Я так и знала, что дойму Джима, – в конце концов ему это надоело, и, к моему великому облегчению, мы забросили игру в Страшилу. Правда, Джим уверял, что Аттикус вовсе ее не запрещал, стало быть, можно продолжать; а если бы Аттикус и запретил, есть выход: возьмем и назовем всех по-другому, и тогда нам никто ничего не сможет сказать.
Дилл очень обрадовался такому плану действий. Вообще Дилл совсем прилип к Джиму, и я стала злиться. Еще в начале лета он сказал – выходи за меня замуж, но очень скоро про это забыл. Как будто участок застолбил и я его собственность: сказал, что всю жизнь будет любить одну меня, а потом и внимания не обращает. Я его два раза поколотила, но это не помогло, он только больше подружился с Джимом. Они с утра до вечера торчали в домике на платане, что-то затевали и выдумывали и звали меня, только когда им нужен был третий. Но от самых сумасбродных затей я и без того на время отошла, хоть меня и могли за это обозвать девчонкой, и почти все оставшиеся летние вечера просиживала на крыльце мисс Моди Эткинсон.
Нам с Джимом всегда позволяли бегать по двору мисс Моди при одном условии – держаться подальше от ее азалий, но отношения у нас с ней были какие-то неопределенные. Пока Джим с Диллом не начали меня сторониться, она для меня была просто соседка и соседка, только, пожалуй, добрее других.
По молчаливому уговору с мисс Моди мы имели право играть у нее на лужайке, есть виноград (только не обрывать ветки с подпор) и пускаться в экспедиции по всему участку за домом – условия самые великодушные, и мы даже редко с нею заговаривали, боялись нечаянно нарушить хрупкое равновесие этих отношений; но Джим и Дилл повели себя так, что я поневоле сблизилась с мисс Моди.
Мисс Моди терпеть не могла свой дом: время, проведенное в четырех стенах, она считала загубленным. Она была вдова и при этом женщина-хамелеон: когда копалась в саду, надевала старую соломенную шляпу и мужской комбинезон, а в пять часов вечера, после ванны, усаживалась на веранде, точно королева нашей улицы, – нарядная, красивая и величественная.
Она любила все, что растет на земле, даже сорную траву. Но было одно исключение. Стоило ей обнаружить у себя во дворе хоть один подорожник – и начиналась новая битва на Марне[9]У реки Марны во время Первой мировой войны (1914–1918) французские войска дважды одержали победу над германской армией.: мисс Моди устремлялась на врага с жестянкой и поливала его корни какой-то ядовитой жидкостью, – мы непременно отравимся насмерть, если не будем держаться подальше, говорила она.
– А разве нельзя его просто выдернуть? – спросила я один раз, когда у меня на глазах разыгралось целое сражение с жалким росточком высотою едва в три дюйма[10]Дюйм – единица длины, равная 2,5 см..
– Выдернуть, детка? Ты говоришь, выдернуть? – Мисс Моди подняла обмякший побег и провела по нему большим пальцем снизу вверх. Из него посыпались крохотные зернышки. – Да один такой побег может загубить целый огород. Смотри. Осенью семена подсохнут и ветер разнесет их по всей округе!
Лицо у мисс Моди стало такое, словно речь шла по меньшей мере о чуме египетской.
Не в пример прочим жителям Мейкомба, мисс Моди всегда говорила живо и решительно. Каждого из нас она называла полным именем; когда она улыбалась, во рту у нее возле глазных зубов сверкали два крохотных золотых выступа. Один раз я стала восхищаться ими и сказала – может, когда вырасту, у меня тоже будут такие.
– Смотри! – сказала мисс Моди и, щелкнув языком, великодушно показала мне, как вынимается ее вставная челюсть, чем окончательно скрепила нашу дружбу.
Доброта мисс Моди распространялась и на Джима и Дилла в редкие минуты, когда они не были заняты своими таинственными делами: мы пожинали плоды талантов мисс Моди, прежде нам неизвестных. Никто во всем нашем квартале не умел печь такие вкусные пироги. С тех пор как между нами установились отношения полного доверия, она всякий раз кроме большого пирога пекла еще три маленьких и потом кричала через улицу:
– Джим Финч, Глазастик Финч, Чарлз Бейкер Харрис, подите сюда!
Мы тотчас являлись на зов и всегда бывали вознаграждены.
Летом сумерки долгие и тихие. Чаще всего мы с мисс Моди молча сидели вдвоем у нее на веранде и смотрели, как заходит солнце, и небо становится желтое, потом розовое, и ласточки летают совсем низко и скрываются за крышей школы.
– Мисс Моди, – сказала я раз в такой вечер, – как вы думаете, Страшила Рэдли еще жив?
– Его зовут Артур, и он жив, – сказала мисс Моди, медленно покачиваясь в большом дубовом кресле-качалке. – Чувствуешь, как сегодня пахнет моя мимоза? Прямо как в раю.
– Угу. А откуда вы знаете?
– Что именно, детка?
– Что Стр… мистер Артур еще жив?
– Какой мрачный вопрос! Впрочем, это, наверно, потому, что предмет мрачный. Я знаю, что он жив, Джин-Луиза, потому что я пока не видела, чтобы его вынесли из его дома.
– А может, он умер и его запихнули в каминную трубу.
– С чего ты взяла?
– Джим говорил.
– Гм-гм… Он с каждым днем становится все больше похож на Джека Финча.
Нашего дядю Джека Финча, брата Аттикуса, мисс Моди знала с детства. Почти ровесники, они вместе росли на «Пристани Финча». Отец мисс Моди, доктор Фрэнк Бьюфорд, был давний сосед Финчей. По профессии врач, по призванию садовод и огородник, он без памяти любил копаться в земле и потому остался бедняком. А дядя Джек этой своей страсти воли не давал, цветы растил только на подоконнике у себя в Нэшвиле и потому остался богатым. Каждый год на Рождество дядя Джек приезжал к нам в гости и каждый год во все горло орал через улицу мисс Моди, чтобы она выходила за него замуж. А мисс Моди орала в ответ:
– Кричи громче, Джек Финч, чтоб на почте слышали, а то мне тебя не слыхать!
Нам с Джимом казалось, что это странный способ делать предложение, но дядя Джек вообще был со странностями. Он говорил – это он старается разозлить мисс Моди, сорок лет старается и все никак не разозлит, и мисс Моди нипочем бы за него не вышла, она только всегда его дразнит, и от ее насмешек одна защита – нападать, и все это нам казалось ясно и понятно.
– Артур Рэдли просто сидит у себя дома, только и всего, – объяснила мне мисс Моди. – Если бы тебе не хотелось выходить на улицу, ты тоже сидела бы дома, верно?
– Ага, но мне все равно захотелось бы на улицу. А ему почему не хочется?
Мисс Моди прищурилась.
– Ты всю эту историю знаешь не хуже меня.
– Но я не знаю, почему так. Мне никто не говорил.
Мисс Моди языком поправила вставную челюсть.
– Ты ведь знаешь, старик Рэдли был из баптистов, которые омывают ноги…
– Так ведь вы тоже из них?
– Я не такая твердокаменная, Глазастик. Я просто баптистка.
– А просто баптисты не моют ноги?
– Моют. У себя дома в ванне.
– А молитесь вы не так, как мы…
Наверно, мисс Моди решила, что проще объяснить приметы баптизма, чем символ веры.
– Баптисты, которые омывают ноги, всякое удовольствие считают за грех, – объяснила она. – Знаешь, один раз в субботу приехали они из лесу в город и давай кричать мне через забор, что я со своими цветами пойду прямо в ад.
– И цветы пойдут в ад?
– Да, мэм. Цветы будут гореть вместе со мной. Эти ногомойщики полагают, что я слишком много времени провожу под божиим небом и слишком мало сижу в четырех стенах над словом божиим.
Я вдруг увидела, как мисс Моди жарится в аду (а он у каждого протестанта свой), и сразу засомневалась, правду ли говорят в проповедях. Конечно, язык у мисс Моди злой, и она не так усердно занимается добрыми делами, как мисс Стивени Кроуфорд. Но только круглый дурак может доверять мисс Стивени, а мисс Моди человек надежный – это мы с Джимом знаем наверняка. Она никогда на нас не ябедничает, не притворяется перед нами, не сует нос в наши дела. Она нам друг. Понять невозможно, почему такой разумный человек может быть осужден на вечные муки!
– Это несправедливо, мисс Моди. Вы самая хорошая женщина на свете.
Мисс Моди широко улыбнулась.
– Благодарю вас, мэм, – сказала она. – Дело в том, что ногомойщики всякую женщину считают сосудом греха. Они, видишь ли, понимают Библию слишком буквально.
– И мистер Артур для того сидит дома, чтоб не видеть женщин?
– Понятия не имею.
– По-моему, это очень глупо. Если уж мистеру Артуру так хочется в рай, он бы хоть на крыльцо выходил. Аттикус говорит, Бог велит любить людей, как себя…
Мисс Моди перестала раскачиваться в качалке.
– Ты еще слишком мала и не поймешь, – сказала она сурово, – но бывают люди, в руках у которых Библия опаснее, чем… чем бутылка виски в руках твоего отца.
– Аттикус не пьет виски! – возмутилась я. – Он сроду капли в рот не брал… Ой, нет, он сказал, что один раз попробовал виски – и ему не понравилось.
Мисс Моди рассмеялась:
– Я не то хотела сказать. Я говорю – если бы Аттикус Финч даже напился пьяным, он все равно не был бы таким злым и грубым, как иные люди в самом лучшем своем виде. Просто есть такие люди, они… они чересчур много думают о том свете и потому никак не научатся жить на этом. Погляди на нашу улицу, и увидишь, что из этого получается.
– По-вашему, это правда – все, что говорят про Стра… про мистера Артура?
– Что именно?
Я рассказала.
– Это на три четверти негритянские сказки, а на четверть выдумки мисс Кроуфорд, – хмуро сказала мисс Моди. – Стивени Кроуфорд однажды даже рассказала мне, будто проснулась она среди ночи, а он смотрит на нее в окно. А я спросила: «Что же ты сделала, Стивени? Подвинулась и дала ему место?» Тогда она на время прикусила язык.
Еще бы не прикусить! Мисс Моди кого угодно заставит замолчать.
– Нет, деточка, это дом печали, – продолжала она. – Артура Рэдли я помню мальчиком. Что бы про него ни говорили, а со мною он всегда был вежлив. Так вежлив, как только умел.
– Вы думаете, он сумасшедший?
Мисс Моди покачала головой:
– Может, и нет, а должен бы за это время сойти с ума. Мы ведь не знаем толком, что делается с людьми. Что делается в чужом доме за закрытыми дверями, какие тайны…
– Аттикус со мной и с Джимом всегда одинаково обращается – что дома, что во дворе!
Я чувствовала, мой долг – вступиться за отца.
– О господи, девочка, да разве я о твоем отце! Я просто старалась объяснить, что к чему. Но уж раз о нем зашла речь, я тебе вот что скажу: Аттикус Финч всегда один и тот же, что у себя дома, что на улице… Я пекла торт, хочешь взять кусок с собой?
Я очень даже хотела.
Назавтра я проснулась и увидела Джима с Диллом на задворках, они о чем-то оживленно разговаривали. Я вышла к ним, а они опять свое: иди отсюда.
– Не пойду. Двор не твой, Джим Финч, двор и мой тоже. Я тоже имею право тут играть.
Дилл с Джимом наскоро посовещались.
– Если останешься, будешь делать все, как мы велим! – предупредил меня Дилл.
– Ты чего задаешься? Какой командир нашелся!
– Поклянись, что будешь делать, как велим, а то мы тебе ничего не скажем, – продолжал Дилл.
– Больно ты стал важный. Ладно уж, рассказывайте.
– Мы хотим передать Страшиле записку, – глазом не моргнув, заявил Джим.
– Это как же?
Я старалась подавить невольный ужас. Мисс Моди хорошо говорить, она старая и ей уютно сидеть у себя на крылечке. А мы – дело другое.
Джим собирался насадить записку на удочку и сунуть сквозь ставни в окно Рэдли. Если кто-нибудь пойдет по улице, Дилл зазвонит в колокольчик.
Дилл поднял руку – в ладони у него был зажат серебряный обеденный колокольчик моей матери.
– Я подойду с той стороны, – говорил Джим. – Мы вчера с улицы видели, там один ставень болтается. Может, я хоть на подоконник записку положу.
– Джим…
– Нет уж, мисс Придира, сама ввязалась, так нечего теперь на попятный!
– Да ладно, только я не хочу сторожить. Джим, знаешь, в тот раз кто-то…
– Нет, будешь сторожить. Ты обойдешь дом с тылу, а Дилл будет смотреть за улицей, если кто пойдет, он зазвонит. Поняла?
– Ладно уж. А что вы ему написали?
Дилл сказал:
– Мы его просим очень вежливо, пускай он иногда выходит из дому и рассказывает нам, что он там делает, и пускай он нас не боится, мы ему купим мороженого.
– Вы просто спятили, он всех нас убьет!
Дилл сказал:
– Это я придумал. По-моему, если он выйдет и посидит с нами немножко, ему станет веселее.
– А почем ты знаешь, что ему дома скучно?
– Попробовала бы ты сидеть сто лет взаперти и питаться одними кошками! Спорим, у него борода выросла вот до этих пор.
– Как у твоего папы?
– У моего папы нет бороды, он… – Дилл запнулся, словно припоминая.
– Ага, попался! – сказала я. – Раньше ты говорил – у твоего папы черная борода…
– А он ее летом сбрил, если хочешь знать! Могу показать тебе письмо. И еще он мне прислал два доллара…
– Ну да, рассказывай! Может, он тебе еще прислал кавалерийский мундир и саблю? Врунишка ты и больше никто!
Отродясь я не слыхала, чтоб кто-нибудь так врал, как Дилл Харрис. Среди всего прочего он семнадцать раз летал на почтовом самолете, и побывал в Новой Шотландии, и видел живого слона, и его дедушка был сам бригадный генерал Джо Уилер[11]Уилер Джон (1836–1906) командовал кавалерией южан во время Гражданской войны между Севером и Югом (1861–1865)., и он оставил Диллу в наследство свою шпагу.
– Молчите вы, – сказал Джим. Он слазил под крыльцо и вытащил желтое бамбуковое удилище. – Пожалуй, этим я достану с тротуара до окна.
– Если кто такой храбрый, что может пойти и дотронуться до стены, так и удочка ни к чему, – сказала я. – Тогда прямо пошел бы да и вышиб дверь.
– Это… другое… дело… – отчеканил Джим. – Сколько раз тебе повторять?
Дилл достал из кармана листок бумаги и подал Джиму. И мы осторожно двинулись к дому Рэдли. Дилл остановился у фонаря, а мы с Джимом завернули за угол. Я прошла вперед и стала так, чтобы можно было заглянуть за угол.
– Все спокойно, – сказала я. – Никого не видать.
Джим обернулся к Диллу, тот кивнул.
Джим привязал записку к удилищу и протянул его через палисадник к окну. Он тянулся изо всех сил, но удилище оказалось коротковато, не хватало нескольких дюймов. Он все тыкал удилищем в сторону окна, наконец мне надоело смотреть издали, и я подошла к нему.
– Никак не закину записку, – пробормотал Джим. – В окно-то попадаю, а она там не отцепляется. Иди на улицу, Глазастик.
Я вернулась на свой пост и стала глядеть за угол на пустынную дорогу. Время от времени я оглядывалась на Джима, он терпеливо старался закинуть записку на подоконник. Она слетала наземь, и Джим снова тыкал удилищем в окно, и под конец я подумала, если Страшила Рэдли ее и получит, так прочитать не сможет. Я глядела вдоль улицы, и вдруг зазвонил колокольчик.
Я круто обернулась – вот сейчас на меня кинется Страшила Рэдли с оскаленными клыками… но это был не Страшила, а Дилл, он тряс колокольчиком перед самым носом Аттикуса. У Джима сделалось такое лицо, прямо смотреть жалко, и я уж ему не сказала – «говорила я тебе…». Нога за ногу он поплелся по тротуару, волоча за собой удилище.
– Перестань звонить, – сказал Аттикус.
Дилл зажал язычок колокольчика, стало тихо-тихо, я даже подумала, лучше бы он опять зазвонил. Аттикус сдвинул шляпу на затылок и подбоченился.
– Джим, – сказал он, – ты что здесь делаешь?
– Ничего, сэр.
– Не виляй. Говори.
– Я… мы только хотели кое-что передать мистеру Рэдли.
– Что передать?
– Письмо.
– Покажи.
Джим протянул ему грязный клочок бумаги. Аттикус с трудом стал разбирать написанное.
– Зачем вам, чтобы мистер Рэдли вышел из дому?
– Мы думали, ему с нами будет весело… – начал Дилл, но Аттикус только взглянул на него, и он прикусил язык.
– Сын, – сказал Аттикус Джиму, – слушай, что я тебе скажу, повторять я не намерен: перестань мучить этого человека. И вы оба тоже.
Как живет мистер Рэдли – его дело, говорил Аттикус. Захочет он выйти на улицу – выйдет. Хочет сидеть дома – имеет на это право, и нечего всяким надоедам (а это еще очень мягкое название для таких, как мы) совать нос в его дела. Кому из нас понравится, если вечером перед сном Аттикус без стука вломится к нам в комнату? А ведь, в сущности, так мы поступаем с мистером Рэдли. Нам кажется, что мистер Рэдли ведет себя странно, а ему самому это вовсе не кажется странным. Далее, не приходило ли нам в голову, что, когда хочешь что-нибудь сказать человеку, вежливее постучать в парадную дверь, а не лезть в окно? И последнее: пока нас не пригласят в дом Рэдли, мы будем держаться от него подальше и не будем играть в дурацкую игру, за которой Аттикус однажды нас застал, и поднимать на смех кого бы то ни было на нашей улице и вообще в нашем городе…
– Вовсе мы его не поднимали на смех, – сказал Джим. – Мы просто…
– Ах, значит, этим вы и занимались?
– Чем? Поднимали на смех?
– Нет, – сказал Аттикус. – Только разыгрывали историю его жизни на глазах у всех соседей.
Джим, кажется, даже возмутился:
– Не говорил я, что мы разыгрываем его жизнь! Не говорил!
Аттикус коротко усмехнулся:
– Вот сейчас и сказал. И чтоб больше вы все трое этими глупостями не занимались.
Джим смотрел на отца, разинув рот.
– Ты ведь, кажется, хочешь быть юристом? – Аттикус как-то подозрительно поджал губы, словно они у него расплывались.
Джим решил, что выкручиваться бесполезно, и промолчал. Аттикус ушел в дом за какими-то бумагами, которые он с утра забыл захватить, и тогда только Джим сообразил, что попался на старую-престарую юридическую уловку. Он стоял на почтительном расстоянии от крыльца и дожидался, чтобы Аттикус вышел из дому и опять направился в город. И когда Аттикус отошел так далеко, что уже не мог услышать, Джим заорал ему вслед:
– Хотел быть юристом, а теперь еще подумаю!
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления