Глава II

Онлайн чтение книги Джунгли The Jungle
Глава II

Юргис так легко говорил о работе потому, что был молод. Он слышал рассказы о том, как здесь, на чикагских бойнях, люди падают под непосильной ношей, о том, что с ними затем случается, рассказы, от которых мороз ходил по коже. Но в ответ Юргис только смеялся. Он прожил здесь всего лишь четыре месяца, был молод и к тому же богатырски силен. Здоровья в нем было хоть отбавляй. Он даже не представлял себе, что значит потерпеть поражение. «Это может случиться с вами, — говорил он, — с людьми хлипкими, silpnas, а я двужильный».

Юргис был похож на мальчишку, на деревенского мальчишку. Хозяева любят таких работников, они вечно жалуются, что не могут их заполучить. Когда ему говорили: «Пойди туда-то»— он отправлялся бегом. Если ему хоть минуту нечего было делать, он просто танцевал на месте от избытка энергии. Когда он работал вместе с другими, ему всегда казалось, что они делают всё слишком медленно, и его нетерпение и стремительность сразу бросались в глаза. Поэтому-то ему так необычайно повезло с работой: когда на второй день после приезда в Чикаго Юргис подошел к главной конторе боен Брауна и Компании, он не простоял у дверей и получаса, как один из мастеров его заметил и подозвал к себе. Юргис был страшно горд этим обстоятельством и более чем когда-либо склонен смеяться над нытиками. Тщетно твердили ему, что в толпе, из которой его выбрали, были люди, простоявшие там месяц — нет, много месяцев — и все еще не получившие работу.

— Конечно, — отвечал он, — но что это за люди? Опустившиеся, никудышные бродяги, которые все пропили, а теперь хотят заработать на новую выпивку. Вы думаете, я поверю, что человеку с такими руками дадут умереть голодной смертью? — И он поднимал руки, сжимая кулаки так, что под кожей вздувались мускулы.

— Сразу видно, что ты из деревни, — отвечали ему на это, — да еще из очень глухой деревни. — И это была правда, потому что Юргис не только никогда не видел большого города, но и в захудалом городишке не бывал до тех пор, пока не решил отправиться по свету искать счастья и зарабатывать право на Онну. Его отец, и отец его отца, и все его предки, насколько можно было проследить, всегда жили в той части Литвы, которая называется Беловежской пущей. Этот огромный царский заповедник в сто тысяч акров с давних пор служил местом охоты для знати. Там живет несколько крестьянских семей, владеющих своими наделами с незапамятных времен. Одним из этих крестьян был Антанас Рудкус, выросший сам и вырастивший своих детей на шести акрах расчищенной земли посреди дремучего леса. Кроме Юргиса, у него были еще сын и дочь. Сына взяли в солдаты; случилось это больше десяти лет назад, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Дочь вышла замуж, и ее муж купил у старого Антанаса землю, когда тот решил уехать вместе с Юргисом.

Юргис встретил Онну года полтора назад, в сотне миль от родного дома, на конской ярмарке. Юргис в то время не только не помышлял о женитьбе, но даже смеялся над ней, как над ловушкой, слишком глупой, чтобы в нее попасться. И вот, не сказав с девушкой ни слова, обменявшись с нею лишь несколькими улыбками, он, багровый от смущения и страха, неожиданно для самого себя попросил ее родителей продать ему Онну в жены, а взамен предложил двух лошадей, которых его послали сбыть на ярмарке. Но отец Онны был тверд, как кремень: девушка еще совсем ребенок, а сам он богатый человек и не собирается выдавать дочь замуж таким способом. Юргис вернулся домой с тяжестью на сердце и всю весну и осень трудился не покладая рук, стараясь забыть Онну. Осенью, после сбора урожая, он понял, что так продолжаться не может, и за две недели прошел пешком расстояние, отделявшее его от Онны.

Его ждала неожиданность: отец девушки умер, а его имущество пошло в уплату за долги. Сердце Юргиса подскочило от радости, когда он понял, что теперь может достигнуть желанной цели. Не считая Онны, семья ее состояла из мачехи Эльжбеты Лукошайте — тети, как ее называли, — шестерых ребятишек Эльжбеты, мал мала меньше, и ее брата Ионаса, высохшего человечка, который работал на ферме. Юргису, знавшему только свои леса, они казались важными людьми. Онна умела читать и знала множество вещей, о которых он и не слыхал, но теперь ферма была продана, и семья сидела на мели — за душой у них было семьсот рублей, что означает всего-навсего триста пятьдесят долларов. У них могло быть в три раза больше, но дело пошло в суд, судья решил против них, и потребовалась большая часть их состояния, чтобы он изменил решение.

