четко поняли: если вы не дадите совершенно искреннего ответа на следующий вопрос, я все равно это узнаю, и ваше положение очень осложнится. Кто взял кинжал с лестницы?

Казалось, Гарриет борется с собой.

— Мириам, — бесстрастно ответила она.

Глава 20

КЛЮЧ СО СТРЕЛОВИДНОЙ ГОЛОВКОЙ

— Поймите меня правильно! — вскричала она, снова вскинув руки, хотя я продолжал молчать. — Я вовсе не говорю, что в ее поступке был какой-то… какой-то тайный смысл или что она украла их. Господи, мы с Ринки видели, что она делает, да и старый Пруэн видел. Кроме того, она положила все обратно. Говорю вам, она ничего не взяла! Хотела бы я знать, что вам пришло в голову. — Она уставилась на меня. — Но все равно — чувствую, что это вас основательно поразило. Так ведь? Как я рассказывала вам, компания разделилась, и мы с Мириам стали помогать Джерри наклеивать бакенбарды. И тут она ему сказала: «Слушай, Старик, ведь на тебе должна быть соответствующая одежда!..»

— Одежда?

— Да. Понимаете, Старик был в привычном для себя виде. «Но, — сказала Мириам брату, — в подвале найдется парочка старых папиных пиджаков. Ты должен надеть один из них. Я сейчас спущусь вниз и принесу его, ладно? Давай так и сделаем!» Джерри обругал бакенбарды — они были слишком жесткими и никак не приклеивались — и не обратил на нее особого внимания. Но Мириам увлеклась этой идеей. Так что мы с ней вышли в зал, и она отправилась за пиджаком…

— Вы не хотели пойти вместе с ней?

— Да, конечно! Я и пошла. Но тут Ринк кубарем слетел вниз, отчаянно требуя гвоздей, и Мириам откликнулась: «Я принесу их, принесу!» Кстати, Ринк чуть не споткнулся о кинжал на ступеньках. Он сказал мне: «А ты, девушка, иди-ка к нам наверх. Будешь готовить восковые печати, если ничего больше не можешь». Мы поднялись и, оказавшись наверху, повернули и пошли в боковую галерею. Я успела посмотреть вниз. Мириам как раз подняла кинжал и, пока я смотрела на нее, нагнулась и коснулась накладных усов. А теперь слушайте меня, — с силой потребовала девушка, — ибо клянусь, я говорю абсолютную правду! Мириам, подняв голову, улыбнулась нам и сказала: «Кто-то обязательно споткнется об этот кинжал, если не будет осторожен. Я для надежности отдам его Сэму».

— А Батлер видел ее, слышал, что она сказала?

— Я… да, думаю, так оно и было, хотя не уверена. Он спешил и зашел в арабский зал передо мной, так что не могу ручаться, что он слышал ее слова. Но должен был.

— А что Пруэн? Ведь он тоже должен был все видеть и слышать, не так ли?

— Не знаю, слышал ли, потому что зал большой: Но думаю, он обязательно должен был ее видеть, хотя ему могли помешать стеклянные витрины. Вы мне не верите? Не верите?

— Спокойнее, мисс Кирктон. Вот, прикурите.

Она продолжала вертеть сигарету в пальцах; я чиркнул спичкой и дал ей прикурить. На щеках ее снова появились багровые пятна, и глаза заблестели.

— Вам известно, что она сделала с кинжалом?

— Она… она куда-то положила его.

— Вы в этом уверены? Вы ее видели?

— Нет, но потом я спросила ее — когда мы покончили с этим делом. Я спрашивала ее вчера, потому что ужасно за нее боялась, но она сказала, что это совершенно не важно и что, если меня будут расспрашивать, я конечно же все могу рассказать полиции. Вот!

— Как она себя вела, когда взяла кинжал?

Девушка выдавила слабую усмешку:

— Все еще ищете зловещую руку злой силы, на которую можно возложить вину, мистер Хэдли? Вела она себя совершенно нормально; была слегка возбуждена и удивлена, но вела она себя совершенно естественно.

— Удивлена? Чем удивлена?

— Не знаю.

— Продолжайте.

— Да ведь это все, разве вы не понимаете? Абсолютно все, что я могла вам рассказать. Я поднялась наверх с Ринком и Роном Холмсом. Там все время случались какие-то досадные заминки. Во-первых, им потребовалась целая вечность, чтобы извлечь этот сундук из витрины, не перебив черепки вокруг него. Порвался мешок с опилками. К тому же выяснилось, что крышка сундука прилегает так плотно, что без молотка и зубила ее не вскрыть. Как я уже говорила, Мириам, поднявшись, присоединилась к нам; было это, по вашим словам, в двадцать пять минут одиннадцатого…

— И как мне кажется, вы сказали, что именно тогда она была в нервном и расстроенном состоянии.

— Строго говоря, все мы были в таком состоянии. Бесконечные накладки — а времени было все меньше и меньше. Понимаете, они вытащили сундук, наложили восковые печати и начали заколачивать его в клеть, а тут кто-то обнаружил, что крышка все равно не поднимается. Когда спешишь, вечно случается нечто подобное. Да, все мы были слегка… ну, вы понимаете. Впрочем, за этим ничего не крылось. Это все, что я могу вам рассказать. Потому что все мы были в «Арабской галерее» до пяти минут двенадцатого.

Я снял трубку телефона и сказал Кларку в приемной:

— Пригласите их.

Она не произнесла ни слова, не шевельнулась, а только механическим движением поднесла сигарету к губам. Должен сказать, что она казалась совершенно вымотанной и равнодушной. Даже когда Ричард Батлер и Джерри Уэйд в сопровождении Кларка смущенно вошли в мой кабинет, она одарила их какой-то странной улыбкой и сказала:

— Значит, и вас застукали? Присоединяйтесь к нашей компании.

— А мы думали, что сами явились, — заметил Батлер. — Вы очень хорошо умеете уговаривать, но мы решили, что вам все же нужна поддержка. Как поживаете, суперинтендант?

Каррузерс и Иллингуорд дали два совершенно разных описания Ричарда Батлера: Каррузерс увидел в нем блистательного фигляра, а Иллингуорд, и беднягу можно понять, — воплощение всех сил зла в полицейском мундире. По спокойном размышлении я был вынужден признать, что первая оценка куда ближе к истине, чем вторая, которая была дана под сильным эмоциональным воздействием. У него была крупная фигура и приятная, хотя ничем не выделяющаяся физиономия, впрочем, нельзя было не отметить умные серые глаза; его аккуратно причесанные черные волосы редели на макушке; он относился к тому типу людей, которые, выходя на пенсию, толстеют и, похмыкивая, сидят в клубных креслах. Один зуб у него был выбит, на что я обратил внимание, когда он, слегка нервничая, улыбался, а под глазом красовалась ссадина. Невысокий молодой человек, стоящий рядом с ним, казался куда более умным и решительным, хотя и довольно дерганым; он напоминал обезьянку шарманщика, украшенную котелком. На них обоих были плащи, с которых стекали струйки дождя, и оба заметно нервничали, особенно Джерри Уэйд. Садясь, он шлепнулся на край стула, что было больно и неудобно.

— Не уверен, знаете ли вы меня, суперинтендант, — приведя в порядок свои голосовые связки, заметил он. — Я тот самый страшный и ужасный мистер Гейбл из рассказа старого Иллингуорда. Он приехал вчера к нам домой, чтобы повидаться с моим стариком, и я выслушал историю своих преступлений из-за двери библиотеки. А это мистер Батлер.

Я окинул его взглядом.

— Тот мистер Батлер, — сказал я, — который может быть обвинен в соучастии по факту убийства Пендерела. Который нашел тело в карете, но утаил информацию…

— А что бы вы сделали на моем месте, мистер Хэдли? — безыскусно спросил он. — Заорали бы о своем открытии, чтобы тут же в музее началась паника? Разумеется, я собирался рассказать всем — но потом, после того как отвез бы Иллингуорда на такси. Только ваш офицер опередил меня; а поскольку все они уже поклялись, что не были в музее, я не мог как ни в чем не бывало явиться и выложить им сюрприз в виде трупа на стол. Будь в моем распоряжении какой-нибудь яд, я бы предпочел проглотить его, и не считайте меня хуже, чем я есть на самом деле… Как поступил старик Иллингуорд, увидев мертвеца в карете? И все же я предполагаю, вы не собираетесь утверждать, что он правильно оценил данный факт…

Он широко улыбнулся, словно сбросив с плеч этот груз, смог расслабиться и снял шляпу.

— Садитесь, — сказал я обоим посетителям. — Можете курить, если хотите. Мистер Батлер, вы понимаете, что оказались в очень неприглядном положении?

— Вполне. Спасибо.

Я повернулся:

— Теперь вы, мистер Уэйд. Известно ли вам, что, если показания мистера Иллингуорда полностью отвечают истине — пусть даже он довольно эксцентричная личность, — вы можете быть арестованы за убийство?

— Ох! Иисусе! — вскинулся Старик, который обжег себе пальцы догоревшей спичкой. — Эй, подождите! Я? За что?

— Потому что у всех остальных — ну, может быть, исключая мистера Батлера — есть алиби, не зависящее от показаний странного пожилого священника, который может сказать что угодно.

— Верьте или нет, я тут ни при чем, — сказал он. — Но кое о чем я не подумал. Не подлежит сомнению, в чем я заверяю вас всеми моими грехами, что этот старый киноперсонаж страдает галлюцинациями. Можете вырезать мне печень, но понятия не имею, что с ним делается — разве что от непрестанного чтения триллеров у него крыша поехала. Когда вчера он явился для встречи с моим стариком, то был вооружен не только книгой «Кинжал судьбы», но и, похоже, ее продолжением под названием «Возвращение доктора Кьянти» — наверное, ее всучили у «Селфриджа»,[17]«Селфридж» — крупнейший универсальный магазин Лондона на Оксфорд-стрит, основанный в 1909 году. когда он на минуту расслабился. Если кто-то преподнесет ему роман о приключениях на Диком Западе, смотрите, чтобы в Эдинбурге не начались беспорядки. Поэтому, — он вытер лоб, — у него могут появиться галлюцинации, но, черт побери, мы-то там были…

Я жестом остановил поток его словоизвержений:

— Кстати, мистер Батлер, соответствует ли истине, что у четырех из вас есть совместное алиби? У мисс Уэйд, мисс Кирктон, мистера Холмса и у вас?

Вы сами убедитесь, что было бессмысленно ставить им какие-то хитрые ловушки. Говорили ли они правду или врали, они в любом случае уже приняли определенное решение. Я решил придерживаться политики прямоты и откровенности. Опустив тяжелые веки и крутя пальцы, Батлер вопросительно посмотрел на Гарриет, которая продолжала невозмутимо курить, — и решил придерживаться той же политики.

— Предполагаю, что можно и так сказать, — кисло признал он. — Мы в самом деле были наверху, когда появился этот… этот парень. Кажется, без четверти одиннадцать? Да. Но, простите, почему мы упускаем из виду бедного старого Сэма?

— Мистер Бакстер был наверху с вами?

— Без сомнения. То есть он появился без четверти одиннадцать.

— Вы посмотрели на свои часы, чтобы так точно определить время?

Он расхохотался:

— Нет! Но на стене «Арабской галереи» наверху есть часы; выставочный экземпляр, но они идут и точно показывают время. Естественно, я посматривал на них. Как и мы все, прикидывая, сколько времени осталось до одиннадцати. За секунду или две до без пятнадцати одиннадцать Сэм просунул к нам голову.

— Вы, конечно, готовы в этом поклясться?

Похоже, Батлера смутило мое спокойствие, с которым я принял его утверждение, просто отметив его как факт, не имеющий значения. Перебарывая себя, он не отводил от меня взгляда. Я же просто рассматривал свои руки, сложенные на столе. Он посмотрел на Гарриет, а потом на Джерри; пошаркав ногами по полу, Батлер, похоже, почувствовал, что попал в западню.

— Поклясться? — повторил он. — Ага! Ну да. Конечно. Э-э-э… мне показалось, вы были готовы назвать меня лжецом.

— Почему?

— Почему? Ну, полиции вообще свойственно такое отношение, не так ли? Это, между прочим, ваша работа. Что бы вы делали, если бы никто не врал?

— Достаточно справедливо, — сказал я. — Теперь давайте займемся вашей ролью во всей этой истории, мистер Батлер. Поговорим о Раймонде Пендереле.

Вся троица заерзала. Девушка кинула сигарету в камин и откинулась затылком на спинку кресла. Джерри Уэйд извлек из кармана губную гармонику.

— Доводилось ли вам, мистер Батлер, до этой пятницы слышать имя Раймонда Пендерела?

— Нет, — подчеркнуто твердо сказал Батлер. — Более того, я понятия о нем не имел до той минуты, когда инспектор Каррузерс, обнаружив труп, упомянул его имя.

— Но ведь вы же звонили в агентство Брайнерда и заказывали актера?

— Да.

— И в пятницу днем вы встретились с Пендерелом в баре на Пикадилли, чтобы объяснить, для чего его приглашают. Так?

— Да, — согласился Батлер и снова рассмеялся. — Вот чего вы не понимаете. Я позвонил им, изложил наши запросы, и они сказали: «Господи, да у нас есть именно такой человек: мистер Как-его-там». Имя я пропустил мимо ушей; сомневаюсь, что вообще расслышал его. Разрешите спросить вас: сколько имен из тех, с кем вы встречаетесь в обществе — не по службе, — вы можете припомнить сразу же после знакомства? Мы не помним их, разве что на то есть особая причина. Так что я не обратил на имя особого внимания, тем более мне его пробормотали по телефону, и оно было для меня такой же абстракцией, как икс в уравнении. Ну и что, пусть даже я бы его и расслышал? Это абсолютная правда, суперинтендант. Я не знал, как его зовут. «Ладно, — сказал я, — передайте ему, мы встречаемся в два часа дня в баре «Калибан». Пусть он спросит меня». Там я с ним и встретился. Уже тогда мне не понравилась его нахальная рожа. Но похоже, он вполне нам подходил. Когда я все же спросил, как его зовут, он ответил: «Ох, да не важно; сегодня вечером я буду Иллингуордом». Мне показалось, что он ведет себя несколько странно, как злодей в мелодраме…

— Одну минуту. Если вы ничего не знали о нем, почему вы говорите, что вам сразу же «не понравилась его нахальная рожа»? Вам уже что-то было известно о нем?

Батлер осекся.

— Я так и знал, — обратился он к Джерри, — что стоило бы взять с собой этого чертового адвоката.

— Не имеет смысла, Ринк, — с пылающими щеками возразила Гарриет. — Он уже все знает. Я имею в виду, он знает обо мне, и что у Мириам был роман с Пендерелом.

Она еле заметно подчеркнула слово «роман». Наконец мы нащупали след, о котором сначала не подозревали, но я давно решил, какой линии придерживаться. Роман, причем достаточно серьезный роман, мог считаться убедительной мотивировкой в этом деле. Но упоминать о ребенке без острой необходимости пока не стоило. Раздельно произнося слова, чтобы они были правильно поняты, я сказал:

— Да, был роман. В его ходе мисс Уэйд стала любовницей Пендерела. Это все, что мне официально известно, и если вы пошевелите мозгами, то поймете, что больше никому ничего знать не надо.

Наступило молчание. Они были верными друзьями. У Гарриет Кирктон выступили слезы на глазах. Джерри Уэйд опустил голову, с силой сжимая губами свой музыкальный инструмент.

— Это… — пробормотала Гарриет. — Это… ну ладно, — добавила она замирающим голосом. — А как же этот ваш ужасный коронер?

— Нормальный человек, который оценит каждого из вас. Не теряйте здравого смысла и не увиливайте. Выпутаетесь. Но помните: мне не врать. Я буду снова опрашивать вас. Врал ли кто-нибудь из вас? По любому поводу?

— Нет, — тихо ответил Джерри Уэйд. Он поднял глаза. Лицо его порозовело от притока крови, и на нем еще оставались следы дружелюбного цинизма — той маски, которую он привык носить. — И — спасибо. Теперь вам никто не будет врать.

— Мистер Уэйд, вы что-нибудь знали о взаимоотношениях вашей сестры и Пендерела?

— Нет, не знал. Точнее, не знал до прошлого вечера, когда она мне все рассказала. Хотя вспоминаю, как-то она упомянула имя Пендерела в письме. Очень давно Мириам назвала по имени «жутко очаровательного» человека, которого она встретила, но ей вообще свойственна восторженность. Я вспомнил его, потому что оно звучало как имя персонажа из романов Майкла Арлена. — Он извлек из губной гармоники несколько насмешливых нот. — Что мне теперь делать? Хотел бы я иметь возможность сказать: «Сэр, я отлуплю вас кнутом на ступенях клуба!» Хоть для чего-то я пригодился бы. Пусть и не для многого. О господи! Вот черт!

Он с силой дунул в гармонику и закрыл глаза. Я повернулся к Батлеру:

— Мы готовы выслушать ваш отчет о событиях пятничного вечера. Например, почему вы так старались поставить мистера Маннеринга в дурацкое положение?

Батлер смутился:

— Откровенно говоря, и сам не знаю. Виной тому были, скорее всего, рассказы, которые я о нем слышал, или мое извечное стремление устраивать какие-то представления. На самом деле он вовсе не плохой парень, когда с ним поближе познакомишься. — Он показал на свой выбитый зуб. — Не думаю, чтобы мы могли с ним стать близкими друзьями, но… понимаете, жизнь становится полегче, если ты не усложняешь ее. Не знаю, в курсе ли вы дела, но мы с ним основательно поскандалили. И вдруг, когда ссора была в самом разгаре, мне стукнуло в голову, насколько это смешно — два человека валяются по полу, веселя окружающих, — что я расхохотался. В эту минуту меня осенило какое-то философское открытие. Словно вдохнул ядовитый газ и убедился, что газ-то веселящий. Я даже задался вопросом, сохранятся ли на земле войны, если такой образ мышления станет всеобщим. А представления… ну, как я говорил, пусть они носят театральный характер.

Его рассказ о событиях того вечера настолько во всех деталях совпадал с показаниями остальных, что я даже не стал его комментировать. Остановил я его только в одном месте. Он рассказывал уже знакомую историю, как Мириам Уэйд спустилась в подвал за гвоздями, а они с Гарриет поднялись в «Арабскую галерею».

— Значит, вы пошли наверх, — прервал я его. — Что сказала мисс Уэйд, когда взяла кинжал со ступенек?

Батлер остановился, словно налетел на препятствие. Затем посмотрел на меня.

— Вот! — задохнулся он, как человек, получивший удар под ложечку. — Вот, черт побери, я же говорил!..

— Простите, что вмешиваюсь, — вежливо вклинилась в разговор Гарриет. — Я уже десятки раз утверждала, что это ровно ничего не меняет, но мы должны вести с мистером Хэдли честную игру, как и обещали. Ринк, не знаю, видел ли ты что-нибудь, но конечно же слышал. Мириам в самом деле взяла предмет со ступенек; она конечно же положила его обратно и в дальнейшем не имела к нему никакого отношения, поскольку все время была с нами наверху… Да не смотри ты на меня так!

— Да никак я на тебя не смотрю, — обиженно запротестовал Батлер. Он вынул носовой платок и промокнул вспотевший лоб. — Вспоминаю, что действительно слышал, как она сказала что-то вроде «для надежности отдам Сэму». Да, клянусь святым Георгием! Так она и сказала. Но это я в первый раз услышал упоминание о нем…

— Мы с Мириам говорили на эту тему, — фыркнула девушка. — И поскольку мы условились быть честными… словом, так оно все и было.

— Но что, черт побери, она с ним сделала? — вопросил Батлер. — Отдала его Сэму? Я не видел, чтобы он носил его за поясом. И не могу припомнить, когда видел эту чертову штуку в последний раз. Единственное, что я четко помню, — на ступеньках его не было, когда в одиннадцать часов мы с Сэмом волокли сундук вниз, потому что я все время смотрел себе под ноги. Ради всех святых, куда она его дела?

Я остановил его:

— Исходя из слов мисс Кирктон, в данный момент мы обладаем лишь информацией о том, что она его «куда-то положила». Но с этим можно подождать. Поскольку ее алиби не вызывает сомнений, нет необходимости подвергать его дополнительной проверке. Давайте перейдем к последнему акту этого действа… К тому, в котором вы обнаружили тело.

Они стихли. И если раньше Батлер просто нервничал, то сейчас я в первый раз увидел, что он неподдельно смущен.

— Ах да, — сказал он. — Значит, так… Как вы слышали, мы с Сэмом сволокли этот ящик вниз как раз к одиннадцати. Я не слышал, о чем они там внизу болтали. Думал я только о том, что вот-вот стукнет одиннадцать, явится Маннеринг, а мы еще многого не сделали. Тут я вспомнил, что оставил наверху свою дубинку…

— При чем тут дубинка? Вы же были в форме регулировщика движения.

— Неужто? — рассеянно удивился он. — Ну да. Дубинку я получил вместе с формой, она была крайне необходима. Видите ли, по сюжету я был не просто полицейским, но и очень существенным персонажем. Вы, конечно, понимаете, что весь этот разыгранный нами маленький фарс должен был иметь свое завершение? То есть напугали мы Маннеринга или нет, он не мог сойти на нет или закончиться в ту минуту, когда Сэм Бакстер склоняется над Маннерингом, угрожая ему кинжалом. Нет-нет-нет. Пусть мы и были плохим любительским кружком, но мы хотели провернуть замысел так, чтобы потом о нем можно было со смехом вспоминать. Как только Сэм наклоняется с обнаженным кинжалом, актер, играющий роль Иллингуорда, выхватывает револьвер и берет всех на прицел.

Гарриет с воплем кидается бежать. В этот момент я и вмешиваюсь. Иллингуорд (он, оказывается, был скрытым мусульманином) в упор стреляет в меня. Я оседаю, раздавливаю капсулу с красными чернилами, спрятанную под мундиром, и, хотя делаю вид, что упал замертво, не теряю мужества. Когда он собирается снова открыть огонь, я наношу ему удар дубинкой по руке и перехватываю револьвер. И принц Абу Обайад аль-Таиф, и предатель Иллингуорд в моей власти. Они изрыгают проклятия, но я их запираю в кураторской. Поскольку я тяжело ранен, то прошу Маннеринга взять оружие и охранять этих отпетых преступников. Он или испугается, или согласится. Если согласится, я спрошу: «У вас хватит смелости доставить их в Скотленд-Ярд?» — «Да-да! — заявит неустрашимый Маннеринг. — Давайте их сюда!» Он с мрачной решимостью вскинет оружие. Я хрипло скажу: «Готовьтесь!» — и рывком распахну дверь. Сжав зубы, он рванется в нее. А там по обеим сторонам стола, сняв парики, отклеив бакенбарды и положив ноги на стол, сидят и с наслаждением курят сигары Сэм Бакстер и актер; между ними стоит бутылка виски. «Разрешите мне, — с низким поклоном произношу я последнюю реплику, — разрешите мне представить доктора Вильяма Аугустуса Иллингуорда и принца Абу Обайада аль-Таифа».

— Я, признаюсь, очень рад, — сказал я, — познакомиться с последней сценой этой оперы. Но…

Батлер отчаянно отмахнулся.

— Ох, да я понимаю, что здесь и сейчас все это звучит жутко глупо, — буркнул он. — Да иначе и быть не может. Но все мы думали, что идея просто потрясающая, и было бы очень интересно заснять его физиономию в этот момент. Так что было важно, очень важно иметь при себе дубинку. Понимаете? Невозможно убедительно поставить сцену схватки, если не будет удара по руке!.. Так что когда я увидел, что время близится, а я не могу найти дубинку, то стал носиться в ее поисках. Затем я припомнил, что сунул ее в какую-то из карет, чтобы потом подобрать ее.

Пока остальные толпились на другой стороне в передней части зала, я распахнул дверцу экипажа. Не знаю, почему я его выбрал. Может, из-за его внушительного вида… И увидел это жуткое зрелище — как раз на уровне моих глаз на полу лицом вниз лежал труп. Первой моей мыслью было, что кто-то решил по-дурацки подшутить надо мной. Поэтому я не заорал и вообще ничего не произнес. Я просто влез в карету и приподнял тело, чтобы посмотреть на него.

— Узнали?

Батлер снова вытер лицо платком:

— Да, конечно. Бакенбарды сползли со щек; я тут же узнал его. Продолжая придерживать тело, я выпрыгнул из кареты и захлопнул перед ним дверцу… Следующие пара минут были, наверно, самыми неприятными в моей жизни; ничего подобного я не могу припомнить. Похоже, вокруг меня все что-то говорили и кричали, а у меня все расплывалось перед глазами, все было как в тумане. Я пришел в себя, лишь когда бросил взгляд на другую сторону зала и увидел в проеме для вентилятора в лифте размытые очертания чьей-то головы. Ничего особенного в ней не было, но тут-то меня пронзил настоящий ужас.

Он с силой перевел дыхание.

— Пойдем дальше. Если я правильно понял рассказ старика Уэйда, кое-чего Иллингуорд не увидел. Пока он утверждался на своем насесте, он не заметил, как я подошел к карете. Первым делом он увидел, как я, стоя внутри экипажа, широко распахиваю дверцы, чтобы туда проник свет. Когда я открыл дверцу, что-то упало и откатилось к дверям. Упало то ли на тело, то ли рядом с ним. Мне ничего не оставалось, как подобрать этот предмет. Должно быть, я машинально сунул его в карман, хотя точно не помню, что я тогда сделал. Нашел я его — точнее, вспомнил о нем — лишь нынче утром, когда складывал форму, чтобы вернуть ее. Я еще никому об этом не говорил, да и не знаю, что это значит. Но я пришел, чтобы отдать вам эту вещь. Вот она.

Все остальные дернулись, и мне тоже стоило немалых трудов сохранить невозмутимую физиономию. Батлер положил мне на стол металлический ключ странной формы. Он был длинным и вытянутым, с узкой прорезью на головке и четырьмя маленькими выступами на конце, что делало его похожим на стрелу с зазубринами.

— Господи, чтоб мне провалиться… — начал Джерри и остановился.

— Да?

— Я знаю, что это такое. Один из тех особых образцов, которые нравятся нашему правителю. Смахивает на ключ от ворот в задней стене музея.

Я резко встал.

— Вот и все, — сказал я. — Теперь вы можете идти. Все.

Глава 21

ОТПЕЧАТОК НА ЗЕРКАЛЕ

Тем не менее, прежде чем я позволил им уйти, удалось узнать еще кое-что. Насколько я выяснил, ключи от задних ворот к музею имелись у трех человек: Рональда Холмса, старого Джеффри Уэйда и у Мириам. Джерри был не в курсе дела, что у Мириам есть ключ, но Гарриет это помнила. В ночь перед тем, как получить ключ у Холмса, она (Мириам) рассказала ей об этом. Гарриет продолжала утверждать, что ключ, который Батлер нашел в экипаже, принадлежал не Мириам, поскольку ее находится на руках у ее подруги, и она видела его предыдущим вечером. Ключ, найденный Батлером, был новенький и блестящий; сделали его совсем недавно, и, к счастью, мастер выгравировал на нем свой фирменный знак — «Болтон, Арундел-стрит, Стренд».

Наконец, я спросил, нет ли у них возражений против того, чтобы дать свои отпечатки пальцев. Кое-кто отказался, воспользовавшись своим правом. Но эти трое вроде заинтересовались предложением, а Батлер даже настоял на нем.

Когда они ушли, я перед посещением музея Уэйда сел просматривать и приводить в порядок всю информацию по этому делу. Как я установил, изучая фотографии, на кинжале сохранилось несколько отпечатков, но они были настолько смазанными и размытыми, что полагаться на них не имело смысла. Доказательства такого сорта могут только завести в тупик. К счастью, имелись и другие следы, которые удовлетворили меня куда больше. Я послал сержанта Беттса с ключом к Болтону. Позвонил Каррузерсу на Уэйн-стрит, попросил его задержаться после работы и разобраться для меня, что происходило на Принс-Регент-стрит в районе Пэлл-Мэлл, после чего присоединиться ко мне в музее. Подходило время ленча, когда я сам направился туда.

Морось прекратилась, но продолжал висеть сырой туман. И пусть даже Каррузерс явно преувеличил свои восторги по поводу красочности этого солидного здания, я, как и он, не мог не заметить, что оно стоит в отдалении от остальных строений. Сегодня вокруг него не слонялись бездельники, и оно оставалось недоступным для публики. Двери открыл дневной служитель, который представился Уорбертоном. В главном зале горел только один плафон, и помещение было погружено в полумрак. И снова я должен признать, что зал показался мне совершенно обыкновенным, как в других музеях. Можно было бы прибегнуть к поэтическим сравнениям по поводу хранящихся в нем экспонатов, но я не считал, что они могут эффективно заменить отсутствие рулетки и хорошего обзора.

Кто-то направился ко мне, выйдя из знаменитой «Галереи Базаров», которая была первым предметом моего интереса. Вы понимаете почему? Человек, который в полутьме подошел и заговорил со мной, судя по описаниям, был мистером Рональдом Холмсом. Он произвел на меня самое хорошее впечатление, показавшись способным, энергичным и спокойным молодым человеком, который смотрит вам прямо в глаза и не несет чепухи. Хотя чувствовалось, что он испытывает напряжение, вел он себя без излишней нервозности и говорил без уверток.

— Да, сэр, — сказал он. — Сэр Герберт предупредил, что вы придете. В данный момент мистер Уэйд находится в кураторской. Вместе с мистером Иллингуордом они рассматривают новые приобретения. Если вы хотите пройти туда…

— Кураторскую пока оставим в покое, — прервал я его. — Я хотел бы заглянуть в погреб. Но сначала не могли бы вы включить свет в зале?

Он с интересом посмотрел на меня, но промолчал и отправился поговорить с Уорбертоном. А я тем временем подошел к выступу наклонной стены, в которую швырнули кусок угля; его следы еще были видны высоко над головой на шершавой красновато-желтой штукатурке. Они располагались, как вы уже слышали, непосредственно над лавочкой с медной посудой, которая, насколько я рассмотрел, вся была покрыта пылью. Я повернулся спиной ко входу в лавку и оценил открывавшийся мне отсюда вид на широкую и высокую арку выхода в зал. В нем горел свет. Со своего места я с трудом мог увидеть лишь часть арки «Персидской галереи» по другую сторону зала. Но я четко видел ряд из пяти карет, частично — сводчатый проход в «Египетскую галерею» и в конце зала — дверь, ведущую в погреб. Поскольку в «Галерее Базаров» было темно, зал сиял, как ярко освещенная сцена, ошибиться тут было невозможно.

