Онлайн чтение книги Тяжелый дивизион
XIX. Конец отступлению

На Шаре фронт остановился.

Остановился неожиданно для всех.

Уже второй раз попадалась на пути петляющая многоводная Шара.

В первый раз под мостом клубились серые воды вздувшейся от дождя реки. Здесь, казалось, можно было остановиться. Впервые после Буга широкий водный рубеж мог облегчить оборону, надолго задержать врага. Здесь можно было держаться, пока подвезут снаряды, патроны, подведут маршевые роты. Здесь правый, высокий берег достался бы русским. Болотистые луга полесской весною превратились бы в ловушку для немцев.

В лесу за Шарой выкопали рассчитанные надолго, глубокие блиндажи.

Тяжело и медленно падали, шумя вершинами, высокие, как колокольня, сосны. В чащу молодых елей и кустов сверху врывалась зеленая буря. На умятой дороге на пружинах ветвей качался прямой, как рельс, желтый ствол. Номера очищали перед батареей площадь обстрела. На плечах носили смолистые бревна, красноватые, с крепким ароматом свежесрезанного леса. Топорами легко и ловко сносили сучья и гибкие, упрямые, напоенные терпкими соками ветви.

Батарея походила на лесные разработки, солдаты — на мирных лесорубов.

Ночью пришел приказ об отходе. Нужно было передвинуться на тридцать пять километров по шоссе к востоку.

Когда вытягивались из леса, далеко над впадиной шоссе прошумел взрывом, метнулся пламенным платком в облака деревянный мост.

Эту позицию покидали с особенно тяжелым сердцем. Раз даже такой водный рубеж не защищают, не пытаются удержаться на нем хотя бы три дня — значит, армия катится, не имея в себе больше никаких сдерживающих, организующих сил.

Откуда-то пришел слух, что позицию намерены были защищать, но не то на севере, не то на юге прорыв, — и вот отход, опять отход…

— Сколько леса крушили да зря портили, — не успокаивались солдаты, все почти из степных краев.

— Нам бы богачество такое. Хоромы бы построили.

— И то, каждая ведь часть рубит и рубит, и каждый день рубит, на каждой позиции, — приговаривали солдаты.

Гибель красавиц сосен печалила этих оторванных от своего двора оренбуржцев, хозяйским глазом оценивающих лес с точки зрения крестьянской пользы, хотя богатства эти были — далекие, чужие полесские чащи.

Когда теперь еще раз вильнула на пути уже узкая, почти у истоков, Шара, части, перейдя небольшой покосившийся мост, стали на бивуаки в расчете на скорый дальнейший отход.

Здесь, все так же на северо-восток, рассекая поля, леса и лужайки, прямое, как на чертеже, шло Московско-Брестское шоссе. Оно с германской стороны сбежало к реке и входило в воду досками и бревнами сокрушенного динамитным патроном моста.

За рекой отлого открытой панорамой поднимались места, где засели передовые отряды немцев.

С востока подходили к реке леса с частыми полянами, просеками и даже запаханными полями. У самого берега было пустынно. Пески спускались в болотистый луг. На желтых буграх отдельные сосны, с ветвями чуть ли не до земли, стояли на страже лесных массивов.

На батарею подвезли снаряды, и она должна была принять участие в бое.

Орудия, выпряженные, но еще не поставленные на места, утонули в зарослях, в глухой чаще леса. Номера уже крушили деревья…

По всему берегу не было никаких строений, не было высоко поднятых холмов — наблюдателям оставалось либо по-птичьи ютиться на вершинах деревьев, либо идти в окопы.

С такими сведениями Андрей мчался один на батарею.

Шишка размашисто клацала копытами по булыжнику. Шумел в ветряных волнах придорожный лес, в котором скрывалась вся русская артиллерия. По шоссе била одинокая немецкая пушка. Германский фейерверкер смотрел на хронометр. Снаряды рвались с точностью раз в три минуты.

Первые гранаты легли у самого фронта. Затем над опушкой леса, где, слегка забросав орудия ветвями, легкомысленно стала легкая батарея, просвистала шрапнель.

Взрывы как будто приближались к Андрею.

«Как игра, — подумал он, ритмически поднимаясь и опускаясь в седле. — Сойдемся ли мы в одной точке одновременно со снарядом?»

В это время над головой прошел напевный свист гранаты. Она остервенело рявкнула в ста метрах впереди на мостовой, и из-под клуба дыма лениво выползла неглубокая яма.

Кухня как ни в чем не бывало подвигалась навстречу, к месту разрыва.

«Что же, я хуже кашевара?» — подумал Андрей и на той же легкой рыси двинулся вперед.

Шишка, косясь и прядая ушами, обежала свежевырытую яму.

Снаряд прогудел опять и басисто кракнул впереди. Уже не на шоссе, но сбоку. Как раз там, где шли с проводом два телефониста.

Земля закурилась белым облаком, и из него вырвался и понесся навстречу Андрею обезумевший человек. Он держал в руке, не бросая, желтый ящик телефонного аппарата с ремнем, бежал, припадая на одну ногу, и громко стонал.

Его товарищ лежал около ямы.

Шишка горячилась и рвала поводья задранной кверху мордой.

Уже нависал новый снаряд, и Андрей проскакал мимо лежащего тела, заметив только, что солдат был изуродован и недвижен. Кусок шинели валялся в стороне. У трупа лежало что-то мягкое, красное, змеившееся из-под рубахи…

На этот раз разрыв кракнул весенним громом, какой взрывается иногда над самой крышей так, что стекла танцуют в окнах и старухи крестятся на углы.

Лошадь взвилась на дыбы и сейчас же деревянно упала на передние ноги. Вихрем обожгло виски, и сейчас же дымное облако на секунду обняло Андрея и голову Шишки. Но лошадь вылетела из дымной пелены и понесла. Нога Андрея неистово задрожала и потеряла стремя. Он несся, держась только судорожной хваткой всего тела, забыв о кашеваре и о телефонисте с разорванным брюхом.

Шишка, вся в мыле, принесла его на батарею.

Офицеры, стоя с папиросами и тарелками в руках, закусывали над ящиками вместо столов. У одного из ящиков сидел казначей, седенький старичок, перед ним коробилась ведомость. Он выплачивал жалованье господам офицерам.

Кольцов из солдатской манерки хлебал щи.

— Что с вами? Что вы таким чертом? — закричал Дуб, пряча в карман пачку кредиток.

Шишка стала как перед стеной и вся дрожала.

Андрей слез и молча стал осматривать лошадь.

Офицеры подошли, гладили руками ее мокрые вздрагивающие бока. Вдруг Шишка ударила ногой, вскинула голову и показала желтые зубы.

— А, вот, — сказал Кольцов. — Пустяки! — И пальцем хотел выковырнуть сочащийся красный осколок. Но лошадь не далась. Пришлось отправить ее к ветеринару. В ее крупе оказался один большой клочок стали и несколько мелких осколков, почти дробинок.

— Ну и несла ж меня! — сказал Андрей.

— Стегануло снарядом — понесет!

— Как это вас?

Андрей рассказывал. Показалось чрезвычайно важным указать, на каком именно расстоянии от него, от крупа лошади разорвался снаряд. Хотелось припомнить хоть один верный признак того, что взрыв был рядом, вплотную… Но твердо Андрей помнил только, что облако дыма налетело на него сзади. Не удержался, сказал. Волнение вытолкнуло слова:

— Понимаете, не знаю, как не разнесло в клочки. Ведь садануло в каких-нибудь двух-трех метрах. Весь в дыму был.

— Обстреляны, — сказал офицер третьей батареи Горелов.

— Ну, он уже давно 'рещен, — стремясь сделать Андрею приятное, вмешался Алданов. — ' Георгию представлен.

— А раз так — значит, по рюмочке, — сказал капитан Мальковский, начальник парка, вместе со стариком казначеем приехавший на батарею, и стал разливать из плоской, белого металла фляги желающим.

— За конец отступления! — крикнул он.

— За то, чтобы у тебя были снаряды, а не одни тыловые анекдоты! — закричал подвыпивший Кольцов.

— За петлю всем изменникам! — решив, что скажет умное, выпалил Дуб.

— Я предпочел бы за девоче'! — легкомысленно прищелкнул языком Алданов.

— А вы за что, Андрей Мартынович, выпили бы?

— Я не пью, а если бы пил, то выпил бы за скорейшее окончание войны.

— Ну, кто же за это не выпьет, — подхватил Кольцов. — Только с победой!

— С чьей победой? — съехидничал Алданов.

— Дзинь! — пронеслось над головой, и тут же где-то впереди кракнуло в молодых зарослях. Второй взрыв последовал за первым.

Солдаты, пилившие деревья, посыпались из зарослей на батарею. Недопиленная сосна широко качала вершиной.

Осколки долго и замысловато пели в воздухе.

Подвыпившие офицеры бодрились, бравировали спокойствием.

— Что это он сюда, в тайгу, 'ладет? — недоумевал Алданов.

Над вершинами пела новая очередь.

Разрывы гремели близко и часто. Группа офицеров, только что напоминавшая беззаботный пикник, насторожилась. Вверху взбесившейся губной гармошкой долго носился и пел рваный осколок. Утратив силу полета, он, резко щелкнув, упал на тарелку.

Горелов высоко поднял его.

— Неприятельский привет на блюде. Четко сделано! — закричал он. — За здоровье всех артиллеристов! По рюмочке! — Он выхватил фляжку у Мальковского и разлил остатки коньяка.

Звенела еще одна, на этот раз шрапнельная высокая очередь, а офицеры пили, подбадривая себя криками.

От навесного огня укрыться было негде. Блиндажей еще не было. Некоторые солдаты залегли под деревьями с восточной стороны. Другие сидели у лафетов, пряча головы за щитами. Только группа закусывающих офицеров, рисующихся один перед другим, стояла во весь рост.

Андрей чувствовал, что стоит измениться настроению, — а оно звенит в речах и выкриках как перетянутая струна, — и бравада обернется паникой, и эти же люди, в особенности парчки[8]Парчки — презрительная кличка артиллеристов, находившихся в тыловом парке., никогда не бывавшие под огнем, заехавшие на батарею по случаю спокойного дня, ринутся под деревья и будут прятать голову в кустах, в траве, в болотном мхе, в соломе.

Следующая очередь уже прозвенела в тылу. Только один какой-то завертевшийся, как юла, осколок опять долго бродил над головами.

Все подумали: «Пронесло!»

Кольцов крикнул номерам, чтобы спешили рыть блиндажи. Горелов заспорил с Алдановым о новой, полученной из тыла книге. Тыловики стали собираться к себе в управление, полагая, что теперь уже не зазорно покинуть эти места. Будет что рассказать в управлении дивизиона. А здесь — никто ничего не скажет — вели себя как подобает.

Тыловики были рады промелькнувшей острой и такой короткой опасности. Не испытав, эти люди никогда не могли себе представить, как это можно часы и дни быть под обстрелом, лежать под кустом, когда рядом вздымает пыль пулемет, сидеть в окопах под ураганным огнем.

И каждый случай, когда помимо воли приходилось им самим переносить опасность, небывало поднимал их в собственных глазах. Они искренне считали, что пятиминутное пребывание под обстрелом на батарее давало им право на героизм и на все, что связано с проявлением храбрости, то есть на боевые ордена, чины, отличия и вытекающие из всех этих отличий деньги.

Кольцов посмотрел вслед казначею и Мальковскому и сказал, сверкая глазами:

— В дивизионе сегодня разговору будет. На две недели хватит. Пожалуй, весь штаб к «клюкве»[9]«Клюква» — первый офицерский боевой орден — Анны 4-й степени. представят.

— За та'ой обстрельчи' эти ребята деньги бы платили, — сострил Алданов.

— Конечно, если с гарантиями, — прибавил Дуб.

— А вы бы в тыл хотели? В адъютанты? — спросил его Алданов.

— Да никогда в жизни! Я бы лучше в пехоту пошел. — Он, как всегда, пошел на удочку и сразу распетушился.

Андрей подумал: «Чего же он краснеет? Боится, что не поверят?»

— Во-первых, тоска, — с томительным усердием доказывал Дуб, — во-вторых, каждый день иметь дело с штабными старичками и, в-третьих, войну кончить поручиком.

— А вы что же, хотите в генерал-майоры выйти?

— Ну, капитаном уйти надо, — выдал тайную и весьма популярную среди подпоручиков мечту Дуб.

— Господи, — с искренним ужасом воскликнул Кольцов, — сколько же тогда капитанов будет? Чем они будут командовать?

— Да, это забота! — с ехидной радостью подхватил Алданов. — За ва'ансии вторая война начнется.

— Не начнется. Останутся одни кадровые, это ясно, — сказал Кольцов.

— И те, что окончили юнкерские училища до войны, — прибавил Дуб (это устраивало его).

— Ну, а те, 'то о'ончили во время войны? — спросил Алданов.

— А тех демобилизуют. Лучшим предложат переучиться.

— Ведь их туча будет. Вот скоро приедут новые выпуски Одесского и Киевского училищ.

— Не знаю, зачем их столько. Пооткрывали училища в Киеве, Одессе. А ведь потери в артиллерии невелики.

— Ну, как сказать, — возразил Дуб, — В легкой артиллерии немало убитых и раненых. — Он всегда старался показать, что его шокирует пребывание в тяжелой артиллерии и он предпочел бы перейти в легкую, но какие-то одному ему известные причины препятствуют.

— По-моему, всех их надо выпустить в пехоту. В артиллерии оставить только лучших, — решил Кольцов. — И потом, что сейчас думать о конце? Мало ли что может случиться. Эх, — потянулся он с улыбкой, которая легко и неожиданно появлялась на его заросшем упитанном лине. — Ни о чем я так не мечтаю, как постоять где-нибудь на оккупации, в Австрии или в Пруссии. Это бы здорово было!

Тысяча километров, которая отделяла теперь русскую армию от австрийских или германских границ, не смущала Кольцова, и глаза его, блестящие, как у кота, который смотрит из-под скатерти обеденного стола, не выдавали никаких раздумий, никаких сомнений.

На другой день утром Андрей пристреливался под наблюдением Кольцова. Оба сидели на гибких и частых ветках сосны, кольцами обегающих ствол. Сосна стояла одиноко, но ее нижняя часть была прикрыта от неприятельских наблюдений порослями молодняка.

Вершина была так густа, так ровно этажами сложились пласты ветвей, что Андрею казалось, будто он белкой или дятлом притаился в этой массе мягких хвойных игл, и никто, даже рогатый «цейс» прусского лейтенанта, не найдет, не увидит его здесь.

Кольцов сидел этажом выше, и его длинные ноги в охотничьих сапогах, закрывавших колени, болтались, звякая шпорами, у виска Андрея. Цейсовская труба впилась винтами в толстую ветку. Из свежих ранок выступали янтарные капельки.

Если прильнуть глазами к стеклам так, чтобы окуляры впились в щеку, подобно моноклю, — глаза привыкнут, и в тающем зеленоватом водянистом тумане прояснится местность на другом берегу реки. Повороты трубы вырезывали круглые куски этого зеленого амфитеатра. Зелени лесов и кустарника сливающимися напластованиями встали перед взором, как волны прибрежного моря.

Как и всегда, трудно было найти признаки жизни в зарослях, кустах и перелесках. Все живое стремилось укрыться от наблюдателя.

Только по едва приметным штрихам дальних дорог, вне досягаемости артиллерийских снарядов, ползли жучки, гусеницы, катились шарики, в которых нужно было разгадать автомобили, кухни и двуколки, орудия и группы людей.

Наблюдателям приходилось по серым и желтоватым, улавливаемым в трубу черточкам определять линии окопов и проволочных заграждений врага, по дымкам над перелесками — места и густоту резервов, по случайно уловленным вспышкам выстрелов — позиции легких батареи.

Все замеченные цели Кольцов заносил в книжку.

Он нашел кольцевое укрепление, воздвигнутое, повидимому, прошлой ночью, и предложил Андрею пристреляться к этой изрытой полянке между двумя спускающимися к реке языками леса.

Уже третий снаряд взрыл землю между желтыми полосками, несколько немцев в касках и в серых куртках побежали к лесу. Кольцов хвалил Андрея:

— Молодец! — И поспешно прибавил: — А что, Мартыныч, хорошо, когда попадешь в хорошие руки? — Он, как петух крыльями, звонко хлопал ладонями по раструбам сапог.

Через несколько минут он спустился с дерева и уехал. Место его занял Багинский.

Немецкие батареи стали отвечать на пристрелку. Одна из них, легкая, как и накануне, била по шоссе. Другая, шестидюймовая, клала снаряды где-то влево.

— Это по Медведичам, — сказал Багинский.

Андрей, чтобы не перевинчивать трубу, взял бинокль. С трудом за волнистыми вершинами леса разыскал белую колокольню.

— Церковь? — спросил он.

— Костел. А знаешь, вчера в третьей батарее трубу на наблюдательном разбили.

— Да что ты? А кто сидел?

— Ефимов, разведчик.

— Ну, и ему ничего?..

— Рикошетом пошла. Упал только. А как тебя не было, мне пуля на наблюдательном между ног прошла. Чтоб я издох! А ты скажи, почему одна пуля сухо щелкает, а другая как будто подпрыгнет и еще раз ударит?

— Да, я и сам слышал. Это, говорят, разрывные.

— Почему разрывные?

— А она вот в тело войдет, а там и разорвется. Кость, мясо — все разворотит. У нас таких нет. Это варварство.

— А! Я видел на перевязочном. Руку всю разнесло. Да, — прибавил он задумчиво, — до чего немец додумался.

— А это несложно — надрезать головку пули, вот она и будет как разрывная. Такими пулями бьют в Африке больших животных: слонов, бегемотов. А на войне это зря, только лишние мученья…

— Ну, брат, и нашенская, если куда надо даст — не порадует. А правда, говорят, храбрей русского солдата нет? Только измена у нас, и пушек нет.

— А ты сам как думаешь?

— Действительно, говорят, которые в Галиции были, здорово австрияков перли. А артиллерия наша день и ночь долбила, как теперь герман. Ну, теперь с им не совладать… А скажи, что француз делает?

— Стоят на месте. В землю закопались.

— А много его?

— Много. Вот еще и англичане целую армию формируют. На следующий год будет три миллиона.

— На следующий год? — тревогой прозвучал голос Багинского, и болтавшиеся на весу сапоги выразительно качнулись.

— Значит, француз закопался. Англичане готовятся… А у нас… земли да народу хватит. Чудно что-то.

«И этот, — подумал Андрей. — Все ждут конца».

Легкая немецкая батарея стала щелкать по ближним перелескам.

Но так зелено и ясно было кругом, так плавно, колыбельно покачивалось под ними живое сиденье, что никак нельзя было представить какую-то пушку, которая пошлет сюда, в эту вершину-гнездо, смерть, и куски железа, встретив на своем пути мягкое человечье тело, оборвут его сложную деятельность, погасят глаза, которые способны вместить в себя все эти перелески, мост, струи воды, и белую колокольню, и безлюдные мирные лужайки, и поля…

Шрапнель разорвалась над передним леском.

— Как бы нас не пощупал, — сказал Андрей, силясь не говорить об этом… и не договорил…

Руки сами отпустили ветки, и ноги бешено залетели над головой, и вот Андрей катится с этажа на этаж, с одного зеленого висячего ковра на следующий, более широкий, и дальше, дальше… Больно хлещут ветви по лицу и рвут кожу на руках, липкие, крепкие, как проволока. Бьют по мышцам и костям сучья.

На ходу слышал звук, не то удар, не то стон согнувшейся от удара сосны…

Тяжело, мешком упал Андрей на желтый крупный песок, и песчинки наполнили ему рот, нос, забрались глубоко под ноги, в сапоги, за рубашку.

Лес пружинистой колючей хвои и мягкая россыпь песка смягчили падение.

Багинский спешит, скользит по стволу, по ветвям. У нижних ветвей не удержался, упал на песок на руки и на ноги — шашка путается в ногах, — поднялся, подполз к Андрею.

— Ты что, живой?

Андрей, справившись с дыханием, которое остановилось от падения, шепчет:

— Не знаю… кажется, цел…

Поднимается с помощью Багинского и осторожно делает несколько шагов.

— Ну, все ладно! — обрадовался Багинский. — А как ты катился! — Теперь, когда страх прошел, он со смехом вспомнил, как мелькнули перед ним Андреевы подошвы и сам он большой белкой пошел прыгать с ветки на ветку.

— Я думал, ты глаза себе выколешь. Это шрапнелью хватило. Хорошо, над самой головой шарахнула. Если бы немного впереди, обоих бы за деревянным крестом послала.

— Ну что ж, хорошо, что над головой, — сказал радостно Андрей и посмотрел в ясное, светлое небо.

Он совершенно не умел переживать опасности и неприятности, которые уже были позади…