Онлайн чтение книги Тяжелый дивизион
IX. Бои у Петриллова

Взобравшись на Лысую гору, можно было подумать, что круг земли внезапно повернули на сто восемьдесят градусов по румбу. За Лысой горой на север открылась та же, что и на юг, перспектива — леса, болота, поля и луга, дороги, расчертившие местность, ровную, как дно тарелки. Одна Лысая гора поднималась над равниной вросшим в землю серым караваем.

За горою проволока. За проволокой в ста шагах в обе стороны глубокий ход окопа.

Батарейцы, любопытствуя, останавливались у окопа. Таких сооружений еще не видели. С фронта окопы не были заметны вовсе. Козырек, старательно застланный досками и замаскированный свежим дерном, задирался к северу и закрывал предательскую полосу желтого взрытого песку… Под козырьком, огибая траверсы, как у тюремной стены, шла глубокая траншея. С тыловой стороны обрыв падал ко дну крутым отвесом метра в три. У бойниц оставлены были три приступки. На первой спали, сидели, обедали, на второй, узкой, стояли во время боя, на третьей в ряд лежали ореховые приклады винтовок. Черные стволы уходили в частые щели бойниц, расположенных под бревнами козырька.

Эти три этажа приступок делали окоп широким. Козырек мог защитить только от шрапнельных пуль. Окоп был рассчитан кабинетным мыслителем капитально, но глупо…

Солдаты, на практике изучившие все выгоды и невыгоды различного рода укрытий, не скупились на критику этого произведения саперного искусства.

— Вот так окоп! Посадить сюда тех, кто строил. Пускай бы посидели под обстрелом.

— Расставил хайло. Снаряду немецкому — наше вам, пожалуйста. Только вас и не хватало!

— Тяжелым двинет — никто не вылезет.

— А то и без осколка бревном благословит так, что без пересадки на том свете будешь.

Андрей понимал, что окоп плох, но ведь таких капитальных сооружений еще не было. Первый опыт. Ну, не совсем удачно. Но лучше, чем ничего.

— Полгода назад, — возразил ему Алданов, — это бы еще было понятно. Но сейчас, знаете, уже стыдно. Сами говорите, солдаты ругают. Снарядов нет, патронов нет, пуше' нет, пулеметов нет, о'опы строим черт знает 'а', 'уда же это все годится? Вся'ое настроение падает.

— Александр Кузьмич, что же это такое? Как же это все объяснить?

— Случилось, батень'а, то, что должно было случиться. Вот что! — И он замолчал.

«Неужели Петр был прав? — с болью думал Андрей. — Неужели то, что у немцев выше техника, выше культура, делает их необоримо сильнейшими? А доблесть русского солдата? А численность? Она больше не решает дела. Разоруженный солдат чувствует себя грубо преданным. Он вынужден с дубиной идти против машины, которая строчит свинцом человечье тело. А может быть, Петр прав и в том, что русскому солдату вообще не нужно идти против немцев, против австрийцев». Эти мысли возникали незваные, нежелательные. Ум Андрея напрягался, чтобы убить, уничтожить их, как едких навязчивых мух. Но, чтобы уничтожить их, нужно было противопоставить им такие же простые, ясные, сокрушительной силы мысли. Таких мыслей не было.

Ему оставалось лениво отмахиваться от этих новых сомнений, бесцеремонно выталкивать их из сознания.

— На этой позиции продержимся, — сказал Кольцов, только что торжественно нацепивший четвертую звездочку по случаю производства в штабс-капитаны.

— Сумеем ли? — сказал, похрустывая пальцами, Алданов.

— Должны. Я имею сведения из штаба. Отход из Польши не закончен, надо продержаться здесь не меньше трех дней.

— Разве это та' трудно?

— Пока мы устраивали дневки да чаевки, прохлаждались да нежились, немцы подтянули силы и сейчас уже опять напирают. Спокойно здесь не простоим ни одного дня.

— 'то же прав? — сказал, торжествуя, Алданов. — Вы же спорили…

Кольцов молчал, скрывая досаду.

В километре от окопов начинался лес. Еловые низкие рощи подходили к шоссе. На опушках устроились легкие батареи. Тела орудий были забросаны зелеными ветками. Прислуга старалась не показываться на виду.

Гаубицы, пользуясь своими преимуществами, вошли в чащу леса.

Здесь номера, расчистив обстрел, опять рыли в желтом песке неглубокие рвы, на которые валили в ряд круглые липкие бревна и насыпали бугры плотной, мокроватой земли.

Днем Андрей отправился в окоп. Ход сообщения вел многими поворотами. Командиры сидели в глубоких блиндажах, под шестью рядами восьмивершковых бревен. Офицерские блиндажи хвалили — были сделаны на славу, способны были выдержать прямое попадание тяжелого снаряда.

По словам пехотных офицеров, противник быстро накапливался в районе Лысой горы. Шла оживленная перестрелка передовых отрядов.

Ночью над немецкой линией, потопив в своем сиянии горсть тусклых созвездий, поднялся слепящий летучий фонарь. Он минуту стоял в воздухе, как будто подвешенный на невидимой проволоке, и погас.

По соседству ударил миномет. Могущественный взрыв пробудил всю окрестность… Пулеметный, ружейный огонь растекался по фронту.

Пехотный прапорщик поморщился, потер колено ладонью и сказал:

— Начинаются удовольствия. Эх, пошли лучше в блиндаж соснуть, а на эти эффекты еще насмотримся.

Ползком ушла через бруствер ночная разведка.

У пулеметных гнезд устраивались поудобнее пулеметчики. Сапер пристраивал стальные щиты.

Андрей ушел на батарею в полночь по пронизываемой пулями дороге.

Ночью пришел из штаба корпуса приказ оказать посильную помощь пехоте. Ставка верховного предложила армии продержаться на этой линии пять дней.

В пятом часу, на заре, сидя на соломенной крыше деревенской избы, в километре от окопов, Кольцов уже вел пристрелку. Немцы едва начали рыть окопы, и Кольцову самому приходилось соображать, где будет накапливаться неприятель и где может понадобиться артиллерийский огонь.

В ответ на редкую стрельбу русских батарей немцы открыли беглый огонь по опушкам прифронтовых лесов, по деревушкам, по шоссе и проселочным дорогам.

Легкая шрапнель прошла над халупой и разорвалась в чаще леса. За нею вторая легла клевком на том же месте.

— Ну-ка, лишние, брысь! — скомандовал Кольцов. — Нечего выставлять головы под шрапнель.

На завалинке у телефонного аппарата сидели Григорьев и разведчик Сухов. Телефон назойливо поскрипывал. Григорьев слушал и, прикрывая трубку рукой, разговаривал с Суховым.

— Робя, пошли смотреть, как командир третьей батареи стреляет. Вот буза!

Это разведчик Багинский высунул голову из-за халупы.