Испытывая удовлетворение при этом зрелище, я стал насвистывать «Джон Пиль». Вы понимаете почему? Затем я кивнул Холмсу, от которого можно было получить ценную информацию, и направился в сторону погреба. Холмс внимательно и настойчиво рассматривал меня, и я подумал, не догадывается ли он, о чем я думаю. Но он ничего не сказал.

Каррузерс уже описал часть погреба. От двери шел вниз пролет бетонных ступеней. Напротив них высилась задняя стенка самого музея. Справа, если спускаться, тянулась перегородка, отделявшая от остального погреба узкий длинный проход. Слева стоял закрытый ящик для угля. Задняя стенка, отстоявшая от ступенек футов на десять, была прорезана тремя высокими подвальными окнами, наполовину уходящими ниже уровня земли. В подвале был каменный пол и относительно чистые беленые стены. Ясно ли я выражаюсь?

Все это я разглядел, когда Холмс включил свет. Может, вы припоминаете, что Каррузерс в своем рассказе упоминал вот какой факт: когда в ночь убийства он проник в подвал через угольную яму и прошел в его заднюю часть, он чувствовал сквознячок. Учитывая то, что я уже знал, можно было строить предположения. Рядом с ящиком для угля я заметил ветхий кухонный стул. Взобравшись на него, я по очереди проверил окна и наконец нашел то, что и должен был найти. Среднее окно было открыто.

Затем я вернулся к Холмсу, который продолжал стоять под свисающей электрической лампочкой. От нее на стекла очков падали овальные блики, и по лицу Холмса бродили тени. Он стоял, держа руки в карманах, и сквозь зубы насвистывал какой-то мотивчик.

— Пришло время, — сказал я, — выслушать и вашу версию событий пятничного вечера. Несколько человек мне о нем уже поведали, и пока все совпадает. Я хотел бы спросить вас относительно ворот в задней стене, что по ту сторону двора. Они всегда на запоре?

Он неподдельно удивился:

— Всегда, сэр. Вы говорите о воротах в стене? Да, по приказу мистера Уэйда они всегда закрыты. Конечно, мы надежно защищены от взлома, но мистер Уэйд не хочет, чтобы во дворе устраивались на ночлег бродяги. Вы их можете найти по соседству даже с Сент-Джеймсской площадью. Э-э-э… — Замявшись, он вытер лоб тыльной стороной ладони. — Могу ли я спросить, почему вас это интересует?

— Мне рассказали, что от ворот имеется всего три ключа. Один у вас, другой у старшего мистера Уэйда, и еще один у мисс Уэйд. Так?

— Не совсем, сэр. Есть только два ключа.

— Два?

— Да. Видите ли, мисс Уэйд одолжила мой ключ. Поэтому, когда мистер Уэйд отбыл в пятницу утром, мне пришлось попросить ключ у него. Надо сказать, замысел мой был неплох. — Он улыбнулся. — Полагаю, вы уже все знали об этом идиотском представлении. Признаю, что был полным дураком, когда согласился на него. Так оно и есть. Но, дав согласие, я прикинул, что, если все сделать продуманно и аккуратно, у мистера Уэйда не будет возможности, неожиданно вернувшись, пройти через задние ворота и накрыть нас.

— Значит, начиная с утра пятницы у мистера Уэйда не было ключа от ворот?

— Совершенно верно. Кстати, если вы хотите увидеть ключ, то вот он. — Холмс был серьезен и искренен. Из кармана он извлек точную копию того ключа, который Батлер нашел на полу экипажа, — только его ключ был старым и потертым. — Я должен буду вернуть его. Нам и так основательно досталось. Когда в пятницу вечером Мириам спустилась вниз в поисках гвоздей, она, скорее всего, устроила беспорядок в его обожаемой мастерской. — Холмс кивнул в сторону перегородки. — Она раскидала его рабочие перчатки, отвертки и что-то еще. Но он и сам так себя ведет. Будь я не в курсе дела, то мог бы поклясться, что это дело рук старика.

Несколько секунд я обдумывал сказанное, а потом стал рассматривать ключ.

— Другой ключ, — сказал я, — тот, что сейчас у миссис Уэйд… он такой же старый?

— Старый?

— Или его изготовили лишь недавно?

— Боже милостивый, конечно же нет! — Он явно смутился, хотя продолжал оставаться вежливым и внимательным. — Они у нас на руках самое малое года два.

— Вы знаете, зачем ей был нужен ключ?

— Не имею ни малейшего представления. Я и сам ее спрашивал. Между нами говоря, суперинтендант, Мириам — странная девушка. — Он мрачно усмехнулся, и почему-то показалось, что он значительно старше, нежели есть на самом деле. — Капризная, непредсказуемая! Она все время будет отвечать одно и то же: «Ах, отстань, не задавай вопросов — мне так захотелось!» Я ни в чем ей не отказывал. Послушайте, я не хочу быть излишне любопытным, но, как на наш взгляд, что за чертовщина тут творится?

— Не могли бы вы подождать наверху? — предложил я. — Я хочу тут кое в чем разобраться…

Он пожал плечами:

— Как вам угодно, сэр. Сказать ли мистеру Уэйду, что…

— Нет. Я не хочу говорить с мистером Уэйдом, пока не увижусь с мисс Уэйд. Обеспечьте мне возможность незаметно уйти отсюда. Если тут появится инспектор Каррузерс, пришлите его ко мне. Есть один вопрос, в котором я хочу добиться ясности. В пятницу вечером, когда доктор Иллингуорд сбежал отсюда, а потом вам пришлось его втаскивать через яму для угля, были ли вы одним из тех, кто занимался им?

Вам стоило бы видеть, как у человека мгновенно каменеет лицо. Как у него. С его точки зрения (и может, он был недалек от истины), глупая шутка была столь же недопустима, как и убийство.

— Да, я был тут внизу. Мистер Ричард Батлер с помощью Бакстера втащил его через дыру. Я был очень обеспокоен, сэр, ибо все это было совершенно недопустимо!..

— Да, согласен. Когда вы спустились сюда и прошли в угольный погреб, были ли в нем уже сложены ящики так, чтобы можно было легко выбраться на улицу? Что-то вроде подмостков? — Прищурившись, он неохотно кивнул, и я продолжил: — Значит, ни у кого из членов вашей компании на подошвах не было следов угольной пыли? Это так?

— Скорее всего. Помню, что не заметил никаких следов, но сомнительно, чтобы я вообще обращал на них внимание.

— Если не считать этого подвала, есть ли тут внизу еще какое-то место, где держат уголь, кроме как в этом ящике?

— Нет. Нет, только здесь.

— И наконец, чтобы окончательно все выяснить, мистер Холмс: есть тут где-нибудь в этом подвале зеркало?

Он был так удивлен, что его умное лицо обрело бессмысленное выражение. Лоб собрался в морщины, он засунул палец под воротничок, покрутил шеей и наконец взорвался хохотом:

— Прошу прощения, суперинтендант, но, наверное, в отместку вы решили разыграть тут настоящий детектив! Смахивает на анекдоты, которые я слышал о вашем друге докторе Фелле. Ведь это его метод, не так ли?

— Это совершенно не важно, — кратко отрезал я. — Отвечайте на вопрос.

В первый раз за день я столкнулся с откровенной дерзостью в свой адрес.

— Значит, зеркало, — повторил он и снова ухмыльнулся. — Вот это уж последняя вещь из тех, что обычно находятся в погребе. Но, строго говоря, парочка зеркал тут имеется. Мистера Уэйда как-то обуяла грандиозная идея о «Зале Зеркал» — как у мадам Тюссо. Но нам удалось разубедить его. Все же он приобрел несколько этих больших кривых уродцев… ну, вы понимаете; держал он их внизу и порой стоял перед ними, помирая от хохота. Однако в дело они так и не пошли; их сложили и оставили рядом с угольным ящиком.

— Вот и все, — сказал я, и Холмс, сохраняя на лице сдержанную улыбку, стал спиной неторопливо отходить от меня, пока не уткнулся пятками в нижнюю ступеньку. Продолжая улыбаться, он двинулся по лестнице. Не знай я ситуацию, я бы подумал, что ему вообще не понравится, если зеркала будут найдены.

Я нашел их за угольным ящиком, куда почти не падал свет; зеркала стояли, прислоненные к дальней стене. Они были в виде трюмо, с выступающей верхней частью и настолько покрыты серой пылью, что изображение можно было различить лишь с большим трудом. Поверхность была вся в буграх и выступах — вы знаете, что значат кривые зеркала, которые уродуют облик человека, данный ему от Бога, превращая его в зрелище, заставляющее веселиться ту публику, что хохочет перед клеткой с обезьянами, не понимая, что они смеются сами над собой. Я вынул фонарик, осветил зеркало, и в ту же секунду передо мной предстало дьявольское видение. Из-за ровной пыльной поверхности на меня уставилась чья-то физиономия: широкая и плоская, как в ночном кошмаре, с длинными усами и рядом волчьих зубов. Разумеется, это было мое собственное лицо. Тем не менее это плоскомордое чудовище, в темноте и тишине погреба глазевшее на меня из пыли, как нельзя лучше отвечало понятию кошмара.

И все же не оно меня заинтересовало. Я четко видел лишь свое лицо и ничего больше, ибо поверхность зеркала была протерта единым взмахом руки. Я наклонился рассмотреть этот чистый участок и нашел тот божий дар, который судьба иногда посылает даже уголовному следователю. Как раз на кромке пыльной поверхности, чуть смазанный сверху, но четко различимый там, где он замер, ясно виднелся отпечаток пальца.

Я нашел убийцу. Осталось дать еще лишь несколько указаний — например, при свете более мощном, чем мой фонарик, проверить ящик для угля, опросить Мириам Уэйд — и убийца будет у меня в руках. Я не испытывал особой радости, скорее легкое разочарование. Но я должен был справиться с проклятием, именуемым укорами совести.

Дверь наверху лестницы открылась, и я потушил фонарик.

— …Но если какой-то злодей в самом деле похитил перчатки с вашего стола, — услышал я высокий и громкий рассудительный голос, — то я могу немедля предложить объяснение, почерпнутое из…

— И еще отвертку! — проскрипел другой голос. — Провалиться мне на этом месте, они стащили мою малую отвертку, чтобы вскрыть этот чертов арабский ящик для серебра, — но где большая? Осторожнее спускайтесь. Подражание Баб эль-Тилсиму еще не распаковано, но оно уже в моей мастерской, и мы зайдем туда, если… эй!

Спускаясь, они, особенно высокий и худой персонаж, в котором я опознал доктора Иллингуорда, производили на лестнице немалый шум. Старый Джеффри Уэйд семенил, набычившись, даже его длинные усы, казалось, выражали возмущение. За ним, при каждом шаге поводя плечами, ковыляла фигура в больших очках и с длинным морщинистым подбородком, прижатым к груди. В погребе было достаточно света, чтобы старый Уэйд увидел меня, стоящего в углу. У подножия лестницы он остановился так неожиданно, что Иллингуорд налетел на него.

— Алло! — каркнул он. — Кто это? Эй? Кто это там?

Я включил свой фонарь и объяснился. Он стоял почти вплотную ко мне, напоминая взъерошенного индюка; голову он склонил набок, а его маленькие черные глазки, выражение которых понять было невозможно, поблескивали, как кусочки стекла. Пока я объяснял причину своего появления, он буравил меня взглядом. Что-то ощутимо висело в воздухе. Он явно к чему-то готовился.

— Так, значит? — сказал он, звеня монетами в кармане и выпячивая грудь. — Значит, Хэдли? Да-да-да. Берт Армстронг говорил мне. Ладно, только вам не стоило проникать сюда таким образом. — Он откинул голову и прямо зашелся от радости: — До чего перемазался! Значит, вы заинтересовались моими забавными зеркалами? Давайте-ка как следует глянем на них!

Движение его было столь стремительным, что я не успел и шевельнуться. Проскочив мимо меня, он мазанул рукавом по зеркалу прежде, чем я успел перехватить его и отшвырнуть в сторону. Увы, отпечатку был нанесен непоправимый урон. Его больше не существовало.

Наступило молчание, которое физически ощущалось в этом подвале. Затем он гневно каркнул.

— Ну, так какого черта вы тут торчите? — вопросил он. — Что за мысль пришла вам…

Фелл, думаю, вы согласитесь, что я достаточно хладнокровный человек. Я предпочитал заниматься только своим делом, а это то слабое место, куда всегда целит человек, привыкший угрожать. Но я думаю, что этот идиотский каркающий смех произвел на меня воздействие ушата холодной — и притом грязной — воды, выплеснутой мне в лицо. Это чувство охватывало меня не один раз. Как и сейчас, когда это случилось.

— Вы хоть понимаете, что вы натворили? — сказал я голосом, удивившим меня самого.

— Натворил? Натворил? Что вы имеете в виду? Вам бы лучше изменить выражение лица…

— Поднимайтесь наверх, — успокаиваясь, приказал я.

— Неужто? — Уэйд склонил голову набок и уперся кулаками в бока. — Вот, значит, как? У вас никак железные нервы, если вы осмеливаетесь приказывать мне в моем собственном…

— Убирайтесь отсюда, — сказал я, — и немедленно. Я стараюсь помочь вашим домашним выпутаться из этой истории. Меня не волнует, кто вы — Джеффри Уэйд или властитель преисподней, но клянусь Господом, если вы сейчас же не подчинитесь моему приказу и не уберетесь отсюда, вы отправитесь в тюрьму и останетесь там. Что вы предпочитаете?

Конечно, он бы предпочел содрать с меня живого кожу, но в данный момент подчинился. То же самое сделал и Иллингуорд, который мягко и рассудительно продолжал выяснять, кто прав, а кто виноват. Когда они ушли, я несколько раз прошелся по погребу, пытаясь представить перспективу развития событий. Если и дальше пылать возмущением, сходя с ума и не в силах обрести нормальный тембр голоса, потом это скажется не лучшим образом. Этот длинноусый тиран, который никогда в жизни не испытывал унижения, издевался надо мной, поднимаясь по лестнице, и угрожал, что он со мной сделает, когда пустит в ход все свое влияние.

Чтобы обрести лучшее лекарство от переживаний, имело смысл спокойно приступить к работе и поискать, не сохранились ли еще какие-нибудь доказательства. Я нашел какие-то смутные отпечатки на штукатурке — может, следы пальцев, а может, и нет. Все это было довольно сомнительно. Когда через несколько минут ко мне спустился Каррузерс, я продолжал рассматривать их.

— Вы были совершенно правы, сэр, — сказал он мне. — Я только что вернулся с Принс-Регент-стрит. И относительно тех вопросов, которые вы попросили задать… тут вы тоже оказались правы.

Я дал ему кое-какие указания, в частности оставаться здесь, пока я позвоню в Скотленд-Ярд и вызову Беттса и Престона, чтобы раскопать уголь, а также поискать отпечатки пальцев. Затем мы расстались. Когда я шел через зал, то на открытой галерее, которая тянется вокруг всего зала, увидел Холмса. Он стоял, положив руки на мраморную балюстраду, почти над тем самым большим черным экипажем. Он был недвижим и, залитый синевато-белым светом, в своих очках напоминал миниатюрного и помолодевшего Иллингуорда. И хотя он вежливо раскланялся со мной, я подумал, было ли то случайностью, или же именно он посоветовал старому Джеффри спуститься в подвал. В этом музее придется еще много в чем разбираться, но первым делом я должен был увидеться с Мириам.

Сделав несколько вдохов промытого дождем воздуха, я успокоился. Из телефонной будки на Сент-Джеймс-стрит я связался с Ярдом, а затем в полицейской машине, преодолевая уличные заторы, добрался до Гайд-парк-Гарден. Внешне дом Джеффри Уэйда выглядел претенциозным не более, чем остальные строения серо-коричневого камня, выходившие на улицу; он ничем не отличался от них, разве что был побольше.

Внутри же он производил достаточно внушительное впечатление. Я не очень разбираюсь в этих материях, ибо неподдельно горжусь своей шестикомнатной квартирой в Ист-Кройдоне с садом при ней и всем прочим; тем не менее в силу своих полицейских обязанностей я вижу, когда дворецкий в самом деле ведет себя как настоящий дворецкий, а когда напоминает персонажа из светской комедии. Этот отвесил мне почтительный поклон. Он провел меня через большой зал, уставленный плюшевой мебелью, в небольшую гостиную в стиле ренессанс. Затем, деликатно держа мою визитную карточку, пошел выяснять, когда мисс Уэйд сможет принять меня.

Долго ждать мне не пришлось. Из зала послышались перешептывания и шорох, которые перекрыл решительный голос, заявивший: «Я сам буду иметь с ним дело». Затем портьера жестом Сирано де Бержерака отлетела в сторону, и я услышал мягкую иронию голоса Грегори Маннеринга.

— Да, уважаемый? — сказал он.

— Да?

Глава 22

ЗАЧЕМ МИРИАМ УЭЙД ПОСЕЩАЛА ПОДВАЛ

Я знал, что это должен быть Маннеринг, поскольку никого иного тут быть не могло. Он вошел в гостиную с небрежным видом, крутя в пальцах мою визитную карточку; в его поведении чувствовалась неприкрытая неприязнь, почему я не мог сказать. Но я получил возможность внимательно рассмотреть его. Он был высок и широкоплеч, с узкой талией, которую, особо не подчеркивая, демонстрировал светло-серый костюм. Все в его одежде изобличало то, что Фелл назвал бы чертовски хорошим вкусом. Голова у него была откинута назад, но не очень заметно; смягчая суровое выражение его загорелого лица, на нем плавала презрительно-насмешливая улыбка; его черные волосы были гладко причесаны, а под «гнутыми бровями», о которых говорил Каррузерс — что бы он ни имел под этим в виду, — крылись выразительные глаза, которыми он смерил меня с головы до ног. От привычки к хвастовству и подавляемой возбудимости, о которых также упоминал Каррузерс, не осталось ни следа. Я бы не назвал его приятной личностью. Но в нем безусловно чувствовались сила и властность. Он вошел, расправив плечи, залитый светом из высокого окна, как нельзя лучше подходя к этой обстановке Возрождения, которая смахивала на поддельную, но возможно, была и подлинной.

Он улыбнулся.

— Мой дорогой сэр, — с наигранной любезностью сказал он, — вы хоть что-то знаете о работе полиции?

С его стороны это было не просто наглостью, а откровенной глупостью. Однако по-своему он был совершенно серьезен. В первый раз за этот день я испытал желание рассмеяться и чуть не расхохотался ему прямо в лицо. Заметив, как я сжал челюсти, он понял, с каким трудом я сдерживаюсь, что вызвало у него новый прилив злости.

— Что ж, — сказал я, — являясь суперинтендантом отдела уголовных расследований, думаю, что кое-что знаю, хотя предполагаю — это зависит от вашей точки зрения. Не тот ли вы молодой человек, который утверждает, что разрешил тайны тугов-душителей в Индии?

Он подошел к столу.

— Вы знакомы с местностью к северу от Хайдарабада? — вежливо осведомился он.

— Нет.

— А с верхней Джамной?

— Никогда не слышал о ней.

— Господи, и вы, значит, считаете, — он не скрывал своего презрения, — что при всем своем невежестве имеете право вести такие разговоры?

Какие бы возражения я ему ни выдвигал, сказать, что он не поставил меня в тупик, было бы ложью. Тем не менее, когда я решил отбросить личную неприязнь и перейти к делу, он продолжил:

— Я спрашиваю вас, мистер… — Он притворился, что рассматривает мою визитную карточку, и делал вид, что разобрать ее текст для него слишком сложно. — Итак, я спросил вас, знакомы ли вы с работой полиции. И вот по какой причине. Вы хотите увидеть мисс Уэйд. Если вы знакомы с законом, вы должны знать, что она не испытывает желания отвечать на вопросы и в любом случае может потребовать присутствия адвоката.

— Да, мне это известно. Поэтому я и хочу узнать, можем ли мы с ней увидеться.

— Видите ли, на этот вопрос я вам отвечу сам, ибо нынешним утром вы вели себя просто непозволительно. Вы завлекли к себе в кабинет трех человек и обрушили на них град вопросов, которые не имели права задавать; они же, проявив слабость, взялись отвечать на них. Боже милостивый! — Он насмешливо фыркнул. — Они не послушались моего совета. Я говорил им: раз уж собрались идти, возьмите с собой адвоката. Не знаю, какие вы им ставили маленькие глупые ловушки, какими угрозами запугивали. Но…

Портьера отлетела в сторону, и в комнату ворвалась Гарриет Кирктон. За ней неуклюже ввалился рослый молодой человек, чьи ярко-рыжие волосы позволили сразу же опознать его. Сэм Бакстер был в пижаме, неуклюже сидящей на нем, и в руке держал стакан виски с содовой. Из-под покрасневших век мрачно смотрели карие глаза; он с такой ненавистью рассматривал Маннеринга, что интенсивность этого чувства, казалось, удивляла его самого.

— Грег, не будь идиотом, — с неподдельным здравым смыслом сказала Гарриет. — Он наш друг. Он знает всю правду.

— Правду, — повторил Маннеринг; усмехнувшись, он трубно фыркнул. — Но видишь ли, я тоже знаю правду. Вот почему я и пытаюсь скрыть ее.

Бакстер возмущенно махнул рукой, в которой продолжал держать стакан, и запротестовал:

— Да бросьте вы! Она хочет его видеть! Так и так они встретятся. Эй, суперинтендант, я и сам хотел утром добраться до вас, да не сумел оправиться от похмелья. Можете спрашивать меня о чем хотите. Вы же знаете, я принц Абу… — при этих словах Маннеринг расплылся в широкой улыбке, — и может, пригожусь вам.

— Дело в том, — сказал я, — захочет ли мистер Маннеринг ответить на мои вопросы.

— Конечно нет, — бросил он.

— Почему же?

— Потому что не должен отвечать и не собираюсь этого делать, — с холодной улыбкой сообщил Маннеринг.

— Вы предпочтете отвечать мне или коронеру?

Он засмеялся:

— Старый вопрос, старая история — эти вечные полицейские угрозы! Мой дорогой мистер Хэдли, неужели вы думаете, что можете повесткой вызвать меня на допрос?

— Мой дорогой мистер Маннеринг, — в тон ему ответил я, потому что вся эта история уже начала действовать мне на нервы, — полиция может выписать повестку и архиепископу Кентерберийскому, если сочтет, что у него есть какая-то информация по этому делу. Особенно если полиция будет иметь основания считать, что его светлость врет.

Я было подумал, что эти слова будут для него равносильны прямому удару в челюсть, но они произвели лишь сомнительный эффект. Я в первый раз увидел, как он сводит брови воедино и глаза его начинают косить; но он был полон такого неподдельного и законченного презрения, что у него лишь перекосило рот, как на греческой маске, и он тускло ухмыльнулся.

— Это имеет ко мне отношение? — высокомерно поинтересовался он. — Старые номера. Что же до дела, то я не лгу. Я не утруждаюсь враньем, вот и все.

— Что же до дела, то я не утруждаюсь тем, чтобы водить вас за нос. У меня даже нет острой необходимости допрашивать вас, ибо вы уже дали кое-какие показания инспектору Каррузерсу и они зафиксированы. Меня интересует лишь одно: готовы ли вы подтвердить эти показания.

— Какие показания?

— Ах, какие? Значит, вы хотите ответить на вопросы?

— Вы же понимаете, что уловки у вас довольно жалкие. Если сам захочу, то отвечу, а не захочу, то, конечно, не буду отвечать.

— По крайней мере, честно. Даже виновный в преступлении не мог бы выразиться лучше, не так ли? Хорошо. В пятницу вечером вы сказали инспектору Каррузерсу, что явились на Принс-Регент-стрит в двадцать минут одиннадцатого. Дежурный заявил вам, что компания находится наверху, вы уломали его и поднялись сами.

Задавая вопрос, я не играл голосом, а просто читал по блокноту. В упор глядя на меня, он слегка вздернул плечо и промолчал.

— Напоминаю об этом, — объяснил я, — не для того, чтобы уличать вас во лжи, а чтобы выяснить, кто говорит правду: вы или все остальные. Сегодня утром у меня в кабинете мисс Кирктон рассказала, что, пока компания не вернулась из музея примерно после одиннадцати, мальчишка-дежурный не получал указаний говорить, что все наверху. До этого времени у него вообще не было приказа говорить что-либо; он знал лишь одно — все ушли. Итак: неужто вся рота, кроме вас, шагает не в ногу? Кстати, это же вы выразились подобным образом, мисс Кирктон, не так ли?

Девушка, сидевшая на стуле с высокой спинкой, смущенно отвела глаза.

— Не знаю, ее ли это слова, — пылко заметил Бакстер, — но это правда. Хочу сказать, что и я вспомнил! Мальчишка получил пару монет и указание говорить, что мы весь вечер были у себя наверху.

Смешки Маннеринга стали обретать монотонный характер, словно бесконечно прокручивалась одна и та же звуковая дорожка. Но они производили неприятное впечатление, которое явно беспокоило Гарриет.

— Это все, что у вас есть, друг мой? — насмешливо спросил он.

— Нет, не все. Например, в какое время вы отправились туда, и сколько было времени, когда вы там очутились?

Это его задело.

— Вот как? Значит, вы сомневаетесь, что я туда пошел? Весьма печально. Ибо, видите ли, именно так я и поступил.

Тут он твердо стоял на земле и знал это. Но он не скрывал, что считает весь мир сборищем идиотов.

— Я не сомневаюсь, что вы там были. Я всего лишь спрашиваю: во сколько? Во всяком случае, не в двадцать минут одиннадцатого. Дежурный утверждает, что не видел вас в это время. Инспектор Каррузерс говорил с ним не далее как полчаса назад.

Маннеринг, слегка поведя плечами, обошел вокруг стола и занял положение спиной к свету. Похоже, он собирался с мыслями. Он был настолько самоуверен, что, проходя мимо, демонстративно задел меня локтем.

— Очень умно с вашей стороны, сеньор инспектор, — сказал он. — Строго говоря, мальчишка в любом случае не мог меня увидеть, потому что я вошел с черного хода и поднялся по задней лестнице, так что меня никто не заметил. Волнует ли вас, почему я хотел остаться незамеченным и почему я хотел нанести визит в квартиру нашего милого мистера Холмса? Мой дорогой сэр, это вы узнаете в свое время, но узнаете не от меня, поскольку я хочу, чтобы вы помучились неизвестностью, — и посему отвечать не собираюсь. Ах да! Lahm elkhanzeer yuhfaz mudrlah iza mullih! Разрешите мне перевести вам эти слова, уважаемая балаболка, чтобы вы могли записать их в свой блокнот. Они гласят, что, если свинину просолить, она дольше сохраняется, каковой подход я вам и рекомендую. Кроме того, увидеться с мисс Уэйд вам не придется.

— Почему же? — спросил женский голос.

Я не заметил, как она вошла. Она остановилась, вцепившись руками в спинку стула, и наконец-то я смог рассмотреть Мириам Уэйд.

Как ее стоило оценивать — с рациональной точки зрения или с позиции здравого смысла?

Вне всяких сомнений, она прекрасно выглядела и, если не считать кругов под глазами, так и цвела здоровьем. Могу предположить, что бы о ней сказала миссис Хэдли, но моим соображениям тут не место. Я упомянул цветущее здоровье, ибо оно первым бросилось мне в глаза: она была в розовом платье или в чем-то вроде утреннего халатика, и, хотя розовый цвет мне никогда не нравился, он как нельзя лучше подходил ей, выразительно подчеркивая формы ее тела. Они невольно бросались в глаза, если вы понимаете, что я имею в виду. Каррузерс со мной согласится. По некотором размышлении я понял, почему на нее все обращают внимание — пусть даже она была не красавицей, не обладала идеальной фигурой и даже (да простит меня бог) не была особенно умна. Изменилась вся атмосфера помещения, когда она в нем появилась. Нет-нет, Фелл, я отнюдь не старый сатир и не склонен к поэтическим преувеличениям; я простой практичный человек, имеющий дело только с фактами. Она стояла, держась руками за спинку стула черного дерева, темноволосая и темноглазая девушка; и я уверен, что, если бы любая другая обитательница Лондона в час дня вышла в гостиную в неглиже, это вызвало бы всеобщий шок. Но в данном случае ты не испытывал ничего подобного, а лишь чувство вины из-за того, что ты видишь то, что предстало твоим глазам. Я ясно выражаюсь?

Она не столько сказала, сколько с раздражением фыркнула:

— Почему он не может увидеться со мной?

— Он хочет отправить тебя на виселицу, вот и все, — холодно бросил Маннеринг. — Если тебя это не волнует…

— Чушь! — звенящим контральто вскричала Мириам и махнула рукой. — А где тот другой полицейский, симпатичный? Виселица! Какая ерунда!

Маннеринг резко повернулся к ней.

— Я просто предупреждаю тебя, моя дорогая, — тем же холодным тоном сказал он, — если ты сделаешь то, от чего я тебя отговаривал… что ж, нам придется расстаться. И где ты раздобудешь другого мужа, когда вся эта история выплывет наружу?

Она побледнела, но не произнесла ни слова. Даже на сцене мне не приходилось видеть ту холодную сдержанность и властность, с которой вел себя Маннеринг; пусть он был маньяком, но держался с величием мраморной статуи. Он произнес эти слова, которые, будь они сказаны любым мужчиной любой женщине в присутствии кого-либо еще, вызвали бы громы и молнии, однако же он произнес их так, что никто не заговорил и не задал ему никаких вопросов. Повернувшись, он кивнул — я заметил искорку, блеснувшую в его взгляде, — и без слов вышел из комнаты.

В глазах Мириам Уэйд я увидел страх. Она нервно повела плечами, опустилась на стул и внезапно разразилась рыданиями.

