Глава VIII

Онлайн чтение книги Джунгли The Jungle
Глава VIII

Но даже эта страшная зима не погубила ростка надежды в их сердцах. Как раз тогда в жизни Марии произошло великое событие.

Жертвою пал Тамошус Кушлейка, скрипач. Все смеялись над ними, потому что Тамошус был мал и хрупок и Мария могла бы унести его подмышкой. Но, быть может, именно этим она его и пленила; он был потрясен избытком ее энергии. В тот первый свадебный вечер Тамошус не мог отвести от нее глаз, а когда позднее он понял, что у Марии сердце ребенка, то перестал бояться ее голоса и стремительности и начал по воскресеньям приходить к ней в гости. Принимать его Мария могла только на кухне, где собиралась вся семья, и Тамошус сидел, положив шляпу на колени; изредка он вставлял несколько слов и при этом заливался краской. В конце концов Юргис сердечно хлопал его по спине и восклицал: «А ну-ка, братец, сыграй нам!» Тогда лицо Тамошуса светлело, он вытаскивал скрипку, пристраивал ее под подбородком и начинал играть. И тут сердце его разгоралось, он мог, наконец, излить свои чувства и, забыв все приличия, не отрываясь смотрел на Марию, пока та не вспыхивала и не опускала глаз. Устоять против музыки Тамошуса было невозможно, она покоряла даже детей, а по щекам тети Эльжбеты катились слезы. Какое это было огромное счастье — проникнуть в сердце гения и разделить восторги и муки его сокровенной жизни!

От этой дружбы Мария получала и другие, более существенные выгоды. Люди хорошо платили Тамошусу, когда он играл на семейных торжествах; кроме того, он был желанным гостем на всех вечеринках и праздниках, потому что по своей доброте обязательно приходил со скрипкой, а уж если он приносил ее, то всегда можно было упросить его сыграть, чтобы молодежь потанцевала. Однажды он собрался с духом и пригласил Марию на такую вечеринку. К его восторгу, она приняла приглашение, и больше он уже никогда не ходил без нее, а если вечер устраивали его друзья, то он прихватывал всю семью. Мария всегда приносила полные карманы пирогов и бутербродов и рассказывала о вкусных вещах, которыми ей удалось полакомиться. Но на вечеринках ей приходилось почти все время сидеть — танцевать она могла только с женщинами или стариками. Тамошус был человек горячий, неистово ревнивый, и стоило какому-нибудь отважному холостяку обнять пышный стан Марии, как оркестр немедленно начинал фальшивить.

Для девушки, которая всю неделю трудилась не покладая рук, предвкушение такого развлечения, как эти субботние вечера, было большой радостью. Им всем слишком тяжело жилось, их слишком замучила работа, чтобы они могли приобрести много знакомых. В Мясном городке, как правило, — люди знают только ближайших соседей и товарищей по работе, так что город как бы распадается на мириады деревушек. Но теперь один из членов семьи получил, так сказать, возможность путешествовать и расширять свой кругозор. Каждую неделю семья обсуждала своих новых знакомых: как такая-то была одета, где она работает, сколько зарабатывает и в кого влюблена; и как такой-то мужчина бросил свою девушку, и как она поскандалила с другой девушкой, и что между ними произошло, и как другой мужчина побил свою жену, пропил весь ее заработок и даже заложил платье. Иные презрительно назовут такие разговоры сплетнями, но ведь люди могут говорить только о том, что знают.

В одну субботнюю ночь, когда они возвращались со свадьбы, Тамошус набрался храбрости и, положив футляр со скрипкой на землю, объяснился в любви, после чего Мария немедленно заключила его в объятия. На следующий день она рассказала обо всем домашним и чуть не плакала от счастья, потому что, говорила она, Тамошус замечательный человек. С тех пор ему уже не приходилось ухаживать за ней при помощи скрипки, и они часами просиживали на кухне, блаженно обнявшись; по молчаливому уговору остальные члены семьи не замечали, что происходит в том углу.