Онна могла бы выйти замуж и покинуть семью, но она не хотела, потому что любила тетю Эльжбету. Ехать в Америку предложил Ионас, приятель которого там разбогател. Он, конечно, будет работать, женщины тоже, а может быть, и старшие дети — семья как-нибудь проживет. Юргис тоже слышал об Америке. Рассказывали, что в этой стране люди зарабатывают до трех рублей в день. Юргис подсчитал, сколько можно купить на три рубля, — при ценах, которые были в его родных местах, — и тотчас решил, что поедет в Америку, женится и впридачу еще разбогатеет. Говорили, что в этой стране человек свободен независимо от того, богат он или беден. Его не могут забрать в солдаты, ему не надо платить денег ворам-чиновникам, он может жить как ему вздумается и притом считать себя не хуже других. Поэтому влюбленные и молодежь мечтали об Америке. Стоит только собрать деньги на проезд, и можно считать, что твоим бедам пришел конец.

Ехать решили будущей весной, а пока Юргис нанялся к подрядчику и вместе с партией рабочих пешком отмахал четыреста километров до места, где велись работы по строительству смоленской железной дороги. Жизнь там была страшная — омерзительная грязь, скверная пища, жестокость, непосильный труд, — но Юргис все выдержал и к концу срока был по-прежнему здоров, а в куртке у него были зашиты восемьдесят рублей. Он не пил и не дрался, потому что все время думал об Онне. К тому же он был спокойным, уравновешенным человеком, делал, что ему приказывали, и редко выходил из себя, а если уж выходил, то умел заставить обидчика пожалеть об этом. Получив расчет, Юргис ускользнул от местных игроков и пьяниц; они пытались убить его, но он спасся и пешком добрался до дома, подрабатывая по дороге и держа ухо востро.

И вот летом все они отправились в Америку. В последнюю минуту к ним присоединилась Мария Берчинскайте, двоюродная сестра Онны. Мария была сиротой и с детства батрачила под Вильной у богатого крестьянина, который постоянно колотил ее. Лишь к двадцати годам Марии пришло в голову испробовать свою силу, и тогда она взбунтовалась, чуть не убила своего хозяина и ушла от него.

Всего их поехало двенадцать человек: пятеро взрослых, шестеро детей и Онна, которую можно было причислить и к тем и к другим. В дороге им пришлось туго: какой-то агент взялся помогать им, но он оказался мошенником и, сговорившись с чиновниками, обманул их и выманил немалую толику драгоценных сбережений, за которые они так отчаянно цеплялись. То же повторилось и в Нью-Йорке. Естественно, они не имели понятия об Америке, научить их было некому, и человеку в голубой форме ничего не стоило увести их, поселить в гостинице и заставить заплатить по чудовищно раздутому счету, прежде чем им удалось оттуда выбраться. Закон гласит, что на дверях гостиницы должен висеть прейскурант, но нигде не сказано, что прейскурант должен быть написан по-литовски.

* * *

Друг Ионаса разбогател на чикагских бойнях, и поэтому они направились в Чикаго. Они знали лишь одно слово «Чикаго» — впрочем, знать другие им и не требовалось, — до тех пор по крайней мере, пока они не приехали в этот город. Но когда их без долгих разговоров высадили там из поезда, положение оказалось весьма затруднительным. Они глядели на бесконечную Дирборн-стрит, на огромные черные здания, высящиеся впереди, и в их сознании не укладывалось, что они, наконец, прибыли на место, и было непонятно, почему, когда они говорят: «Чикаго», — люди уже не указывают куда-то вдаль, а только недоуменно смотрят на них, смеются или равнодушно проходят мимо. Они были страшно беспомощны, а так как все люди в форме внушали им смертельный ужас, то, завидев полисмена, они переходили на другую сторону улицы и спешили скрыться. Весь первый день они бродили по городу в полном смятении, оглушенные и растерянные. А ночью, когда они укрылись в подъезде какого-то дома, их обнаружил полисмен и отвел в полицейский участок. Утром нашли переводчика, вывели их на улицу, посадили в трамвай и научили новому слову: «Бойни». Невозможно описать их радость, когда они убедились, что выбрались из этого приключения, сохранив в целости остатки своего имущества.

Они уселись и стали смотреть в окно. Улица, по которой они ехали, казалась нескончаемой, она растянулась бог знает на сколько миль — на тридцать четыре, но этой цифры они не знали, — и сплошь состояла из двухэтажных стандартных домишек. Такими же были и мелькавшие перед ними поперечные улицы — ни холма, ни ложбины, одна лишь уходящая вдаль перспектива уродливых и неопрятных маленьких строений. Порою попадался мост, перекинутый через мутную, илистую речонку, застроенную по берегам мрачными сараями и доками; порою они видели железнодорожные разъезды с путаницей стрелок, пыхтящими паровозами и вереницами грохочущих товарных вагонов; порою за окном вырастала большая фабрика — мрачное здание с бесчисленными окнами и вылетавшими из труб огромными клубами дыма, которые затемняли небо и покрывали копотью землю. Но все это, мелькнув, исчезало, и вновь тянулась унылая вереница угрюмых, жалких домишек.

Еще за час до приезда в Чикаго путешественники начали замечать, что все кругом как-то странно меняется. Становилось все темнее, трава на земле казалась не такой зеленой. Поезд мчался вперед, и все более тусклым делался окружающий мир; за окнами мелькали иссохшие, пожелтевшие поля, угрюмые и пустынные. К запаху сгущавшегося дыма присоединился новый, непонятный и едкий запах. Переселенцам этот запах не казался неприятным, они только чувствовали, что он необычен, хотя человек с более тонким обонянием назвал бы его тошнотворным.

Теперь, сидя в трамвае, они вдруг поняли, что приближаются к месту, откуда исходит этот запах, что вся дорога, начиная от Литвы, вела их к нему. Он уже не был далеким и слабым, не доносился, словно легкое дуновение; он ощущался не только в носу, но и на языке; он словно делался осязаемым. Они никак не могли попять, что это такое. Это был какой-то первобытный, едкий и острый запах, оставляющий неприятную горечь во рту. Одни опьянялись им, как дурманом, другие затыкали носы. Переселенцы в полном недоумении все еще принюхивались к этому запаху, как вдруг вагон остановился, дверь распахнулась и чей-то голос прокричал: «Бойни!»

Они стояли на углу и смотрели: перед ними был переулок, образованный двумя рядами кирпичных домов, в глубине его виднелись несколько труб вышиною с самое высокое здание, из которых вздымались столбы густого дыма, маслянистого и черного, как ночь. Этот дым словно исходил из центра земли, где все еще тлеет древний огонь. Он вырывался, стремительно, непрерывно извергаясь из труб, вытесняя все со своего пути. Этот дым был неистощим; можно было смотреть на него часами, ожидая, когда же он прекратится, но мощные потоки непрестанно неслись к небесам. Они расплывались в огромные облака, клубились, извивались, затем, слившись в гигантскую реку, уплывали в вышину, и до самого горизонта все было затянуто черным покрывалом.

Затем наши друзья заметили еще одно странное явление. Как и в запахе, в нем было нечто стихийное: то был звук, сотканный из десятка тысяч отдельных звуков. Сперва вы его почти не замечали, он проникал в ваше сознание, как смутное беспокойство, как небольшая помеха. Он был похож на жужжание пчел весной, на лесные шорохи, он говорил о непрерывной работе, о гуле движущегося мира. Очень трудно было поверить, что звук этот исходит от животных, что это — отдаленное мычание десятитысячного стада рогатого скота, отдаленное хрюкание десяти тысяч свиней.

Нашим переселенцам хотелось пойти на этот звук, но, увы, у них не было времени для прогулок. Полисмен на углу начал поглядывать на них, и они быстро зашагали дальше. Но не прошли они и квартала, как Ионас вскрикнул и взволнованно показал на другую сторону улицы. Не успели они сообразить, что это значит, как он уже перебежал через дорогу и исчез в лавке с вывеской: «И. Шедвилас. Гастрономия». Оттуда он вышел вместе с толстяком в переднике и без пиджака; толстяк держал Ионаса за обе руки и радостно смеялся. Тут тетя Эльжбета вспомнила, что именно Шедвиласом звали того легендарного друга, который нажил деньги в Америке. Открытие, что он наживает их, торгуя гастрономией, было очень приятным и своевременным: утро было уже на исходе, а они все еще не завтракали, и дети начинали хныкать.