Хм! Вспоминая эту сцену и описывая ее во всех подробностях, чтобы она стала понятна доктору Феллу, я понимаю, что, скорее всего, переступил границы, подобающие практичному человеку. Тем не менее так оно и было. Всех остальных я выставил из помещения, сказав, что хочу переговорить с Мириам с глазу на глаз. Задернул портьеры. Но как бы осторожно я себя ни вел, я чувствовал, что потерпел поражение.

Оправившись, Мириам устроилась рядом с одним из высоких окон на козетке черной тисненой кожи с медными шляпками гвоздей. Она склонилась вперед, легкий свет падал сбоку ей на лицо и горло, и розовый халатик туго облегал ее фигуру; наклонившись, она неотрывно смотрела на меня большими глазами. Она сидела в такой позе, что, не кривя душой, могу поклясться: любой суд присяжных, состоящий из женщин, тут же отправил бы ее на виселицу только из-за ее внешнего вида. Тем не менее я сел на почтительном отдалении и объяснил, кто я такой.

— Вы не должны позволять, — решительно заключил я, — чтобы он запугивал вас.

Наступило молчание. Пока я не мог понять выражения ее лица. Опустив голову, она рассматривала ковер.

— Он вовсе не запугивает меня. То есть… я ничего не понимаю. Я не могу разобраться в нем. Он… сегодня утром он назвал меня маленькой грязной шлюхой.

— Известно ли ему то, что и остальным из нас?

— Не знаю, — искренне ответила она и посмотрела на меня. — Я лично ему ничего не говорила и сомневаюсь, чтобы кто-то проболтался. Может, так оно и есть. Порой он мне нравится, а порой у меня от него мурашки по коже бегут. Я… — Она остановилась.

— Когда сегодня утром ко мне в офис явилась мисс Кирктон, она была очень обеспокоена и полна страхов из-за этой истории — вы понимаете, что я имею в виду, — что она станет известна обществу. Ваше мнение по этому поводу?

Снова она с загадочным выражением лица посмотрела на меня — один из тех откровенных взглядов, которые слегка смущают, хотя в них могут читаться усталость или даже юмор. Затем она склонила голову набок, словно раздумывая, и с той же неподдельной откровенностью стала рассказывать:

— Н-ну, говоря по правде… предположим, ничего не известно о ребенке, повторяю, только предположим — но это было бы ужасно, если бы все вышло наружу, хотя опять-таки, говоря по правде, я не так уж и перепугана. Не понимаю, почему Гарриет так расстроена. Конечно, если бы это оставалось в тайне, я бы ужасно боялась отца, но, поскольку он уже все знает, он ничего не может со мной поделать — а это основное, что может меня беспокоить. Что же до всего остального, то публикации и все такое… не понимаю, почему меня это должно волновать. Согласны? — Она широко открыла глаза, полные какого-то шального веселья, и улыбнулась. — Давайте будем откровенны друг с другом. Хорошо?

Ее предложение несколько ошеломило меня, но я этого не показал.

— В таком случае, — подхватил я, — нет никаких оснований, по которым вы должны скрывать от меня всю правду. Так ведь?

— Да не знаю! — вскричала она, стискивая кулачки.

— Что вы имеете в виду, говоря, что не знаете?

— То, что я и сказала, — с раздражением ответила она. — О чем вы хотите меня спрашивать?

— С самого начала! В пятницу вечером, примерно в восемнадцать минут одиннадцатого, вы с мисс Кирктон вышли из кураторской комнаты музея. И вы спустились в подвал — чтобы найти гвозди. Это верно?

— Да.

— И в подвале вы увидели Раймонда Пендерела. Это тоже верно, не так ли?

Она побледнела. Я пытался говорить спокойно и без нажима, словно все это и так уже известно, но перепугал ее до полусмерти.

— Да! Но я тут н-ни при чем! Да! Откуда вы это знаете?

— Минуту. Вы встретились по предварительной договоренности?

— По… о господи, нет! Нет! — Вскочив, она снова села, и было видно, что ее потрясение столь же искренно, как и ее слова. — Нет. Поверьте мне, я понятия не имела, что он вообще в Лондоне. Ни мой отец, ни я — никто из нас этого не знал. Я испытала самый ужасный шок в своей жизни. Я спустилась вниз, и тут он стоял под лампочкой; он отвесил мне поклон. В первую секунду я не разобрала, кто это такой, потому что черная борода, затемненные очки изменили его внешность, и он казался старше. Но он подошел ко мне, снял очки и сказал: «Добрый вечер, дорогая. Неужели ты меня не узнаешь?» — По ее телу прошла судорога. — А теперь он мертв.

— Продолжайте. Что случилось потом?

— Я спросила: «Как ты здесь очутился?» — имея в виду Лондон, а он ответил: «Я пришел еще до закрытия музея, дорогая, и как мышка проскользнул сюда, когда сторож отвернулся». Затем он сказал: «Как наш?..» — Она было запнулась, но дальше речь у нее полилась бурным потоком. — Вот это я и хотела спросить у вас, мистер Хэдли. Когда меня спрашивают, должна ли я говорить о ребенке? В этом-то и дело. Гарриет сказала, что, по вашим словам, в этом нет необходимости. Могу ли я просто отвечать, что он требовал денег — и все?

— Если хотите. Сказал ли он вам, что явился как актер из агентства?

— Нет! Он просто продолжал безостановочно говорить разные ужасные вещи. Он хотел получить деньги — десять тысяч фунтов. Я была в растерянности, не знала, что делать. Я сказала: «Тебе лучше уйти отсюда, потому что…» — Она снова остановилась на середине предложения.

— Потому что?..

— Потому что, — она явно оправилась от растерянности, которая только что ею владела, — я пригрозила, что сейчас позову остальных и его отсюда выкинут. Он засмеялся и сказал, что мне этого делать не стоит. А я думала только об одном: «О господи, если я сейчас не найду гвозди и не принесу их наверх, они сами спустятся». Я кинулась к большому верстаку, взяла гвозди и побежала к лестнице наверх, и все это время он ходил за мной по пятам, беспрерывно разглагольствуя. Он сопровождал меня до самой лестницы; никогда не забуду эту его черную бороду, цилиндр и его лицо, которое то и дело выглядывало у меня из-за плеча. Все это было как в дурном сне.

И тут я гаркнула на него, чтобы он уходил. «Немедленно убирайся отсюда! — крикнула я. — Как хочешь, но уходи. Если ты так уж должен увидеть меня, приходи, когда я буду одна. Только не здесь. Вон окно, — показала я, — и уходи через него». Я побежала вверх по лестнице. Я думала, что он кинется за мной, но этого не случилось. Поднявшись, я передала Ринки гвозди — он как раз вознамерился спускаться за ними, а затем несколько раз прошлась перед главной лестницей: вдруг он решит подняться. Он не появился, и мне захотелось куда-нибудь забиться и подумать. Вы понимаете, как я себя чувствовала. Так что я прошла в «Персидскую галерею». В ней было темно, и меня никто не видел. Я продолжала лихорадочно думать: «А вдруг он все же поднимется, о господи, вдруг он…» — Она снова спохватилась. — Впрочем, о чем я думала, это не важно. Главное, я решила, что лучше еще раз спущусь вниз и посмотрю, ушел ли он наконец. Так я снова оказалась внизу — подвал был конечно же пуст, хотя в нем продолжал гореть свет. Я почувствовала, как из окна тянет сквозняком. «Он только что исчез, — подумала я. — В нем было что-то странное. Ага! — вспомнила я. — Он же отрастил бакенбарды!»

Как вы понимаете, я все же была в страшном расстройстве, когда снова поднялась наверх. Миновав лестницу, я лицом к лицу столкнулась с человеком, который, как я решила, был актером из агентства. Как Гарриет вам рассказывала, я присоединилась к остальным…

Вся эта ситуация, какой бы растерзанной она ни казалась, как и должно, медленно, но неотвратимо шла к своему завершению, что я предполагал с самого начала. Я не мог справиться с тем чувством восторга, которое охватывает тебя, когда десятки бессмысленных кусочков сливаются в нечто цельное.

— И когда я увидела его мертвым в том экипаже и потом лежащим на полу перед ним… ну вот что я должна была подумать? — вопросила она. — Я попыталась позвонить Гарриет, спросить у нее, что делать или что говорить, потому что Гарриет умная, но…

— Еще минутку, мисс Уэйд. Мы забыли несколько подробностей, которые помогут нам разобраться… Ведь когда вы в первый раз спустились в погреб, то прихватили с собой кинжал и накладные усики, не так ли? Только, прошу вас, не надо отрицать. Мисс Кирктон сказала, что у вас не будет возражений против оглашения этого факта. Почему вы взяли с собой эти предметы?

Она продолжала, вытаращив глаза, смотреть на меня.

— Я хочу сказать… — Ей в голову пришла новая мысль, которая потрясла ее. — Я не убивала его! Боже милостивый, я этого не делала! Вы это имеете в виду? Это?

— Нет. Ни в коем случае. Успокойтесь. Может быть, я помогу вам найти ответ на вопрос, почему вы взяли их с собой вниз. Поскольку вы сами не смогли сразу же на него ответить, разрешите мне спросить: что вы там с ними сделали?

— Но я сама не знаю! Правда! Я не помню. Я начисто забыла о них и ничего не помнила! У меня не осталось ровно никаких воспоминаний, что с ними было после того, как я спустилась вниз. Я испытала такое потрясение, увидев его… Я вспомнила о них лишь много времени спустя и, хотя я думала, думала и думала, все не могла при…

— На самом деле, мисс Уэйд, вы их оставили в погребе, не так ли?

— Должно быть, — устало согласилась она, — потому что не припоминаю, были ли они при мне, когда я пошла наверх.

Я наклонился к ней:

— И наконец! На самом деле знал ли мистер Маннеринг с самого начала о том розыгрыше, который в тот вечер устраивали для него ваши друзья?

— Нет!

— Будьте любезны, подумайте еще раз. Не соответствует ли истине предположение, что вы ему заранее намекнули о розыгрыше, дабы он успел подготовиться и не попал в дурацкую ситуацию? Разве не правда, что вы хотели помочь ему сохранить лицо, ибо вы неоднократно гордились им? Разве не правда, что вплоть до вечера пятницы вы не знали и не могли знать о всех подробностях этого замысла? И, опасаясь, что появится нечто непредвиденное, вы попросили его встретить вас в погребе как раз перед началом этого действа, дабы вы могли посовещаться? Не так ли? Разве не для этой цели вы одолжили у Холмса ключ от задних ворот, которые всегда находятся на запоре? Разве вы не получили от него дубликат ключа, сделанного в мастерской Болтона на Арундел-стрит? Разве вы не объяснили Маннерингу, что он должен пройти сквозь задние ворота — и поговорить с вами через подвальное окно музея? Не поэтому ли вы так отчаянно стремились лично сбегать в погреб за гвоздями или курткой, чтобы вас никто не опередил?

Я передохнул.

— Не поэтому ли, спускаясь в подвал, вы увидели на ступеньках кинжал и решили рассмешить Маннеринга, показав ему оружие, которым его будут «убивать»? Не для этой ли цели вы прихватили его с собой? Не потому ли, подняв взгляд и увидев, что мисс Кирктон наблюдает за вами, вы сказали что-то вроде «отдам кинжал Сэму»; и чтобы она ни в чем не сомневалась, вы вместе с кинжалом прихватили с собой и усики? Разве вы не отнесли вниз и то и другое? Но вместо Маннеринга вы встретили Пендерела. Разве не правда, что, оставив внизу и то и другое, вы забыли о них? И наконец, исходя из деталей вашего с Маннерингом плана, не подлежит сомнению, что он, Грегори Маннеринг, должен был слышать из-за окна подвала каждое слово вашего с Пендерелом разговора. НЕ ТАК ЛИ?

После долгого молчания, в котором был слышен каждый шорох в доме, она, как маленькая девочка, закрыла лицо руками и заплакала.

— Да, — сказала она.

* * *

Через два дня после этого сенсационного, но бесплодного допроса, после того как в некоей квартире прошел обыск, и были найдены определенные доказательства и распутаны все узелки; через два дня, шаг за шагом проанализировав все обстоятельства преступления, которые я собираюсь изложить вам, — я обратился за ордером на арест Грегори Маннеринга по обвинению в убийстве.

Глава 23

КОНЕЦ — ДЕЛУ ВЕНЕЦ

В среду днем, как было обговорено, я здесь, в кабинете сэра Герберта встретился с шефом полиции, генеральным прокурором и самим сэром Гербертом. Впервые шаг за шагом я изложил перед ними свое понимание этой запутанной истории, что собираюсь сделать и сейчас — логично и продуманно.

Первым делом я попрошу вас для полной ясности забыть показания Мириам Уэйд, забыть, что вам известны дополнительные свидетельства. Позвольте мне изложить все факты, как они были представлены нам с самого начала. Я не прошу вас обращать особое внимание на какое-то конкретное лицо или подробность — просто следите за последовательным изложением хода событий.

Первым действующим лицом, тем вечером появившимся на сцене, чьи ответы на вопросы были записаны, стал Грегори Маннеринг. Если не считать того явного психа, который спрыгнул со стены и набросился на сержанта Хоскинса, мы вообще еще ничего не знали. Но о Маннеринге кое-что было известно.

В пятницу в десять минут двенадцатого, после того как сержант ушел за подмогой, а лунатик-душитель исчез, Маннеринг объявился у музея Уэйда перед глазами констебля Джемисона и затеял с ним ссору по какому-то совершенно незначительному поводу. Пока еще не будем утверждать, что в ссоре не было никакой необходимости. Просто отметим данный факт. Когда Джемисон попросил его пройти в полицейский участок, чтобы ответить на кое-какие вопросы относительно «исчезновения», он подчинился; зафиксировано, что он не устраивал никакого шума, но выглядел «очень странно» и несколько раз пытался задавать вопросы Джемисону по поводу своего задержания.

Каррузерс описал нам, как он выглядит. Чуть выше шести футов, с широкими плечами и узкой талией; загорелое лицо, черные волосы и голубые глаза; он был в вечернем костюме плюс черное пальто, цилиндр и тросточка. Видно было, что он находится в чрезмерном нервном возбуждении, рассказывая свою историю: Мириам Уэйд днем позвонила ему и пригласила в музей для частного осмотра, в ходе которого предполагалось «вскрыть гробницу», но, когда он явился, музей почему-то оказался закрыт. Тем не менее не происходило ничего особенного, пока Каррузерс не произнес следующие слова: «Носят ли привидения накладные бакенбарды? То конкретное привидение лежало очень спокойно, но внезапно исчезло почти на глазах у сержанта; его утащили».

И тут вдруг Маннеринг потерял сознание.

Тем не менее об этом надо упомянуть лишь как о странном обстоятельстве, последовавшем после того, как Каррузерс напомнил о том лунатике со светлыми бакенбардами. Потом Каррузерс направился в музей, где после разговора с Пруэном сделал первое открытие: вереница стертых следов, оставленных подошвами, испачканными в угольной пыли. Они виднелись в нескольких футах от входной двери музея и затем исчезали; поскольку четких отпечатков не осталось, для идентификации они не годились.

Затем Каррузерс обнаружил в дорожном экипаже тело, лежавшее лицом к дверям, из которых оно и выпало, когда дверцы открылись. Осмотрев труп, он отметил подробность, которая не показалась ему особенно существенной, но, как выяснилось, она имела такое значение, что ее нельзя не подчеркнуть. А именно: на подошвах обуви мертвеца сохранились не просто следы угольной пыли, а толстый ее слой.