Они собирались пожениться весной, привести в порядок мансарду и поселиться там. Тамошус хорошо зарабатывал, семья понемногу выплачивала Марии свой долг, и у нее скоро должно было скопиться достаточно денег, чтобы устроить собственный домашний очаг. Правда, из-за своего нелепого мягкосердечия она каждую неделю упрямо тратила значительную часть своего заработка на вещи, в которых нуждалась семья. Мария стала теперь настоящей богачкой, потому что сделалась опытной окрасчицей и получала по четырнадцать центов за каждые сто десять банок, а она могла окрашивать но две штуки в минуту. Она чувствовала себя, так сказать, хозяйкой своей судьбы, и все вокруг звенело от ее бурных восторгов.

Однако друзья покачивали головой и советовали ей не торопиться; нельзя рассчитывать, что все будет идти так гладко, беда вечно подстерегает человека. Но Мария была глуха к предостережениям и продолжала строить планы, мечтая о всех сокровищах, которые она добудет для своего гнездышка, и поэтому, когда наступила катастрофа, на ее отчаяние было больно смотреть.

Ее фабрика закрылась! Мария ждала этого не больше чем конца света, — огромное предприятие казалось ей сродни планетам и временам года. И вот оно закрылось! Ей ничего не объяснили, не предупредили даже за день — просто однажды в субботу она увидела объявление, извещавшее о том, что все рабочие вечером получат расчет и что фабрика откроется вновь не раньше, чем через месяц. И это было все: Мария лишилась места.

Кончился предпраздничный наплыв работы, — отвечали подруги на расспросы Марии. После этого всегда наступает застой. Может быть, фабрика скоро начнет работать с половинным рабочим днем, но наверное ничего сказать нельзя — случалось, что она простаивала до самого лета. Пока надежды мало; грузчики, работающие на складах, рассказывают, что банок там до самого потолка и если бы фабрика проработала еще с неделю, фирме некуда было бы их девать. Уже сокращено три четверти грузчиков, а это самый плохой признак, — значит, нет заказов. Вообще вся работа по окраске банок — сплошное надувательство, говорили работницы. Сходишь с ума от того, что зарабатываешь двенадцать — четырнадцать долларов в неделю, а тратишь только половину; но вторую половину придется потратить, чтобы свести концы с концами, пока нет работы, и оказывается, что ты зарабатывала вдвое меньше, чем думала.

* * *

Мария вернулась домой, и так как она относилась к числу людей, которые не умеют сидеть сложа руки, то прежде всего устроила генеральную уборку, а потом отправилась искать по Мясному городку работу на время вынужденного безделья. Но почти все консервные фабрики закрылись, все девушки искали работы, и, разумеется, Марии ничего найти не удалось. Тогда она начала обходить лавки и пивные, а когда и здесь ничего не вышло, отправилась даже в районы, расположенные возле озера, где в больших дворцах жили богатые люди, в поисках работы, которую могла бы делать женщина, не понимающая по-английски.

Кризис, выбросивший Марию на улицу, коснулся и тех, кто работал в убойных, но сказался он на них иначе. Только теперь Юргис начал по-настоящему понимать, почему рабочие так озлоблены. Мясные короли не увольняли их и не закрывали своих предприятий, как владельцы консервных фабрик, но простои на бойнях все увеличивались. Хозяева всегда требовали, чтобы люди являлись ровно к семи часам утра, хотя до тех пор, пока не начинали заключаться торговые сделки и не поступал первый скот, делать было нечего. Обычно приходилось ждать до десяти — одиннадцати часов, и это уже было достаточно плохо; но сейчас, в период застоя, случалось, что работы не было почти до самого вечера. И рабочие слонялись по убойной, где термометр подчас показывал двадцать градусов ниже нуля! Утром они бегали и боролись друг с другом, чтобы согреться, но к концу дня у них уже не было сил сопротивляться холоду, и, когда, наконец, пригоняли скот, они успевали до того окоченеть, что каждое движение причиняло мучительную боль. И тогда вдруг все оживало, и начиналось безжалостное «пришпоривание»!

Бывали недели, когда Юргис работал по два часа в день, а это означало только тридцать пять центов. Выпадали и такие дни, когда он работал не больше получаса, а иногда не работал совсем. В среднем же в день выходило шесть рабочих часов, то есть шесть долларов в неделю; но эти шесть часов люди работали после того, как до часу, а то и до трех или четырех часов дня просиживали без дела. Вдруг к вечеру появлялась целая партия скота, а пока не кончилась разделка последней туши, уйти домой было нельзя; работать нередко приходилось при электричестве до девяти-десяти часов или даже до часу ночи, без передышки на ужин. Люди целиком зависели от скота. Бывало, что покупатели выжидали понижения цен и, заставив поставщиков думать, что сегодня не собираются ничего покупать, ставили потом свои условия. Почему-то цены на корм для скота были на бойнях гораздо выше рыночных, — а привозить свой собственный корм скотопромышленникам не разрешалось. Кроме того, часть вагонов прибывала иногда с опозданием, потому что на железных дорогах случались заносы; тогда мясопромышленники покупали скот тут же ночью, чтобы выгадать в цене, и в действие вступало железное правило: весь скот должен быть зарезан в день покупки. Протестовать было бесполезно: рабочие посылали к мясным королям делегацию за делегацией, но ответ был всегда один — таково правило, и они отнюдь не намерены его отменять. Даже в сочельник Юргис работал до часу ночи, а в первый день рождества он явился в убойную к семи часам утра.

Это было плохо, но случались вещи и похуже. Рабочему платили не за всю его тяжелую работу, а только за часть ее. Когда-то Юргис смеялся над теми, кто говорил о надувательстве, которым занимаются большие концерны, теперь же он сам мог оценить горькую иронию того факта, что именно могущество этих концернов позволяло им безнаказанно обманывать людей. На бойнях существовало правило, что с человека, опоздавшего хотя бы на минуту, удерживают часовой заработок: это было весьма выгодно хозяевам, так как рабочий все равно отрабатывал этот час; стоять сложа руки ему не позволялось. С другой стороны, если он приходил раньше времени, ему за это не платили, хотя нередко мастера приказывали начинать работу за десять — пятнадцать минут до гудка. То же было и в конце дня: за неполный час рабочим не платили. Человек мог проработать пятьдесят минут, но, если работы не хватало на полный час, ему это время вовсе не оплачивали. Поэтому конец дня был своеобразной лотереей, войной, которая велась почти открыто между мастерами и рабочими, причем первые старались ускорить темп работы, а вторые — замедлить его. Юргис негодовал на мастеров, но в действительности они не всегда были виноваты, потому что их тоже держали в постоянном страхе перед увольнением, и если кому-нибудь из них грозила опасность не выполнить норму, то проще всего было заставить людей работать «на храм божий»! Такова была ходившая среди рабочих злобная острота, которой Юргис сперва не понимал. Старый Джонс жертвовал деньги на миссии и другие религиозные учреждения, поэтому, когда рабочим приходилось делать что-нибудь особенно бесчестное, они подмигивали друг другу и говорили: «Работаем на храм божий!»

Под влиянием всего этого Юргиса перестали удивлять разговоры о том, что рабочим необходимо бороться за свои права. Он сам готов был вступить в борьбу, и когда ирландец — делегат союза подсобных рабочих мясной промышленности — снова пришел к нему, Юргис встретил его уже совсем по-другому. Мысль о том, что, объединившись, рабочие могут выступить против мясных королей и победить их, показалась ему просто замечательной. Он удивился, как до нее додумались, и когда узнал, что эта идея очень распространена среди американских рабочих, то впервые начал постигать смысл слов «свободная страна». Делегат объяснил ему, как важно, чтобы в союзе состояли и боролись все трудящиеся, и тогда Юргис согласился внести и свою долю. Не прошло и месяца, как все работавшие члены семьи обзавелись карточками союза и гордо щеголяли союзными значками. Почти целую неделю они были вне себя от радости, считая, что, раз их приняли в союз, значит, пришел конец всем бедам.

Но через десять дней после вступления Марии в союз, когда ее фабрика закрылась, они совершенно растерялись и никак не могли взять в толк, почему союз не предотвратил этого удара. На первом же собрании Мария встала и произнесла речь. Собрание было посвящено текущим вопросам и велось на английском языке. Но Марию это нисколько не смутило; она высказала все, что в ней накипело, не обращая внимания ни на стук председательского молотка, ни на шум и движение в зале. Ее беспокоила не только собственная беда, но и сознание несправедливости всего происшедшего, и она изложила свое мнение и о мясопромышленниках и о стране, где могут происходить подобные безобразия. Когда, наконец, она села, обмахиваясь платком, стены зала все еще дрожали от раскатов ее зычного голоса, но собравшиеся быстро оправились и перешли к обсуждению вопроса о выборе секретаря для ведения протоколов.

С Юргисом, когда он впервые попал на собрание союза, тоже произошло приключение, хотя он его отнюдь не ждал. Отправляясь туда, он предполагал незаметно пробраться в какой-нибудь угол и наблюдать за происходящим, но вскоре именно его внимательный и сосредоточенный вид навлек на него беду. Томми Финнеган, машинист подъемника, маленький ирландец с большими неподвижными глазами и отсутствующим выражением лица, был полупомешан. Когда-то, в далеком прошлом, с ним что-то стряслось, и тяжесть пережитого постоянно довлела над ним. Всю остальную часть своей жизни он пытался рассказать об этом другим. Разговаривая, он хватал свою жертву за пуговицу и вплотную приближал к ней лицо, что было крайне неприятно из-за его гнилых зубов. Последнее обстоятельство мало смущало Юргиса, но он сильно испугался. Коньком Тома Финнегана было проявление потусторонних духовных сил, и он желал знать, размышлял ли Юргис над тем, что представление о предметах на основании их сущих подобий может оказаться совершенно несоответственным при переходе в другое измерение.

— Необычайные тайны заложены в развитии многих явлений. — Тут мистер Финнеган доверительно заговорил о некоторых своих открытиях. — Имели ли вы дело с духами? — спросил он.

Юргис покачал головой.

— Ничего, ничего, — продолжал Томас, — они все-таки могут иметь влияние на вас. Я наверняка знаю, что они находятся в окружающей нас среде, и те, которые ближе всех, обладают наибольшей силой воздействия. В молодости я был удостоен знакомства с духами, — и мистер Финнеган начал развивать свою философскую систему, между тем как у Юргиса от сильного волнения и растерянности на лбу выступили капли пота. Наконец, кто-то заметил его затруднительное положение и пришел к нему на выручку; однако Юргис не сразу нашел человека, который объяснил ему, что все это значит, и поэтому весь вечер Юргис ходил по залу, боясь, как бы маленький чудак ирландец снова не загнал бы его в угол.

Все же Юргис не пропускал ни одного собрания. К этому времени он уже немного понимал по-английски, а, кроме того, друзья кое-что переводили ему. Собрания нередко бывали весьма бурными — случалось, что говорили сразу пять ораторов, каждый на своем диалекте; но все они были отчаянно серьезны, и Юргис тоже был серьезен, так как понимал, что идет бой и что он один из участников этого боя. С того дня, как у него открылись глаза на окружающий мир, он поклялся доверять только своим домашним, но тут, на собраниях, он нашел союзников и товарищей по несчастью. Спасти их могло только единение, и борьба превращалась в своеобразный крестовый поход. Юргис ходил в церковь, потому что так было заведено, однако он не был религиозен, предоставляя это женщинам. Но теперь он обрел новую религию, которая волновала и трогала его до глубины души, и начал проповедовать ее со страстным рвением новообращенного. Многие литовцы не хотели вступать в союз, и он увещевал их, стараясь показать им истинный путь. Иногда они упрямо отказывались видеть его, а Юргис, увы, не всегда был терпелив! Он забывал, что сам прозрел совсем недавно, как забывали это все крестоносцы, начиная с самых первых, которые отправлялись распространять слово братской любви силой оружия.


Читать далее

Глава VIII

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть