Онлайн чтение книги Добывайки The Borrowers
Глава вторая

Это была дыра Пода… ворота в его крепость… вход в его дом. Не думайте, что дом был поблизости от часов, вовсе нет. К нему вели длинные, темные и пыльные переходы с деревян­ными дверцами между балками и металлическими воротца­ми против мышей. Чего только не использовал Под для этих воротец — створку складной терки, крышку от шкатулочки для монет, квадратные кусочки дырчатого цинка от старого ящика для хранения мяса, проволочную хлопушку для мух… «Я вовсе не боюсь мы­шей, — не раз говорила Хомили, — но я не выношу их запаха». Напрас­но Арриэтта просила позволить ей завести мышку, маленького мышоноч­ка, которого она выкормила бы с рук… «как Эглтина». Хомили сразу же начинала грохотать крышками от кастрюль и восклицала: «И вспомни, что с ней случилось!» — «Что? — всякий раз спрашивала Арриэтта. — Что случилось с Эглтиной?» Но на это никто не давал ей ответа.

Только Под знал дорогу к дыре под часами — не дорога, а настоящий лабиринт. Только Под умел открывать воротца. На них были сложные задвижки-застежки, сделанные из заколок для волос и французских була­вок, и только Под знал их секрет. Его жена и дочка вели жизнь без тревог и забот в уютной квартирке под кухней, далеко от опасностей, которыми мог грозить дом над их головой. В кирпичной стене ниже уровня кухонного пола была решетка, сквозь которую Арриэтте был виден сад — кусочек гравиевой дорожки и клумба, где весной цвели крокусы и куда ветер при­носил лепестки с цветущих деревьев. Позднее там расцветал куст азалии, и иногда прилетали огромные птицы… Они клевали что-то, ухаживали друг за другом, а порой дрались.

— Ну виданное ли это дело — часами сидеть и глазеть на птиц, — вор­чала Хомили. — А когда мне что-нибудь от тебя нужно, тебе всегда недосуг. В моем доме, у моих мамы и папы, не было никакой такой решет­ки, и слава богу! Ну-ка, сбегай принеси мне картошки.

Так она говорила и в тот день, когда, прикатив картофелину из кла­довой по пыльному проходу под половицами, Арриэтта сердито пнула ее ногой, так что картофелина влетела в кухню, где Хомили стояла, накло­нившись над плитой.

— Да что это с тобой?! — сердито воскликнула Хомили, оборачиваясь к Арриэтте. — Еще немного, и я была бы в кастрюле с супом. И когда я го­ворю «картошки», я имею в виду «картошки», а не «картошку». Возьми-ка ножницы и отрежь мне ломтик.

— Откуда я знала, сколько тебе нужно, — пробормотала Арриэтта, а Хомили, возмущенно фыркнув, сняла с гвоздя на стене половинку сло­манных маникюрных ножниц и стала срезать картофельную кожуру.

— Ты погубила эту картофелину, — ворчливо сказала она. — Теперь ее нельзя будет откатить назад, раз я ее вскрыла.

— Подумаешь, важность, — сказала Арриэтта. — Да их там целая куча.

— Вы только послушайте ее! Целая куча! Ты понимаешь или нет, — серьезно и даже торжественно продолжала Хомили, откладывая «нож», — что твой отец рискует жизнью всякий раз, когда добывает картофель?!

— Я хотела сказать, что их целая куча у нас в кладовой.

— Ладно, что бы ты ни хотела сказать, не вертись у меня под нога­ми, — проговорила Хомили, снова принимаясь сновать по кухне, — мне надо готовить ужин.

Арриэтта вышла в столовую — там, в очаге, уже ярко пылал огонь, и комната выглядела весело и уютно. Хомили гордилась своей столовой. Стены ее были оклеены обрывками писем, найденных в мусорной корзине, и Хомили расположила их так, что строчки бежали сверху вниз вертикаль­ными полосками. На стенах висели разноцветные портреты королевы Вик­тории — марки, несколько лет назад добытые Подом из коробочки на бюро в кабинете. Там стояли лакированная, обитая внутри бархатом шкатулка для украшений, которая служила им стулом-ларем, и незаменимая в хо­зяйстве вещь — комод, сделанный из спичечных коробков. Там был покры­тый красной плюшевой скатертью круглый стол, который Под смастерил из деревянного донца коробочки для пилюль, взяв в качестве ножки рез­ную подставку от шахматного коня. (Пропажа этого коня в свое время вызвала большую суматоху в доме, когда старший сын тети Софи, неожи­данно приехавший к ней на несколько дней, пригласил викария «сразить­ся после обеда». Роза Пикхэтчет, служанка, заявила, что она немедленно от них уходит. Вскоре после этого обнаружилось, что недостает кое-каких других мелочей; с тех пор в дом не брали служанок, и миссис Драй­вер царствовала безраздельно.) Сам конь — так сказать, его бюст — стоял в углу на подставке-катушке; он выглядел очень изысканно и придавал комнате тот особый оттенок, который может дать только скульптура.

Возле очага, в деревянном пенале была библиотека Арриэтты. Она со­стояла из набора тех миниатюрных томиков, которые так любили в Англии во времена королевы Виктории. Арриэтте они казались огромными, как церковная Библия. Среди них были: изданные Брюсом «Географический справочник Мальчика с пальчик», включающий самые современные… для начала века названия, и «Словарь Мальчика с пальчик» с краткими объяснениями научных, философских и технических терминов, томик «Ко­медии Уильяма Шекспира для Мальчика с пальчик» с предисловием об авторе, еще одна книжка с чистыми страницами, которая называлась «Па­мятные заметки», и последняя — по списку, но не по значению — люби­мейшая книга Арриэтты — «Дневник Мальчика с пальчик с пословицами и поговорками», где для каждого дня года было свое изречение, а в преди­словии давалось жизнеописание человечка по прозвищу Мальчик с паль­чик, который женился на девушке по имени Мерси Лавиния Бамп. На ти­тульном листе была гравюра, изображавшая их экипаж, запряженный па­рой лошадей, каждая из которых была величиной с мышь. Арриэтта была умной девочкой. Она знала, что лошади не могут быть такими же малень­кими, как мыши, но она не представляла, что Мальчик с пальчик пока­зался бы добывайкам не таким уж крошкой.

Арриэтта научилась читать по этим книгам, а писать — копируя бук­вы с обоев на стене, для чего ей приходилось сворачивать голову набок. Хотя она и умела писать, она не всегда делала записи в дневнике, однако почти каждый день снимала его с полки, чтобы прочитать очередное изре­чение. Сегодня там было написано: «Тише едешь — дальше будешь». Арриэтта отнесла книгу к очагу и села, поставив ноги на решетку.

— Что ты делаешь, Арриэтта? — позвала ее из кухни Хомили.

— Пишу дневник.

— А! — воскликнула Хомили.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила Арриэтта. Она могла не боять­ся; Хомили любила, когда она пишет, Хомили поощряла все виды культу­ры. Сама она, бедняжка, даже букв не знала.

— Ничего, ничего! — сказала мать, грохоча крышками. — Успеется. Арриэтта вынула карандаш. Это был маленький белый карандашик

с привязанной к нему шелковой ленточкой, снятый с бальной программки, но в руках Арриэтты он казался не меньше скалки.

— Арриэтта! — снова позвала из кухни Хомили.

— Да?

— Подбрось-ка немного угля в огонь.

Арриэтта крепко ухватила книгу обеими руками и с усилием сняла ее с колен. Они держали топливо — угольную крошку и измельченное свеч­ное сало — в оловянной горчичнице и подбрасывали его в очаг ложечкой для горчицы. Арриэтта чуть-чуть наклонила ложечку и стряхнула несколь­ко крупинок, чтобы не затушить огонь. И осталась стоять у очага, наслаж­даясь теплом. Это был замечательный очаг; дедушка Арриэтты смастерил его из цевочного колеса, которое когда-то было частью пресса для приго­товления сидра. Спицы колеса расходились в разные стороны, а в центре на­ходилось гнездышко для самого очага. Над ним был колпак из воронки, подвешенной раструбом вниз. Через эту воронку некогда наливали керо­син в керосиновую лампу, стоявшую в холле. Целая система труб, отходя­щих от горлышка воронки, уносила дым наверх, в кухонный дымоход. Раз­жигали очаг полешками-спичками, а уж потом подбрасывали угольную крошку; и когда он разгорался и железо раскалялось, Хомили ставила на спицы серебряный наперсток с супом, чтобы он потихоньку кипел, а Арриэтта калила орехи. Какие это были славные, уютные зимние вечера! Арриэтта с огромной книгой на коленях — иногда она читала родителям вслух, — Под с сапожной колодкой в руках (он был сапожник и шил туф­ли из лайковых перчаток… теперь, увы, только для своей семьи), и Хоми­ли, наконец-то переделавшая все по хозяйству, со своим вязаньем.

Хомили вязала им нижнее белье, фуфайки, жакеты и чулки на булав­ках с головками, а иногда на штопальных иглах. Возле ее кресла всегда стоял огромный, высотой в стол, моток шелка или простых ниток. Иногда, когда она слишком резко дергала нитку, моток опрокидывался и выкаты­вался через открытые двери прямо в темный проход. Тогда Арриэтту по­сылали прикатить его обратно, аккуратно наматывая по пути. Пол в столо­вой был покрыт темно-красной промокательной бумагой, она была мягкая, красивая и впитывала все, что на нее проливали. Время от времени Хоми­ли ее меняла… когда можно было раздобыть новую наверху; но с тех пор как тетя Софи слегла в постель, миссис Драйвер редко вспоминала о про­мокательной бумаге, разве что в доме ожидали гостей. Хомили любила вещи, которые избавляли ее от стирки, ведь не так-то просто сушить белье, когда живешь в подполье. Воды, правда, у них было предостаточно и хо­лодной, и горячей — благодаря батюшке Поду, который отвел трубки от кухонного котла. Купались они в фарфоровой супнице. Кончив купаться, вылив воду и вытерев ванну, полагалось закрыть ее крышкой, чтобы ни­кому не вздумалось складывать в нее грязные вещи. Мыло, целый большой брусок, висело на крюке в кладовой, и они отрезали от него по кусочку. Хомили любила дегтярное мыло, но Под и Арриэтта предпочитали санда­ловое.

— А сейчас что ты делаешь, Арриэтта? — опять окликнула дочку Хо­мили.

— Все еще пишу дневник.

Арриэтта снова обеими руками взяла книжку и взгромоздила ее себе на колени. Она лизнула кончик огромного карандаша и, глубоко задумав­шись, уставилась в пространство. Она разрешала себе написать (когда вообще вспоминала о своем дневнике) одну-единственную строчку в день, потому что у нее никогда в жизни — в этом она была уверена — не будет больше дневника и, если она напишет двадцать строчек на каждой страни­це, ей хватит этого дневника на двадцать лет. Арриэтта вела дневник уже два года и сегодня, 22 марта, прочитала свою последнюю запись: «Мама сердится». Она еще подумала, затем под словом «мама» поставила знак «— ,, —», а под словом «сердится»— «беспокоится».

— Что ты сказала, ты делаешь, Арриэтта? — окликнула ее Хомили. Арриэтта закрыла дневник.

— Ничего, мама, — сказала она.

— Тогда, будь умницей, наруби мне луку… Отец что-то запаздывает сегодня…