Так счастливо закончилось их горестное путешествие. Объятиям и поцелуям не было конца — ведь Иокубас Шедвилас много лет не видал никого из земляков. К середине дня они уже стали закадычными друзьями. Иокубас наперечет знал все ловушки этого нового мира и мог объяснить все его тайны, мог рассказать, как им вести себя в различных ситуациях и — самое для них главное — что им следует делать сейчас. Он познакомит их с госпожой Анелей, которая сдает меблированные комнаты на противоположном конце боен; нельзя сказать, чтобы у госпожи Юкниене было очень удобно, объяснил он, но пока сойдет и это. Тут тетя Эльжбета поспешила вставить, что для них чем дешевле, тем лучше, потому что они и без того слишком потратились. Нескольких дней практического знакомства со страной непомерных заработков оказалось достаточно, чтобы постичь жестокую истину: цены в этой стране тоже непомерные, и бедный человек здесь почти так же беден, как в любом другом месте земного шара. Так за одну ночь в прах разлетелись волшебные грезы Юргиса о богатстве. Самым страшным в этом открытии было то, что они расплачивались в Америке деньгами, заработанными в Литве, — таким образом, мир их просто обкрадывал! Последние два дня они морили себя голодом: цены в железнодорожных буфетах были такие, что у них рука не поднималась что-нибудь купить.

Тем не менее, войдя в жилище вдовы Юкниене, они попятились. Худшего им не приходилось видеть за все путешествие. Госпожа Анеля занимала четырехкомнатную квартиру в одном из двухэтажных домов среди трущоб, тянущихся за бойнями. В каждом доме было четыре таких квартиры. Каждая квартира представляла собой «пансион» для иностранцев: литовцев, поляков, словаков или чехов.

Иногда хозяином такого «пансиона» был один человек, иногда владельцев было несколько. В среднем на каждую комнату приходилось по полдюжины жильцов, но порой их число доходило до тринадцати — четырнадцати на комнату, а на квартиру — до пятидесяти и шестидесяти человек. Каждый жилец должен был сам о себе позаботиться, то em, примести тюфяк и кое-какие постельные принадлежности. Тюфяки расстилали в ряд прямо на полу, и обычно, кроме печки, в комнате больше ничего не было. Нередко случалось, что два человека владели тюфяком сообща, так как один днем работал, а ночью спал, другой же, наоборот, днем спал, а ночью работал. Часто хозяин «пансиона» сдавал одни и те же постели двум сменам жильцов.

Госпожа Юкниене была маленькая изможденная женщина с морщинистым лицом. В ее квартире царила непередаваемая грязь; попасть туда с парадного хода нельзя было из-за тюфяков, а если вы пытались войти с черного, то обнаруживали, что большую часть лестничной клетки Анеля отгородила старыми досками для своих кур. Жильцы постоянно шутили, что, когда Анеля хочет убрать комнаты, она впускает в них кур. Разумеется, насекомых куры пожирали, но, учитывая все обстоятельства, вполне возможно, что старуха скорее заботилась при этом о кормлении птиц, чем об уборке комнат. По правде говоря, она окончательно отказалась от всякой мысли об уборке после страшного приступа ревматизма, который так скрючил ее, что она целую неделю пролежала в своей комнате, а тем временем одиннадцать сильно задолжавших жильцов решили попытать счастья и устроиться на работу в Канзас-Сити. Был июль, поля зеленели. В Мясном городке не увидишь ни полей, ни зелени вообще; зато можно бросить все и стать бродягой — «хобо», как люди их называют, — забраться в товарный вагон, колесить по стране, устроить себе долгий отдых и легкую жизнь.

* * *

Таков был дом, где нашли приют наши путешественники. Но искать дальше не имело смысла — в другом месте могло быть еще хуже. Госпожа Юкниене сохранила одну комнату для себя и своих троих детишек и предложила женщинам поселиться вместе с нею. Она сказала, что постельные принадлежности можно купить у старьевщика — да и не нужны они вовсе, пока стоит жаркая погода: новые жильцы захотят, конечно, спать прямо на улице, как и все прочие постояльцы.

— Завтра, — сказал Юргис, когда они остались одни, — завтра я устроюсь на работу, а может быть, устроится и Ионас, и тогда мы обзаведемся собственным жильем.

