Онлайн чтение книги БЕЛЫЙ РАБ The white Slave
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В числе рабов мистера Карльтона, ставших теперь собственностью генерала Картера, был один по имени Томас, с которым я подружился, еще находясь у нашего прежнего хозяина. Это был чистокровный африканец, с правильным и красивым лицом, прекрасно сложенный и сильный. Весь внешний вид его не мог не произвести впечатления. Он обладал какой-то особенной нравственной силой и с необычайным терпением переносил любые лишения и усталость. Страстный и порывистый по натуре, он, - что было большой редкостью среди рабов, - умел подчинять себе свои страсти и во всем своем поведении был кроток, как ягненок. Дело было в том, что еще ребенком он подпал под влияние методистов, и их проповеди производили на него такое глубокое впечатление и оставили такой неизгладимый след, что порою могло показаться, будто им удалось вырвать с корнем из его сердца самые горячие чувства, которыми одарила его природа.

Эти красноречивые учителя вселили в его пылкую и гордую душу веру в необходимость беспрекословного повиновения и безоговорочного терпения. Такая покорность судьбе, когда она диктуется религиозным чувством, лучше бича и цепей способствует укрощению несчастных рабов.

Его учили, что, согласно божественным велениям, он обязан подчиняться хозяину, довольствоваться своей судьбой и что каким бы жестокостям он ни подвергался со стороны своих повелителей, его долг сносить все безропотно и молча. Если хозяин ударит его по одной щеке, говорили ему, он должен подставить другую. Для Томаса это не были пустые слова, о которых забывают, едва они успеют отзвучать. Нет, никогда не встречал я человека, у которого вера способна была так подчинить себе все природные инстинкты.

Природа создала его для того, чтобы он стал одним из тех великих духом, которые внушают трепет тиранам и в первых рядах борются за свободу, а методисты превратили его в приниженного раба, покорного и безропотного, считавшего верность хозяину своим самым священным долгом. Он никогда не брал в рот виски, не крал и скорее согласился бы подвергнуться порке, чем произнести хоть слово лжи. Эти качества, столь редкие у раба, заслужили ему благоволение управляющего мистера Карльтона. Он относился к Томасу как к доверенному слуге, оставлял ему ключи и поручал раздачу пищи. Томас так аккуратно и честно выполнял порученное ему дело, что даже и придирчивый управляющий ни в чем не мог упрекнуть его. За все десять лет, проведенные в Карльтон-Холле, Томас ни разу не подвергался наказанию плетьми. Он пользовался расположением не одного только управляющего, но сумел завоевать и доброе отношение к себе своих товарищей. Никогда, кажется, не приходилось мне встречать человека с таким добрым сердцем и с такой душевной мягкостью.

Всегда, когда представлялась возможность помочь несчастному, он был готов на любые жертвы. Он делился с голодными своим пайком, работал за тех, у кого нехватало сил выполнить дневной урок. Кроме всего этого, он был духовным главой всех рабов плантации и проповедовал и молился не хуже самого хозяина.

Его религиозный пыл не вызывал у меня восторга, но я все же искренне любил его, восхищался его добротой и выдержкой, и мы уже давно были близкими друзьями.

Томас был женат на женщине по имени Анна, веселой, остроумной и хорошенькой резвушке. Он нежно любил ее и был безмерно счастлив, что его не разлучили с ней при продаже. Он склонен был рассматривать эту удачу как особый дар провидения. Никогда не приходилось мне видеть человека счастливее Томаса, когда он узнал, что жена его одновременно с ним приобретена генералом Картером. Большего он и желать не смел. Он сразу же перенес на нового хозяина всю свою преданность и радостно отдавал ему все силы свои и усердие.

В то время как я и остальные мои товарищи с самого прибытия в Лузахачи не переставали жаловаться на чрезмерную тяжесть работы и недостаточную пищу, Томас ни разу не выказал неудовольствия и работал с таким увлечением и энергией, что вскоре прослыл лучшим рабочим на всей плантации.

Жена Томаса всего несколько недель назад родила. Ребенка, по господствующему в Южной Каролине обычаю, приносили к матери в поле, чтобы она могла тут же покормить его грудью. Каролинские плантаторы, такие щедрые, когда речь идет об их удовольствиях, становятся до предела расчетливыми и скупыми, когда дело касается их рабов.

Однажды в душный и жаркий вечер Анна, приняв своего ребенка из рук маленькой девочки, которой было поручено днем смотреть за ним, покормила его, сидя в тени дерева. Выполнив свой материнский долг, она медленно и, возможно, не слишком охотно направилась обратно к месту своей работы. В эту минуту в поле верхом прискакал управляющий. Его звали мистером Мартином. Это был здоровенный детина, славившийся своим умением держать рабов в должном повиновении. Он не спускал им ни малейшего признака лени во время работы и никогда не позволял, чтобы раб, переходивший с одной стороны поля на другую, шел шагом: он требовал, чтобы тот бежал бегом.

Возможно, что Анна в эту минуту забыла об этом нелепом приказе. Управляющий в ярости осадил коня и, подозвав ее, стал осыпать грубыми ругательствами, а затем несколько раз ударил хлыстом по лицу и по голове.

Томас видел все это. Казалось, он сам с удесятеренной силон ощущает боль от ударов, сыпавшихся на голову Анны. Такого испытания его вера не могла выдержать. Он бросился на помощь к Анне.

Мы пытались остановить его, но крики и плач жены заглушили в нем голос рассудка. Он словно не слышал нас.

Томас так стремительно бросился к управляющему, что тот не успел даже уловить глазом его движения. Томас вырвал из его рук хлыст и прерывающимся голосом спросил, по какому праву он позволяет себе истязать женщину, которая ни в чем не провинилась.

Для мистера Мартина такая невероятная дерзость явилась полной неожиданностью. Натянув поводья, он заставил лошадь отступить, а затем, придя в себя, выхватил пистолет и прицелился в Томаса, который, отшвырнув хлыст, бросился бежать. Мистер Мартин выстрелил ему вслед, но рука его дрожала от бешенства, и он промахнулся, а Томас, перескочив через изгородь, скрылся в густой заросли.

Разъяренный управляющий обратил тогда весь свой гнев на несчастную Анну, которая, дрожа от ужаса, громко рыдала. Подозвав объездчика и еще двух или трех других мужчин, он приказал сорвать с нее одежду. И тогда началось настоящее истязание. Ременный бич при каждом ударе впивался в тело несчастной, кровь текла ручьем, и крики ее раздирали сердце.

Я должен был, казалось, уже привыкнуть к подобного рода зрелищам, по и у меня потемнело в глазах. Мне хотелось схватить негодяя за горло, опрокинуть его наземь… Не знаю, как я совладал с собой… Знаю лишь одно: только рабство может сделать человека способным видеть, как избивают женщину, и не вступиться за нее…

Еще до того, как окончилось избиение, Анна упала, потеряв сознание.

Управляющий приказал нам соорудить носилки из веток и перенести ее к нему в дом. Мы повиновались. Не успели мы переступить порог его дома, как он надел на шею несчастной женщины тяжелую цепь, которую прикрепил к толстой балке под потолком. Ее обморочное состояние, по его словам, было чистейшим притворством: стоит ему отвязать ее, как она немедленно вскочит и побежит вслед за своим мужем.

Затем нам приказали пуститься в погоню за Томасом. Мы разошлись в разные стороны, делая вид, что усердно ищем его во всех концах леса. Но, за исключением объездчика и еще двух или трех подлых трусов, надеявшихся заслужить милость управляющего, никто, разумеется, и не пытался найти его.

Почти сразу за изгородью, ограждавшей возделанные поля, начиналось болото, поросшее камышом, кустами и каучуковым деревом. Пробираясь между кустами, я вдруг увидел Томаса, Он стоял, опираясь о древесный ствол. Когда я приблизился к нему, он положил руку мне на плечо.

- Что они сделали с Анной? - спросил он, и голос его дрогнул.

Я постарался, как мог, скрыть от него правду и ничего не сказал об истязании, которому подвергли Анну. Но я попытался дать понять Томасу, в каком бешенстве сейчас мистер Мартин, и посоветовал моему другу не показываться ему на глаза, пока тот не успокоится. Я заверил Томаса, что найти его вряд ли удастся.

Вскоре нас всех созвали и велели вернуться к работе. Я поспешил как можно скорее справиться со своим заданием и направился к себе, чтобы приготовить немножко еды и отнести ее несчастной Анне.

Я застал Анну там, где мы ее оставили, - в вестибюле дома, закованной в цепи. Судя по ее стонам, она уже пришла в сознание настолько, что могла ощущать боль. Она жаловалась, что цепь, охватывавшая ее шею, причиняет ей острую боль и мешает дышать. Склонившись к ней, я попытался хоть сколько-нибудь ослабить цепь, но в это время на пороге появился управляющий. Он резко спросил меня, что я здесь делаю и по какому праву путаюсь в дела этой девки; затем грубо приказал мне убираться вон.

Я хотел оставить ей принесенную мною еду, но он запретил мне это, со злостью добавив, что голод в течение нескольких дней научит эту подлую девку впредь лучше вести себя.

С тяжелым сердцем я удалился, унося с собой то немногое, что мне удалось собрать для нее.

Как только стемнело, я кружным путем, стараясь пройти незамеченным, пробрался к убежищу Томаса, которое разыскал без особого труда.

Он осыпал меня вопросами о своей жене, и на этот раз я не решился скрыть от него печальную правду. Он был страшно потрясен и временами плакал, как ребенок.

Минутами он пытался овладеть собой и твердил какие-то цитаты из священного писания, но природа одерживала верх, и, забыв о своих религиозных принципах, он снова разражался безумными проклятиями, осыпая ими жестокого управляющего, и вел себя как человек, охваченный страстной жаждой мести. Он винил себя за то, что сам пробудил ярость Мартина, и мысль, что его любовь и стремление защитить Анну только ухудшили ее положение, жестоко мучила его.

Наконец, после бесплодных усилий совладать с собой, он отдался бурному порыву гнева и боли. Угрозы и проклятия срывались с его уст. Долго не мог он успокоиться.

Когда Томас немного пришел в себя, мы принялись обсуждать, что делать дальше. Я знал, что управляющий неистовствует, и слышал, как он говорил о том, что если подобное проявление непокорности не будет примерно наказано, оно повлечет за собой такие же поступки среди рабов на соседних плантациях. Тем не менее я был уверен, что мистер Мартин не осмелится лишить Томаса жизни. Здесь, и только здесь, существовала граница, которую не смел преступить никакой управляющий. Но я знал и то, что мистер Мартин не только имеет право, но и намерен подвергнуть непокорного раба истязаниям в тысячу раз более мучительным, чем предсмертная агония.

Я считал поэтому, что Томасу следует бежать. Ведь даже в том случае, если его поймают, наказание, которое он понесет, будет не более жестоким, чем то, что предстоит ему сейчас, если он сдастся добровольно.

В первую минуту мой совет, казалось, пришелся ему по душе. В глазах его сверкнули отвага и решимость, которых я до сих пор никогда не подозревал в нем. Но это длилось лишь мгновение.

- Анна в его руках, - проговорил он. - Я не могу ее покинуть. А она… нет, у бедняжки никогда не хватит смелости бежать вместе со мной… Нет, Арчи, нет! Я не могу покинуть жену…

Что я мог ему ответить? Я понимал весь ужас его положения и был побежден его доводами. Зная, что спорить бесполезно, я молчал.

В течение нескольких минут он казался погруженным в свои мысли. Взор его был устремлен в землю. Наконец, словно очнувшись, он объявил мне, что решение его непоколебимо: он отправится в Чарльстон и попытается обратиться с жалобой к генералу Картеру.

По всему тому, что мне приходилось слышать о генерале, я не склонен был возлагать надежды на его справедливость и великодушие. Я понимал, однако, что у Томаса другого выхода нет, и не стал возражать.

Торопливо проглотив принесенную мной еду, он решил немедленно двинуться в путь. За время нашего пребывания в Лузахачи ему лишь раз пришлось ходить в Чарльстон. Но у него была прекрасная зрительная память, и я не сомневался, что он доберется до цели.

Вернувшись к себе в хижину, я улегся, но уснуть не мог: я думал о Томасе, о его путешествии и о тех немногих шансах на успех, которые могли у него быть. Как только рассвело, я отправился на работу. Владевшее мной возбуждение словно подгоняло меня, и я справился со своим делом значительно раньше моих товарищей. Когда я возвращался к себе, мимо меня промчалась карета. В ней сидел генерал Картер, а на запятках, где полагается стоять выездному лакею, - сидел закованный в цепи Томас.

Подкатив к дому управляющего, генерал немедленно послал за мистером Мартином, который, с бичом в руке, сопровождаемый своей охотничьей собакой, с самого утра ушел в лес в поисках беглеца.

Генерал приказал, чтобы все рабы собрались перед домом.

Наконец появился и мистер Мартин.

- Вот, сэр, - едва увидев его, громко произнес генерал. - Я привез вам беглеца. Представьте себе: этот наглец явился ко мне в Чарльстон и позволил себе жаловаться на вас! Однако из его же собственных слов видно, что он тяжко провинился и допустил непозволительно дерзкую выходку. Вырвать хлыст из рук управляющего! До чего дойдет дело, если подобные прохвосты станут позволять себе такие бунтовщические действия! Дай им только волю - всем нам перережут глотку! Поэтому я ему даже не дал договорить и заявил, что готов простить многое, но только не дерзость по отношению к управляющему. Я проявил бы меньшую строгость, если б дело касалось лично меня. Но задеть моего управляющего!… Потому-то я и поспешил привезти вам его, хоть и рискую схватить лихорадку, ночуя здесь в такое время. Этого прохвоста следует хорошенько выпороть. Слышите, мистер Мартин? Я приказал созвать сюда всех рабочих, чтобы они присутствовали при наказании. Это пойдет им на пользу.

Мистер Мартин, как тигр, накинулся на свою жертву…

Мне не хочется описывать здесь еще одну страшную сцену истязаний, обычным орудием которых в Америке ежедневно служит плеть. Пусть тот, кто пожелает создать себе о них более ясное представление, пробудет полгода на любой из американских плантаций - он быстро поймет, что сложные пытки, применявшиеся инквизицией, были излишним изобретением: в качестве орудия пытки можно вполне удовлетвориться плетью.

Хотя тело Томаса и было истерзано и он несколько раз во время избиения лишался сознания от потери крови - он выдержал пытку как герой. У него хватило сил не просить пощады, и он не издал ни одного стона. Не прошло и нескольких дней, как он уже был на ногах и работал, как всегда.

Но не так обстояло дело с его женой. Хрупкая и еще не вполне оправившаяся от родов, она после перенесенных пыток и голода долго хворала. У нее вскоре началась какая-то нервная лихорадка, окончательно лишившая ее сил, а также и желания поправиться и жить. Она потеряла аппетит, не хотела принимать пищи. Ее крохотный ребенок таял на глазах. Вскоре он умер, и Анна пережила его на каких-нибудь две недели.

Во все время болезни помощь Анне оказывала только полуглухая и почти совсем слепая старуха. Томас, которого, разумеется, заставляли по целым дням работать, однажды вечером, вернувшись с поля, нашел ее уже мертвой.

Один из самых подлых надсмотрщиков на плантации, с помощью доносов старавшийся заслужить доверие мистера Мартина, был в то же время единственным священнослужителем и проповедником на плантации. Он был большой мастер разыгрывать ту лицемерную комедию, которую невежественные и суеверные рабы называют "выполнением обрядов религии". Этот человек явился к убитому горем мужу Анны, выражая желание помочь ему при совершении погребального обряда. Томас был достаточно умен, чтобы не поддаться на удочку такого лицемерия и ханжества. Он хорошо знал этого негодяя и глубоко презирал его. Он отказался от услуг доморощенного проповедника и, указав на меня, добавил, что нуждается лишь в помощи своего друга, чтобы предать земле тело несчастной женщины. Он хотел еще что-то сказать, но мучительное горе сжало его сердце, и голос сорвался. Он глухо зарыдал.

День был воскресный. Проповедник счел за лучшее удалиться, и бедный Томас весь день просидел подле умершей жены. Я оставался с ним и, понимая, что утешения здесь бессильны, старался не проронить ни слова.

Под вечер в хижину пришли некоторые из наших товарищей, а также чуть ли не все слуги из господского дома. Мы подняли тело Анны и понесли его к кладбищу. Оно занимало расположенную по склону холма красивую полянку, на которой местами росли деревья.

Здесь было много могил, частью совсем еще свежих, частью уже давнишних.

Пока мы копали яму, Томас стоял, склонившись над телом своей жены. Покончив с нашей работой, мы молча стали по краям могилы, ожидая, что Томас прочтет заупокойную молитву. Но напрасно пытался он произнести знакомые слова - они не сходили с его уст. Он знаком попросил нас опустить тело в могилу. Мы быстро выполнили этот печальный долг, и земля покрыла безжизненное тело.

Мрак сгустился, и все принимавшие участие в похоронах поспешили вернуться в поселок. Томас остался у могилы. Напрасно пытался я увести его. Я взял его за руку, желая заставить следовать за мной. Он отстранил мою руку.

- Убийцы! - проговорил он вдруг, поднимая голову. - Они - убийцы!

И в глазах его сверкали гнев и боль. Чувство негодования в это мгновение сломило преграды, воздвигнутые воспитанием.

Я от души сочувствовал его горю и пожал ему руку. Он ответил на мое пожатие.

- Кровь вопиет о мщении! - проговорил он после короткого молчания. - Кровь за кровь! Разве не так, Арчи?

В его голосе была в эту минуту такая грозная сила, что я не мог подыскать слов для ответа. Да он как будто и не ждал его от меня. Казалось, он этот вопрос задал самому себе…

Я взял его под руку, и мы молча удалились.