Онлайн чтение книги Точка опоры
ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Был декабрь 1900 года. Над Лейпцигом низко висело хмурое небо. Уныло ползли серые лохматые тучи. Сыпался леденящий дождь, мелкий и нудный.

Непогодица началась еще в Мюнхене, по дороге застилала мутной пленкой окна вагона, и здесь ей нет конца. Пришлось обзавестись зонтиком.

Если и в январе будет такая же слякоть да мокроть, европейская «зима» покажется длинней сибирской.

Помнится, вот так же перед самым рождеством, только по российскому календарю, примчался в гости Глеб Кржижановский. Каждое утро ходили на прогулку, под ногами скрипел снег. От мороза, правда, горели щеки. Зато воздух был неописуемо чистый, как родниковая вода. А на Волге того лучше — морозцы умеренные и зима всегда приносила радости. Не то что здесь.

За городом дул промозглый ветер, пронизывал демисезонное пальто. Зябла шея, и Ульянов поднял воротник.

Путь не близкий. Сначала он ехал на трамвае, потом пошел по обочине дороги. Как всегда быстро и стремительно. Можно было бы в городе нанять извозчика, но дорог каждый пфенниг.

Владимир Ильич оглянулся: не тащится ли «тень»? Прошлый раз на пути в Баварию его приметил наипротивнейший тип в котелке, какими кишит Петербург. К счастью, мюнхенская квартира осталась без наблюдения. Не проследили бы здесь.

Позади пустынная дорога, и ни одна душа не знает, куда он пошел, невзирая на этот ненастный вечер. А все-таки осторожность не лишняя. Везде и во всем.

Матери послал письмо через Прагу. В двух конвертах. Там Модрачек распечатает первый конверт и опустит письмо в почтовый ящик: оно придет с пражским штампом. И в письме намеренно завел речь о зимнем спорте. Катается ли Маняша на коньках? В Праге, рассказывают, есть каток с искусственным льдом. Он сам еще не успел посмотреть на эту подделку, но не может не посочувствовать бедным пражцам!.. Пусть в департаменте полиции дотошные читатели чужих писем пометят в досье, что эмигрант Владимир Ульянов живет в Праге! Если угодно, пусть ищут там.

Справа сиротливо стояли голые липы. Давно опавшие листья догнивали на земле, похожей на черную губку, уже неспособную впитывать дождевую воду. За липами раскинулось огромное поле мертвых. Лет восемьдесят пять… Нет, уже восемьдесят семь минуло с той осенней поры, когда тут, застилая небо дымом, гремело сражение, названное историками «Битвой народов». Десятки тысяч убитых с обеих сторон! Вон братской могиле не видно конца. Она поросла травой, теперь жухлой и унылой, как мочала.

Над полем молча пролетел на юг запоздалый грач. Откуда-то забрел тощий козел. Потряхивая сивой бородой, щиплет с холма мертвую траву.

Пройдя возле скорбного поля половину пути, Владимир Ильич услышал частый стук молотков и зубил: в изголовье братской могилы каменщики в глубоком котловане закладывали фундамент памятника. В газетах писали — будет величественным, поднимется чуть ли не на сто метров: гранитные фигуры витязей будут сторожить покой погибших.

Невдалеке слева за крестьянскими полями сгрудились острые черепичные крыши деревни Пробстгайд. Там после разгрома наполеоновских полчищ отдыхали на постое русские войска, изувеченные, безногие и безрукие солдаты залечивали в лазаретах раны.

Повернув туда, Владимир Ильич пошел по неширокой мощеной Руссенштрассе, названной так в честь русских войск. Хмурые от старости кирпичные дома, похожие один на другой, разделены каменными оградами. Во дворах хрюкали свиньи, мычали коровы. Струйки молока с легким звоном ударялись о стенки подойников. Опасаться, пожалуй, некого. Но, на всякий случай, Владимир Ильич, как бы всматриваясь в номер одного из домов, краем глаза глянул в даль пустынной улицы.

Ветер утих, и на деревню спустились ленивые от дождя сумерки.

Вот и знакомые ворота. Ульянов прошел мимо длинного дома в глубину мощеного двора, тщательно обтер ноги, отряхнул зонтик и постучал в дверь. Три частых удара, два редких.

2

Ему открыл сам хозяин, высокий, длиннолицый, светловолосый, подстриженный ежиком, с тугими усами, закрученными а ля кайзер Вильгельм.

— Гутэн абэнд! — поздоровался Владимир Ильич, прикрывая за собой дверь.

— Гутэн таг, геноссе Мейер! — отозвался хозяин, называя посетителя не господином, а товарищем, как было уже принято среди немецких социал-демократов.

Еще с первой встречи Герман Рау знал, что перед ним русский революционер, но не спрашивал о его подлинном имени, разговаривал как с немцем и считал не обычным заказчиком, а гостем-единомышленником, незаурядным человеком: не кто-нибудь иной, а Клара Цеткин просила помогать ему во всем.

— Снимайте скорее ваше пальто, — сказал Рау. — Повесим сушить. А зонтик поставьте раскрытым на пол, чтобы стекла вода.

— Спасибо! Спасибо, дорогой друг! — Гость немножко картавил, говорил без особого акцента, чувствовалось — знает немецкий с детства; приложил озябшие руки к печке. — Ужасная погода!

— Перед рождеством у нас всегда такая.

— Завидовать нечему. Ну, ничего. В Пруссии бывает хуже.

— И у нас в Саксонии бывает. А в доме тепло. Грейтесь. Жена приготовит кофе.

— Я уже согрелся, — Владимир Ильич потер руки. — А кофе от нас не уйдет. Сначала — дело.

— Пожалуйста. Я тоже люблю так. А геноссе Блюм там. — Рау кивком головы указал в глубину дома. — С самого раннего утра. Только за обедом немного отдохнул.

— А когда закончите?

— Средний лист уже готов.

— Да?! Это великолепно!.. А никто не видел?

— Я умею хранить тайну. Знаю конспирацию. И рабочие не подведут.

— Хорошо! Очень хорошо! Пойдемте, покажете.

Через длинную жилую комнату они направились в ту часть дома, откуда доносился слабый запах типографской краски.

— Печатник ждет, — рассказывал Рау, идя рядом с заказчиком. — И обещает…

— К рождеству? Это будет отлично.

— Пока я не совсем уверен… Многое зависит от Блюма.

— Я думаю, он не подведет. А мы с вами, — Владимир Ильич, приостановившись, коснулся пальцами локтя типографа, — будем напоминать ему об уговоре, поторапливать. Мне очень хочется, чтобы наш с вами подарок прибыл к российским рабочим не позднее Нового года. Подарок новому веку!

— Будет, будет, — кивал головой Рау. — А царю… Как это говорят?.. — От смеха у Рау приподнялись усы, он сжал кулак и двинул торчком, как бы нанося удар под ребро. — Покрепче!

— По-русски говорят: «Под микитки!» И — ко всем чертям!

— Так и надо.

Рау нравился Ульянову, и он был доволен тем, что предпочел Мюнхену крупный саксонский город, мировой центр полиграфической промышленности и книжной торговли. Не зря говорили, что в Лейпциге русский шрифт раздобыть гораздо легче, чем в каком-либо другом уголке Германии. Вскоре все устроилось, хотя и не без некоторых осложнений. Сначала ему рекомендовали типографию газеты «Лейпцигер фольксцайтунг». Побывал там, присмотрелся: типография большая, заказ может выполнить быстро, но… Уж очень много толчется там пришлых людей. Одни с заказами, а другие… Кто их знает — откуда они? Немецкая полиция настороже. И через нее сразу все будет известно в Петербурге. Этак сам не успеешь взять газету в руки, а она уже окажется в охранном отделении. Рискованно. До крайности рискованно. Хорошо, что ему назвали эту тихую деревню, крошечную типографию надежного человека. Находка! Лучшего и не придумаешь. Только бы не выследили шпики.

Открыв дверь, Рау пропустил заказчика вперед себя в небольшую комнату, в которой возле стен едва умещались два реала с наборными кассами, стол для верстки газетных полос, немудрое редакторское бюро да простенькие тискальные станки. Если бы не печатная машина за стеклянной перегородкой, типографию можно было бы счесть за подпольную.

— Гутэн абэнд, Иосиф Соломонович! — поздоровался Владимир Ильич с единственным в этот вечерний час наборщиком, стоявшим у реала, над которым горела висячая керосиновая лампа. — Как ваши успехи?

Блюменфельд отложил в сторону верстатку с незаконченной строкой, обтер руки о серый фартук и шагнул навстречу. Владимиру Ильичу для набора «Искры» его рекомендовал сам Плеханов еще в Женеве, где Блюменфельд долгое время заведовал типографией и книжным складом группы «Освобождение труда», но сейчас, придерживаясь конспирации, он ответил:

— Почти все набрано, геноссе Мейер. Вон сверстанные полосы. Дело за передовой.

— Сегодня получите.

У Блюменфельда были аккуратно подстриженные курчавые волосы, каштановые усики, слегка прикрывающие уголки тонких губ. Тщательно выбритые щеки казались синими, а узковатые глаза усталыми.

— Вы, вероятно, плохо спали, Иосиф Соломонович? — Владимир Ильич придержал руку наборщика. — Уж не бессонница ли у вас?

— Пока не страдаю, геноссе Мейер.

— А вид утомленный.

— И вчера, и сегодня с утра до вечера — у реала. Набор, вы сами говорили…

— Да, да, набор не ждет. Дорог буквально каждый день. — Владимир Ильич еще раз взглянул в усталые глаза Блюменфельда. — А вы где-нибудь обедали? Только откровенно.

— А вы — сами? Небось опять…

— Не обо мне речь, — я у реала не стою. А вам приходится дышать свинцовой пылью.

— Фрау угощала меня своим кофе.

— Кофе — это мало. Вам бы надо…

— И вам…

— Зато к ужину я принес сосисок. Попросим заварить. А кофе нам уже обещан.

Той порой Рау в печатном отделении из-под груды бумаги, лежавшей в углу, достал недавно оттиснутый газетный лист и принес заказчику. Владимир Ильич, развертывая лист, приятно пахнущий типографской краской, пробежал глазами по всем четырем страницам. Знакомый формат «Форвертса», как было условлено, по три колонки на полосе. Бумага тончайшая, почти прозрачная, но достаточно плотная и, главное, эластичная — в жилетных «панцирях» не будет хрустеть. Через стеклянную перегородку беспокойно глянул в угол, откуда типограф принес этот газетный лист. Рау поспешил успокоить заказчика:

— Припрятано хорошо. Рабочие у меня — наши социал-демократы.

— Я на вас надеюсь. — Владимир Ильич слегка приподнял указательный палец. — Никто в Германии не должен видеть газету, пока она не будет распространена в России.

— У меня строго. Посторонних не бывает, — заверил Рау, уходя из типографии.

Блюменфельд взял совок, добавил угля в круглую чугунную печку, стоявшую посредине комнаты, и, погрев пальцы, вернулся к реалу. Правая рука его быстро и легко металась по клеточкам наборной кассы, будто он собирал ягоды в кошелку, ловкие пальцы левой с еле слышным стуком прижимали к верстатке литеру за литерой, пока не набиралась полная строка.

Владимир Ильич, не расставаясь с газетным листом, прошел между реалов к одному из окон. Присмотрелся. Одинарная рама не законопачена, не заклеена. А вторых — зимних — рам здесь вообще не знают. В щели дует холодище.

— Вы, Иосиф Соломонович, поберегитесь. — Глазами указал на второе окно, возле которого стоял наборщик. — Тут недолго и простудиться. На дворе ужасная непогодица, и по всей Европе ходит инфлуэнца.

— И вам бы лучше не стоять у окна.

— Я уже отдал дань простудной напасти.

На дворе, видать, немного похолодало: мимо черных стекол падали пушистые снежинки. Хотя тут же превращались в капельки, стекавшие тонкими струйками. И все же это долгожданные снежинки! А в Шушенском, бывало… Вот в такую же декабрьскую пору катались с Надей на коньках! Правда, она не сразу научилась держаться на льду, делала неловкие шаги, нередко падала. И всегда с веселым смехом. Мороз румянил ей щеки, наращивал пушистый иней на прядях волос, выбившихся из-под шапочки. Домой возвращались будто слегка захмелевшие от чистого воздуха. Хотя и под надзором жили да у черта на куличках, вспомнить есть что. А здесь… Лишь работа приглушает остроту одиночества. Ему не хватает ни дней, ни часов. Помощи пока ждать не от кого. Юлий[4]Юлий Осипович Цедербаум (Мартов). все еще налаживает связи где-то на юге России. Потресов заладил одно: «Домой, домой». Уехал ни на что не глядя. Вернется, быть может, только через неделю. Димка[5]Инна Гермогеновна Леман, урожденная Смидович. занята со своим малышом. Почти все приходится делать самому. Но теперь уже не так долго ждать Надю: приедет — возьмет в свои руки секретарство, наладит шифрованную переписку с товарищами. А пока… Пока самое сложное — «транспорт!». Ох и трудное же это дело! Нужны деньги, энергичные люди. Успеть бы к Новому году по российскому календарю переправить газету через границу. Прежде всего в Псков Лепешинскому, а уж он сумеет доставить куда надо.

Не выпуская верстатки из рук, Блюменфельд вышел к Ульянову из-за реала:

— Хочу заранее попросить. Надеюсь, не откажете. Когда запылает наша «Искра»… Позвольте мне самому первый номер… Хотя бы часть тиража…

— Значит, и вы соскучились по родине?

— Очень… Сердце горит. Даже слов не подберу… И хочется товарищам из рук в руки…

— А доводилось через границу провозить нелегальное?

— Однажды немного… Но я уже все продумал…

— Ну что же, вернемся к этому разговору в свое время. А пока за вами — набор, за мной — передовая.

Владимир Ильич направился к редакторскому бюро, придвинутому в угол возле двери. В дневные часы тут обычно Рау редактировал рабочую спортивную газету «Арбайтер Турнцайтунг», правил корректурные гранки. Сейчас на весь вечер место свободное.

Слева стояла большая лампа, почти такая же, как в Шушенском на конторке, только у той, подаренной Надей, абажур был зеленый, а у этой жемчужно-белый. Глаза не привыкли к такому — свет, пожалуй, ярче того. Ульянов сел на удобный стул с невысокой полукруглой спинкой. Ему хотелось вычитать весь газетный лист, но Блюменфельд, повернувшись от реала, заверил, что в этой нет необходимости: в его наборе опечатки не встречаются.

— Ну, если вы ручаетесь… — Владимир Ильич отложил газету, из внутреннего кармана пиджака достал несколько листков черновой рукописи. Это была передовая, написанная им еще в ноябре. Все товарищи по редакции прочитали ее, а Аксельрода он уже успел поблагодарить за его замечания.

Обмакнув перо в чернила, на чистом листе вывел заглавие:

«Насущные задачи нашего движения». Подчеркнул жирной чертой и начал переписывать набело:

«Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы».

Для политической борьбы необходимо расчистить путь, убрать с дороги колеблющихся и сомневающихся, опрокинуть тех, кто называет русский пролетариат «несовершеннолетним», пытается оторвать рабочее движение от социализма и увести его от политических задач. Ему вспомнилось далекое сибирское село Ермаковское, собрание семнадцати единомышленников. Оттуда была предпринята первая атака пошлых позиций пресловутого «экономического направления». Здесь, в центре Европы, он еще острее почувствовал, что модные «критики марксизма» протаскивают старые буржуазные идеи под новым флагом. Необходима бесповоротная борьба за освобождение от политического и экономического рабства, и социал-демократия переходит в наступление.

Взглянув на быстро набросанные строки, — Блюменфельду будет нелегко разбирать его почерк, — он опять стал придерживать перо и выводить яснее каждую букву: «Содействовать политическому развитию и политической организации рабочего класса — наша главная и основная задача».

Вошел Рау, сказал, что кофе уже на столе.

Поблагодарив его, Владимир Ильич повернулся к наборщику:

— Я думаю, мы сделаем маленький перерыв. Не возражаете? В таком случае пойдемте.

3

Ужинали вдвоем.

На гарнир к сосискам хозяйка подала тушеную капусту. Хлеб нарезала тоненькими ломтиками.

Кофе был ароматный, крепкий. Чтобы не обжечься, Блюменфельд отхлебнул из ложечки, сказал:

— Рау дал мне адрес одного переплетчика, который может сделать чемодан с двойным дном.

— Да? Здесь? — переспросил Владимир Ильич, отвлекаясь от дум о статьях и заметках, еще не заверстанных в последние газетные полосы. — А то я знал одного в Берлине — делал отлично. И наш человек, социал-демократ.

— За здешнего Генрих ручается. Говорит, хороший мастер.

— Стенки нужны очень плотные. И такие же, как у тех чемоданов, что продают в магазинах.

— Значит, можно заказать? — обрадовался Блюменфельд. — Как только напечатаем, я сразу же начинаю действовать.

— Да, газета не должна лежать в типографии. Ни одного дня. В том вы правы.

Отпивая кофе маленькими глотками, Владимир Ильич думал:

«Кому-то надо поручить транспортировку. Не ему ли? Хотя он как будто недооценивает конспиративность, но у него все же есть некоторый опыт. А кто же будет набирать второй номер? Другого такого наборщика здесь сыскать нелегко. Лучше воспользоваться услугами студента латыша Ролау, которого рекомендовали ему еще в Риге. Знает верный путь. Достаточно дать телеграмму в Цюрих, сразу приедет…»

Управившись с сосисками, Блюменфельд ждал ответа на вопрос о чемоданах, но Владимир Ильич сказал:

— Прежде всего закажите мастеру переплеты. Вы знаете, как это делается? Подскажите ему, если потребуется. А книги для этого я завтра же куплю в Лейпциге.

Про себя решал, кому какие книги послать:

«Глебу на станцию Тайга лучше всего о паровозах. Старковым в Омск какой-нибудь справочник фельдшерицы для Тони. Наде в Уфу… В адрес Нади нельзя посылать — поднадзорная! Но там есть один земец — может передать. Ему, конечно, что-нибудь сельскохозяйственное. И письмо для Нади — тоже в переплет. И непременно шифром».

Прерывая затянувшуюся паузу, добавил:

— Не забудьте предупредить: переплеты не должны отличаться от типографских. Сделает хорошо — заказов будет много.

Вошла хозяйка, высокая, светловолосая, в изящном белом переднике. Владимир Ильич встал первым, поблагодарил с легким поклоном:

— Кофе был отличный!

— Утром будет со сливками, если вы любите.

— Как, геноссе Блюм? Лучше со сливками? И я за сливки.

— Спасибо! — Блюменфельд поклонился хозяйке, слегка шаркнув ногой.

И они вернулись в типографию.

Садясь к редакторскому бюро, Владимир Ильич опять на минуту мысленно перенесся в Приуралье. В Уфе теперь глухая полночь. Надя спит. Быть может, ей снится далекий путь в Германию. Непростой и небезопасный. До самой границы шпики да жандармы. Да и здесь соглядатаи на каждом шагу. А она поедет впервые. Все для нее новое, незнакомое. Надо написать, как ехать и где искать его. А если не дадут паспорта, перейдет границу нелегально. Товарищи помогут.

Рау принес угля, добавил в печку и тихо вышел.

О стекла окон теперь ударялись капли косого дождя. На верстатке Блюменфельда глухо постукивали литеры. Поскрипывало перо под нажимом руки Владимира Ильича, выводившего букву за буквой.

— Вот и все! — воскликнул наборщик, отходя от реала.

— Можете начинать передовую. — Ульянов, полуобернувшись, протянул ему первые листы.

Взглянув на прямые четкие строки, Блюменфельд сказал:

— Вы напрасно так тщательно. Будто для молодого наборщика. Я привык ко всяким почеркам. Даже Аксельрода читаю.

— Ну уж если Павла Борисовича разбираете, тогда я спокоен. А у меня уже остаются последние строчки.

Наборщик не отходил от бюро, и Владимир Ильич спросил:

— Вы еще что-то хотите сказать?

— Все то же. — Голос Блюменфельда звучал упрямо. — Для себя я закажу два чемодана.

Ульянов встал, одной рукой взял его за лямку фартука, тепло посмотрел в глаза:

— Понимаю. Все понимаю, дорогой мой россиянин. И я бы тоже поехал с первым номером, но… Приходится удерживать себя. — Слегка дернул лямку. — Кто же будет набирать второй номер? Кто?

— Я, Вл… Я, геноссе Мейер, — поправился Блюменфельд.

— А ваша оговорка, между прочим, свидетельствует о недостаточной конспиративности. Да, да.

— Это от волнения. А о наборе вы не тревожьтесь: я быстро вернусь. Довезу, посмотрю, с каким огоньком в глазах будут читать наши рабочие…

— Вот это всего важнее. Что будут говорить рабочие — расскажете мне потом. Но поедете со вторым номером. Да, да. Только со вторым. Потерпите. — Владимир Ильич кивнул на печатную машину. — Постараемся сделать через месяц. Не позднее. Договорились?

— Ну хотя бы… А этот как же?

— Повезет один латыш. Студент. Фамилия его Ролау. Запомните. А отдельные экземпляры, как договорились, отправим в переплетах книг.

Недовольно хмыкнув, Блюменфельд пошел к реалу.

Владимир Ильич снова сел на свое место, и перо побежало по бумаге с обычной быстротой:

«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».

Вот и последний лист передовой готов для набора, и Владимир Ильич, взволнованный и сияющий, как перед большим праздником, отнес его наборщику:

— Теперь дело за вами.

— Можете спокойно ложиться спать, — сказал Блюменфельд все с той же ноткой самоуверенности. — Корректура пусть вас не волнует. Еще не было случая…

— Помню, помню, — прервал Владимир Ильич. — И хочу верить в вашу типографскую непогрешимость.

4

Утро было такое же серое, как в предыдущие дни. Окна сверху донизу заплаканные.

В тесной типографии зажгли керосиновые лампы.

Настала долгожданная минута: Ульянов, Блюменфельд и типограф Рау стояли у машины, считавшейся скоропечатной. Дюжий вертельщик поплевал на руки, взялся за крюк, деревянное цевье которого было до блеска отшлифовано жесткой кожей натруженных ладоней; и, напрягая мускулы, повернул большое колесо машины; заскрежетали шестерни, пришли в движение печатные валы, запахло типографской краской, и влажный газетный лист лег на нетерпеливые руки Владимира Ильича. Есть газета! Есть! Сбылась долгожданная мечта!

Рау и Блюменфельд заглянули с боков. Отлично оттиснулось клише: в середине крупно «Искра», ниже под чертой «№ 1, декабрь 1900 года», слева: «Российская социал-демократическая рабочая партия», справа: «Из искры возгорится пламя!» Ответ декабристов Пушкину». Все четко. Все хорошо. А текст… Пожалуй, надо кое-где еще приправить, и Рау вместе с печатником склонился над вторым оттиском.

А Владимир Ильич, хотя внутренняя сторона еще не была оттиснута, вложил в середину лист, напечатанный ранее, и, окинув газету восторженным взглядом, обнял Блюменфельда за плечи, пожал руку Герману Рау, печатнику и вертельщику:

— Данкэ! Данкэ! Данкэ! — едва удержался, чтобы не добавить по-русски: «От всего сердца! От всех российских социал-демократов. От всех марксистов!»

Пройдет какая-нибудь неделя, и новорожденную вот так же будут держать в руках Лепешинский в Пскове, Бабушкин в Иваново-Вознесенске… Глаша Окулова перешлет в свою родную Сибирь… И у всех будет праздник. А для него праздник уже начался. Завтра будут оттиснуты последние полосы.

День рождения газеты запомнится на всю жизнь!

Главное — поскорее переслать «Искру» в Питер Степану Радченко. Ему там очень трудно. Творятся нетерпимые глупости: у рабочих — своя организация, у интеллигентов — своя. В «Союзе борьбы» верховодят «экономисты». «Искра» для них — удар, нашим — подмога в борьбе.

Легким и быстрым шагом Владимир Ильич прошел к редакторскому бюро, зажег лампу под жемчужным абажуром, сел и, как по лесенке, побежал глазами по строчкам первой колонки, чем ниже, тем быстрее и быстрее. Но в середине второй колонки вдруг споткнулся, брови сурово сдвинулись над переносьем, сжатые кулаки опустились на стол.

— Послушайте, геноссе Блюм, что вы наделали?!

— Что, что? — Наборщик всполошенно бросился к нему. — Что там такое? Неужели?..

Острая обида, — первый блин комом! — необычайно взволновала Владимира Ильича. Вскочив на ноги, он ткнул пальцем во второй абзац средней колонки:

— Читайте. Вот отсюда. Читайте вслух.

— «Отодвигают ее…»

— Вы тут сразу проглотили две буквы. Смотрите в оригинале: «Отодвигают же…» Так? Первая погрешность, с которой нельзя примириться. Читайте дальше.

— «Отодвигают эту задачу, во-вторых…»

— А где «во-первых»?

У Блюменфельда щеки стали пунцовыми. Перед другим редактором он бы вспылил: «Не такая уж это крупная… И с кем не бывает…», но сейчас у него перехватило горло, и он чуть слышно проронил:

— Наверно, можно… сократить где-нибудь.

— Ни одной буквы, ни одной запятой! Извольте найти выход из положения…

Рау, принявший случившееся близко к сердцу, поспешил к ним с оттиском последней страницы:

— Мне думается, легче всего сократить вот здесь, а в самом конце полосы поставить поправку.

— Видимо, это единственный выход, — согласился Владимир Ильич, подавляя огорчение. — Но ведь неизбежна остановка машины. И газета сегодня не выйдет. А завтра сочельник, послезавтра рождество…

— Обещаю завтра, — заверил Рау взволнованного редактора.

— Я надеюсь. — Ульянов пожал руку типографа выше запястья, а про себя сказал: «Вперед наука. Ни строчки без последней корректуры!»

Блюменфельд расслабленно присел на угол стола для верстки полос и утер платком лицо: «Теперь, чего доброго, и со вторым номером не разрешит…»

— Я вынужден отложить свой отъезд, — сказал Владимир Ильич типографу и наборщику, — пока не прочту с машины последних полос. Но вы, пожалуйста, без излишней спешки. К вечеру? Это приемлемо.

Предпраздничный ночной поезд был переполнен, — немцы спешили к родным с рождественскими подарками. Ульянова притиснули к стенке вагона. Он, чувствуя себя неуверенно в баварском диалекте, ни с кем не вступал в разговоры. Смотрел на оконное стекло, косо заштрихованное дождем.

Из Мюнхена он сразу же напишет в Цюрих, обрадует Аксельрода: «Сегодня газета должна быть готова». Пожелает ему поскорее отделаться от инфлуэнцы.

Подпись поставит: «Ваш Petroff. Павел Борисович знает все его псевдонимы.

5

На ближней кирке глухо и отрывисто звонил чужой колокол. Будто не литой, а кованый. Даже с трещинкой. И в этом праздничном благовесте не было ничего похожего на разливистый колокольный гул, знакомый с детства.

Владимир Ильич открыл глаза. Сквозь запотевшее окно в комнату пробивался унылый рассвет.

А в Уфе сейчас уже день. Может, сияют снега под лучами солнышка. В углу нарядная елка, и в комнате приятно пахнет хвоей. Надя помогает матери накрывать к обеду праздничный стол…

Здесь все чужое. Даже окно узкое — в угоду готике. Стол под серым сукном, похожим на солдатское. Темно-коричневые стулья с высокими резными спинками, как в суде. Над узенькой кроватью картинка — угрюмый замок на вершине горы.

В углу водопроводный кран, под ним раковина не больше пригоршни. А умывальника нет. Только тазик на табуретке да кувшин. Но сливать-то воду некому. Приходится умываться из тазика, как, бывало, на охоте из весенней лужицы.

Владимир Ильич быстро и легко прошелся по комнате, налил в кружку минеральной воды, развернул бутерброды с колбасой, купленные еще на лейпцигском вокзале, и сел завтракать. Нетерпеливо открыл папку с почтой, полученной секретарем редакции Димкой. На уголках писем краткие пометки Веры Засулич. Хорошо, что прочла и ответила первым корреспондентам.

Письмо от Мартова огорчило его. Задержался где-то Юлий. Не то в Полтаве, не то в Харькове. А может, перебрался еще куда-нибудь? Вот пишет: налаживает связи, подыскивает агентов. Уж что-то очень долго.

А не написать ли ему, чтобы поискал для «Искры» надежный путь через границу? Нет. У него, пожалуй, не хватит деловитости.

Сегодня праздник — Димка не приедет. А Вера Ивановна не утерпит, прибежит. Беспокойная, непоседливая.

Ему не было и восьми, когда имя двадцативосьмилетней Веры Засулич прогремело на весь мир. В тот год петербургский градоначальник Федор Трепов, явившись в предварилку, приказал высечь розгами политического заключенного студента Боголюбова. Видите ли, за непочтение! Вера Ивановна, участница тайных сообществ, не знала студента, подвергнутого экзекуции, но не могла стерпеть надругательства над подследственным. Знакомые пытались успокоить ее: «Не вас ведь высекли». Не подействовало. Она запаслась маленьким револьвером «бульдог», повязала поверх шляпки черный платок, накинула на плечи широкую тальму и отправилась на прием к столичному сатрапу. Когда Трепов вышел в приемную к просителям и оказался перед ней, она вынула из кармана револьвер и нажала собачку:

— За Боголюбова!

Вместо выстрела из-под тальмы — тихий щелчок. Осечка!

Но прежде чем ее схватили за руки, она успела, откинув полу, нажать второй раз, и Трепов повалился.

Ее судил коронный суд с участием присяжных заседателей. Председательствовал популярный судебный оратор Кони. Громкий процесс превратился в суд над Треповым. Даже намеренно подобранные присяжные не могли не увидеть в Засулич героиню чистейшего сердца, не стерпевшую оскорбления, нанесенного не одному Боголюбову — народу, всей стране. Веру оправдали. У выхода из здания суда ее поджидала громадная толпа молодежи, которая и уберегла ее от нового ареста, а добрые люди помогли ей скрыться за границу. Там прогрессивные круги встретили Веру триумфально. В одном демократическом неаполитанском театре о ней даже поставили пьесу…

Обо всем этом Владимир Ильич вспомнил много лет спустя, когда с небольшой надеждой ждал решения судьбы своего старшего брата:

«Ведь оправдали же Веру Засулич…»

Она к тому времени уже была в Женеве видной участницей группы «Освобождение труда», переписывалась с Марксом и Энгельсом, бывала у них в Лондоне, переводила марксистские книги на русский язык. И слава ее не померкла.

А встретились они всего лишь десять месяцев назад, когда Владимир Ильич, возвратившись из сибирской ссылки, тайно наведался в Питер. Александра Михайловна Калмыкова, вдова сенатора, Тетка, как звали ее подпольщики, шепнула ему, что у нее в соседней комнате прячется от посторонних глаз Вера Засулич, приехавшая по чужому паспорту.

— Ее кипучая душа не вынесла эмиграции, — рассказывала Тетка. — Как птица по весне, прилетела на родину. Хочу, говорит, подышать питерским воздухом, хоть одним глазком взглянуть на русского мужика. Ей, в прошлом народнице, интересно знать, каким он стал теперь. Сначала в Женеве для нее раздобыли французский паспорт, язык она знает отлично, но… Внешность подвела. Слава богу, помогли болгары… Идите и называйте нашу Верочку Великой Дмитриевной…

Она представлялась Владимиру Ильичу рослой, крупнолицей, с большими крепкими руками. Потому, вероятно, и не могла сойти за француженку.

Но он увидел маленькую женщину с узкими плечами, бледным продолговатым лицом, острым подбородком и почти непричесанными волосами.

Тогда он еще не знал, что эта женщина считала для себя недопустимой роскошью то, что для других являлось самым необходимым и скромным. Если у нее иногда появлялись свободные деньги, то и при этом друзьям нелегко было понудить ее израсходовать их на какую-нибудь недорогую и необходимую обновку. Веру Ивановну ценили не по одежде, а по уму, по беспредельной преданности революции.

Выхватив левой рукой папиросу из тонких губ, она протянула Владимиру Ильичу правую, маленькую, словно у девчушки.

— Мне рассказывал о вас Жорж Плеханов, — пояснила она тихим голосом. — Он помнит ваш приезд. И возлагает надежды, как на самого способного из своих учеников.

— Вот как! Мне приятно слышать, но… — Владимир Ильич смотрел в круглые светло-серые глаза собеседницы. — Откровенно говоря, я не ожидал…

— Я Жоржа знаю почти четверть века. Он не склонен заискивать. Говорит всегда прямо, иногда даже с ледяной резкостью. А о вас — с огоньком.

— Спасибо. Я как раз собираюсь в Швейцарию, чтобы поговорить с Георгием Валентиновичем о совместной работе. А с вами хотел бы сейчас. У меня есть план…

Они сели на диван в укромном уголке, и Владимир Ильич рассказал об «Искре», которую хотел бы издавать совместно с группой «Освобождение труда». У Веры Ивановны блеснули глаза:

— Как же это умно придумано!.. Значит, мне снаряжаться в обратный путь? А хотелось пожить на родине, летом походить по лугам, белым от ромашек… Но я привыкла подавлять свои желания. Жоржу напишу сегодня же. Вы его еще мало знаете. Это редчайший человек! Эрудит! Первый в Европе знаток Маркса!

— В марксистской эрудиции Георгия Валентиновича я никогда не сомневался.

— Этого и в мыслях невозможно допускать… Поезжайте прямо к нему. Я уверена: он возьмется редактировать газету. Кто же еще, кроме него? Только один он.

Последние слова озадачили Владимира Ильича. Засулич предстала перед ним в ином виде. Хотя он по-прежнему восторгался героиней давно минувших лет, но обаяние ее несколько потускнело, будто на яркую луну набежала тучка…

…Переговоры с Плехановым, претендовавшим на единоредакторство, были долгими и тяжкими. Порой терялась надежда на совместную работу. Обо всем этом записал по свежей памяти для Нади — прочтет, когда приедет.

Теперь их шесть соредакторов. Но Плеханов живет в Женеве, Аксельрод — в Цюрихе. Мартов и Потресов все еще не приехали из России. В Мюнхене, кроме него, Ульянова, только Вера Засулич…

И вот она — легка на помине! — входит в комнату, как всегда с дымящей сигаретой:

— Простите за столь раннее вторжение.

— Что за извинение, Велика Дмитриевна?! Спасибо, что пришли. — Владимир Ильич сделал несколько шагов ей навстречу. — Могу вас порадовать: сегодня газета должна быть готова! Пишите Георгию Валентиновичу.

— Вы не привезли? А я-то надеялась…

— Оттиски привез. Вот, пожалуйста. Сбывается наша мечта!

— Я так ждала этого дня! — Вера Ивановна села на стул, выпустила струю дыма в потолок и на минуту уткнулась в оттиск первой страницы. — Такого рождества еще не бывало! От искры взрывается порох, а его в народе становится все больше и больше.