Немного позже они с Онной вышли погулять, осмотреться и лучше разглядеть то место, где им предстояло жить. В районе за бойнями мрачные стандартные двухэтажные дома были разбросаны среди больших пустырей, которые город почему-то проглядел, когда, как огромная язва, расползался по поверхности прерий. На пустырях под пыльными желтыми сорняками валялось множество банок из-под томата; сотни ребятишек играли там, визжали, дрались, гонялись друг за другом. Самым удивительным в этом районе было невероятное количество детей; сперва могло показаться, что в соседней школе перемена, и лишь спустя много времени вы обнаруживали, что никакой школы поблизости нет, что все эти дети живут здесь, по соседству, и что из-за них повозки по улицам Мясного городка могут двигаться только шагом!

Впрочем, двигаться быстрее лошадям и повозкам все равно не удалось бы из-за состояния улиц. Те, по которым шли Юргис и Онна, казались не столько улицами, сколько небольшими топографическими картами. Проезжая часть обычно была расположена на несколько футов ниже уровня домов, которые иногда соединялись между собой высокими деревянными тротуарами; мостовых не было, зато были горы и долины, реки, овраги, канавы и огромные рвы со стоячей зеленой водой. Дети плескались в этих лужах, а потом валялись в уличной грязи; порою можно было наблюдать, как они копаются в ней, выискивая всяческие трофеи. Это зрелище ошеломляло, так же как и бесчисленные рои мух, которые висели над пустырями, буквально затемняя небо, и странный, омерзительный запах, ударявший в нос, — ужасный запах падали, собранной со всего света. Посетитель невольно начинал задавать вопросы, и тогда старожилы спокойно объясняли ему, что почва здесь «сделанная», а что раньше тут была городская свалка. Говорили, что через несколько лет все эти неприятности исчезнут сами собой, а пока что в жару и особенно вовремя дождей мухи действительно надоедают. «Но ведь это вредно для здоровья?» — спрашивал пришелец, и старожилы отвечали: «Может, и вредно, а впрочем, кто его знает?»

Немного дальше — и Юргис с Онной, которые глядели во все глаза, не переставая удивляться, увидели место, где эта «сделанная» почва только еще «делалась». Перед ними была огромная яма в два городских квартала величиной, и в нее бесконечной вереницей вползали фургоны с отбросами. Аромат, витавший над ямой, невозможно описать пристойными слонами. Повсюду копошились дети, с утра и до поздней ночи рывшиеся и мусоре. Иногда посетители боен забредали сюда посмотреть на «свалку» и стояли тут, рассуждая о том, едят ли дети то, что находят сами, или просто собирают пищу для кур. Но, вероятно, ни один посетитель не спускался вниз, чтобы разрешить свои сомнения.

За свалкой высился большой кирпичный завод с дымящимися трубами. Вначале тут брали глину для кирпичей, а потом в образовавшуюся яму стали сбрасывать мусор, и это показалось Юргису и Онне замечательной выдумкой, характерной для такой предприимчивой страны, как Америка. Немного поодаль была другая огромная яма, которую уже вырыли, но не успели засыпать. Там стояла вода, стояла все лето, туда стекала окрестная грязь, и все это начинало гнить в лучах горячего солнца; а потом зимою кто-то придумал вырубать оттуда лед для продажи населению. Переселенцам и это понравилось, ибо они не читали газет и головы их не были забиты тревожными мыслями о «микробах».

Юргис и Онна стояли там, пока солнце не зашло. Небо на западе стало кроваво-красным, верхние этажи домов запылали. Однако Юргис и Онна не замечали заката, они стояли к нему спиной, и помыслы их были устремлены к Мясному городку, видневшемуся вдалеке. На небе четко вырисовывались черные силуэты зданий: кое-где над ними высились огромные трубы, которые изрыгали потоки дыма, уносящегося на край света. Этот дым казался сейчас какой-то симфонией красок: в зареве заката он отливал и черным, и коричневым, и серым, и багровым. Все мерзкое, что было связано с этим местом, исчезло в сумерках. Мясной городок казался воплощением мощи. А Юргису и Онне, не отрывавшим от него глаз, пока тьма не поглотила его, он представлялся сказочным видением, повествующим о человеческой энергии, о кипучей деятельности, о работе для тысяч и тысяч людей, об удаче и свободе, о жизни, о любви, о радости. И, когда они уходили рука об руку, Юргис сказал:

— Завтра я пойду туда и получу работу.


Читать далее

Глава II

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть