Онлайн чтение книги Точка опоры
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Владимир Ильич продолжал знакомиться с Лондоном. Он изучил его по карте и заранее составлял для себя очередной маршрут. В те дни, когда почта оказывалась небольшой и когда не надо было писать ответы агентам «Искры», Надежда отправлялась вместе с ним. Ей в особенности полюбились прогулки по обширным паркам, которыми издавна гордилась британская столица. Без них город начисто лишился бы обаяния.

Кенсингтонские сады сливались с Гайд-парком. Через улицу от него начинался Грин-парк. И так добрых четыре версты, до самого Букингемского дворца, протянулась в центре Лондона широкая зеленая полоса. Легкие города!

В Гайд-парке возле пешеходных дорожек могучие платаны, дубы и липы раскинули шатры густой листвы. Шарообразные «майские» кусты были усыпаны мелкими алыми цветочками. На длинном, изогнутом, как сабля, озере плавали утки с пушистыми утятами. По круговой дорожке возле чугунной решетки один за другим мчались денди на рысистых лошадях…

В том же парке, возле Оксфорд-стрит, — пресловутый «уголок ораторов», которые приходят сюда по субботам да воскресеньям, как проповедники в церковь. Некоторые со своими трибунками высотой с табуретку.

Ульяновы уже не однажды бывали там, вслушивались в произношение каждого слова, хотя по-прежнему понимали далеко не все. Слушателей бывало не много. Подойдут пять-шесть человек — оратор уже доволен. Сегодня один призывает вступать в «святое братство» баптистов-субботников, другой расхваливает проект города-сада, где вокруг каждого коттеджа будут расти деревья, третий… А вот третьего-то надо послушать повнимательнее — он критикует министра финансов за высокие налоги! Горячится больше всех. Выговорится до конца — отправится спокойно спать. Да еще будет кичиться так называемой демократией по-британски. Демократией для богачей!

Возле четвертого оратора столпилось человек десять. Интересно, о чем он там?.. Подошли поближе — болтает о социализме! Какими путями двигаться к новому обществу? А идти, оказывается, совсем не надо. И в борьбу вступать не надо. Благоразумие подсказывает: терпеливо жди! Господь бог, всеведущий и всемогущий, узнает о твоем ожидании. Он из хаоса сотворил небо и землю — он же приведет нас в царство социализма.

— А когда приведет? — ехидно спросил молодой человек, похожий на студента. — Может, умрем, не дождавшись…

На него зашикали. На шумок стали подходить любопытные со всех сторон. Оратор, вскинув руки, кричал до хрипоты. И все о том же: верьте, ждите, и вы сподобитесь… Ульяновы усмешливо переглянулись. В православной церкви волосатый поп в золотистой ризе провозгласил бы с амвона: «Господь бог внемлет вам!..»

И сколько же таких болтунов на свете!

Побывали Ульяновы у Букингемского дворца, посмотрели помпезную смену караула. Бравурный марш оркестра. Гвардейцы в красных мундирах, в высоких, похожих на боярские, медвежьих шапках… Словно оперная сцена!

Побывали и в Тауэре — древнем замке, осмотрели в башенном хранилище королевские короны, скипетры и прочие регалии, усыпанные бриллиантами, рубинами, изумрудами. Постояли у площадки, где был казнен первый социальный мечтатель Томас Мор и где по приказу Генриха Восьмого рубили головы его опостылевшим женам. На крепостных башнях каркали черные вороны, откормленные за счет казны. Крепко укоренилась в сознании обывателей средневековая побасенка: пока вороны каркают на башнях — будет нерушимо стоять Британия, загребать себе чужое добро со всех континентов!

Вопиющие контрасты по-прежнему встречались на каждом шагу…

Несколько раз Ульяновы на верху омнибуса ездили в район доков и за Темзу, до крайних остановок, потом шли пешком. Старые-престарые двухэтажные дома вплотную прижимались один к другому, словно в одиночку могли рухнуть. Стены, казалось, продымлены насквозь, ветхие двери покосились, окна вот-вот могли вывалиться вместе с косяками. Углы кирпича крошились, по стенам змеились трещины. Надо думать, такими видел эти трущобы Карл Маркс, видел Энгельс…

Улицы узкие, грязные. Ни деревца, ни травинки. Перед окнами сушилось тряпье. На обшарпанных крылечках играли дети, бледные, оборванные, босые.

— Позорище богатой Англии! — вполголоса возмущался Ленин, и Надежде казалось, что в следующий миг у него от гнева сожмутся кулаки. — Две нации! Нация богачей-хозяев и нация рабов капитализма. Впрочем, и у нас в России так же. И всюду пока так же… У нас еще вдобавок царизм, дикая полицейщина, каторга, плети да розги… Но у нас гнева в народе больше. Да, больше! И революция пойдет с востока. Первый гром, вне сомнения, прогремит над нашей Россией!

Вместе с Алексеевым Ленин ездил на окраину — в Уайтчепл, на митинг рабочих, откупивших на вечер пивную. Вернувшись, рассказывал:

— Сегодня нам посчастливилось увидеть настоящих лондонцев, тех, трудом которых он существует. Пришли загорелые на ветру и возле огненных печей, мускулистые, крепкие, с хваткими мозолистыми руками, с упрямым огоньком в глазах. Любо-дорого было смотреть на них. Будто все родные, близкие, как наши с Путиловского или Обуховского. Жаль, что ты не поехала, — послушала бы. Хотя тебе невозможно на такие собрания: ни одной женщины не было. Да и не могло быть. Только мужчины. И как водится, прорывались соленые словечки. А было очень интересно. Сначала, правда, вылез с речью какой-то лощеный хлыщ из обуржуазившейся рабочей аристократии. Ну и молол чепуху. Вроде того богослова, какого мы с тобой слышали в Гайд-парке: социализм, дескать, придет сам собой, неторопливо, мирно. Я едва сдержался. Если бы владел свободно разговорным языком, взял бы слово. Но его пошлость вскоре не стали слушать, застучали пивными кружками. А вот когда начали выступать настоящие рабочие, настроение сразу изменилось. Эти брали быка за рога, вскрывали самую отвратительную суть капиталистического строя. Эти себя еще покажут! Жаль, что я понимал далеко не все, какую-нибудь половину. Алексеев пытался переводить, но это только мешало…

Владимир отпил несколько глотков чаю.

— Нам с тобой, Надюша, необходимо подналечь на язык. Непременно и безотлагательно.

2

И вот в еженедельнике «Атенеум» появилось объявление:

«Русский доктор прав и его жена желают брать уроки английского языка в обмен на уроки русского».

Первым пришел мистер Реймент, седоватый, похожий на Дарвина. Та же борода, — по-русски называют ее помелом, — та же лысина куполом, глубокие борозды на лбу, большой нос, косматые брови и даже дарвинская бородавка на щеке. Из первого разговора с ним Ульяновы узнали — бывалый человек, живал во многих городах Европы, несколько лет был клерком в Австралии. Теперь служит в одной издательской фирме. Свой литературный язык и его диалекты знает в совершенстве. С таким есть о чем поговорить. Но прежде, чем остановить на нем выбор, Владимир Ильич спросил, почему его интересует русский язык, нелегкий для англичан.

— Да, в этом я уже есть знакомый. Мне един человек говорил, что Карл Маркс за полгода научился читать русские романы. Тургенева, Льва Толстого. Но это же — Маркс! А я за два года не мог: все много перебрасываю словарь.

— Перелистываю.

— Спасибо. Перелистаю… Опять не так? Пе-ре-лис-ты-ваю словарь. А мне тоже хочется читать скоро…

— Быстро. Бегло.

— Бег-оло. Наше издательство печатает переводы с русского. Надо знать.

Упоминание имени Маркса окончательно расположило к мистеру Рейменту, и его попросили приходить по вечерам. Во время разговорных уроков вдвоем расспрашивали об Австралии, а ему рассказывали о России. Затем Надежда знакомила его с правилами русской грамматики, давала письменные задания на дом.

Старик любил, когда ему читали Пушкина или Некрасова, старался запомнить интонацию, чтобы на следующий день прочесть стихотворение наизусть и вот так же без запинки.

За чаем разговаривали об особенностях лондонской жизни, о народных песнях, а когда Ульяновы окончательно убедились, что он не подослан к ним, стали заводить речь и о политике. И мистер Реймент с каждым днем становился все доверчивее и откровеннее. Иногда он, как оратор в Гайд-парке, даже позволял себе слегка критиковать государственный строй и премьер-министра, не касался только короля. Но при этом приглушал голос, подобно человеку, опасавшемуся, что его могут подслушать из-за двери.

Платя за откровенность откровенностью, Ульяновы кое-что рассказали о себе. О тюрьме и о ссылке. Мистер Реймент, не скрывая крайнего удивления, смотрел на Надежду Константиновну широко открытыми глазами, недоверчиво переспрашивал:

— И вы тоже сидел в тюрьма?

— А чему тут удивляться? В царской России многие девушки и женщины за участие в политической борьбе брошены в тюрьмы.

— У меня это… — Мистер Реймент похлопал рукой по лбу. — Нет места моя голова. Нет. Не могу понимать. Если бы моя жена в тюрьма, я бы… я бы… Не знаю, что делал. Моя жена! — подчеркнул он. — Еще больше страшно, если моя невеста…

— Вы отказались бы от нее? — спросил Владимир Ильич.

— Н-не знаю… Думать надо… Если… Если бы любовь очень… Но для всех родня был бы шокинг.

— Ах, вот что! А у нас простые люди девушек, которые за политику сидели в тюрьме, называют героинями.

— Я слышал о русской революционер. И сам я тоже есть политик. Даже немножко выступал как социалист. Только у нас другой условий жизни. Это надо понимать.

Ульяновы переглянулись — пусть выговорится до конца.

— Мой хозяин вызывал меня и говорил, что ему социалист не надо. Совсем не надо. Если я хочу остаться на служба, то должен… как это по-русски?.. Держать язык зубами.

— За зубами, — поправил Владимир Ильич.

— Буду помнить. — Мистер Реймент поблагодарил кивком головы и продолжал рассказывать, медленно подыскивая слова: — В Лондон получить хорошее место трудно. Можно скоро стать безработным, без пенни в доме. А у меня жена, имеем дети. И я решил: социализм сам придет. Без моих речей. Мне жить надо, семья кормить надо. Теперь молчу. Никому не говорю, что я есть социалист. Только вам могу сказать.

Ульяновы снова переглянулись. «Какой мещанин! И сколько их, таких, в благочестивой Англии, кичащейся иллюзорным демократизмом!»

— Нам вы можете говорить обо всем совершенно спокойно и с полной откровенностью. — Владимир Ильич поднял на собеседника слегка прищуренные глаза. — А вам доводилось бывать в рабочих районах? К примеру сказать, в Уайтчепле? В доках?

— Н-нет. Фирма меня туда не посылал.

— Не от фирмы. А просто вы, как социалист, не бывали там?

— Я там не имею знакомый…

— Можно и без знакомых. Послезавтра — тзи дэй афтер ту-морроу — там в одной пивной, в баре, будет митинг рабочих. Надо же знать, как они живут, о чем думают. Адрес у меня есть. Пойдемте. Вместо очередного урока.

— Ну что же, — пожал плечами мистер Реймент. — Если…

— Хозяин? Конечно, не узнает — это же далекий район города. Договорились?

— Я, пожалуй…

— Вот и хорошо! А для меня там тоже будет полезная практика в разговорном языке.

Прощаясь, Владимир Ильич придержал руку мистера Реймента.

— Только хорошо бы не в шляпах… У меня для этого случая есть кепка. К сожалению, одна. — Взял за борт пиджака. — И оденьтесь попроще. Согласны? — Еще раз пожал руку. — Я и не сомневался. А завтра — ту-морроу — уговоримся, где и в какое время встретиться. Гуд бай!

Когда дверь закрылась, Надежда, добродушно улыбаясь, покачала головой.

— Ну и ну, Володя!.. Этак он, чего доброго, и от уроков откажется.

— Ничего. Откажется — другой найдется. А ему очень полезно окунуться в рабочую среду. Авось будет смелее.

— Сомневаюсь… А у тебя хватает терпения возиться с такими «политиками»!

— Дело не в том. Времени не хватает.

3

Британский музей… Один из крупнейших в мире. Многое слышал о нем, многое читал. И не столько о его коллекциях древностей, сколько о прославленной библиотеке. Думал: вот бы где поработать! Редкостное хранилище человеческой мысли, запечатленной на века. Там отыщут для читателя любую книгу. Там все, что издано на английском, — к услугам посетителей. Там русская революционная литература. Там набатный «Колокол» Герцена. Там его «Полярная звезда»… А главное — там статистические сборники, незаменимые зеркала современной экономики.

Вот он, перед глазами. Торжественный, как древний эллинский храм. За чугунной решеткой небольшой дворик, по сторонам два крыла обширного музейного здания, украшенного ребристыми колоннами. В глубине портал, скопированный с Парфенона. Те же восемь колонн, статуи на фронтоне. Разница лишь в том, что в Акрополе все было сооружено из белого мрамора, здесь — из простого камня. От едкого дыма каминов, смешанного с липким туманом, колонны и стены давно почернели, статуи выглядят вылепленными из земли.

Второй раз Владимир Ильич идет сюда. Идет с таким же волнением в душе, как неделю назад. Думает о прошлом. Многие проходили здесь, чтобы приобрести что-то из духовных ценностей в храме науки и потом поделиться с другими. Здесь бывали мыслители в пору их новых открытий. Нередко через этот дворик проходил один неторопливый, сосредоточенный, чернобородый, родственниками добродушно прозванный Мавром… Со временем в его широкой бороде и пышных волосах, не умещавшихся под шляпой, пробились серебристые пряди. Он, конечно, смотрел на колонны. Между ними вот так же, как сейчас, летали сизые голуби. Подымался по этим ступенькам… В книге посетителей библиотеки расписывался: «Доктор К. Маркс».

Когда первый раз Владимир Ильич шел сюда, в его кармане лежало прошение на имя директора:

Рекомендовал его известнейший в стране человек — генеральный секретарь Всеобщей федерации тред-юнионов. Казалось, все формальности соблюдены, и он непременно получит читательский билет. Но его бумаги положили в папку, сказали, что о решении уведомят письмом.

Стало ясно — будут проверять. А что могло вызвать сомнение? Митчелла они не могут не знать. Рихтер? Немец из России? Но в Петербурге немцы не такая уж редкость.

Успокоил себя: для волнения пока нет повода. Библиотека не полиция. Просто мог озадачить случайный листок бумаги, на котором написана рекомендация. Почему не на бланке? Тот ли это Митчелл? В Лондоне им счету нет, как в Москве Ивановым.

А так хотелось бы без промедления переступить порог книжного святилища. Осмотреться там. Ознакомиться со всеми правилами и порядками. Заказать книги…

Вот малоприметный коридор. В глубине массивная дверь. За ней — тишина. Знаменитый Ридинг Рум. По утрам в этот Читальный Зал входил Маркс. Вероятно, легкими, приглушенными шагами…

На стене табличка: открывают в девять. Очень хорошо! Утренние часы он будет отдавать работе над книгами. И лучше всего приходить первым. Минута в минуту.

Не могут они знать, что он совсем не Рихтер. Не откажут в билете… А пока — в музей.

Греческий отдел блистал мрамором. Возле стен и в середине длинного зала — обломки древних статуй, изваянных еще Фидием и его учениками. Одни без рук, другие без голов. Но у всех напряжены каменные мускулы. Слегка желтоватый мрамор казался теплым, как человеческое тело.

Гениальными скульпторами все запечатлено в движении. Куда-то едут всадники на гривастых лошадях. О чем-то спорят боги на Олимпе. Герои сражаются с кентаврами. Мойры, недобрые богини судьбы, готовы оборвать нить чьей-то жизни. Легендарный охотник Кефал вот-вот шевельнется, встанет, будто на заре, и отправится за добычей. Чинно одетые эллины несут дары Афине…

Наклонив голову, Владимир Ильич прочел табличку. Да, так и есть — статуи с Парфенона. Эти с западного фронтона, те — с восточного.

На секунду бросая взгляд на таблички, прошел по всему среднему ряду, прошел возле стены, направился к противоположной. Тут тоже все из Акрополя! Вот и этот богатырски сложенный герой греческой мифологии оттуда. И этот. Ободраны оба фронтона и фризы редчайшего храма. Ну и загребущие руки у «владычицы морей»!

Толпой вошли мальчики в клетчатых юбочках — школьники-экскурсанты из Шотландии. Остановились, как по команде. Длиннолицая женщина в синем жакете взмахнула указкой, словно дирижерской палочкой, обвела ею зал.

— Дети, запомните эту комнату и на все, что хранится здесь, обратите особое внимание. Перед вами величайшая гордость Британского музея, знаменитое собрание лорда Элгина. Будучи посланником, он вывез из Греции это бесценное богатство. Когда вам посчастливится посетить афинский Акрополь, вы можете мысленно перенести вот эти статуи на уцелевший фронтон Парфенона…

«…ободранный подчистую», — добавил про себя Владимир Ильич, отходя в глубину зала. Губы его крепко сжались. Оказывается, на языке колонизаторов дневной грабеж чужих национальных художественных ценностей называется безобидным «собранием». Какое бесстыдство!

В дальнем углу он невольно остановился перед стройной мраморной девушкой в легком одеянии, ниспадающем до ступней, и не мог не залюбоваться. Редкостное изящество! Не случайно Маркс восторгался непревзойденным мастерством художников Эллады.

Присмотрелся повнимательнее. Кариатида! Ей было положено поддерживать какой-то свод. Где? У какого здания? И, конечно, не одной. Где же ее ровесница?

А ведь есть в ней что-то знакомое. Да, да, определенно знакомые черты. Когда-то видел рисунок и читал… Их было, если не изменяет память, шесть сестер…

Вспомнилась старая книга, которую однажды перелистывал в Симбирске. Акрополь. Слева от Парфенона, над самым обрывом — Эрехтейон. Небольшой асимметричный храм, построенный во времена Пелопонесских войн. Перед ним какое-то дерево, заботливо взращенное на каменной тверди. Вероятно, священная олива, по легенде дарованная людям самой Афиной. За углом от главного портала маленький портик. Шесть кариатид поддерживают крышу…

Повернулся к табличке на стене. Да, оттуда мраморная красавица. Одна из шести сестер[39]Позднее греки сделали копию и поставили на место украденной кариатиды. Но даже самая удачная копия всегда остается копией.. И, понятно, из «собрания» все того же лорда Элгина. Посланник колониальной державы вполне оправдал свое назначение! Небось был удостоен благодарности короля.

И Владимир Ильич, сторонясь школьников, приближавшихся к ворованной кариатиде, направился к выходу. В гулком музейном зале его шаги, против обыкновения, стучали жестко и твердо. Древний мрамор обдавал холодком.

Входной билет отказались выдать. В письме директор объяснил: в лондонском справочнике нет домашнего адреса, указанного мистером Митчеллом в его рекомендации. Пришлось снова беспокоить профсоюзного деятеля.

Митчелл был любезен и внимателен. Распорядился, чтобы новую рекомендацию отпечатали на бланке Федерации. В тексте объяснил, что живет на улице, застроенной совсем недавно, и потому его адреса нет в устаревшем справочнике. Подписывая, улыбнулся.

— Поставлю печать. Вот так. Теперь они не найдут путей для отказа. — На прощанье пожал руку. — Желаю успехов, доктор Рихтер.

Вот с этой-то рекомендацией и пришел Владимир Ильич второй раз в музейную канцелярию. Ему думалось: перед ним извинятся за формальное отношение и тут же выдадут билет. Но ему опять сказали:

— Мы проверим. О решении известим.

Не так-то просто проникнуть для работы в святая святых Британского музея!

В назначенный день Владимир Ильич пришел ровно к девяти. Впереди него оказалась пожилая англичанка. За ним еще один читатель, с подбритыми усиками и подстриженной бородкой. Взглянув на них, сотрудник Читального Зала с наисерьезным видом попросил подтвердить, что каждому из них не меньше двадцати одного года, и пояснил:

— Таковы правила. Еще недавно мы допускали в Ридинг Рум только достигших двадцати пяти лет. Сейчас возраст снижен.

В толстый журнал второй строкой за этот день он вписал: «Якоб Рихтер, д-р прав, 30 Холфорд-сквер, читательский билет № А72453». Предупредил, что билет действителен в течение трех месяцев, и передал ручку Владимиру Ильичу. Перо без единой запинки побежало по бумаге, словно он давно привык писать новую фамилию: «Я. Рихтер».

И вот он, ступая легко и бесшумно, перешагнул порог Ридинг Рум. На минуту замер, пораженный торжественностью удивительного зала. Много раз мысленно представлял его себе, но не думал, что этот круглый зал в центре музея имеет такой высокий и величественный свод. Даже ни в одном соборе не видал ничего подобного. И нигде не встречал такой тишины. Кажется, совсем не шелестят страницы книг, не скрипят перья. Библиотекари и читатели передвигаются бесшумно, опасаясь всколыхнуть тишину. В середине стол заказов и два круга столов с ящиками, в которых, как объяснил сотрудник еще до входа в зал, лежат алфавитные книги. От этого центра радиусами столы, разделенные во всю длину досками такой высоты, чтобы читатели, сидящие по обе стороны, ничем не мешали друг другу. Стены — сплошные шкафы для книг. Три этажа, огражденные перильцами. Тут тридцать тысяч томов справочной литературы! Подымайся по одной из лесенок на этаж, иди, придерживаясь за перильца, и бери, что тебе нужно. А поверх книг из-под самого свода льется через тесный ряд удлиненных окон дневной свет. Лучшего, пожалуй, и придумать невозможно!

Отыскав фолианты каталога статистической литературы, Владимир Ильич на нескольких карточках проставил шифры справочников на английском, немецком и французском языках. Передал библиотекарю, а сам поднялся на третий этаж и прошел по всему кругу, присматриваясь к многотомным словарям и энциклопедиям. Потом, придерживаясь за перила, глянул вниз. Там почти все места заняты. Около четырехсот читателей склонились над книгами. За каким же из этих столов любил работать Маркс? Где он делал бесчисленные выписки для «Капитала»? Может быть, здесь же, в библиотеке, набросал вчерне многие страницы. Где? Справа или слева от входа? Возле какого светильника? Нет ли таблички на том месте? Вероятно, нет. А все же во время перерыва на ленч надо пройти по кругу, посмотреть…

Когда спустился вниз, на втором левом столе, который он указал на карточках, уже лежала стопка заказанных им книг. Все, что нужно на сегодня. Так быстро доставили из хранилища! Так аккуратно!

Бегло ознакомившись со всем, что ему принесли, выбрал немецкий справочник о кооперации для сбыта молока и молочных продуктов. Записал себе в тетрадь: в этих кооперативах участвуют 140 тысяч хозяйств. У них, если для простоты взять круглые цифры, миллион сто тысяч коров. А у кого и сколько их? Это может пригодиться для задуманной брошюры, предназначенной деревенской бедноте.

И так же, как когда-то в Шушенском, во время работы над книгой «Развитие капитализма в России», Владимир Ильич стал выписывать себе в тетрадь, сколько во всей Германии бедняков, сколько средних крестьян, сколько богатых, сколько из них участвуют в кооперативах и сколько у каждой группы коров. Подвел итоги: у сорока тысяч бедняков (из каждой сотни т о л ь к о о д и н пользуется услугами кооперации) лишь сто тысяч коров, у пятидесяти тысяч средних крестьян (в кооперации состоят пять человек из сотни) — двести тысяч, у пятидесяти тысяч богатых, то есть у помещиков и кулаков (в кооперации состоят с е м н а д ц а т ь человек из каждой сотни), восемьсот тысяч коров!

«Вот и получается, — опустил ладонь на свою тетрадь, — что кооперация прежде всего и больше всего помогает богатым. При капитализме служит им. И так не в одной Германии — во всей Европе».

Успев сделать себе выписки из всех заказанных справочников, Владимир Ильич к ленчу, который он по привычке все еще называл обедом, вернулся домой. Скидывая пальто, делился радостью с женой:

— Мы не ошиблись, Надюша, что переехали сюда. Ради одной этой библиотеки следовало выбрать именно Лондон.

— Я вижу, ты хорошо поработал.

— Отлично! Чудесный зал! Прекрасное обслуживание! Книжное богатство на всех языках. Здесь пробелы будут гораздо меньше, чем при работе в любом другом месте. У них необыкновенный отдел справок. В самое короткое время по любому вопросу дадут справку, в каких книгах можно найти необходимые материалы. Видать, английская буржуазия не жалеет денег на библиотеку. Они — купцы. Им надо торговать выгодно, а для этого необходимо знать все страны.

— А я сварила щи. Сейчас подогрею.

Надежда пошла на кухню. Владимир — за ней.

— Много времени потратила на эти хлопоты. Могли бы чаем обойтись.

— Нельзя же каждый день только чай.

— А пахнет вкусно…

— Да, нам письмо от Ани. Там на столе.

— Наконец-то отыскалась!

— Я так поняла: она не получила твоего последнего письма из Мюнхена. Тревожилась. Не знала нашего адреса.

— Перехватили шпики. Выходит, вовремя нам удалось уехать.

Владимир прошел в комнату, взял письмо. Пробегая глазами по строчкам, про себя одобрял: «Умница Анюта — уехала под Дрезден. В сосновый бор. Совсем хорошо!»

Надежда принесла кастрюлю, над которой клубился парок. Ставя тарелки на стол, сказала:

— Я очень рада, что Аня пригласила к себе на лето Марью Александровну. Отдохнут вместе.

— Это замечательно! Нам бы всем пора повидаться.

— Съезди к ним. Хотя что я говорю? Тебе в Германию нельзя. И Аню не выследили бы там. Может, они согласятся сюда?

— Ну что ты! Для мамы далеко. И через Ла-Манш ей будет трудно. Вот если бы во Францию…

— Во Франции для них спокойнее. Напиши: пусть едут туда. И сам непременно поезжай к ним. А за дела не беспокойся. Что могу, все сделаю.

— Хотелось бы с тобой… Но посмотрим, как все сложится… А щи, Надюша, вкусные.

— Сметаны недостает. Больно дорогая.

— Ничего. И так хорошо. Хлеб, правда, не наш. К щам бы черный. Ржаной. Да посыпать бы ломтик солью… А в библиотеке, как она ни замечательна, я все же расстроился.

— Да ты ешь, ешь. После расскажешь.

— Пусть приостынут. Мне, сама понимаешь, хотелось взглянуть на стол, за которым работал Маркс. Но нигде такой таблички не оказалось.

— Ты, Володя, многого захотел. Маркс буржуазии — поперек горла.

— Понятно. А все же придет время — такая табличка будет прикреплена. Если удастся определить излюбленный стол автора «Капитала». Пока мне отвечали уклончиво: «Для нас все читатели равны». Только один старый библиотекарь стал припоминать: «Маркс, Маркс… Седая бородища. Словно у пророка… Как же, помню. Хотя прошло много времени. Пожалуй, больше двадцати лет… Он обычно проходит на правую сторону[40]Позднее было установлено, что Маркс работал за вторым столом справа.. За один из этих двух… может, трех столов». И на том старому спасибо.

— А щи-то, Володя, уже остыли. Ешь.

Через несколько дней пришла открытка от Маняши. С видом Волги. С поздравлением по случаю лондонского новоселья.

Сестра писала, что мать скучает, рвется за границу не только для встречи с Анютой, но и с ними. Где? Это надо обсудить. Конечно, там, где для них удобнее.

И Владимир Ильич написал матери:

«Надеюсь скоро увидаться с тобой, моя дорогая. Только не слишком бы утомило тебя путешествие. Непременно надо выбирать дневные поезда и останавливаться на ночевки в гостиницах. За границей гостиницы стоят не дорого, и можно переночевать отлично. Без отдыха же, при быстроте здешних поездов и малых остановках, ездить по нескольку дней совершенно невозможно.

Буду ждать вестей о твоем выезде с нетерпением. Может быть, дашь телеграмму из России или из-за границы, когда сядешь на прямой поезд сюда? Это было бы гораздо удобнее».

Написал «сюда», чтобы жандармы не узнали, где он живет. О Лондоне ни словом не обмолвился. И письмо отправил через один из промежуточных адресов на континенте.

4

Май щедро одарил британскую столицу солнечными днями. В Гайд-парке буйно цвела сирень. Тюльпаны на тонких ножках торжественно приподняли к небу малиновые, белые и фиолетовые бокалы. Сочностебельный люпин устремил кверху стрелы густых соцветий.

В такую пору Ульяновых, где бы они ни оказались, всегда манило за пределы города. Тем более здесь, после сырого апрельского смрада. При малейшей возможности они отправлялись то в одну, то в другую сторону и, как выражалась Надежда Константиновна, «шатались по окрестностям». От очередной воскресной прогулки их мог удержать только обложной дождь, но пора таких дождей миновала, и они уже успели дважды побывать на зеленых холмах Примроз-хилл. Благо, поездка тут оказалась недорогой — шесть пенсов за двоих.

В ту сторону их влекла не только природа. Разузнав, что где-то там же Хайгейтский холм с кладбищем, на ко тором похоронен Маркс, они не могли не поклониться земле, принявшей прах величайшего революционного мыслителя, дорогого им человека.

Неторопливый омнибус провез их по прямой, как хлыст кучера, аллее Риджент-парка и остановился на окраине, у маленькой харчевни. Дальше шли по дороге, вымощенной булыжником, в сторону незнакомого холма. По ее обочинам расположились на отдых под одинокими деревьями горожане, запасшиеся в харчевне пивом и сэндвичами. Зеленые лужайки по обе стороны были обнесены проволочной сеткой: частные владения!

На крутом склоне холма тесными рядами стояли коттеджи, окруженные кустами сирени. На вершине — серая готическая церквушка с прямым крестом, черневшим в небе. Возле входа остановились, прочитали отметку на стене: холм равен по высоте кресту на соборе святого Павла. Оглянулись на громадное чудище города с черно-бурой россыпью домов до самого горизонта. Купол собора казался маленьким, как опрокинутая фарфоровая пиала. Серой змейкой извивалась Темза, кое-где ныряла под черные тучки дыма.

За кладбищенской церквушкой расстилалось ровное нагорье, утыканное мраморными стелами, загроможденное роскошными склепами, будто моделями дворцов с нелепыми здесь колоннами. Были и склепы, похожие на грузные купеческие лабазы. Не среди них же искать могилу Маркса!

Вошли вместе с богомольцами, обратились к лысому ктитору, восседавшему возле ящика для пожертвований на благолепие храма. Тот вскинул удивленные глаза. Маркс? Какой-то немец. Без прибавки «фон». Видать, не знатный родом. Не банкир? Не фабрикант? Не торговый человек? Таких на этом кладбище нечего искать. Ктитор вздохнул, недовольный тем, что посетители не опустили в ящик ни пенса; проговорил сквозь зубы:

— Где-нибудь по ту сторону холма. Там хоронили, когда нижнее кладбище даже не было освящено.

У цветочницы Ульяновы купили два ярко-красных тюльпана. Надежда обернула стебельки газетным листом, несла цветы бережно, словно они были хрупкими.

Прошли половину нагорья, стали по ложбинке спускаться вниз и вскоре увидели слева кладбищенские ворота. В начале главной дорожки, опоясывающей холм, по обе стороны тоже громоздились склепы, только не такие помпезные, как на верхнем кладбище. А дальше слева до вершины и справа до подножия холма — тысячи скромных надгробий: серые плитки, поставленные в изголовья могил, и маленькие каменные кресты. В тесных промежутках зеленела травка, цвели дикие ирисы.

Присматриваясь к скорбным строкам на плитах, дошли до изгороди; вернувшись, остановились на средине: где искать? Вверху или внизу? Если читать все надписи, недели не хватит. Как же быть? Приезжать часто они не могут. Стали расспрашивать у посетителей, направлявшихся с букетиками к могилам родственников. Никто не знал. Но вот приметили седого человека в потертом комбинезоне, с широкими лямками поверх рубахи. В руке корзина. Из нее торчали рукоятки молотков. Обрадовались: старый каменотес может помнить. Спросили. Старик молча оглядел их. Пришлось медленно, с расстановкой повторить вопрос. Каменотес улыбнулся.

— Вы есть русские?

— Почему так думаете?

— Приходили сюда ваши люди. Вот так же не умели говорить. А я давно слышал: старина Маркс читал по-русски. И на могиле долго лежал венок от ваших студентов.

Каменотес повел вниз, лавируя между могильными плитами. Ульяновы шли за ним след в след, чтобы меньше мять кладбищенскую траву и случайно не наступить на цветок ириса.

— Вот здесь, — сказал каменотес, снимая кепку.

Владимир Ильич, обнажив голову, первым взглянул на маленькую полузаросшую травой плиту из серого мрамора. На ней, закрывая несколько довольно мелких, но тщательно выгравированных строк, лежали засохшие букетики фиалок. Тут же стояла баночка с водой, в ней пылали свежие гвоздики. Развернув свои цветы, Надежда один тюльпан отдала мужу. Склонившись, положили их выше плиты, как бы на грудь покойному. Потом Надежда осторожно передвинула фиалки в сторону, и они прочли:

Ульяновы, склонив головы, молча стояли несколько минут.

Надежда думала: «И Елена Демут, верная служанка, няня всех их детей, а точнее — преданный друг семьи, легла в эту общую могилу».

Ленин представил себе час прощанья. Энгельс, старый друг и соратник Маркса, произносит речь…

Однажды прочтенные, слова навсегда врезались в память и теперь как бы звучали в голове:

«Правительства — и самодержавные и республиканские — высылали его, буржуа — и консервативные и ультрадемократические — наперебой осыпали его клеветой и проклятиями. Он отметал все это, как паутину, не уделяя этому внимания, отвечая лишь при крайней необходимости. И он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, но вряд ли был хоть один личный враг.

И имя его и дело переживут века!»

Каменотес надел кепку, пошел назад к дорожке. Ульяновы — за ним.

Но Владимир Ильич вскоре оглянулся на могилу, запоминая путь к ней. Он ведь должен, он обязан привести сюда своих друзей, когда те приедут в Лондон.

С дорожки он еще раз посмотрел в сторону могилы[41]Исполнительный комитет Компартии Великобритании приобрел права на могилу Маркса, и в 1956 году все захоронение было торжественно перенесено к главной дорожке и там сооружен памятник. На строгом четырехугольном постаменте из серого гранита — бронзовый бюст Маркса, изваянный скульптором Лоренсом Брэдшоу. В верхней части постамента покрыты золотом слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Несколько ниже крупные буквы: «Карл Маркс». В середине врезана плита, взятая с прежнего захоронения. Под ней — чеканные строки: «Философы лишь различным образом ОБЪЯСНЯЛИ мир, но дело заключается в том, чтобы ИЗМЕНИТЬ его».. Потом окликнул каменотеса; пожимая ему руку, поблагодарил:

— Тсэнк ю вэри, вэри мач! — И только тогда вспомнил о шляпе, которую все еще держал в левой руке.

На старом месте поставлена гранитная плитка, сообщающая о том, что тут была первая могила Карла Маркса.

5

— Здравствуй, Наденька! — Давняя подруга, едва успев перешагнуть порог, поцеловала Крупскую в щеку. — Здравствуй, моя милая! — Поцеловала во вторую. — Ох, и соскучилась я по тебе! А ты?

— Я тоже. — Надежда Константиновна обняла гостью. — Здравствуй, Аполлинария Александровна!

— Боже мой, как официально! Ты же всегда звала меня Лирочкой.

— Здравствуй, Лирочка, — смущенно поправилась Крупская и обняла покрепче.

— Надеюсь, с мужем знакомить не требуется? Помнишь? Хотя столько лет прошло!

Константин Тахтарев, поклонившись, с некоторой нерешительностью поцеловал руку Надежды Константиновны.

Услышав голоса в передней, вышел Владимир Ильич. Аполлинария, подавая руку, указала глазами на мужа:

— Наверно, и вы помните по Питеру моего Тахтарева?

— Еще бы не помнить! — рассмеялся Ленин. — Спорили немало. Правда, больше с вами. С Константином Михайловичем в Питере по-настоящему поспорить не успел: помешал мой арест. Зато в Мюнхене мы наверстали. Когда Константин Михайлович приезжал сманивать меня в свою веру. Разве вы не знаете? Сначала он, — Владимир Ильич на секунду повернулся к жене, — пытался залучить Плеханова, потом ко мне пожаловал этаким Мефистофелем. Но попытка соблазнителя оказалась напрасной.

— Теперь уж не жалею, — махнул рукой Тахтарев.

— Да? Приятно слышать. Прошу. — Владимир Ильич указал на свою комнату. — А Надюша нас, вероятно, чаем угостит.

— Даже с галетами…

Крупская вспомнила Невскую заставу, вечерне-воскресную школу для рабочих. Там-то она и подружилась с учительницей Аполлинарией Якубовой. Вместе посещали подпольные кружки, вместе, повязавшись платками, ходили к ткачихам фабрики Торнтона… Но в последний год жизни в Питере их дружбу рассекла трещина: Лирочку попутали «экономисты», после ареста «стариков» завладевшие «Союзом борьбы».

Вспомнился по Питеру и пышноволосый студент-медик, носивший кличку Обезьяна. У него были такие же, как он, молодые, шумливые и самоуверенные друзья. Вслед за ними Лирочка на сходках крикливо повторяла: социал-демократы, дескать, напрасно мечтают о руководстве рабочим движением, их дело — обслуживать это движение, просвещать мастеровых. И ничуть не больше. Однажды во время спора так раскричалась, что с ней даже стало дурно. Обезьяна накапал ей валерианки в рюмку…

Было до боли жаль, что подруга так заблуждается, но вразумить ее не удалось, и пути их стали расходиться.

Перед новыми арестами Тахтарев успел уехать за границу, а Лирочку в тюремном вагоне отправили в Сибирь. Через несколько месяцев ей удалось бежать из Енисейской губернии, перебраться за границу, и где-то там, в чужой стране, она обвенчалась с Обезьяной.

О кличке Тахтарева вскоре все забыли, знали его как редактора газеты «Рабочая мысль», пристанища «экономистов». Но «Искра» постепенно выбивала у него почву из-под ног. Вот тогда он и попытался соблазнить Плеханова редакторским креслом и даже наведался к Владимиру Ильичу в Мюнхен…

Брошюра Ленина «Что делать?», как торпеда, нанесла утлому суденышку грозную пробоину, и незадачливый капитан предпочел заблаговременно покинуть командный мостик. В Париже Тахтарев читал лекции в Сорбонне, затем вместе с женой перебрался за Ла-Манш. И вот они в гостях у давних знакомых, которых за непоколебимую приверженность марксизму не без упрека называли ортодоксами.

Пили чай. С неприятной для всех натянутостью разговаривали о погоде, о лондонских неудобствах и контрастах, старались не упоминать ни о чем, что могло бы напомнить о былых спорах и о брошюре Ленина, почти доконавшей «Рабочую мысль», готовую вот-вот кануть в Лету.

Но они были политиками и не могли без конца разговаривать о пустяках. Спор возник сначала об английских профсоюзах, значение которых гость преувеличивал, но вскоре же перекинулся на Струве.

— Вы как хотите, а я лично всегда считал Петра Бернгардовича человеком идейным и искренним, — пытался убеждать Тахтарев. — И тогда, когда он увлекался рабочим движением, да и социал-демократией, и теперь…

— Теперь, когда он превратился в изменника и ренегата…

— Это уж слишком…

— Иначе, батенька, не могу.

— В прошлом году вы называли его помягче — политическим жонглером.

— Да, называл. И даже это некоторые товарищи, — Владимир Ильич вспомнил письмо Аксельрода, — считали моей резкостью. Ну, а как же иначе? Присмотритесь поближе к любезнейшему Петру Бернгардовичу. Почитайте повнимательнее. И вы увидите: он боится революции. Холопствует во имя жалких реформ. Превратился в идеолога либеральной буржуазии. Разве это не мастер ренегатства?

— А если кто-нибудь из рабочих, начитавшись «Искры», поднимет на него руку и, не дай бог, расправится с ним?

— Ну уж, это ваша фантазия! — усмехнулся Ленин; опуская кулак на кромку стола, продолжал: — Мы обязаны расправиться с ним на страницах печати. И для этого, как бы вам ни хотелось, мы не будем надевать замшевые рукавицы.

— Хорошо, что не ежовые, — скривил губы Тахтарев.

Надежда протянула руку за пустой чашкой Лирочки: не налить ли еще? Та, поблагодарив, отодвинула чашку подальше и встала.

— Нам, пожалуй, пора домой.

— Да, мы засиделись, — поспешил подхватить Тахтарев. — Договорим при другой встрече. И лучше бы у нас.

— Думаете, спор пойдет мягче? Не ручаюсь. — У Владимира Ильича загорелись иронические искорки в глазах; провожая гостей до двери, пообещал: — А в гости непременно зайдем. Ты согласна, Надюша?

— Конечно, зайдем, — отозвалась та, целуя подругу.

— А прямота ваша как таковая, — заговорил Тахтарев, держа шляпу в руках, — мне начинает нравиться. И подумать нам есть о чем. Да, — качнул шляпу в сторону Ульяновых, — вы здесь новички, а мы в Лондоне уже освоились, если что нужно — только скажите…

— Без всякого стеснения, Наденька, — добавила Лирочка. — Мы в любую минуту готовы помочь.

Когда они ушли, Владимир сказал:

— Может, удастся повлиять… Здесь каждый человек дорог. И то, что Тахтарев сбежал с капитанского мостика тонущего суденышка «экономистов», уже хорошо.

6

День выдался особенный — дороже самого большого праздника. Владимир Ильич волновался и радовался не меньше, чем в Лейпциге, когда рождался первый номер «Искры». Просматривая в малюсеньком кабинете, уступленном Квелчем, утренние лондонские газеты, с секунды на секунду ждал: вот-вот послышатся шаги на лестнице и наборщик, одновременно исполняющий обязанности метранпажа, бережно, как акушер новорожденного, внесет влажный лист — оттиск набора первой полосы, необычной за все полтора года. На ней — проект программы, создание которой потребовало так много времени. Долгие обсуждения вариантов, споры с соредакторами чуть ли не по каждой строке отняли целую зиму. Теперь все позади…

А так ли? Можно ли успокаиваться? Не придется ли снова браться за перо? Благо, комиссия, сводившая в Швейцарии его и плехановский варианты, замечания и поправки в единый текст, записала, что в случае несогласия он может выступить с критикой в печати. А надо ли предавать гласности то, что у них по многим пунктам не было единства взглядов?..

Перед сдачей в набор прочитал проект программы дважды, но так и не решил, будет ли критиковать этот текст. Аксельроду написал, что хочет «паки и паки перечесть программу в печати «на спокое». Понятно, не только сейчас, в корректуре, но и после, когда весь номер будет отпечатан.

Заслышав шаги, отложил газеты, поднялся из-за стола и нетерпеливо потер ладони.

— Вот хорошо! Вот спасибо! — Принял лист с рук на руки и расстелил на столе. — Верстайте скорее следующие полосы.

— Не знаю, хватит ли набора.

— Не хватит — добавим. За рукописями дело не станет.

Наборщик обтер руки о фартук, достал пачку сигарет, чиркнул спичкой о коробку и, прикурив, пошарил глазами по столу — пепельницы не нашел. Сунул огарок в коробку, жадно затянулся дымом. В другое время Владимир Ильич поморщился бы и хмыкнул от противного запаха, а сейчас будто и не заметил табачного дыма. Склонившись над столом, окинул придирчивым взглядом влажный лист: ни заглавием, ни шрифтами не отличается от тех первых полос газеты, что приносили ему в Мюнхене. Отлично! Превосходно!

— Вы, кажется, что-то сказали? — Наборщик, спохватившись, отмахнул дым в сторону. — Или мне послышалось…

— Ясно оттиснута каждая буква! — Владимир Ильич вскинул глаза на типографа. — Пожалуйста, поспешите. Дорог каждый час.

— Не сомневайтесь. Если б не понимал, не приехал бы сюда.

— Надеюсь на вас. И Георгий Валентинович ждет этот номер.

— Понятно… Такое дело заварили!..

Наборщик вышел. А Ленин, обмакнув перо в чернила, написал под заглавием газеты: «№ 21, 1-го июня 1902 года».

Программа удобно уместилась на странице: строчка в строчку, в конце осталось место только для трех звездочек в линейку. Под заголовком особой строкой подчеркнуто, что проект выработан редакцией «Искры» и «Зари».

«Посмотрим, посмотрим, как выглядит в печати».

Будет он писать критику или не будет, это уже вопрос второстепенный. Главное сделано. И целая полоса жизни осталась позади. Теперь открывается прямой путь ко II съезду, к новому этапу борьбы за сплоченность всех марксистских организаций России.

Да, его последние замечания приняты. А многие абзацы сохранены почти в том виде, в каком они вышли из-под его пера еще в девяносто пятом, когда писал молоком в камере петербургской Предварилки и тайно пересылал на волю. Многократно повторенный текст так врезался в память, что немудрено и не заметить какую-нибудь буквенную опечатку. Нужно читать не спеша.

Общие формулировки Плеханова заменены конкретными. Хорошо! Расплывчатый термин «трудящаяся и эксплуатируемая масса» уступил место реальной оценке революционной роли пролетариата. Очень хорошо! Внизу первой колонки приостановился на абзаце: «Необходимое условие этой социальной революции составляет диктатура пролетариата, т. е. завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров». Правильно! Сохранили основное. Без этих слов программа не стала бы боевым оружием партии, каким ей надлежит быть.

Нет, он не будет писать критики. В принципе оспаривать уже нечего. Хотя кое-где еще надо почистить стиль, но это можно будет сделать во время съезда.

Ленин дочитывал последние строчки, когда неожиданно пришла Надежда:

— Извини, Володя, я, кажется, не вовремя…

— Наоборот, очень вовремя. Я уже собирался подписывать полосу, но будет лучше, если еще ты прочтешь. Свежими глазами. В таком документе, сама понимаешь, каждая запятая должна стоять на своем месте. Садись на мой стул.

— Ничего, я вот тут, на уголке. А пришла я не с пустыми руками — у нас сегодня на редкость богатая почта! Что-нибудь да пригодится в номер.

— А ну-ка, ну-ка, дай. Что тут самое важное?

— Даже трудно сказать. — Надежда подала листы расшифрованных писем. — Все важное, все интересное, значительное. Особенно из Нижнего Новгорода… А верхнее письмо от Дмитрия.

— От Мити?! Что-нибудь о наших? Мама выехала или все еще дома?

— Похоже, что он не знает. Пишет только о делах. В ответ на наше письмо.

— А мы-то с тобой тревожились, что оно затерялось… Ну, и что у него там?

Дмитрий писал, что у них на юге нет свежей партийной литературы, и просил прислать разных номеров «Искры» и брошюр в пределах пуда. Тут же сообщил новый адрес: Одесса, Пересыпь, библиотека городских скотобоен. А письма для него лучше всего отправлять в каких-нибудь французских медицинских книгах.

— Как видишь, Митя уже стал неплохим конспиратором. Книгу для него поищи, а напишем вместе.

Второй лист — от Фридриха Ленгника. Давний друг по сибирской ссылке спешил сообщить о крестьянских волнениях:

«Ходит слух, что на юге солдаты отказались стрелять в крестьян: в Полтаве крестьяне вынесли иконы и поставили их между собой и солдатами».

— Ты обратила внимание? Солдаты отказались стрелять! — вырвались у Владимира Ильича восторженные слова, но он тут же остановил себя: — Ничего… Читай, читай. Не буду мешать. После поговорим.

Взял третье письмо. Агент из Кореиза советовал посылать «Искру» Льву Толстому, находящемуся в Крыму на леченье.

Если сам писатель не снизойдет до нее, то она будет попадать в руки ее сторонников.

«Интересно. Когда поправится, вдруг да снизойдет…»

А вот новая весточка от Ивана Радченко. Самый подвижный, деятельный и бесстрашный из летучих агентов наладил путь через Финляндию и просит немедленно послать «товара» пудов пять.

«Ай да Аркадий!.. Вот молодец!»

Радченко открыл путь, какого еще не бывало, — прямо в рабочий Питер! И в такое время, когда провалились старые пути. Этот, похоже, из надежных надежный. А новинки пойдут почтой в Публичную библиотеку Владимиру Васильевичу Стасову. Почетному члену Академии наук. Единственный адресат с таким титулом! Оказывается, старик с нами! От него все попадет в руки его племянницы Елены Дмитриевны Стасовой, своего человека в Петербургском комитете, утонченного знатока конспирации.

На всякий случай Радченко добавил, что Стасова, по кличке Жулик, останется в Питере его наследницей.

«Тревожится за себя… А ему-то необходимо сохраниться. Во что бы то ни стало…»

Надежда читала уже вторую колонку. «Самодержавие народа…», «Всеобщее, равное и прямое избирательное право…», «Признание права на самоопределение за всеми нациями…» — все предложено Володей. И добрых два десятка пунктов тоже написаны им. Об основах программы он думал и в тюрьме, и в сибирской ссылке, и в мюнхенские месяцы «Искры».

Как учительница, она с особым вниманием вчитывалась в строки о школе:

«Отделение церкви от государства и школы от церкви.

Даровое и обязательное общее и профессиональное образование для всех детей обоего пола до 16-ти лет. Снабжение бедных детей пищей, одеждой и учебными пособиями за счет государства».

Конечно, надо все даром, все за счет государства. В особенности тем детям, родители которых живут в каморках да в закутках фабричных казарм. А в деревнях таким, как шушенский Минька. Против этих пунктов и на съезде, надо думать, никто не возразит. Это же явится одним из громадных завоеваний пролетарской революции.

Той порой Владимир Ильич окинул быстрым взглядом сообщение Нижегородского комитета. Что, что такое? Волнение в Сормове в день Первого мая! Это же самое важное. Непременно в номер.

И начал читать медленно, как всегда перед сдачей в набор. «В пять часов вечера толпа рабочих направилась к заводской конторе и уничтожила там разные бумаги». Вот это напрасно. Бумаги могут пригодиться как вещественные доказательства безудержной эксплуатации рабочих, им место в архивах. «То же произошло и в канцелярии пристава». Не побоялись разгромить! Значит, терпение кончилось, гнев достиг предела. Такой момент не следует упускать. Нигде. Ни на одном заводе. Ни на одной фабрике. Всюду возглавлять вовремя, стихийное восстание превращать в целенаправленное. Не упускать момента. И волжане не упустили его. «На место происшествия явилась толпа сознательных рабочих». Почему же «толпа»? Явно не то слово. Если сознательные, то у них не может не быть элемента организованности. Да, вот их призыв: «Мы должны другими путями добиваться уничтожения теперешних несправедливых порядков». Верно! Только недостаточно энергично. А кто это говорит? Заглянул в конец письма. Петр Заломов! Так это же…

Повернул голову к жене:

— Ты, Надюша, помнишь, Булочка рассказывала о Заломове? Вероятно, тот самый.

— Да. Знамя заранее готовил…

— Тут и о знаменах пишут!.. Извини, оторвал тебя…

И продолжал читать: «После этого, сплотившись с толпой, сознательные товарищи направились по Большой улице с пением революционных песен и с красными знаменами…» Молодцы! Сумели использовать стихийное возмущение, подчинили своей воле! «Народ сплошной толпой стоял по обе стороны улицы… Некоторые, слыша пение, не могли удержаться от слез». Ясно, в пролетарских районах уже заждались красных знамен.

Перевернул листок. «Были вызваны солдаты. Демонстранты вплотную подошли к ним… Солдаты начали разгонять прикладами. Безоружные рабочие должны были уступить. Только один товарищ остался до конца, не выпуская из рук знамени. «Я не трус и не побегу, — крикнул он, высоко поднимая знамя. — Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода!» Какая отвага! Какая стойкость! И правильно пишут нижегородцы: «Кто из вас, товарищи, не преклонится перед мужеством этого человека…»

— Надюша, еще раз извини, но я не могу не повторить этих слов: «Не боясь солдатских штыков, твердо остался на своем посту».

— Арестовали его. Там, во втором письме, сказано… И одновременно схвачено еще человек двадцать…

— Наши герои не одиночки! — Владимир Ильич твердо опустил руку на письмо. — В Поволжье жив бунтарский дух! Старая закваска. Еще со времен Степана Разина и Емельяна Пугачева. Но дрожжи новые и цели ясные. А пример сормовцев воодушевит весь рабочий класс России. Сегодня вышли только со знаменами — проба сил! Завтра выйдут с оружием в руках. Мы накануне нового этапа революционного движения.

Вошел метранпаж. Владимир Ильич отдал ему подписанную полосу.

Оставшись снова вдвоем, Ульяновы еще долго разговаривали о поволжанах, о подвиге Петра Заломова, который навсегда останется в памяти народа, но не могли предположить, что через пять лет, читая горьковский роман, они узнают его в образе Павла Власова.

7

Не ждал от Плеханова таких резких замечаний. Хотя его раздражительность и не была новостью…

…В прошлом году рукопись статьи «Гонители земства и Аннибалы либерализма», в которой критиковал Струве за его политическое жонглерство, соредакторы читали полтора месяца! Плеханов, Аксельрод и Засулич потребовали «смягчений»: не надо, видите ли, обижать буржуазных либералов. Им хотелось, чтобы и он, Ульянов, жонглеров да изменников гладил по шерстке, но он этого не может делать. И не будет.

Однако он прислушался к замечаниям, касающимся определенных фраз, и все смягчил, но принципиальные положения статьи сохранил и общий тон оставил прежним. Ведь в полемике с бывшим легальным марксистом, переметнувшимся к буржуазии, нельзя поступаться ничем. Даже при настойчивом воздействии Плеханова.

Та статья увидела свет в журнале «Заря». А вот судьба новой статьи оказалась исключительно трудной. В половине апреля рукопись аграрной программы русской социал-демократии соредакторы «Искры» и «Зари» обсуждали в Цюрихе. Юлий записал их замечания, прислал в Лондон. Там было к чему прислушаться. Тотчас же сел за стол, внес поправки, переписал все заново и отправил в Швейцарию на второе чтение.

Сейчас вернулась эта статья. Перелистав ее, удивился до крайности: оборотные стороны всех страниц исписаны раздраженной рукой Плеханова. И до того небрежно и пренебрежительно, что даже новый текст не сличен с первоначальным, будто и не было авторских поправок. А тон замечаний такой оскорбительный, что невольно напрашивалась мысль — почтенный соредактор заранее поставил своей целью показать, что совместная работа дальше невозможна.

Владимир Ильич встал, походил по комнате, мысленно спрашивая себя: «Что его разозлило так? Что?.. Статья не давала для этого ни малейшего повода. В ней нет и намека на полемику с ним». Позвал Надежду.

— Полюбуйся, что тут понаписал Плеханов, — указал глазами на статью.

Пока Надежда читала, продолжал ходить, обдумывая, как бы ответить поспокойнее. Непременно на каждое несправедливое замечание. А их два с половиной десятка. И только одно, касающееся отдельного слова, приемлемое.

А самое возмутительное то, что каждое второе замечание Плеханов сопровождает словами: «Ставлю на голоса». Такого еще не бывало! Раздраженный соредактор превзошел самого себя! И почти под каждой такой фразой выведено трясущейся старческой рукой: «Присоединяюсь. П. А.». Аксельрод известен: давно присоединяется! Но не бывало, чтобы к таким явным и нарочитым придиркам…

Что же дальше? Двое «ставят на голоса». Вера Ивановна безоговорочно присоединится к ним. Половина редакции! И не известно, в какую сторону колебнется Потресов. А Юлий? Устоит ли против этой тройки? Чего доброго, они могут развалить с таким трудом начатое дело, для партии необходимое, как жизнь. И это накануне подготовки к съезду! А из-за чего? Из-за дьявольского самолюбия!

Перевернув последний лист, Надежда подняла глаза, полные горького недоумения.

— Володя, что же это такое?!

— А я тебя спрашиваю.

— По-моему, его рукой водила злость. Все еще не может простить нам переезд сюда.

— Похоже. Очень похоже. А злость при решении политических вопросов плохой советчик.

— Знаешь что?.. Пойдем-ка чай пить. Я быстро подогрею.

За чаем Надежда завела разговор о Волге. Как там сейчас хорошо! Цветут сады, по ночам не умолкают соловьи…

— Которых баснями не кормят, — рассмеялся Владимир. — И я уже не нуждаюсь в успокоении. На все придирки могу ответить без нервозности.

— Отложил бы лучше на завтра.

— Ты же знаешь, я не привык ничего откладывать. Но сначала отвечу в той же рукописи.

Вернувшись в свою комнату, Владимир Ильич на оборотных сторонах страниц написал ответы на каждое замечание. Все по-деловому. И лишь один раз у него вырвалось негодование — рядом с плехановскими словами «ставлю на голоса» он написал: «Ставлю на голосование вопрос о том, п р и л и ч н ы ли по отношению к коллеге по редакции подобные к а н к а н н ы е по тону замечания? и куда мы придем, если начнем в с е т а к угощать друг друга??»

На обороте последней страницы не хватило места для заключительного ответа — написал его на отдельном листе:

Листок прикрепил к рукописи. Это для себя. Для успокоения. Плеханов этих строк никогда не прочтет. А ведь грубости его нельзя оставить без ответа.

И, снова походив по комнате, Владимир Ильич достал лист почтовой бумаги.

Поставив подпись: « Н. Л е н и н », опять задумался.

В статье исправил одно слово и попросил Надежду переписать для набора: выпуск очередной книжки «Зари» нельзя дальше откладывать.

Перед сном Ульяновы погуляли по тихим улицам Лондона, но это не помогло, заснуть в ту ночь Владимир Ильич не смог.