Я прошу вас внимательно оценить данный факт. Кто-то с испачканными угольной крошкой подошвами вошел в музей, оставив следы на белом мраморном полу, но слой угольной пыли был столь незначителен, что следы быстро сошли на нет. А вот в экипаже лежало тело, на подошвах которого остался густой слой угольной пыли. Таким образом, мы достоверно установили, что убитым оказался не тот человек, который, войдя в музей, оставил на полу еле заметные следы. Это неопровержимый и весьма убедительный вывод, исходя из которого мы и начнем рассуждать.

Итак, человек с нетронутым слоем угольной пыли на подошвах своей обуви лежал внутри дорожного экипажа. Как он попал туда? Живым или мертвым? Он не мог сам пройти к нему, поскольку вокруг простиралось пространство того же белого мрамора, на котором, вне всяких сомнений, остались бы его следы. Но таковых во всем музее не обнаружилось, если не считать полудюжины шагов у входных дверей. Очень хорошо. Можно считать, что мертвеца как-то принесли или доставили к тому месту, где он и был найден.

Но откуда его принесли? Поскольку в музее установлено центральное отопление, в нем нигде не было каминов или ящиков для угля. Значит, труп должен был быть доставлен из подвала.

Мы осмотрели тело. У этого человека были настоящие черные усы, но он носил и фальшивые черные бакенбарды. Я сказал «носил», но это было не совсем верно. Хотя его подбородок и щеки блестели от спиртового клея и висящие на нем ниточки корпии доказывали, что бакенбарды в самом деле были приклеены, сейчас они держались лишь на небольшом участке на щеке размером не больше шестипенсовой монеты. Они не были с силой сорваны в ходе борьбы, поскольку не было никаких примет резкого рывка, а также ссадины, которая должна была появиться, если бы их грубо сорвали с лица. Снимали их достаточно осторожно, но тем не менее они остались висеть на небольшом пятачке.

Кто же снял их таким манером, снял почти полностью? Ясно, что не мертвец. Бакенбарды были большими и распушенными; если бы даже человек при жизни решился пройтись в таком виде, с бакенбардами, болтающимися на щеке, сомнительно, чтобы они удержались на капле клея. Учитывая нашу убежденность, что в карету его втащили, было ясно, что кто-то — скорее всего, убийца — и должен был произвести с ним эту процедуру после того, как жертва уже была мертва.

Но зачем?

Если с мертвецом в самом деле манипулировал убийца, у нас есть две альтернативы. То ли преступник (1) осторожно отклеил бакенбарды, оставив нетронутым лишь маленький кусочек, и позволил их обнаружить висящими в таком виде; то ли (2) он полностью содрал их, а потом торопливо постарался снова приладить обратно, но они приклеились лишь на небольшом участке.

Оставим пока в покое эти варианты. Обратимся к другим свидетельствам. Мы обнаружили на шее трупа висящее на черной ленточке пенсне с затемненными стеклами. Но ленточка лежала поверх воротника пальто. И снова, джентльмены, прошу вас внимательно оценить данный факт. У людей, которые носят пенсне, ленточка от него никак не окажется поверх воротника пальто. Даже если человек забывает о пенсне и вспоминает о нем, лишь надев пальто, ленточка не лежит у него на воротнике, словно на епитрахили; он постарается засунуть ее под воротник и даже под жилет, если таковой имеется. Таким образом, становится ясно, что пенсне на труп, должно быть, приладил кто-то другой, торопливо накинув ленточку на шею мертвеца поверх воротника.

Все это, согласитесь, становится несущественным, если мы примем первый вариант, а именно: бакенбарды, кроме одного маленького кусочка на челюсти, были аккуратно отклеены. В таком случае мы имеем дело с необъяснимым поведением убийцы, который совершает взаимоисключающие действия. Он торопливо вешает на воротник ленточку от пенсне, но снимает бакенбарды — в то же время оставляя их едва висеть на месте. Тем не менее если мы обратимся ко второму варианту, то получим вполне рациональное объяснение: сначала бакенбарды были содраны с обеих сторон лица, а затем возвернуты — но так торопливо, что повисли лишь на пятнышке клея. И мы видим, что нечто подобное, должно быть, произошло и с пенсне. Оно тоже было снято с мертвеца — а затем торопливо возвращено на место; поэтому ленточка и легла на воротник.

Мы можем сделать следующие выводы. Человек был убит в погребе, откуда его тело перенесли в экипаж. При жизни он носил пенсне с цветными стеклами и черные накладные бакенбарды; они были сняты, а потом снова приклеены. И наконец, в тот вечер в музей зашел какой-то другой человек с не очень четкими следами угольной пыли на подошвах.

На данном этапе анализа нам придется сделать чрезмерно большой шаг, не имеющий к тому же логического подкрепления — если возьмемся утверждать, что этот второй человек и есть убийца. С другой стороны, учитывая, что угольная пыль была на подошвах лишь этих двоих, есть основания утверждать, что между ними была какая-то связь и что этот второй что-то знает о преступлении. Из всех этих выводов только один содержит в себе некий загадочный вызов: почему убийце потребовалось снимать с мертвеца и бакенбарды, и пенсне, а затем возвращать их на место? В поисках ответа мы можем обращаться хоть к астрологам, но самый неопровержимый и самый логичный ответ таков: они были нужны ему самому, ибо он намеревался с их помощью предстать в другом облике — взлохмаченные бакенбарды и темные стекла очков. Почему тогда, если он собирался сам воспользоваться ими, их надо было возвращать мертвецу? Учитывая оба этих фактора — (1) вещи были нужны убийце, чтобы изменить свою внешность, и (2) никто не должен был даже догадываться, что они на какое-то время были позаимствованы у мертвеца, — мы приходим к простому выводу: он хотел предстать в виде человека, который к тому времени уже был мертв. Он хотел появиться в его облике.

Оставив пока эту ситуацию, пойдем дальше. После рассказа Каррузерса на другой день мы выслушали показания Иллингуорда и Пруэна. Они предоставили нам почти полный набор сведений, и, учитывая внешние обстоятельства, мы имеем возможность продолжать логические размышления.

И тут обращают на себя внимание кое-какие существенные факты относительно «другого человека», того второго, который оставил отпечатки на полу. Этот человек, представившийся как Пендерел, появился в музее без четверти одиннадцать и был принят за такового. Вот оно и подтверждение наших предположений; в очках и бакенбардах покойного обманщик изображал Пендерела. Поскольку он предстал в таком виде, мы должны признать, что Пендерел был уже мертв; убит он был в какое-то время до без четверти одиннадцать.

Прежде чем приступить к обсуждению, кто же мог быть убийцей, давайте решим, когда на самом деле Пендерела убили. Пруэн утверждает, что он «в первый раз» явился в музей где-то в десять минут десятого. У нас есть основания считать, что он сумел спрятаться в подвале, и это соответствует убеждению, что и убили его в подвале. До 10:15 он был жив, ибо в это время кинжал лежал на ступеньках у всех на виду и на него никто не покушался. Не могли его убить и после 10:45, ибо именно тогда мистификатор появился у входных дверей музея, использовав позаимствованные у покойного вещи. Можем ли мы, в попытке разрешить загадку, внимательно вглядеться в события этого получаса?

Можем. Если он был убит в подвале в промежуток времени от 10:15 до 10:45, то когда его тело было перенесено в экипаж? Батлер нашел его за минуту-две до одиннадцати. Очень хорошо. Невозможно предположить, что убийца, замаскированный под Пендерела, между 10:45 и 11:00 мог вынести тело наверх. Ибо для этого он должен был сзади обойти музей, на глазах у Пруэна спуститься в погреб, поднять тело своей жертвы, взвалив на себя этот немалый вес — Пендерел был шести футов роста, вынести его наверх, прямо на глазах у Пруэна пройти в дверь, положить мертвеца в экипаж и еще успеть скрыться. Мы можем сразу же отбросить этот набор несообразностей. Следовательно, можно вычеркнуть эти пятнадцать минут; теперь мы знаем, что Пендерел должен был быть убит и, кроме того, труп его должен был быть положен в экипаж между 10:15 и 10:45.

Но если человека с такой непомерной ношей нельзя было не увидеть в дверях погреба от 10:45 до 11:00, то Пруэн так же увидел бы его в любое предыдущее время, когда он стоял на вахте, привычно обозревая весь зал. Да, убийца со своей ношей в любое время попался бы на глаза Пруэну, кроме тех пяти минут между 10:40 и 10:45, когда внимание Пруэна было отвлечено от созерцания зала. Это было единственное время, когда бдительный страж покинул свой пост, единственные пять минут, когда тело можно было незаметно поднять наверх и забросить в экипаж.

Ибо что случилось в эти минуты? Пруэн услышал треск из «Галереи Базаров»; он заторопился туда посмотреть, что произошло, и увидел, что в стену высоко над головой врезался кусок угля. В бесплодных поисках недоумевающий Пруэн провел пять минут. К сожалению, он не заметил того, на что и остальные не обратили внимания, хотя казалось, что это совершенно ясно. Основное предположение исходило из того, что уголь должен был бросить тот, кто находился внутри «Галереи Базаров». Пруэн утверждал, что все это время в галерею никто не входил, кроме Бакстера; но если уголь швырнул Бакстер, откуда он раздобыл этот кусок — учитывая, что весь вечер он и близко не подходил к погребу? Как ни ломай себе голову, но прийти можно было только к одному выводу. Во-первых, к допущению, что уголь должен был быть брошен издалека, со стороны дверей погреба. А если вы побываете в музее — или хотя бы взглянете на этот план, — вы увидите нечто, что превратит предположение в уверенность. Кусок угля, разбившийся о стену, летел по прямой линии. Если вы станете спиной к стене, в которую он врезался, то увидите прямо перед собой единственную точку, откуда его можно было запустить. Дверь погреба. Если бы его кидали с любого другого места, он должен был бы лететь по дуге или по кругу, как бумеранг.

Кроме того, дверь погреба была наполовину скрыта от Пруэна ближайшей каретой. Между ней и дверью есть обширное пространство, и (наконец) дверь открывается наружу к левой стене. То есть кто-то мог приоткрыть дверь, пригнувшись, выскользнуть из нее, выпрямиться и швырнуть кусок угля; расстояние тут не более чем на двадцать футов превышало промежуток между крикетными воротцами. Едва только ошарашенный Пруэн пошел в галерею, убийца вынес свой груз наверх — он выбрал экипаж потому, что тот единственный был надежно закрыт, — спрятал в него тело и вернулся в погреб для… для чего? Давайте разберемся.

Значит, тело очутилось в экипаже в 10:40. Снимем минут пять, чтобы хотя бы примерно определить время смерти. Следовательно, если кинжал с рукояткой слоновой кости вонзился в грудь Пендерела в 10:40, когда и как оружие попало в погреб? Единственным человеком из всех, кто спускался в погреб (Пруэн практически все время стоял на страже), была Мириам Уэйд. Вывод: с умыслом или без оного, но кинжал могла снести вниз только она. Пруэн, когда сэр Герберт допрашивал его, постоянно мычал, увиливал и уклонялся от ответа только в одном пункте: девушка в первый раз спустилась в погреб — скорее всего, кинжал был унесен именно тогда — примерно в 10:18. Значит, Пендерел был убит между 10:20 и 10:40, так что наши продолжительные три четверти часа превращаются в двадцать минут.

Очень хорошо. Серьезно ли это ухудшает положение Мириам Уэйд, которая, как неопровержимо доказано, похитила кинжал? Если она убила Пендерела, то, вне всяких сомнений, у нее должен был быть сообщник — тот самый, кто, притворившись Пендерелом, в 10:45 вошел в музей. И более того — сообщник должен был явиться со стороны, потому что в эти напряженные минуты присутствие в музее любого чужого человека бросилось бы в глаза.

Давайте-ка на минуту забудем об этом и зададимся вопросом: почему, спускаясь в подвал, она вообще прихватила с собой кинжал? Разве она знала, что там ее ждет Пендерел, и взяла оружие, чтобы прикончить его? Если не считать, что у нас нет ни одного доказательства, будто она знала, что Пендерел в Лондоне, а не за тысячи миль от него, есть и другие серьезные возражения против этой теории. Следовательно, торопясь в подвал, не ожидая встречи с Пендерелом, она не собиралась пустить в ход кинжал. Тогда мы вынуждены будем признать, что она окончательно рехнулась. Ибо именно она обратила внимание на тот факт, что спускается в погреб; именно она решительно настояла, что пойдет за гвоздями и на глазах у Пруэна — да и у остальных, что мы позже выяснили, — она открыто взяла кинжал со ступенек. Вы же не собираетесь, планируя убийство, прилагать усилия, чтобы с легким сердцем привлечь к нему внимание. Нет, мы можем прийти только к одному выводу: она взяла с собой кинжал без всякого умысла — по крайней мере без умысла на убийство.

Тогда почему она вообще прихватила его и почему она так настаивала на посещении подвала? Она собиралась там с кем-то встретиться? Мы тут же вспоминаем того обманщика, который, появившись позже, сыграл роль Пендерела. Человек со стороны. Ладно, посмотрим, сможем ли мы набросать его характеристику.

Пендерела, настоящего Пендерела описал Каррузерс. Покойный был шести футов ростом, с широкими плечами и узкими бедрами; у него были темные волосы и смуглая кожа, карие глаза и черные усы; он явился в вечернем костюме, в цилиндре и в черном пальто. Есть ли у нас в наличии человек, который — частично скрыв внешность за распушенными бакенбардами и цвет зрачков за темными стеклами пенсне — мог бы сойти за Пендерела перед близорукими и слезящимися глазами Пруэна? Тот конечно же никогда раньше не видел Пендерела; оставалось лишь убедить его, что перед ним предстал тот человек, тело которого было найдено позже. Во всей раскладке этой пьесы есть только один персонаж, который отвечает данному описанию: Грегори Маннеринг. Соответствующий костюм, соответствующие рост, цвет волос и загар, который сойдет за смуглый цвет кожи; глаза же были скрыты за стеклами пенсне, а половина лица — под бакенбардами. Тем не менее имелась одна трудность: у Пендерела были настоящие черные усики. Если Маннеринг и щеголял бородой, то откуда было взяться усам? Но у нас есть ответ о судьбе этих неуловимых черных усов, чьи перемещения было так трудно проследить и которые, похоже, так и не сыграли свою роль.

На минуту забыв об усах, посмотрим, как описание действий Маннеринга совпадает с созданной нами картиной. Мириам спускается в погреб на встречу с кем-то — резонно ли предположить, что этим человеком со стороны окажется Маннеринг? Скорее всего. Зачем нужна эта встреча? Вывод настолько ясен, что вряд ли я его должен уточнять. Весь этот розыгрыш предназначался для Маннеринга, и Мириам Уэйд, которая так хвасталась им, теперь должна была предостеречь его от оплошностей, рассказав, что его ждет; и более того, она договорилась с ним о встрече в подвале, чтобы сообщить последние подробности. Соответствует ли этот вывод условиям окружающей обстановки? Полностью: подвал — это единственное место, где она может тайно встретиться с ним, и, кроме того, в нем есть окно, через которое Маннеринг может проникнуть внутрь. И в подкрепление сказанного у нас есть информация от Каррузерса: когда, найдя тело, он разбирался с Мириам Уэйд в событиях той ночи, она пробормотала: «Окно в погребе». Мог ли Маннеринг проникнуть в подвальный этаж музея через одно из этих окон?