За соседним домом у дороги наскоро вырыт был неглубокий окопик. В окопе сидели телефонисты и командир третьей батареи подполковник Малаховский. Андрей вместе с Багинским присели у колодца.

— Правее, ноль двадцать! — командовал Малаховский, не замечая прихода наблюдателей.

— Гляди, гляди, куда смотрит, — шепнул Багинский. Малаховский усиленно крутил винт бинокля, направив стекла в кучу земли, выброшенной из окопа.

Впрочем, и высунувшись из окопа, он не смог бы увидеть поле обстрела. Ближний лесок прикрывал именно ту часть местности, на которой залегли пехотные части противника.

— Петров, — раздался голос подполковника. — Ну, по-твоему, как падает? Недолет?

— Никак нет, — громко крикнул голос откуда-то сверху. — Так что перелет, и сильно вправо.

— Странно, — сказал Малаховский и стал крутить окуляры бинокля, по-прежнему глядя в земляную кучу.

— Ну, попробуем так. — Он дал новую команду.

На высоком дереве между грачиными косматыми гнездами качался на ветвях разведчик Петров. Обхватив обеими руками в локтях по ветке, он держал в пальцах двурогую трубу.

— Так что опять, ваше высокоблагородие, и перелет, и вправо.

— Ну, ты врешь, наверное, — раздраженно сказал командир батареи. — Ну так слазь! Орлов полезет — может быть, так будет лучше.

Петров стал спускаться с дерева, одной рукой удерживаясь за ветки, а другой бережно прижимая к телу драгоценную и хрупкую трубу.

Негодование Андрея не встретило сочувствия у Кольцова.

… — Ну кто этого не знает! — равнодушно заметил Кольцов. — Ничего. Если будет настоящее дело, он сам останется на батарее, а Горелов поедет на пункт. Просто ему время от времени надо показать деятельность.

Андрей ушел на батарею.

К вечеру вернулись Кольцов и разведчики. Они оживленно рассказывали, как после ухода Андрея пункт подвергся обстрелу, как шрапнельные пули щелкали по окнам, как свалился с крыши Багинский, как удирал Малаховский, оставив пункт без офицера.

Но никто не был ранен. Эпизодический обстрел дал только встряску, принес оживление, прибавил аппетита.

— Завтра будет жарче, — пообещал Кольцов.

Три одинаковые, как сосны в лесу, халупы стояли на вершине пологого холма. Пониже, на скате, приютились клуни, амбары, сараи. Заборов не было. Зачем отгораживаться от бесконечного поля, обошедшего морем островки рощ, перелесков, кустарников? Окна халуп смотрели прямо на заходящее солнце и на немца. Местность шла такими легкими, мягко вздымающимися волнами, что с вершины дерева можно было видеть далеко-далеко.

С утра солдаты третьей батареи рыли блиндаж между халупой и сараями. Малаховский считал, что халупы обязательно будут подвергнуты обстрелу.

Кольцов ехидничал и доказывал, что блиндажи на случайных наблюдательных пунктах — это уже моральное разложение и признак трусости.

Халупы были брошены, но скарб оставался на месте. В хлеве по закоулкам шевелились поросята и гуси. Крепкий саженный старик ходил от халупы к халупе и палкой с острым кованым концом сбивал перед собою с дороги камешки и щепу.

Андрей лег на солому у беленой трубы, подняв голову над стриженым гребешком крыши.

Поля бежали вниз к реке, желтея неубранным хлебом, зеленея частым кустарником и еловыми рощами. Фронт притаился в глубокой складке по берегам ниточки-речушки.

Шоссе скатывалось к окопам серым, крепко натянутым полотном. Немецкая батарея постреливала то по одному, то по другому его участку. Тем не менее на шоссе никогда не было пусто: проносился лихой ординарец, катила героическая кухня под командой кашевара или рысила, подпрыгивая на ухабах, телефонная двуколка. Даже воз, груженный горою зеленого сена, презирая опасность, обгонял телефониста с кожаными сумками на боку, который искал порванный провод.

У немцев чувствовалось такое же оживление. Человечки мурашками проходили по полям, шли по ниточкам едва заметных проселков.

На Лысой горе желтели нарытые ночью груды земли. Люди копошились здесь массами, открыто, не боясь обстрела.

Где-то слева, не чаще чем раз в пять минут, раздавались взрывы немецких «чемоданов». Гул был низкий, рокочущий, проходил по лесам долго не замирающим эхом. От взрывов нутряным, глубоким дрожанием подрагивали халупы.

— Вот сволочи! Уже успели подвезти восьмидюймовки, — досадовал Кольцов. — Вреда от них мало, но впечатление производят. Вот стреляет одна такая дура, а весь фронт слушает. Если б нам пару таких! У пехоты совсем бы другое настроение было.

Кольцов пристрелял шоссе в двух точках. Затем решил долбануть по вершине Лысой горы. После первого снаряда земля и лес поглотили разбежавшихся человечков с лопатами. Теперь только жаркий воздух струился над желтыми кучами и подпалинами на местах саперных работ.

Шестидюймовые поднимали веера синеватой земли с дымом, и бурое облако долго ползло вниз по ветру.

Немецкая восьмидюймовая ударила по шоссе. На этот раз шевельнулись стекла в халупе, с потолка посыпалась солома. Галки, сидевшие на дереве, поднялись и улетели с криком.

Следующий «чемодан» крякнул над рощей на полкилометра впереди пункта.

— Ну, пошел глушить немец, — сказал разведчик Сухов. Андрей почувствовал, что и Сухов убежден в том, что восьмидюймовка не обойдет пункт. Халупы на холме на виду. Не иначе как стукнет.

На шоссе становилось неуютно.

Конный ординарец сорвался с насыпи и понесся в поле. Впереди пушистая еловая заросль, а там по опушкам можно невидимым проскакать к линии фронта.

Андрей, Кольцов и Багинский следили за всадником, отрываясь от стекол, когда где-то далеко возникал гулкий путь стального «чемодана». Забывая о всаднике, выслеживали направление медлительного звука. Если снаряд, взбираясь в небо, шел прямо к пункту, тогда сами собою закрывались глаза, напрягался слух…

Потом опять в кругу бинокля скакал одинокий всадник, теперь уже единственный человек на виду.

Андрей, как заклинание, читал, скандировал про себя:

В небе светит яркое солнце. Ветер колышет зеленые ели. Но путь обоих всадников тревожен.

Леса за рекою глухо вздохнули выстрелом. Звук нарастал, шелестел жестяными крыльями, взошел к зениту и теперь падал прямо на Андрея.

Чтобы не думать о нем, Андрей следил за всадником, думал об Орлике и Кочубее. В кругу бинокля скакал одинокий человек. В сознании, как на экране, прыгала цифра 7 1/2 — вес в пудах восьмидюймовой бомбы…

Взрыв заставил опустить бинокль.

Когда переставшие дрожать стекла опять искали одиноко скачущего человека, ординарца уже не было.

На месте, где скакала лошадь, стоял, как намалеванный для базарного лубка, весь в завитушках, столб дыма и вздыбленной земли, поднявшийся высоко над лесом и как будто бы не имевший силы упасть…

«Закрыло его», — думал Андрей. Но дым уходил, растекался тусклыми струями, кудряшки отходили облачками, пыль оседала, показывая все то же пустое зеленое поле.

Андрей протер стекла. Сильный бинокль показал серую черту ямы, вырытой снарядом, но ни человека, ни коня, ни всего того, что называют «останками», не было…

«Кр-р-рак!» — прошло над халупами запоздалое рычание разрыва.

— Чистая работа! — закричал Кольцов. — Как корова языком слизнула.

— Я его куски видел. Взрывом несло, — сказал, заикаясь, Сухов.

— А носа ты не видел, как летел? — насмешливо спросил Кольцов.

Но Андрей был убежден, что не только Сухов, но и он сам видел эти кровавые ошмотья тела, оторванные ноги коня и путаницу кишок…

Но самое главное было теперь то, что следующий «чемодан» уже несомненно предназначен для них. Через минуту судьба ординарца может стать судьбой Андрея Кострова… Или же мозги соседа брызнут ему в лицо… Он посмотрел на Багинского.

Кольцов скомандовал:

— Лишние, вниз!

Андрей спускался с крыши медленно по палочкам ступеней, набитых на стропило. Правое колено дрожало. Хотел усилием воли сбить дрожь. Колено дрожало, непослушное, словно чужое. Руки слегка деревенели.

«Я боюсь», — подумал Андрей. И сразу стало страшно, и вспомнился блиндаж третьей батареи.

Но в блиндаже с накатом из восьмивершковых бревен — и где их взяли такие! — было полно народу. Малаховский, Горелов, два телефониста, разведчик и наблюдатель. Кто-то выглянул наружу, улыбнулся Андрею, но внутрь не позвали — тесно.

«Стукнет — не спасет и блиндаж», — старался утешить себя Андрей.

Снаряд рванул теперь у самого края выселков.

«Ну, теперь по хатам», решил Андрей, и этот холм в кольце построек показался вдруг проклятым местом. Вот будут долбить по халупам, пока пожарищем и грудой мусора не станут эти хатенки. А он прикован чужой волей к этому поднятому клочку земли, хотя кругом широкий простор, где не рвутся никакие снаряды и не встают черные столбы земли и дыма.

Просторы притягивали, манили Андрея. Так легко было бы побежать вниз, скатиться в зеленое ровное поле, по которому никто не вздумает колотить начиненной динамитом сталью, потому что там никого и ничего нет.

Старик пришел к сараю, в котором визжала не то от страха, не то ужаленная осколком свинья. Плечи крестьянина были так же широко развернуты, и палка не дрожала в руках.

«Он знает накрепко, что защищает, — думал Андрей. — А я? Я борюсь за идею. Но в чем она заключается? Не защищаю же я православную веру и царское самодержавие по тексту присяги. А если не это — то что?» И в первый раз ему показалось, что он ничем не отличается от рядового, пригнанного на фронт чужим приказом солдата. Раз он не может четко ответить на вопрос, за что он воюет, — значит, его сознательность — самообман. Но тогда…

Он тут же осудил себя за эти мысли. Он защищает родину, как защищали ее предки. Но существует ли эта родина помимо православия, престола, помимо народного бесправия? Конечно, существует! Но тогда и защищать ее, и любить надо как-то иначе… Эти мысли увели его от зовущих просторов обратно в дощатый сарай. На разбросанной по полу желтой соломе сидел на корточках Сухов. У ног его гудел телефонный аппарат.

Андрей сел рядом, и новый снаряд пошел из заречных лесов, и звук, не сворачивая ни вправо, ни влево, уперся концом гудящей дуги прямо в сарай.

Андрей хотел вскочить, но удержался.

Снаряд шел. На телефоне плясала смуглая рука Сухова, не попадая на сигнал. На лице у него прыгали, как на резинке, черный, остро закрученный ус и правая бровь…

«Неужели и у меня дрожат руки?» — думал Андрей.

Снаряд грянул у самого уха. Можно было поклясться, что взрыв был в пяти-шести вершках. Это был не звук, это был боксерский удар по барабанным перепонкам.

Андрей не сразу сообразил, что голова его спрятана в солому и только потому он ничего не видит. И он, и Сухов одновременно поднялись с пола, как части одной и той же игрушки…

Опять оба сидели друг против друга. Не плясал ус, не дрожала рука. Оба про себя решили больше голову не прятать, не припадать к земле. Все равно бесполезно и стыдно…

Оба встали и вышли наружу. Снаряд вырвал угол крайней избы. Под завалинку уходил теперь черный погреб, комната распахнула стены. Стол со швейной машинкой стоял неповрежденный, как на витрине. Крыша по-китайски загнула края кверху.

Хозяин уже разглядывал расползающиеся в пазах бревна искалеченного сруба. Качал головой.

Телефон с батареи пищал беспрерывно.

— Командир, — шепотом сказал Сухов, — сукиным сыном обозвал за то, что не слушаю…

Помедлив секунду, Сухов приложил трубку к уху и доложил, что идет обстрел пункта.

Было приказано не отходить от телефона ни на секунду.

В небе опять возникла звуковая дуга, и по ней медленно поднимался и спускался новый «чемодан».

«Был недолет, был перелет… Мы в вилке», — подумал Андрей торопливо и одновременно с Суховым, забыв о своем решении, зарылся в солому.

Звук опять не уклонялся ни вправо, ни влево…

Дрогнула земля, раскололось небо…

Снаряд разорвался перед сараем. Осколком снесло угол южного ската крыши. Другой скосил вершину дерева. Она упала вздрагивающей живой тяжестью на крышу хаты.

Андрей больше не следил, дрожит ли ус у Сухова.

Этот проклятый простор в десяти шагах от халупы! Ноги обещали такую быстроту! Андрей не хотел больше новых снарядов. Он по-новому способен был чувствовать радость жизни. К черту все! Побеги кто-нибудь первый, и он ринулся бы вслед…

Но Сухов — солдат, не знающий целей войны, — сидел у аппарата и держал трубку. Широкое кожаное ухо микрофона ерзало по виску, било в скулу. Голос Сухова срывался и прыгал, как и телефонная трубка.

Андрей вошел и лег на солому.

Рядом лежал Сухов.

Солома, сырая, вонючая, показалась заранее приготовленной, оцепленной войсками плахой…

Проходили минуты — снаряд не шел больше. Сначала показалось обоим, что потеряли ощущение времени. Потом подняли головы.

Но на дворе уже поднялся шум.

Батарейцы покидали блиндаж. Кольцов, широко раскинув ноги и разрывая шпорами солому, лихо скатился с крыши. Ясно — обстрел прекратился.

«Господи, ведь это так просто, — с трудом останавливая пляску мыслей, сообразил Андрей. — Нашли вилку, и кончено. Пристрелялись! Ведь мы сами так поступали сотни раз».

Уходили на батарею, как уходят от свежей чужой могилы на оживленные, бодрые улицы города.

— На этом пункте оставаться нельзя, — решил Кольцов. — Вилка есть — стрелять не дадут. Пошли в окопы.

— Да, но теперь черед мой, — сказал Алданов.

— Ну что ж? И вам все равно лучше из окопов. Тем более что завтра наверняка будут атаки.

— Пошли, Мартыныч! — предложил Алданов.

— Есть, капитан! — весело сказал Андрей.

* * *

Ночью в третьем часу поднялась на фронте заваруха.

Затухая и вспыхивая, бродили над горизонтом быстрые круглые зарева. Ухали выстрелы, каркали разрывы сотни орудий. Горохом сыпалась стрельба по всей линии.

Батарея приведена была в боевую готовность.

Лошади в передках стояли в упряжках. Не было доверия ни к стойкости пехоты, ни к «инженерной» линии защиты.

Из штаба полка телефонист неизменно сообщал:

— Это не у нас. Это где-то на правом фланге. У нас тихо.

На рассвете узнали. Гвардия выкинула номер… Не согласовав с соседями, вдруг отошла на вторую линию. Получился прорыв. Немцы ринулись в атаку. Лохвицкий полк с трудом отбил наступление.

В окоп с Алдановым пошли, кроме Андрея, Уманский и Григорьев.

Росой были смочены сапоги телефонистов, и рыхлый песок ходов сообщения облепил их тяжелой рыжей калошей. В окопе было сыро и пусто. Солдаты спали по блиндажам или здесь же на приступке.

Андрей поставил аппарат в углу у первого же траверса и стал присоединять к нему провод. Алданов ушел дальше по окопам. Григорьев и Уманский укрепляли провод над ходами сообщения.

Над головой Андрея нависло толстое бревно, служившее главной опорой дощатого козырька, прикрывавшего зев окопа. Казалось, это бревно само по себе могло служить защитой.

Алданов вернулся и сообщил, что нашел более удобное место, правее, где поле наблюдения значительно шире.

Андрею не хотелось покидать угол под бревном, не хотелось дважды соединять провод, и он стал уговаривать Алданова остаться на месте.

Алданов проявил неожиданное упорство. Он предложил Андрею самому посмотреть новое место. Пришлось пройти семь-восемь колен такого же, наполненного людьми окопа. Здесь, подняв голову над бруствером, в туманах раннего утра не сразу рассмотрел он, что окопы дальше заворачивают резко вправо, к северу.

Сидя на мысу укрепленной полосы, где три пулемета глядели веером на позиции немцев, можно было обстреливать участки направо и налево и можно было бить во фланг наступающим на гвардейские окопы цепям.

Оставалось только согласиться с Алдановым. Андрей перенес аппарат, введя в цепь новый кусок провода, который лег по дну окопа. Аппарат стоял под таким же толстым, задравшимся кверху бревном.

Утро прошло спокойно. Андрей соснул на влажной соломе приступки и на рассвете, чтобы размаяться, прошел по участку Лохвицкого полка.

Штабной блиндаж глубоко уходил в землю. Казалось, никакой снаряд не доберется до этой темной норы. Над входом по обнаженным срезам можно было насчитать шесть рядов бревен.

В блиндаже было тесно и душно, давила тьма, с которой малоуспешно боролась двухлинейная коптилка.

Офицеры валялись на койках, не переставая ругать гвардию.

— Видели, как загнули фронт? — говорил Андрею ротный командир, поручик из прапоров. — Мы теперь на самом мысу, а немцы кроют фланговым огнем и по гвардии, и по нашему участку. Вот и посидите в таком окопике, что рот к небу раззявил, словно оттуда пироги с маком сыплются. И хуже всего придется нам. Мы впереди — по нас и стукнут.

Андрей сочувственно кивал головой, но было неприятно слышать, что гвардия, цвет национальных войск, так роняет себя в глазах армии. С кого же брать пример? На кого равняться?

Алданов не покидал своего места. Он сидел на тыловой стороне окопа, спустив длинные ноги вниз и утвердив перед собою на краю козырька зрительную трубку. В такой позе можно было успешно наблюдать и направо и налево, но голова наблюдателя оставалась все время поднятой над козырьком.

Пехотный прапорщик заметил Алданову, что во время перестрелки ему там не усидеть.

Но Алданов остался при особом мнении.

Прапорщик, решив, что артиллерист неопытен, махнул рукой и пошел дальше.

Около полудня заговорили тяжелые батареи. Снаряды на грохочущих колесницах прошли в небе и глухо кракнули где-то в тылу, затем еще очередь, и еще, и еще…

«Наверное, кроют вчерашний пункт и шоссе», — думал Андрей.

Нервы были напряжены с самого утра, хотя никакая опасность сейчас не угрожала. Через четверть часа тяжелые батареи замолчали, и над окопами прошли четыре взрыва шрапнельной очереди. Солдаты стали у бойниц, спящие проснулись.

Вслед за шрапнелями пошли гранаты. Как входят в хор басы, загремели восьмидюймовки.

Все в окопе изменилось. Не стало спокойных лиц, ленивых поз, ушла надоедливая тишина нервного, наполненного ожиданиями утра. Все было напряжено, насторожено. Солдаты, прищурившись, припадали лицом к прикладам и куда-то стреляли. Иногда отрывистым лаем заливался ненадолго близкий пулемет.

Ждали атаки. Прапорщики, покинув койки, обходили окоп, задерживались у пулеметных гнезд, осматривали наганы, щелкали замками подготовленных на случай винтовок.

Заросшие, обветренные, истомленные лица солдат говорили, что здесь, в окопе, все самое крепкое, выносливое, оставшееся от победоносной армии, выдержавшее поход, дождь, холод, грязь, бои и стычки, не сломившееся и не ушедшее в тыл под благовидным предлогом.

Прапорщик пулеметной команды сообщил, что в полку пятьсот восемьдесят человек, а на роту человек по сорок — пятьдесят, не больше.

— Мы здесь маршевых рот от Сана не видали. Ну, а если бы они и были — какой толк? Ведь у нас на наличный состав винтовок не хватает. За принесенную из-под проволоки винтовку сами платим двадцать пять рублей. А были бы винтовки — патронов нет. Чем атаки отбивать будем — один аллах ведает, одна надежда на пулеметы — подвезли лент две двуколки. Ну, а вторая надежда на немцев: ведь и их за такой поход поубыло. Цепи-то идут жидкие. Было бы чем, мы бы их назад погнали, бежали бы как наскипидаренные…

— А вы, я вижу, бодрости духа не теряете, — сочувственно улыбнулся Андрей. — И у солдат настроение бодрое?..