Да, поскольку нам известно, что у Мириам Уэйд был ключ от задних ворот музея. Поэтому она и отнесла вниз кинжал показать, чем его собираются «убивать»; увидев лежащие на ступеньке предметы, она из чувства юмора прихватила с собой и усики.

Следующий вопрос: договаривалась ли эта пара о встрече в подвале с целью убить Пендерела? Это предположение необходимо отбросить по той же причине, которую мы рассмотрели в отношении Мириам: в таком случае она постаралась бы скрыть свои намерения. Все указывает, что преступление не было умышленным, а Пендерел появился в подвале, когда его меньше всего там ждали.

Последовательно выстроив факты и выводы, мы получаем следующую картину.

Мириам, совершенно не думая ни о каком убийстве, договорилась встретиться с Маннерингом в погребе. Явившись в музей, Пендерел никого не поставил в известность и спрятался в подвале. В 10:18 или в 10:20 Мириам спускается в подвал, прихватив с собой кинжал и накладные усы. Спустя минут пять или семь она возвращается. Проходит чуть больше пяти минут, и она снова спускается в подвал, почти сразу же выходит из него и в 10:35 спешит наверх. В 10:40 кто-то бросает кусок угля — без сомнения, Маннеринг, чтобы отвлечь Пруэна. Тело перенесено в карету, Маннеринг возвращается в подвал, через спуск для угля вылезает на улицу, звонит у дверей музея и предстает в чужом облике. Он должен вернуть мертвецу очки и бакенбарды. Маннеринг проходит в зал и, стоя спиной к Пруэну, произносит «Пс-ст!». Поскольку он стоит рядом с каретами, у Пруэна создается впечатление, что этот звук издал кто-то другой. Нырнув под упряжь экипажа, он открывает дверцу с другой стороны — тело уже лежит внутри, но успевает лишь торопливо приложить бакенбарды, сунуть в руки мертвецу кулинарную книгу и набросить ему на шею ленточку от пенсне. И наконец, он избавляется от накладных усов, которые потом и были найдены под экипажем. Все это занимает лишь несколько секунд, после чего Пруэн снова слышит торопливые шаги Маннеринга. Поскольку в зале царит неразбериха, он получает возможность спуститься в подвал и скрыться через окно и через задние ворота.

Почему было необходимо это перевоплощение?

Вот в чем главный вопрос проблемы. Исходя из того что у настоящего убийцы были две альтернативы, мы получаем следующее.

1. Пусть даже убийство было непредумышленным, тем не менее Мириам Уэйд и Грегори Маннеринг совершили его, неожиданно столкнувшись с Пендерелом в подвале. То ли Мириам, то ли Маннеринг закололи Пендерела кинжалом. Затем Маннеринг, дабы обеспечить Мириам железное алиби, перевоплотился в Пендерела, а она, поднявшись наверх, предстала перед своими друзьями.

2. И убийство, и переодевание — все дело рук Маннеринга, а Мириам ничего не знала.

На первый взгляд, все безоговорочно свидетельствовало в пользу первого варианта. В его поддержку были такие мощные и убедительные аргументы, что не могло быть никаких сомнений. Правда, требовалось убедительное объяснение, почему вообще понадобился весь этот маскарад. Мириам знала: видели, как она у всех на глазах спускается в погреб, взяв с собой кинжал. Она была единственной, кто открыто посещал подвал. Таким образом, труп не должны были найти здесь — это сразу же указало бы на ее вину. Чтобы идти на риск такого сомнительного маскарада, должен был быть очень мощный стимул: в противном случае Маннеринг, не испытывая на то никакого желания, совал голову в петлю.

Однако снова разберемся в ситуации. Я уже подчеркивал необходимость искать самые естественные объяснения; и если нам пока удавалось находить таковые, то в последующем развитие событий обрело самый бредовый характер из всех возможных — или предполагаемых — для двух заговорщиков, все стало чистым сумасшествием. Ибо если Мириам заколола Пендерела или они это сделали на пару с Маннерингом, то убийство могло иметь место только в течение тех пяти или семи минут, когда Мириам в первый раз была в погребе. Если она и стала виновной, то именно тогда. Глупо предполагать, что она спустилась в подвал, имея при себе кинжал, встретила там Пендерела, поговорила с ним, снова поднялась наверх, чтобы подумать (имея при себе кинжал или оставив его внизу), все прикинув, снова спустилась в подвал — на глазах у Пруэна, за то короткое время, что вторично находилась внизу, заколола Пендерела, сказала «Вынеси его!» дожидавшемуся Маннерингу и выскочила наверх.

Очень хорошо. Если она имела какое-то отношение к убийству Пендерела, то лишь в этот промежуток от 10:18 до 10:25. Тогда произошла бурная ссора, и Пендерел был убит. Она сказала Маннерингу, который или наблюдал за происходящим, или появился несколько позже: «Ты должен помочь мне», и кому-то из них (скорее всего, Маннерингу, если исходить из данной гипотезы) пришла в голову мысль о переодевании. Но первым делом труп надо было незаметно доставить наверх.

Это, конечно, была самая опасная часть плана; даже более опасная, чем перевоплощение. Перетаскивая тело, надо было отвлечь внимание Пруэна. Если эти двое действовали на пару, то им предстояло сделать совершенно естественную и неизбежную вещь; любое иное поведение было бы просто сумасшествием. Мириам должна была отвлечь внимание Пруэна, а Маннеринг — взять на себя остальное. Мало того что это было для нее совершенно несложно, поскольку Пруэн обожал ее, главное, что тем самым она обеспечивала себе алиби, в котором отчаянно нуждалась. Притащить его в «Галерею Базаров» или в Персидскую, словом, куда угодно, лишь бы зал на минуту-другую остался без присмотра…

И что же она делает? Сразу же после 10:25 поднимается наверх, бродит по залу, идет в «Персидскую галерею», возвращается, спускается по ступенькам и снова поднимается — чтобы присоединиться к своим друзьям наверху. Они все еще готовятся к розыгрышу? В таком случае почему она вообще не отвлекла внимание Пруэна? Не стоит утверждать, что у нее сдали нервы, ибо она без промедления нанесла второй визит в погреб; в ту ночь нервы у нее были в полном порядке; да и кроме того, чем она рисковала, просто поговорив с Пруэном? Она не могла оставить Маннеринга, поскольку понимала, что основная опасность угрожает ее шее.

И наконец, мы сталкиваемся со вторым опасным пунктом этой схемы: появление переодетого мистификатора, необходимость вернуть бакенбарды и пенсне — и его последующее исчезновение. А что, если Пруэн решит сопровождать его? Предположим, Пруэн из-за чего-то заспорит с ним и позовет остальных. Маннеринг будет разоблачен. Так что без особого труда можно предположить, что, если существовал заговор, второй заговорщик должен был быть под руками, чтобы все прошло гладко: Пруэн ничего не заподозрил, его внимание отвлечено, когда обманщик проходит мимо него, — и снова во всем этом не было ни грана опасности для Мириам. Наоборот, ее действия обеспечили бы ей прекрасное алиби.

К этому выводу, джентльмены, я пришел в воскресенье, сравнив все материалы. Со всем тщанием изучая это дело, я нигде — абсолютно нигде — не смог найти ни одной детали, которая говорила бы о сопричастности Мириам. Я пришел к выводу, что убийство было совершено одним человеком — сильным, рисковым, склонным к театральным эффектам и обладающим непомерным тщеславием. В моем представлении события должны были развиваться следующим образом.

Итак, Мириам спускается в подвал и неожиданно встречает там Пендерела. Маннеринг находится снаружи, за окном, и все слышит, но не дает знать о своем присутствии. Мало кто из мужчин, услышав те откровения, которые довелось узнать Маннерингу, тут же появился бы на сцене. Мириам, потребовав, чтобы Пендерел немедленно убирался, испытывала опасения, что в любой момент сюда могут спуститься остальные, узнать, почему она не несет гвозди. Она побежала наверх, оставив и кинжал, и накладные усы. А Маннеринг, проникнув через окно, не стал медлить ни секунды. Он провел много времени на Востоке, знал, как пользоваться восточным оружием, чтобы попасть им точно в сердце. Чем объяснить его действия? Скажу вам, что им руководила или искренняя любовь, или тщеславие, или страх разрушить свое будущее — или же все три фактора вместе; в любом случае такой человек, как Маннеринг, внезапно испытав прилив знакомой ярости, поскольку услышал историю, которая оскорбила и уязвила его тщеславие до мозга костей, неизбежно рано или поздно должен был встретиться с Пендерелом и (давайте пустим в ход воображение, хотя я лично отвергаю такие приемы) «уничтожить восточную собаку его же собственным восточным клинком». Из опасений, что кто-то может сюда заглянуть, он засунул труп в единственное потайное место: в стоящий рядом высокий ящик для угля. Он продолжал пылать отвагой. И тут он услышал, как кто-то спускается. Это была Мириам, которая, окинув взглядом пустой подвал, решила, что Пендерел ушел, и заторопилась обратно.

Отдадим должное этому человеку. Он мне не нравится, его образ мышления вызывает у меня откровенную неприязнь, но нельзя не сказать, что он проявил незаурядную сообразительность. Увидев Мириам во второй раз, он тут же понял, что на нее обязательно падет обвинение в убийстве. Было известно, что она спускалась вниз, что она взяла с собой кинжал, и что Пендерел был ее любовником. В самом ли деле любил он ее или нет, но Маннеринг понимал, что наличие невесты, обвиненной в убийстве, поставит его в весьма двусмысленное положение. И он решился на одну из тех эффектных театральных штучек, которые были частью его жизни. Только Маннеринг мог придумать такой дикий и в то же время удавшийся план, только у Маннеринга хватило сил оттащить тело наверх, только Маннеринг мог сойти за убитого. Чтобы наскоро загримироваться, ему было нужно только одно: зеркало. Достаточно ли хорошо он ориентировался в музее, чтобы безошибочно знать, как действовать? Да, потому что у нас есть свидетельства, и мы можем доказать, что Холмс показывал ему музей, «включая и подвальные помещения». На полу он нашел предмет, который и завершил грим, — черные накладные усы, с помощью которых он окончательно перевоплотился в Пендерела. Почему он потерял сознание в полицейском участке? Разве нам не рассказывали об аналогичном обмороке, который случился у Маннеринга несколько дней назад, примерно через полчаса после того, как он втащил наверх очень тяжелый сундук? В пятницу вечером сердце у него тоже дало сбой — это была реакция на переноску тяжелого тела.

Как я уже говорил, пришел я к этим выводам в воскресенье, а в понедельник начал подвергать их проверке. Поскольку мое среднее имя напоминает об осторожности, я не стал полностью отбрасывать мысль о причастности Мириам Уэйд, но решил, что если она исчерпывающе и откровенно ответит на все мои вопросы, не станет скрывать, что принесла в подвал кинжал и что видела там Пендерела, то можно будет исключить ее из списка подозреваемых, что мне и так подсказывал здравый смысл. Результат вы знаете.

Осталось лишь предъявить вещественные доказательства вины Маннеринга, которые мы собрали для процесса; именно их я и выложил в среду перед комиссаром полиции и генеральным прокурором. Угольный ящик был тщательно обследован, в результате чего в нем были найдены хорошо заметные следы крови; удалось доказать, что в погребе не только было совершено убийство, но и что тело убитого человека сначала было прислонено к стене на корточках, словно сидящий Будда: на подошвах остался толстый слой пыли и совсем мало — на одежде. Был получен ордер на обыск квартиры Маннеринга на Бери-стрит. В квартире мы нашли пару белых перчаток — тех самых, которые он надевал к вечернему костюму в ночь убийства. На них остались следы угольной ныли и кровяные пятна на кончиках пальцев. Кроме того, была найдена его фотография в персидском костюме — на поясе висел точно такой же кинжал, которым было совершено преступление.

Удалось выяснить, что ключ, найденный Батлером в карете, был заказан Маннерингом в мастерской Болтона на Арундел-стрит; образцом послужил ключ, полученный у Мириам Уэйд.

Единственный отпечаток пальца, как я вам рассказывал, был стерт с зеркала в подвале Джеффри Уэйдом; мы нашли другой, но такой сомнительный, что экспертам пришлось с ним основательно повозиться. Тем не менее и его можно будет представить в суд. Наконец, и алиби Маннеринга разлетелось в куски. У нас есть показания двух дежурных из дома на Принс-Регент-стрит, утверждающих, что Маннеринг не только не появился в 10:40 в пятницу вечером, но и что его вообще тут вечером не было. Маннеринг, конечно, заявляет, что поднялся по черной лестнице, но доказать это не может. В любом случае попытка этого доказательства будет нам на руку, поскольку портье уверен, что задняя дверь весь вечер была на запоре. Но мы хотели бы уточнить время его визита, поскольку не подлежит сомнению, что его тут не было от 10:30 до 11:00 — самый важный для нашего расследования промежуток времени.

Выложив все эти доказательства на стол в кабинете сэра Герберта, я снова сел, предоставив право принимать решение генеральному прокурору и комиссару полиции. И забыть этот день я никак не могу из-за странного вмешательства, которое последовало в ту же минуту.

Выслушав мои объяснения, первым заговорил генеральный прокурор.

— Думаю, что сработает, — обычным для него брюзгливым тоном заметил он. — Я бы предпочел иметь побольше вещественных доказательств… чтобы уж окончательно их поджарить… но думаю, и эти сойдут. А?

Комиссар полиции хмыкнул.

— Жаль, черт побери, — сказал он, — что Джефф Уэйд стер тот отпечаток; он бы нам очень пригодился, но, конечно, сейчас уж ничего не поделаешь. Но я не сомневаюсь в виновности Маннеринга. А вы, Армстронг?

Сэр Герберт ничего не сказал. Я не собираюсь вытаскивать на свет божий старые споры или ссоры, особенно с начальником своего департамента; сделай я это, был бы полным идиотом. Но когда генеральный прокурор стал собирать свои бумаги, а мы — разминать сигары, в кабинет влетел бесценный Попкинс. Он был явно обеспокоен.

— Прошу прощения, джентльмены, — сказал он, — но там… — Он с явным усилием взял себя в руки. — Явился мистер Джеффри Уэйд с мистером Маннерингом, и они хотят вас видеть. Он утверждает, что у него есть неоспоримые доказательства невиновности мистера Маннеринга.

Глава 24

АЛИБИ

И снова я не в состоянии забыть ни эту сцену, ни выражения лиц участников нашего совещания. Наступал яркий июньский день, и прямые лучи солнца уже пробивались сквозь синеватый сигарный дым, который, несмотря на открытые окна, все же висел в комнате. Генеральный прокурор выразил неудовольствие задержкой, поскольку собирался на гольф.

Но времени что-то менять уже не было. С развязным видом — именно так: с развязным — появился сам старый Джефф. На нем был кричаще яркий сюртук и серый котелок; в петлице красовалась бутоньерка. Он был преисполнен бурного веселья, и его седые усы воинственно топорщились; в скрипучем голосе слышалась абсолютная самоуверенность. За ним вошел Маннеринг, элегантный, как кинозвезда. Подойдя к столу, Уэйд решительным жестом отодвинул все бумаги и уселся на край стола.

— Хороший денек, не правда ли? — добродушно сказал он. — На тот случай, если вы не знаете, я Джефф Уэйд. Тот самый Джефф Уэйд. Хотел бы немного поболтать с вами.

— В самом деле? — спросил комиссар полиции, вложив в эти несколько слов максимальное количество яда. — Ну и?..

Самоуверенный визитер зашелся радостным кашлем. Уткнув подбородок в узел галстука, он оглядел стол.

— Вы, никак, считаете, что состряпали дело против молодого Маннеринга? — осведомился он.

— То есть?

Этот морщинистый старый черт откровенно веселился. Запустив руку за отворот пиджака, он извлек оттуда бумажник. Из него он вытащил то, что я никогда в жизни не видел и даже не верил, что оно существует. Это был банкнот в пять тысяч фунтов, который он разложил на столе.

— Положите сюда шестипенсовик, — сказал он.

— Боже… милостивый, — пробормотал генеральный прокурор, не веря своим глазам. — Вы пытаетесь…

— Нет, джентльмены, — спокойно и исключительно вежливо вмешался Маннеринг. — Это не взятка. Мой будущий тесть так далеко не заходит; рискну сказать, что любого из вас можно было бы купить значительно дешевле. Будьте любезны шестипенсовик.

Никто не произнес ни слова, ибо в этой ситуации не было сил даже гневаться. Старый Уэйд склонился над столом и ткнул пальцем в банкнот.

— Значит, никто не хочет рискнуть шестью пенсами? — спросил он. — Никак, духу никому не хватает? Я хочу поставить эту бумажку против вашей монетки — дело против Маннеринга у вас не получится, а если даже и попробуете, то Большое жюри[18]Большое жюри — в английской юриспруденции суд присяжных, который проводит предварительное рассмотрение дела, решая, достаточно ли убедительны доказательства для передачи его в суд. вас прокатит. Ну как?

— Джефф, — после паузы сказал сэр Герберт, — это заходит слишком далеко. В определенной мере я готов с тобой согласиться, но твой поступок — полная и законченная наглость, которая превышает все, что ты делал или склонен сделать. Так что убирайся — и незамедлительно.

— Минутку, — сказал глава полиции. — Почему вы так уверены, что нам не удастся выдвинуть обвинение?.. Эй, что там за шум?

Когда в кабинет влетел Попкинс, из-за двери раздался нестройный гул голосов.

— Предполагаю, что это компания мистера Уэйда, — с достоинством проинформировал он. — И их там довольно много.

— Свидетели, — спокойно сообщил мистер Уэйд. — Тринадцать голов. И они готовы доказать, что вечером в пятницу, 14 июня, от девяти до без четверти одиннадцать Маннеринг сидел вместе со мной в греко-персидском ресторане на Дин-стрит (сейчас он называется «Шатту из Сохо»). Явились два его владельца, мистеры Шатту и Агуинопопулос. Четыре официанта, гардеробщик и швейцар. И наконец, четыре независимых свидетеля, которые обедали в тот вечер…

— Всего двенадцать, — спокойно сказал комиссар полиции.

— О, есть и тринадцатый, — с многозначительной ухмылкой добавил старый Уэйд. — Он тоже пригодится. Только погодите. В Британии есть много хороших вещей. Например, британский суд присяжных. Имея такие показания, я берусь доказать, что рыба никогда не выпила и глотка воды. Вы это называете алиби. Сможете ли вы разрушить его? Рискнете ли? Свидетели все на месте. Вперед! Попробуйте представить дело в суд, и я опровергну обвинение, едва только судья сядет на свое место. Но вы никогда не дойдете до суда, потому что бьюсь об заклад на что угодно — Большое жюри отвергнет обвинение. Вот почему я и предупреждаю: вам лучше сразу же бросить эту затею, а не то всех вас сварят в котле с кипятком.

— Черт бы тебя побрал, — сказал сэр Герберт, — ты же купил этот ресто…

— Докажи, — в лицо ему ухмыльнулся старик. — Держись от этого дела подальше, Берт. Ты был мне полезен, и я не хочу тебе неприятностей.

— Предполагаю, позволительно осведомиться, — не моргнув глазом спросил генеральный прокурор, — прикупили ли вы что-нибудь еще вместе с рестораном?

— А вот вы и попробуйте осведомиться, — ответил Уэйд прокурору, укоризненно покачав головой, — и на руках у вас окажется такой потрясающий иск о клевете, которого вы и не видели. Ха! Хотя о чем речь? Тут есть человек, которого я уже поставил на место. — Он ткнул в меня пальцем. — И думаю, вы поняли, мистер суперинтендант Как-вас-там-зовут, что угрожать мне опасно для здоровья.

— Неужто? — сказал я. — Давайте-ка послушаем, что может сказать мистер Маннеринг. Итак, мистер Маннеринг, вы утверждаете, что в пятницу вечером, от девяти до без пятнадцати одиннадцать, вы были в ресторане?

Маннеринг кивнул. На лице у него было выражение серьезной вежливости и неколебимой уверенности. Он одарил нас приятной улыбкой:

— Да, был.

— Пусть даже вы признавались инспектору Каррузерсу, а потом и мне, что в двадцать минут одиннадцатого были на Принс-Регент-стрит?

— Прошу прощения, — все с той же серьезностью возразил Маннеринг. — Думаю, вы не совсем правильно поняли меня. Когда в пятницу вечером я разговаривал с инспектором Каррузерсом, вы конечно же понимаете — я был в таком неадекватном состоянии, что не мог отвечать за свои слова. Не уверен, что именно я тогда говорил, да и инспектор не может предъявить мои показания, поскольку я ничего не подписывал и не ставил инициалов. Строго говоря, я почти уверен, что говорил ему то же, что сообщил вам в понедельник: хотя не скрываю, что в пятницу вечером действительно был на Принс-Регент-стрит, я не уточнял, когда состоялся этот визит. Я заявил только, что поднялся по черной лестнице, но безоговорочно отказался дать вам дополнительную информацию. Э-э-э… вы будете это отрицать?

— Нет. Именно это вы мне и сказали.

Он великодушно поблагодарил меня, слегка склонив голову.

— Тем не менее, — громогласно и торжественно заявил он, — ныне я готов рассказать вам, что на самом деле происходило в пятницу вечером — лишь чтобы предотвратить свойственные вам глупые заблуждения. До сих пор я молчал, поскольку не хотел ставить в неудобное положение мистера Уэйда.

— Мне довелось встретить мистера Уэйда, когда он выходил со станции Ватерлоо со своими двумя… э-э-э, приятелями, владельцами ресторана. Было девять часов вечера, и я принял его приглашение отобедать. После этого, как и было обговорено, мы собирались направиться в музей; мистер Уэйд проинформировал, что послал телеграмму доктору Иллингуорду с просьбой встретить нас в половине одиннадцатого. К сожалению, мистер Уэйд столь увлекся разговором о Персии с мистером Шатту, что решил — будем откровенны, джентльмены — решил пропустить встречу с доктором Иллингуордом. Но он не хотел причинять огорчение уважаемому доктору. Поэтому он попросил меня отправиться в музей, где его должен ждать доктор Иллингуорд, и принести ему подобающие извинения. Было без четверти одиннадцать, когда я покинул ресторан. Один из его владельцев, мистер Агуинопопулос, держал свою машину в гараже позади Пэлл-Мэлл-Плейс; в тот момент он как раз направлялся домой и предложил подвезти меня. И по пути мне вдруг пришло в голову, что произошла ошибка. Как вы знаете, сначала мы собирались организовать встречу в музее в одиннадцать часов. Но мистер Уэйд, послав телеграмму доктору Иллингуорду, в которой сообщил об изменении времени встречи, забыл проинформировать всех остальных, что встреча все же состоится, хотя утром он отменил ее. Они не получили никакой телеграммы, так что музей может быть пуст. Попасть в него не мог ни я, ни доктор Иллингуорд, который, должно быть, ждет у входа. Тем не менее я помнил, что Мистер Холмс живет в районе Пэлл-Мэлл-Плейс. Я попросил мистера Агуинопопулоса подъехать к гаражам, где он обычно оставлял машину, с тыльной стороны, а я пойду искать мистера Холмса. Покинув машину, я пошел по Принс-Регент-стрит, и у задних дверей здания встретил мистера Джорджа Деннисона, управляющего домом, который давал кому-то указания…

В этот момент сэр Герберт Армстронг грохнул кулаком по столу.

— Да здравствует лжесвидетельство! — рявкнул он. — Джефф, этот дом, как и ресторан, принадлежит тебе! Пруэн рассказал Каррузерсу…

— Докажи, — холодно ответил Уэйд. — Я тебя предупреждаю, Берт: держись от этого дела подальше. Продолжайте, молодой человек.

Маннеринг снова обрел подчеркнутое хладнокровие.

— Да, конечно. Итак, мистер Деннисон — он и есть тринадцатый свидетель, о котором упоминал мистер Уэйд, — впустил меня и вместе со мной по черной лестнице поднялся к дверям квартиры мистера Холмса. В ней никого не было, но я увидел некоторые свидетельства, которые привели меня к убеждению, что компания тем не менее отправилась в музей. Было около одиннадцати часов. Я спустился вниз, поговорил с мистером Деннисоном и пешком направился в сторону музея. В нем стояла темнота. Все же я почувствовал, что все остальные находятся в здании, и стал громко стучать в двери. От этого занятия меня отвлек полисмен. Он неправильно истолковал мои действия, но я, естественно, не мог объяснить, что мистер Уэйд — прошу прощения, сэр, — некорректно поступил с уважаемым гостем доктором Иллингуордом, и послал меня извиниться перед ним.

Маннеринг снова улыбнулся, но брови его сошлись на переносице, и он смотрел с такой любезностью, что она была равносильна насмешке.

— Думаю, это все. Кстати… вы собираетесь меня арестовать?

— Эта формальность, — сказал комиссар полиции, с интересом глядя на него, — доставила бы мне большое удовольствие.

Старик наклонился вперед; лицо его сияло неподдельной радостью.

— И вы собираетесь это сделать? — спросил он. — Отлично! Итак — кто из вас, джентльмены, хочет заключить со мной пари?

И снова его идиотское хихиканье словно окатило нас холодной водой. Он позволил себе расхохотаться.

Через три недели Большое жюри отвергло представленное обвинение.

* * *

Итак, Фелл, я подошел почти к концу своего повествования. Теперь вы поймете заявление, которое я сделал в самом начале. Никто не собирался бить себя в грудь, проклиная несправедливость или глубоко сожалея о гибели Пендерела, хотя кое-кто из нас счел это убийство серьезным укором в адрес тех, кто воспользовался склонностью Мириам Уэйд к розыгрышам. Но в целом вся эта история стала для нас серьезным ударом, который нельзя было спускать. Вы понимаете, в каком мы оказались положении.

Мы не могли привлечь к суду ни Маннеринга за убийство, ни Уэйда за лжесвидетельство. Мы не сомневались, что рассказ о пребывании Маннеринга в ресторане был сознательным враньем от начала до конца. Мы были убеждены в этом — и, судя по вашему кивку, Фелл, вы тоже в этом не сомневаетесь. Тем не менее, все наши упорные старания не смогли опровергнуть показания единственного свидетеля. (Кстати, именно тогда Джефф выдвинул против нас обвинение — будто бы мы пользовались методами допроса третьей степени, включая избиение кусками резинового шланга. Это было асболютной неправдой, и первый раз в жизни мне жутко захотелось пустить в ход именно отрезок резинового шланга.) Имея под рукой целый полк адвокатов, заботившихся, чтобы он не оговорился, старик прозрачно намекнул газетчикам, что в основе обвинения лежит лишь наше злобное желание скрыть свою некомпетентность и заставить общество поверить, что такое дело вообще существует.

Что же мы могли предпринять? Маннеринг был практически выведен из дела, и мы не могли сделать поворот «все вдруг» и выдвинуть обвинение против девушки, пусть мы и не сомневались в ее сопричастности. Кто бы ни был виновен, все дело держалось на Маннеринге. Мы были связаны по рукам и по ногам — и старик это прекрасно понимал. Этот каркающий шарлатан, который никогда в жизни не признавал своих ошибок, просто перехитрил нас и обвел вокруг пальца. Даже сэр Герберт, его старый друг, был глубоко раздосадован.

Вот поэтому мы и потратили целую ночь на разговоры. Не то чтобы мы были озабочены желанием обязательно привлечь к суду убийцу Пендерела, хотя и он был живым и чувствующим человеческим существом. Но это старое исчадие ада открыто хвастается, что запросто может взять закон к ногтю, а это уже неприятно. Нам пришлось обратиться к вам как к последней надежде — пусть и без особой веры в успех. Ведь вы, как и мы все, не сомневаетесь, что Маннеринг совершил убийство, а Уэйд пошел на лжесвидетельство. Но каким образом их можно загнать в угол?

Все это происходило более трех месяцев назад, и не осталось почти ничего, что можно было бы прибавить к нашим выводам. Мы продолжали внимательно следить за всеми участниками этой истории и знали, чем они занимаются. И вот что может заинтересовать вас. Через месяц после того, как Большое жюри отказалось направить дело в суд и шум вокруг него стих, Мириам и Маннеринг расстались. Скорее всего, по обоюдному согласию. Маннеринг отправился в Китай — на этот раз достаточно богатым человеком. С помощью тайных источников мы выяснили, что старик пополнил его счет чеком ровно на двадцать тысяч фунтов. Это вам о чем-то говорит?

Что же до остальных, то, в общем, у них все по-старому. Мы разобрались с миссис Рейли, хотя необходимость помогать старику не доставила никакого удовольствия. В музее Уэйда народу теперь больше, чем у мадам Тюссо; Пруэн остался ночным сторожем, а Холмс — помощником куратора. Бакстеру пришлось оставить дипломатическую службу из-за слишком бурного поведения во время расследования, но их маленькая компания сдружилась еще больше. У Джерри, Батлера и Гарриет Кирктон все так же, как и было в момент нашего расставания. Иллингуорд… ну, Иллингуорд на какое-то время обрел героический ореол.

Что касается Мириам, могу сказать лишь, что видел ее месяц назад, и она довольно легко переносит некоторый остракизм общества. Откровенно говоря, сейчас у нее настали куда лучшие времена. Я встретил ее в баре, куда зашел арестовать одного мошенника, и она сидела на высоком стуле у стойки — выглядела она блистательно и была еще красивее, чем раньше. Я спросил ее о Маннеринге, и она сказала, что в последнее время ничего о нем не слышала. Уходя, я задал ей вопрос:

— Строго между нами — откровенно говоря, что вы на самом деле думаете о Маннеринге?

Она посмотрела в зеркало за стойкой бара и рассеянно улыбнулась.

— Я думаю, — сказала она, — что такая личность была описана в одной из пьес Шоу: «Как прекрасно! Как восхитительно! Как потрясающе! И какое бегство!» Кстати, если вы увидите того симпатичного молодого офицера полиции, скажите ему, что относительно вечера четверга все в порядке.

То есть мы закончили, как и начинали, Каррузерсом.