Но прапорщика отвлекли к пулемету.

Солдаты во весь рост стояли на приступке. Стреляли немногие. Те, кто стрелял, проделывали это старательно, как привычную и нужную, а может быть — неизбежную, механическую работу. Другие со скучающими лицами смотрели назад, в окоп, небрежно опустив приклад винтовки. В углу разговаривали вполголоса.

Суетливей всех держался молодой парень с двумя «Георгиями». Он носился из конца в конец участка, заскакивал в блиндажи, извлекая оттуда заспанных, затаившихся в темноте солдат, забегал к соседям, покрикивал на пулеметчиков.

— Ерой-то козой носится! — кивнул в его сторону высокий солдат. — Штаны жмут, наверное.

— Егорьевский кавалер, — равнодушно рассудил собеседник.

— Кто это? Фельдфебель? — спросил высокого солдата Андрей.

— Не, он так! С действительной в роте один остался. Боевой парень. К третьему Егорию представили.

— И его ни разу не ранили?

— В зад пулю получил, а в строю остался… а то все ничего… Такая планида. В мягкое место! — Это было сказано с завистью.

— Отобьем немца?

— А кто его знает. У иво снарядов — знай шпарит и шпарит, а у нас…

— У нас земли много, — перебил сосед, — бежать еще долго можно, пока штаны не потеряли.

— А если патроны подвезут?

— Были бы патроны — мы бы его сюда не пустили. Да чем в таком окопе сидеть, шли бы вперед. У немца тоже кишка не из проволоки. А без артиллерии ты и с патронами в таком окопе долго просидишь? К вечеру тут все оврагом пойдет, ишь как правей нас разворотило.

Прапорщик с винтовкой пробежал по окопу, отдавая приказания на случай контратаки. Рота должна была идти в контратаку, навстречу немцам, в первую очередь. Солдатам раздавали по пяти обойм на брата. Пулеметчик опять подсел к Андрею.

— Вот в контратаку поднимать народ будут — насмотритесь.

— А что?

— А вы думаете, просто человека гнать с пятью обоймами на артиллерию да на пулеметы?

— Ваше благородие! — крикнул унтер из пулеметного гнезда. — Идут!

Прапорщик вскочил. Через минуту пулемет строчил в его руках, дымился и время от времени хрипло кашлял. Унтер подвинчивал гайки, и опять лента, вздрагивая, струилась в замок.

С батареи звонили каждую минуту. Проверяли связь, спрашивали, что делается на участке, наступают ли немцы. Не прошло и четверти часа, как линия действительно порвалась. Уманский, не дожидаясь распоряжения, взял сумку. Андрей выхватил ее из рук товарища.

— Нет, уж давай начну я. Авось больше сегодня не будет! — сказал он, стараясь быть веселым.

— Ну когда же и будет, если не сегодня?..

В окопе черная нить была цела. Подумал — хорошо, если бы разрыв был дальше, у перелеска. У самого окопа то и дело рвутся снаряды. В ходах сообщения прижимался к мокрым стенам. Когда медленным свистом заканчивал свой полет снаряд, песок сыпался на колени, рыжие комья падали за воротник, на одежду.

В ходах также не было разрыва. Надо выбираться наверх.

Высунул голову наружу. Окоп был вырыт на цепи едва заметных холмов. За окопом мелкой впадиной песчаная полоса. На ней не скрыться от взоров противника, который смотрит с высоты Лысой горы.

«Почему вершину оставили немцам? — размышлял Андрей. — Непонятно!»

По желтоватому песку гуляли земляные — серые, черные — гейзеры. Они молниеносно вставали, ширились, кудрявились на ветру, опадали, и ветер уносил оторвавшееся от земли облако, а по песчаной полосе в ту же сторону стлался низкий дымчатый вихрь, оседавший на листьях ближних кустарников. Частые взрывы гранат не оставляли во всей приокопной полосе спокойного места. Над козырьком шмелями жужжали тяжеловесные шрапнельные пули.

Вступить в эту долину смерти — все равно что ринуться в море, не умея плавать.

Андрей сильным прыжком выбросил на песок все тело и сейчас же припал к земле. Над головой прошелестел снаряд, и впереди вскинулись веками спокойно лежавшие песчинки. Они подняли бунт против законов тяготения. В глаза ударил песчаный шквал.

Но Андрей ясно чувствовал, что это не его шрапнель; он слышал ее звук. Она разорвалась впереди. «Ее», свою, не услышишь. «Она» всегда поражает внезапно.

Провод лежал перед ним натянутый, как нить в прялке. Низко припадая к земле всем туловищем, Андрей побежал вдоль. Справа разрыв. Свиста не слышал. Может быть, прозевал. Воздушная лапа толкнула в бок не сильно. В воздухе мягко, как окарина, заплакал какой-то рваный клочок. Бежал к кустам. Позади застрочил пулемет. Свой или чужой? Не по нему, нет! Пулемет вздувает песок, как кузнечные мехи — угольную пыль. Осмотрелся — желтоватая гладь кругом лежала мертво. Фонтаны вставали в стороне. Скорее, скорее! Провод лежал струною, как был положен. Вот и кусты, вот зеленая купа подает ему ветку, зовет, приглашает. Ветку рванул к себе, прыгнул в зеленое. Вот провод. Схватил в руку, вторая рука, как блок, пропускает крепкую нить. Провод жжет ладонь. Впереди опять открытое место… Кусты теперь не зовут — удерживают. Но огненная полоса уже позади. Здесь только ружейные пули снуют над головой вправо и влево, словно по расписанию.

Провод выскользнул из рук. Царапнул палец. Вот он, обрыв!

Включил телефон.

— Алло, алло!

— Алло, — скрипнул аппарат.

— Батарея?

— А это кто?

— Обрыв у нас. Чиню под огнем.

— А… Ну чини, чини! Перебило?

Теперь другой конец. Сорвать изоляцию… Зубами. Упрямые острые нити стянуть, связать. Упрямится провод. Вырвало кусок. Надо бы вставить. Но над головой путешествуют шрапнели. Они напоминают, что здесь секунда стоит вечности, и, раздирая пальцы, стягивает Андрей стальные нити. Скрепил, бросил на куст. Обойдется без изоляции. Теперь с аппаратом и сумкой сквозь строй взрывов. В окоп — как в убежище.

Ход сообщения. Прыжок вниз — теперь к окопу.

В козырьке зияют дыры. Щербатое бревно раскололось. Смотрит в окоп рыбьей пастью. Мешает идти. В углу над кем-то возятся санитары… Уже!

Атака немцев была отбита. Контратака не состоялась.

У бойниц все настороже. Воздух воет и гремит над окопом. То здесь, то там приходится переступать через кучи земли. Это неукрепленная задняя стена сползает от могучих сотрясений.

— Молодец! — встречает Уманский.

Сверху кивает головой Алданов и сейчас же бросает слова команды:

— Второе, огонь!

В тылу, за лесом, звук. Выслеживаемый телефонистами, он проходит над головой ревом и тонет во встречной волне взрывов и выстрелов. Оттуда, от нас, почти единственный.

Немецкие снаряды бьют в борта окопа один за другим, очередями. Дрожит тяжелый козырек. Сыплется земля. Вздрагивают лица.

— Спрячьте голову! — кричат Алданову.

— Уже говорили. Так он разве слушает? — машет рукой Уманский.

Наверное, от нервов часто хочется до ветру. Но где? В окопе неудобно — здесь живут. Не без колебаний ходят за окоп к немцам, мимо пулеметного гнезда. Кланяются каждую секунду. Бегут назад на четвереньках.

У Андрея руки не дрожат, как вчера. Но нервы бунтуют. Другие не замечают, но сам он знает, что именно бунт нервов спасает его от страха. Рад мысли: а я уже сходил! Теперь не моя очередь. И как удачно. А там вдруг кончится пальба. Хорошо, что нас трое. Не дай бог ходить одному!

Из блиндажа выходит прапорщик. Он кричит неизвестно кому:

— С соседним батальоном нет связи. Кто бы сходил?

Окоп молчит.

— Я схожу, — срываются слова. Это опять нервы.

— Ну, пройдитесь. Только там, на песках, пригибайтесь. Здорово пулеметы чешут. Ближе к окопу.

Уже есть закутанные белыми куколками руки и пальцы. На марле пятна цвета зари. Уже лежит один с лицом, закрытым шинелью.

На песке затрещал пулемет, в ста шагах от ног поднялись, заскользили песчаные струйки.

«Это, вероятно, и есть! — подумал и рванулся бегом к серой черте соседнего окопа, что начинается в ближних кустах. — Как хорошо, что кусты».

Побывал у командира батальона — обратно не задерживаясь. Свой окоп — это прибежище! Думал о Скобелеве и о лубочных генералах, которые спокойно ходили под градом пуль. «Таков ли был град пуль при Геок-Тепе, как сейчас? Теперь никто не гуляет по брустверам, по козырькам окопов. Вот Алданов выставил голову. Неужели он герой? Как-то не вяжется. „Хорошо, Мартыныч, в 'азани-матуш'е!“ Уютный человек, хотя и суховат. Сухость эта оттого, что чувствует себя в чужой среде. Российский либерал. А наблюдать можно и через бойницу. Пожалуй, из пулеметного гнезда даже удобней. А впрочем, в бойницу смотреть неприятно. Кажется, что щель способна притянуть к себе все пули и осколки. Теория вероятности, когда дело идет о жизни и смерти, никуда не годится. К черту всякую теорию вообще! Но ведь тогда и воевать нельзя. Что может дать победа мертвому? Нет, воевать надо, крепко зная, за что воюешь. Чтоб от этого знания не пьяный туман стоял в голове, а крепкое, разумное сознание, волевая хватка, владеющая нервами, сердцем, мускулами, человеческой мудрой страстью!»

Провод все еще был цел. Немецкая артиллерия методично гвоздила по окопу. Из глубины траншеи казалось, что кто-то огромной метлой вздымает песок и пыль вдоль русской линии. Облако стлалось над козырьком, застилало бойницы. Но ухо привыкало к ударам и звону шрапнелей. Их цокот стал аккомпанементом к ариям тяжелых «чемоданов» и басистых мин.

Когда на участке, где сидели артиллеристы, часть козырька с сухим треском оборвалась в окоп, большинство пехотинцев ушли в убежища. У бойниц оставалось человек десять.

Второй раз порвало провод через час после прихода Андрея. Собрав сумки, пошел Григорьев. Но разрыв оказался в ходе сообщения, и он вернулся через несколько минут.

В полдень немецкие батареи перенесли огонь на соседний участок, занятый гвардией.

Казалось, над окопом Лохвицкого полка взошло солнце.

Солдаты покинули блиндажи и принялись освобождать окоп от разбитых бревен, осыпавшейся земли. Свободные сидели у пулеметных гнезд и наблюдали за обстрелом соседей.

Гвардейский участок виден был как на ладони.

Столбы взрывов образовали живую стену, уходившую за горизонт. Казалось, над окопом выросла черная грива, которую рвет и терзает налетающий ветер. Андрей наблюдал теперь то же самое, что видели, вероятно, гвардейцы в часы обстрела Лохвицких позиций.

Большинство снарядов ложилось вблизи окопа. Но иногда столб взрыва вставал кривой, как бы подсеченный. Это было попадание. Это была чья-то смерть, чьи-то долгие страдания…

Два часа били немцы по гвардии.

Через два часа огонь был возвращен на Лохвицкие окопы.

Все почему-то были уверены, что огонь стал еще сильнее.

Провод порвался дважды в течение первой четверти часа. Сначала пошел Уманский.

Он вернулся, шатаясь. Был бледен и вял.

— Рвануло над головой, — сказал и ушел в блиндаж.

Андрей заметил, что руки Уманского вздрагивают и голова трясется. Сказал Алданову:

— Не отправить ли его на батарею?

Уманский отказался.

— Мне что-то неважно, но, кажется, это так… Пройдет…

Еще раз сходили Андрей и Григорьев. Находили разрыв в самом окопе или в ходе сообщения.

— Мы неудачно провели провод, — сказал Григорьев. — Повели бы отсюда прямо в кусты — не рвало б так часто.

Через два часа огонь опять перешел на гвардию.

Два часа блаженства, два — ада, страха, сомнений… Так прошел день.

Атак не было.

Все решили — будут наутро.

Поднялись около пяти. Косые лучи солнца тянулись где-то вверху, над окопом. В глубокой норе было сыро. Никто не выспался — беспокоили разведчики противника, выпускали свою ночную разведку.

Над окопами часто вставали фонари осветительных снарядов. Немцы пускали какие-то таинственные цветные ракеты. Покрывая грохотом строчку пулеметов и посвист пуль, разрывали землю тридцатипудовые мины.

Андрей ползал с разведкой. Холодок шел вдоль бедер к пяткам. Начинал чувствовать раздельно десять пальцев на ногах.

Пехотинцы уползли в сторону. Андрей не знал, что делать, долго ждал, замирая в белом, безжизненном, как в кино, свете ракет, и пополз обратно.

Каждый пень казался немецкой каской. Каждая ветка — протянутым к нему, Андрею, штыком. Стрелять боялся: а если свой? а если открою себя и разведку? Как это разбираются пехотинцы?!

Наткнулся на мягкий бугор.

Под рукой бугор шевельнулся, перекатился в темноте. Другая рука уперлась в сапог.

— Убитый! — И Андрей, поднявшись на ноги, уже не прячась, побежал к окопу…

Утро не принесло ни свежести, ни легкости. Плечи ныли, ломило затылок.

Обстрел начался в десять утра.

Очевидно, за ночь были подвезены отставшие «берты». Двенадцатидюймовые «чемоданы» гулко шли в воздухе, как сбегает с деревянного моста трамвай. Ухо привыкло угадывать приблизительное направление стальных громад. Если трамвай шел высоко в небе, направляясь в тыл, или кренил влево, вправо, — лица принимали спокойное выражение. Но если снаряд упирал свой путь в слушающих — все разом теряли самообладание.

Восьмидюймовки зачастили по участку Андрея. Все, кроме пулеметчиков, ушли в убежище. На соседнем участке восьмидюймовый гость разбросал толстый настил над блиндажом. Слева был сорван весь козырек от траверса до траверса. Звено окопа было очищено стальной метлой от людей. Десятки раненых по ходам сообщения были унесены в тыл.

К счастью, значительная часть тяжелых снарядов не рвалась. Стальные чурбаны гудели, падающим громом били в берега песков, в земляные завалы. Все закрывали уши, ложились на землю и ждали. Но чурбаны не рвались.

В блиндаж командира батальона попало шесть тяжелых. Ни один не взорвался.

— Оказывается, не только у нас портачат, — пытались смеяться офицеры. — Говорят, у немца не хватает металла, меди.

Но все это было неутешительно.

И опять два часа по Лохвицким окопам, два часа по гвардии.

В третьем часу пополудни немцы пошли в атаку. В двурогую трубу следил Андрей, как по скатам Лысой горы пошли горбатые человечки, нагруженные винтовками и черными ранцами. Группами по пять-шесть человек наступающие перебегали открытые пространства и опять исчезали в кустах или в складках местности.

— Командир батальона просит вас поддержать пехоту огнем, — сказал Алданову прапорщик-пехотинец.

— Слушаю, — козырнул Алданов и отдал на батарею приказ подготовиться.

Немецкая артиллерия напрягала все силы, чтобы уничтожить сопротивление врага.

Огонь перешел в ураганный.

Только огромное напряжение нервов, вызванное атакой, позволяло забывать об этих бесконечных раскатах взрывов над головой, справа, слева, кругом…

Провод рвался ежеминутно.

Уже Андрей прополз на брюхе все огневое пространство. Уже ходили в свою очередь Уманский и Григорьев. И вот провод порван опять.

— Моя, — сказал Андрей и шагнул к запасному аппарату.

Гул, гром, шорох разверзающейся земли отбросили его в сторону. Он упал на колени. На плечи грузно спустилась, сорвалась рыхлая стена, потрясенная близким разрывом. Не теряя сознания, Андрей упал на землю под властным напором этой массы земли, думая мучительную, тупую думу о живом погребении. Когда-то боялся проснуться в гробу. Так вот!..

Но голова осталась снаружи. Одна рука силилась сбросить тяжесть мелких крупинок песка, соединившихся в сокрушительную силу.

Чужие руки извлекли тело Андрея. Свои были бессильны.

Теперь он сидел на приступке и, виновато улыбаясь, глядел по сторонам. Все было в порядке. Двигались и руки, и ноги.

Чинить провод уже ушел Григорьев.

Едва вернулся — ушел Уманский.

Алданов, раскрасневшись, без шапки — чтобы привлекать меньше внимания, — кричал исступленно слова команды, забывая о том, что их сейчас никто не услышит и что Кольцов все равно будет методически бить по указанным и закрепленным целям вплоть до момента, когда на батарее не останется снарядов.

Вот и опять очередь Андрея.

— Пятнадцать раз! — считает Уманский. — Когда же это кончится? О, бог мой!

Он говорит эти слова «о, бог мой» уже не шутя, но как воздевающий руки к небу кантор на пороге синагоги.

— Я пойду, — хрипло говорит Андрей. — Я уже могу.

Но с ним никто и не спорит…

Трудно пробираться по разбитому, расширившемуся окопу. На огневой полосе Андрей мечется то вправо, то влево от столбов смердящего дыма, которые с ревом, скрежетом, хрипом несутся кверху, пронизанные сталью, свинцовыми круглыми пулями, рваными обрывками чугуна. Глаза ежеминутно теряют провод. Тело наливается пригнетающей тяжестью. Оно связано, как во сне. Мускулов и костей нет. Оно сейчас упадет, сломается, растает в этом столкновении огня и внутренней дрожи.

Провод порван на самой середине огневой полосы. Вырван и куда-то к черту унесен целый кусок. «Вот дьявол — два раза соединять!» А тут руки дрожат и не гнется раскрывшийся серебряными усиками конец провода. Где-то выше подозрительно шумит песок. Хватает провод зубами — руки нужны в другом месте. Но там, где лежал другой конец провода — Андрей видел его, — уже нет ничего… Там земля встала дыбом и полетела к небу. Рядом ложится откуда-то прилетевший рыхлый кусок земли. Надо туда, в едва остывшую воронку. Второй снаряд никогда не ляжет на одно и то же место!

В воронке дышится легко. Есть же на свете теория вероятности!

Вот конец провода. Его, маленького, едва приметного, пощадил снаряд. Но где же первый кусок? Андрей забыл его на старом месте… Проклятая теория вероятности! Придется ползти обратно.

Провод в руках, но голова сама ложится в песок. Опять нет ничего там, где была воронка. Снаряд насмеялся над теорией вероятности. Но провод опять на месте.

Опять в воронку. Но теперь не хватает провода — значит, какой-то кусок унесен вихрем взрыва. Андрей стягивает два конца — провод не поддается.

Зубами, руками, змеистым телом он побеждает упорство тонкой злобной нитки, и наконец провод соединен!

Но в это время огонь уходит на километр вправо, на гвардию. Пять минут позже, и можно было все это проделать спокойно и легко. Сердце стучит мертвой зыбью, резиновым мячом ощущается в груди.

Два часа отдыха в окопе, который напоминает разбитую земляную лохань или глиняный карьер, и снова — вихри стали, и снова атаки.

Опять разрыв провода.

Идет Уманский.

Казалось, еще никогда не ревела так артиллерийская буря.

Над раструбом окопа стлался теперь сплошной дым разрывов. Уманский выскочил наружу и сейчас же упал в окоп. Часть козырька сорвалась и разлетелась в щепы.

Солдаты прильнули к стенам.

Даже Алданов нырнул в окоп. Он был весь в пыли и поту. На ушах корка грязи. Золотой зуб сиял чужим, случайным пятном.

Уманский опять поднялся наверх и побежал по огневой зоне.

Напряженно следили за ним Андрей и солдаты. Он бежал неровно, отскакивал от ближних разрывов, натыкаясь на новые, приседал в частых воронках, с головой прячась за их краями. Упал, копошится, достает сумку. Вот его закрыл столб огня и земли. Вот справа от него почти у земли рвется шрапнель. Зачем он так копается? Пальцы Григорьева и Андрея сами с усилиями проделывают те же движения, которые должен проделать сейчас Уманский. Что же это такое? Он возится, как новичок. Неужели изорван провод? Или, может быть, он изолирует его? Теперь не до этого! Уманский поднимается на колени, и два столба встают рядом — взводная очередь. Взрывы, как снимки в стереоскопе, похожи друг на друга, и между ними человек. Дым поднимается, уходит, закрывает Уманского.

Андрей смотрит на Григорьева. Григорьев из-под козырька ладони отыскивает то место, где был товарищ, и Андрей больше, чем своим близоруким глазам, верит острому взгляду деревенского парня. Он следит за сверканием добродушных черных глаз. Наконец огонек — нашел! Григорьев смеется — значит, Уманский жив.

Телефонисты хотят бежать навстречу товарищу, но Алданов кричит:

— По наступающему неприятелю, первое, огонь!

Уманский, спотыкаясь, припадая, катится к окопу.

Пулеметный прапорщик опять подсаживается к аппарату.

— Ну как, есть еще снаряды? Здорово работаете. А у нас ленты к концу. Ружейные патроны для контратаки отложены.

— А пойдут в контратаку?

— Как не пойдут? Пойдут. Только народу мало. Ленивых подгоним. Полевой суд тоже не масленица!

— А вы не боитесь?

— Кого — своих? — Прапорщик ухмыльнулся. — Бывает, но не часто. Эти проверенные, каждого знаем. Вот пополнение придет — будет хуже. Иных сразу отправляем в обоз, в командировку. Подальше от греха… По глазам видно. Вы не думайте, что они все такие серенькие да такие тихие. Злобы у них накопилось — невпроворот. Только еще не разобрались, на кого ее нацелить: то ли на немцев, то ли на кого еще; я ведь их знаю — в деревне вырос, отец и дед — священники.

Он помолчал.

— Вы только зря об этом не болтайте. Об этом как-то неприятно говорить.

Бойница скупо показывает полосу поля на борту Лысой горы. Группы людей стали чаще. Из окопов и блиндажей поднимаются новые цепочки германцев.

Алданов спешит, торопит телефонистов. Срывающимся голосом подает команду.

Один за другим редкой чередой гудят знакомые снаряды в высоте.

Андрей отчетливо видит, как падают они там, где перебегают немцы. При каждом разрыве черные человечки падают один за другим.

Иные, поднявшись, убегают назад. Иные поднимаются и сейчас же скрываются в ложбинах.

Андрею передается волнение Алданова.

— Эх, если бы у нас было столько снарядов, как у немцев, — говорит пожилой мешковатый фельдфебель, — мы бы били их, как австрийцев в Галиции. Не ходи к нам! Мы тебя не трогали… Не суйся в наш дом…

Алданов торопит, Алданов неистовствует:

— Огонь!

— Огонь!

— Огонь!

Из блиндажа выбегает пехотный поручик.

Поручик кричит Алданову:

— Усильте огонь! Неприятель у проволоки. У нас нет больше пулеметных лент, — жестким шепотом прибавляет он на ухо артиллеристу, — на вас вся надежда.

Над головой щелкают затворы винтовок.

— Не шали, не шали, сдержись! — кричит фельдфебель.

Его лицо уже примелькалось Андрею. Он тоже из кадровых.

— А как он в окоп ворвется, чем ты его будешь? Прикладом?

— Я уж лучше дубину, — мрачно говорит сосед Андрея. — На винтовке штык мешает.

— Сейчас получили последнюю двуколку патронов из ближнего резерва. А там — хоть отходи, хоть врукопашную. Правду сказать, сегодня вы нас выручили. — шепчет поручик. — Не привыкли, сволочи, к тяжелым!

— Готово! — кричит телефонист.

— Огонь! — еще не взобравшись наверх, спешит Алданов.

— Не мешаю, не мешаю, — убегает пехотный, и громко, на ходу, для солдат: — А я за патронами.

Винтовки положены у бойниц. Глаза стрелков прикованы к узким отверстиям. Цепи немцев залегли у заграждений. Ножницы скребут тройную проволоку.

Провод порван. Андрей спешит по окопу. За одним из траверсов его встречает воронка в пять саженей шириной. Ни козырька, ни бойниц, ни обшивки. Двенадцатидюймовый снаряд, как мясорубка, все перемолол и выплюнул деревянной, земляной кашей. Кругом суетятся люди, извлекают раненых. Ясно, что провод порван здесь. И вдруг… Ведь это тот самый столб торчит кверху рыбьим зубом! Это здесь хотел примостить Андрей телефонный аппарат в первый день! Отсюда не хотел уходить, спорил…

На обратном пути часть стены опять валится на голову. И на этот раз обе руки под землею. Пока он лежит, как спеленатый грудной ребенок, пехотинцы саперными лопатками отрывают осторожно, чтобы не поранить.

Смятое тело долго не хочет подниматься.

Григорьев стоит, Уманского нет — унесли. Алданов спустился в окоп. Аппарат беспризорно брошен в угол.

— Работает? — спрашивает Андрей.

Григорьев машет рукой.

— Теперь все равно. На батарее все снаряды…

Ближний пехотинец плюется и швыряет на дно траншеи винтовку. Немецкий огонь бушует.

Снаряд влетает в окоп. Сухой треск. Все в дыму. Закрываясь руками, из дыма выходит солдат, и вслед за ним выплывает смятое страданием лицо другого.

— Вы ранены? — бросается к нему Андрей.

Пехотинец стонет и держится рукой за ягодицу.

Ему спускают штаны. На теле красная широкая полоса. Это осколок оторвал от бревна толстую щепу и щепою выпорол солдата.

Санитары уже уносят двух убитых и трех раненых.

Телефон молчит, как урна на могиле…

Алданов, сняв фуражку и обтирая голову платком, говорит:

— Кончено наше дело.

Ночью Андрей, Алданов и Григорьев уходят на батарею.

— А вы здорово держались, Александр Кузьмич, — с чувством говорит поручику Андрей.

Алданов наклоняется к нему и виновато, как нашаливший и кающийся школяр, сообщает:

— А знаете, я сегодня три раза до ветру сбегать не успел…

Кольцов встречает с веселым взглядом:

— Всех троих к Георгию!

Уманского ночью видели на пункте. Фельдшер сообщает:

— Весь покрылся сыпью. Говорят — контузия. И как будто печень отбита.

— Зато он второго Георгия получит, — серьезно говорит Кольцов.

Андрей смотрит на него глазами экскурсанта, впервые увидевшего скелет гренландского кита.