Онлайн чтение книги Том 3. Басни, стихотворения, письма
Стихотворения

Ты здравым хвалишься умом везде бесстыдно,

Но здравого ума в делах твоих не видно.

Или беспутно ты являешься надмен,

Или некстати подл и слишком унижен;

На свете редкие ты вещи презираешь,

Тогда как к мелочным почтителен бываешь;

Ты любишь вредное, от здравого бежишь,

В надежде ты пустой лета свои влачишь;

Или уныние томит тебя напрасно;

Или на свете сем всё кажется опасно;

Не ужасаешься зловредных лишь вещей.

Послушай ты меня, последуй мысли сей,

Что настоящее с прошедшим съединится

И будущее впредь, как бывшее, явится.

Ты блага твердого не твердо лучшим чтишь,

Не вещию себя, ничтожеством манишь.

Когда один вопрос в беседе сей наскучит,

Разбор других по сем тебя подобно мучит.

Желаешь ли себе спокойствие снискать?

Так больше делать тщись ты, нежель вопрошать.

Заря торжественной десницей

Снимает с неба темный кров

И сыплет бисер с багряницей

Пред освятителем миров.

Врата, хаосом вознесенны,

Рукою время потрясенны,

На вереях ^* своих скрыпят;

И разъяренны кони Феба

Чрез верх сафирных сводов неба,

Рыгая пламенем, летят.

Любимец грома горделивый

Свой дерзкий, быстрый взор стремит

В поля, где Феб неутомимый

Дни кругом пламенным чертит.

Невинной горлицы стенанье

И Филомелы ^* восклицанье,

Соедини свой нежный глас,

Любви желаньи повторяют,

И громкой песнью прославляют

Природу воскресивший час.

От света риз зари багряных

Пастух, проснувшись в шалаше,

Младой пастушки с уст румяных

Сбирает жизнь своей душе.

Бежит он — в жалобах Темира

Вручает резвости зефира

Волнисто злато мягких влас;

Любовь ее устами дышет,

В очах ее природа пишет

Печали нежной робкий глас.

Пастух в кустах ее встречает;

Он розу в дар подносит ей;

Пастушка розой украшает

Пучок трепещущих лилей.

Любовь, веселости и смехи

В кустах им ставят трон утехи.

Зефир, резвясь, влечет покров

С красот сей грации стыдливой;

Пастух, победой горделивый,

Стал всех счастливей пастухов.

К водам, где вьет зефир кудрями

Верхи сребриста ручейка.

Путем, усыпанным цветами,

Ведет надежда рыбака.

Друг нежный роз, любовник Флоры,

Чиня с ручьем безмолвны споры,

Против стремленья быстрых вод

В жилище рыбы уду мещет:

Она дрожит, рыбак трепещет

И добычь к берегу ведет.

Тот тесный круг, что Феб обходит.

Есть круг веселия для вас:

Забавы, пастыри, выводит

Вам каждый день и каждый час.

Любовь Тирсисовой рукою

Из лиры льет восторг рекою

Прелестных граций в хоровод.

Пастушек нежных легки пляски,

Сердца томящие их ласки

Неделей делают вам год.

Но ах! в кичливых сих темницах,

Где страсть, владычица умов,

Природу заключа в гробницах,

Нам роет бед ужасных ров,

Не глас Аврору птиц прекрасных

Встречает — вопль и стон несчастных;

Она пред сонмом страшных бед,

В слезах кровавых окропляясь,

Пороков наших ужасаясь,

Бледнея в ужасе идет.

При виде пасмурной Авроры,

Скупой, от страха чуть дыша,

Срывает трепеща запоры

С мешков, где спит его душа;

Он зрит богатства осклабляясь…

С лучами злата съединяясь,

Едва рождающийся день

Льют желчь на бледный вид скупого,

И кажут в нем страдальца злого

Во аде мучимую тень.

Уже раб счастия надменный

Вжигает ложный фимиам,

Где идол гордости смятенный,

Колебля пышный златом храм,

Паденья гордых стен трепещет;

Но взор притворно тихий мещет:

Его ладью Зефир ведет…

Но только бурный ветр застонет,

С ладьей во ужасе он тонет

В волнах глубоких черных вод.

Авроры всходом удивленна,

Смутясь, роскошная жена

Пускает стон, что отвлеченна

От сладостных забав она;

Власы рассеянны сбирает,

Обман ей краски выбирает,

Чтоб ими прелесть заменять.

Она своим горящим взором

И сладострастным разговором

Еще старается пленять.

Во храме, где, копая гробы ^*,

Покрывши пеною уста,

Кривя весы по воле злобы,

Дает законы клевета;

И ризой правды покровенна,

Честей на троне вознесенна,

Ласкает лютого жреца;

Он златом правду оценяет,

Невинность робку утесняет

И мучит злобою сердца.

Се путь, изрытый пропастями,

Усеян множеством цветов,

Куда, влекомые страстями,

Под мнимой прелестью оков,

Идут несчастны человеки

Вкусить отрав приятных реки

И, чувствы в оных погубя,

В ужасны пропасти ввергаться

И жалом совести терзаться,

Низринув в гибели себя.

Доколь, сын гордыя Юноны ^*,

Враг свойства мудрых — тишины,

Ничтожа естества законы,

Ты станешь возжигать войны?

Подобно громам съединенны,

Доколе, Марс, трубы военны

Убийства будут возглашать?

Когда воздремлешь ты от злобы?

Престанешь города во гробы,

Селеньи в степи превращать?

Дни кротки мира пролетели,

Местам вид подал ты иной:

Где голос звонкой пел свирели.

Там слышен фурий адских вой.

Нимф нежных скрылись хороводы,

Бросаются наяды в воды,

Сонм резвых сатир убежал.

Твой меч, как молния, сверкает;

Народы так он посекает,

Как прежде серп там класы жал.

Какой еще я ужас внемлю!

Куда мой дух меня влечет!

Кровавый понт ^* я зрю, не землю,

В дыму тускнеет солнца свет.

Я слышу стоны смертных рода…

Не расторгается ль природа?..

Не воскресает ли хаос?..

Не рушится ль вселенна вскоре?…

Не в аде ль я?.. Нет, в Финском море,

Где поражает готфа ^* росс.

Где образ естества кончины

Передо мной изображен,

Кипят кровавые пучины,

И воздух молнией разжен.

Там плавают горящи грады,

Не в жизни, в смерти там отрады.

Повсюду слышно: гибнем мы!

Разят слух громы разъяренны.

Там тьма подобна тьме геенны;

Там свет ужасней самой тьмы.

Но что внезапу укрощает

Отважны россиян сердца?

Умолк мятеж и не смущает

Вод Финских светлого лица.

Рассеян мрак, утихли стоны,

И нереиды и тритоны

Вкруг мирных флагов собрались,

Победы россиян воспели:

В полях их песни возгремели.

И по вселенной разнеслись.

Арей, спокойство ненавидя,

Питая во груди раздор,

Вздохнул, оливны ветви видя,

И рек, от них отвлекши взор:

«К тому ль, россияне суровы,

Растут для вас леса лавровы,

Чтобы любить вам тишину?

Дивя весь свет своим геройством,

Почто столь пленны вы спокойством

И прекращаете войну?

Среди огня, мечей и дыма

Я славу римлян созидал,

Я богом был первейшим Рима,

Мной Рим вселенной богом стал.

Мои одни признав законы,

Он грады жег и рушил троны,

Забаву в злобе находил;

Он свету был страшней геенны,

И на развалинах вселенны

Свою он славу утвердил.

А вы, перунами владея,

Страшней быв Рима самого,

Не смерти ищете злодея,

Хотите дружества его.

О росс, оставь толь мирны мысли:

Победами свой век исчисли,

Вселенну громом востревожь.

Не милостьми пленяй народы:

Рассей в них страх, лишай свободы,

Число невольников умножь».

Он рек и, чая новой дани,

Стирая хладну кровь с броней,

Ко пламенной готовил брани

Своих крутящихся коней…

Но вдруг во пропасти подземны

Бегут, смыкая взоры темны,

Мятеж, коварство и раздор:

Как гонит день ночны призраки,

Так гонит их в кромешны мрака

Один Минервы кроткий взор.

Подобно как луна бледнеет,

Увидя светла дней царя,

Так Марс мятется и темнеет,

В Минерве бога мира зря.

Уносится, как ветром прахи:

Пред ним летят смятеньи, страхи,

Ему сопутствует весь ад;

За ним ленивыми стопами

Влекутся, скрежеща зубами,

Болезни, рабство, бедность, глад.

И се на севере природа

Весенний образ приняла.

Минерва ^* росского народа

Сердцам спокойство подала.

Рекла… и громов росс не мещет,

Рекла, и фин уж не трепещет;

Спокойны на морях суда.

Дивясь, дела ее велики

Нимф нежных воспевают лики ^*;

Ликуют села и града.

Таков есть бог: велик во брани,

Ужасен в гневе он своем,

Но, коль прострет в знак мира длани,

Творца блаженства видим в нем.

Как воск пред ним, так тает камень;

Рука его, как вихрь и пламень,

Колеблет основанье гор;

Но в милостях Эдем рождает,

Сердца и души услаждает

Его единый тихий взор.

Ликуй, росс, видя на престоле

Владычицу подобных свойств;

Святой ее усердствуй воле;

Не бойся бед и неустройств.

Вотще когтями гидры злоба

Тебе копает двери гроба;

Вотще готовит чашу слез;

Один глагол твоей Паллады

Коварству становит преграды

И мир низводит к нам с небес.

О, сколь блаженны те державы,

Где, к подданным храня любовь.

Монархи в том лишь ищут славы,

Чтоб, как свою, щадить их кровь!

Народ в царе отца там видит,

Где царь раздоры ненавидит;

Законы дав, хранит их сам.

Там златом ябеда не блещет,

Там слабый сильных не трепещет,

Там трон подобен небесам.

Рассудком люди не боятся

Себя возвысить от зверей,

Но им они единым льстятся

Вниманье заслужить царей.

Невежество на чисты музы

Не смеет налагать там узы,

Не смеет гнать оно наук;

Приняв за правило неложно,

Что истребить их там не можно,

Где венценосец музам друг.

Там тщетно клевета у трона

Приемлет правды кроткий вид:

Непомраченна злом корона

Для льстивых уст ее эгид ^*.

Не лица там, дела их зримы:

Законом все одним судимы —

Простый и знатный человек;

И во блаженной той державе,

Царя ее к бессмертной славе,

Цветет златой Астреи ^* век.

Но кто в чертах сих не узнает

Россиян счастливый предел?

Кто, видя их, не вспоминает

Екатерины громких дел:

Она наукам храмы ставит,

Порок разит, невинность славит,

Дает художествам покой;

Под сень ее текут народы

Вкушать Астреи кроткой годы,

Астрею видя в ней самой.

Она неправедной войною

Не унижает царский сан,

И крови подданных ценою

Себе не ищет новых стран.

Врагов жалея поражает.

Когда суд правый обнажает

Разящий злобу меч ее,

Во гневе молниями блещет,

Ее десница громы мещет,

Но в сердце милость у нее.

О ты, что свыше круга звездна

Седишь, царей суды внемля,

Трон коего есть твердь небесна,

А ног подножие — земля,

Молитву чад России верных,

Блаженству общества усердных,

Внемли во слабой песни сей:

Чтоб россов продолжить блаженство

И зреть их счастья совершенство,

Давай подобных им царей!

Но что в восторге дух дерзает?

Куда стремлюся я в сей час?..

Кто свод лазурный отверзает,

И чей я слышу с неба глас?..

Вещает бог Екатерине:

«Владей, как ты владеешь ныне;

Народам правый суд твори,

В лице твоем ко мне языки

Воздвигнут песни хвал велики,

В пример тебя возьмут цари.

Предел россиян громка слава:

К тому тебе я дал их трон;

Угодна мне твоя держава,

Угоден правый твой закон.

Тобой взнесется росс высоко;

Над ним мое не дремлет око;

Я росский сам храню престол».

Он рек… и воздух всколебался,

Он рек… и в громах повторялся

Его божественный глагол.

Залогом дружества прими Фонтена ты,

И пусть оно в сердцах тогда у нас увянет,

Когда бог ясных дней светить наш мир престанет

Или Фонтеновы затмит кто красоты.

Ты грустна, мой друг, Анюта;

Взор твой томен, вид уныл,

Белый свет тебе постыл,

Веком кажется минута.

Грудь твоя, как легка тень

При рассвете, исчезает,

Иль, как в знойный летний день

Белый воск от жару, тает.

Ты скучаешь, — и с тобой

Пошутить никто не смеет:

Чуть зефир косынку взвеет,

Иль стан легкий, стройный твой

Он украдкой поцелует,

От него ты прочь бежишь.

Без улыбки уж глядишь,

Как любезную милует

Резвый, громкий соловей;

Не по мысли всё твоей;

Всё иль скучно, иль досадно,

Всё не так, и всё не ладно.

Если тонкий ветерок

Розовый один листок

На твою грудь белу бросит,

Иль твой друг, Фидель ^* твоя,

Увиваясь вкруг тебя,

Поцелуя лишь попросит,

Ты досадуешь на них.

Как ручей, иссохший в поле,

Не журчит по травке боле,

Так твой резвый нрав утих.

  Что ж, мой друг, тому виною?

Ты прекрасна, молода:

Раз лишь встретиться с тобою —

И без сердца навсегда;

Раз вдохнуть лишь вздох твой страстный,

Раз тебя поцеловать,

Только раз — и труд напрасный

Будет вольности искать.

Взглянешь ты — в нас сердце тает;

Улыбнешься — кровь кипит;

И душа уж там летает,

Где любовь нам рай сулит.

Я не льщу — спроси — и то же

Всякий скажет за себя:

Пять минут с тобой дороже,

Нежель веки без тебя.

  Отчего ж сей вид унылый?

Льзя ль скучать, столь бывши милой?

Ты молчишь — твой томный взгляд

Устремился на наряд.

Как в нечаянны морозы

Вышед на поблекший луг,

Нежна Клоя, Флоры друг,

Воздыхая — и сквозь слезы,

Видит побледневши розы,

Так тебе, Анюта, жаль,

Что французски тонки флёры,

Щегольские их уборы,

Легки шляпки, ленты, шаль ,

Как цветы от стужи, вянут —

Скоро уж они не станут

Веять вкруг твоих красот:

Время счастья их пройдет.

Скоро я пенять не стану,

Что французский тонкий флёр,

Равный легкому туману,

Мой заманивая взор,

Все утехи обещает

И, рассеявши его,

Не открывши ничего,

Только сердце обольщает.

И в цветы французских флор ,

В сей любимый твой убор,

Тихое твое дыханье

Перестанет жизнь вливать;

Их волшебных роз сиянье

Ты не станешь затмевать;

Перед их лином ^* гордиться

Ты не будешь белизной;

Украшая пояс твой,

Во сапфир не претворится

Васильковая эмаль;

Чиста лондонская сталь

В нем зарями не заблещет.

Чувствам сладких аромат

На прелестный твой наряд

Флора сенска ^* не восплещет.

Шаль не будет развевать,

Около тебя взвиваясь;

И зефир, под ней скрываясь,

Перестанет уж трепать

Белу грудь твою высоку.

Чем снабжал парижский свет

Щегольской твой туалет,

Терпит ссылку то жестоку,

И всего того уж нет.

Вот вина всей грусти, скуки:

Этой горькой снесть разлуки

Сил в тебе недостает.

Так малиновка тосклива,

Слыша хлады зимних дней,

Так грустна, летя с полей,

Где была дружком счастлива.

Так печален соловей,

Зря, что хлад долины косит,

Видя, что Борей разносит

Нежный лист с младых древес,

Под которым он зарею

Громкой песнию своею

Оживлял тенистый лес.

  Но тебе ль, мой друг, опасна

Трата всех пустых прикрас?

Ими ль ты была прекрасна?

Ими ль ты пленяла нас?

Ими ль пламенные взоры

Сладкий лили в сердце яд?

И твои ль виной уборы,

Что волнует кровь твой взгляд?

Ах Анюта! как же мало

Знаешь ты ценить себя!

Или зеркало скрывало,

Иль то тайна для тебя,

Что ты столь, мой друг, прелестна?

Не убором ты любезна,

Не нарядом хороша:

Всем нарядам ты — душа.

  Нужны ль розанам румяны,

Чтобы цвет иметь багряный;

Иль белилы для лилей,

Чтоб казаться им белей?

Труд не будет ли напрасный

Свечку засветил, и день ясный,

Чтобы солнышку помочь

Прогонять угрюму ночь?

Так уборы, пышность, мода,

Слабы все перед тобой:

Быв прекрасна, как природа,

Ты мила сама собой.

Защищая пол прелестный,

Аннушка, мой друг любезный!

Часто ты пеняла мне,

Что лишь слабости одне

В женщинах ценю я строго

И что нежных тех зараз,

Чем они пленяют нас,

Нахожу я в них немного.

  Удивляло то тебя,

Что писать про них я смею;

  Ты пеняла, что умею

В них пороки видеть я.

Ты пеняла — я смеялся.

Ты грозила — я шутил.

И тебя я не боялся!

И тебе самой не льстил!

Для меня казалось стыдно,

И досадно, и обидно

Девочке в пятнадцать лет,

Как судье, давать ответ.

  Но судьба здесь всем играет,

Вид всему дает иной:

Часто роза там блистает,

Иней где мертвел седой.

Где лежал бел снег пушистый,

Облака крутил Борей,

Флора утренней зарей

Стелет там ковры душисты

Для любовных алтарей.

Все природе уступают.

  Превратяся воды в лед

Пусть Бореев презирают.

Придет час — они растают,

Вся их твердость пропадет,

Их теперь и вихри люты

Не возмогут всколебать;

Но настанут те минуты,

Как резвясь их волновать

Станут ветерки восточны.

Сердце наше таково:

Твердо, холодно, как камень;

Но наступит час его,

Вспыхнет вдруг, как лютый пламень.

Все в нем страсти закипят,

И тогда один уж взгляд

Волновать его удобен

И, вливая в душу яд,

Душу связывать способен.

  Но когда здесь всё не впрок,

Может быть, закон природы

И моей уже свободы

Назначает близкий срок.

Скоро, скоро, может статься,

Заплачу большой ценой

За вину, что воружаться

Смел на пол я нежный твой;

Но теперь лишь оправдаться

Я желаю пред тобой.

Зла тоскою не избудешь,

Грустью тучи не принудишь

Грозу мимо пронести.

Я еще вздохнуть успею,

Как совсем уж ослабею

От беды себя спасти

И погибну невозвратно.

  Так тебе то не приятно,

Что на женщин я пишу,

Их причуды поношу,

Открываю их пороки,

Страсти пылки и жестоки,

Кои вредны иногда,

Странны и смешны всегда.

Но тебя ль я обижаю,

Коль порочных поражаю?

Нет — тебя тем обожаю.

  Твой лишь тихий, кроткий нрав,

Не любя переговоров,

Колких шуток, ссор и споров,

То твердит, что я не прав.

И когда пером шутливым,

Не бранчивым, не брюзгливым,

Глупость я колю одну,

Ты в поступке видишь этом,

Будто с целым женским светом

Злую я веду войну.

Так пастух в лесу тенистом,

Голосом пленяясь чистым

Милой пеночки своей,

Чтоб дать боле места ей,

Прочь от дерева гоняет

Глупых каркливых ворон,

Но тем пеночку пугает —

Робка пеночка слетает —

И ее теряет он,

Как приятный, сладкий сон.

Но тебе ль, мой друг любезный,

Страх пристал сей бесполезный?

Пусть Венера во сто лет,

Колотя в поддельны зубы

И надув увядши губы,

Мне проклятие дает

За вину, что слишком строго

Заглянул к ней в туалет

И ценил его я много;

Но тебе в том нужды нет.

Ты красот не покупаешь

В баночках большой ценой,

И природе лишь одной

Тем должна, чем ты пленяешь.

  Пусть пеняет на меня

Скромна, хитра щеголиха,

Пусть ворчит мне исподтиха,

Мниму злость мою кленя.

Перед ней, сказать неложно,

Не совсем я чист и прав,

И не слишком осторожно

Я открыл лукавый нрав,

Хитры замыслы, уловки,

Кои чаще у нее,

Нежель у мужа ее

Модны головны обновки.

Не совсем я прав и тем,

Что сказал за тайну всем,

Как она над ним играет;

Знает кстати похвалить;

Знает кстати слезы лить,

Кстати часто обмирает;

И, воскреснув без него,

Мужа скромного сего

Лоб счастливый убирает.

Пусть она бранит меня;

Перед ней я очень грешен;

Но я тем, мой друг, утешен,

Что я прав перед тобой:

С описаньем сим несходен

Нрав невинный, скромный твой:

Он приятен, благороден —

Как тиха заря весной.

  Ты притворства ненавидишь —

Нужды в нем себе не видишь —

И к чему тебе оно?

Всё судьбой тебе дано,

Чтоб тобою восхищаться?

Для чего же притворяться?

Разве только для того,

Чтоб любезной не казаться?

  Пусть, как хочет, так бранит

Резвая меня Ветрана;

Пусть везде она твердит,

Что я схож на грубияна,

Что во мне искусства нет

Тешить нежно модный свет.

Гнев ее ничуть не дивен:

Кто портрет ее писал

И, писав его, не лгал,

Тот, конечно, ей противен.

Если б я не рассказал,

Как сердца она меняет;

Как нередко в сутки раз

Верностью своей линяет,

Не храня своих зараз;

И как бабочка летает

С василька на василек,

И с кусточка на кусток;

Если б я был скромен боле,

Если б я смолчать умел;

Может быть, с другими в доле

Сердцем бы ее владел;

Но в блаженстве без препятства

Мало есть, мой друг, приятства —

Мил сокол нам в высоке —

Скучит скоро на руке.

  Пусть она кричит, как хочет;

Пусть язык, как бритву, точит:

Мне не страшен гнев ея.

Но, писав портрет Ветраны,

Хитрость, плутовство, обманы,

Чем тебе досаден я?

  Ты ловить сердца не ищешь;.

За победами не рыщешь

На гуляньи, в маскарад,

В сосьете ^*, в спектакли, в сад.

И хотя ты всех пленяешь

И умом и красотой,

Но, сколь взгляд опасен твой,

Всех ты мене это знаешь.

  Перед зеркалом, друг мой,

Ты не учишь улыбаться,

Ни вздыхать, ни ужиматься,

Кстати бросить томный взгляд,

Иль лукавы сделать глазки;

Щеголих подборны краски,

Весь ученый их снаряд,

Расставлять сердцам тенета,

Быть влюбленной не любя —

Вся наука хитра эта

Не понятна для тебя.

  У тебя, мой друг, не в моде

С сердцем быть глазам в разводе.

Ты открыта — твой язык

К хитрой лести не привык.

Плачешь ты или хохочешь

Не тогда, когда захочешь,

Но как сердце то велит.

С ним одним всегда согласны

Голос твой, глаза и вид:

Оттого они прекрасны.

  Ах! когда бы весь твой пол

Сходен был во всем с тобою;

Кто б, мой друг, был столько зол

И с душою столь слепою,

Чтобы не пленяться им?

  Слабым я пером моим

Лишь ему платил бы дани

И оставил бы все брани

Злым порокам и смешным.

  С лирой томной и согласной,

Пел бы пол я сей прекрасной:

И учился б лишь тому,

Чтоб уметь его прославить;

Кстати — в шутках позабавить —

И приятным быть ему.

Скажи, любезный друг ты мой,

Что сделалось со мной такое?

Не сердце ль мне дано другое?

Не разум ли мне дан иной?—

Как будто сладко сновиденье,

Моя исчезла тишина;

Как море в лютое волненье,

Душа моя возмущена.

  Едва одно желанье вспыхнет,

Спешит за ним другое вслед;

Едва одна мечта утихнет,

Уже другая сердце рвет.

Не столько ветры в поле чистом

Колеблют гибкий, белый лен.

Когда, бунтуя с ревом, свистом,

Деревья рвут из корня вон;

Не столько годы рек суровы,

Когда ко ужасу лугов

Весной алмазны рвут оковы

И ищут новых берегов;

Не столько и они ужасны,

Как страсти люты и опасны,

Которые в груди моей

Мое спокойство отравляют,

И, раздирая сердце в ней,

Смущенный разум подавляют.

  Так вот, мой друг любезный, плод,

Который нам сулят науки!

Теперь ученый весь народ

Мои лишь множит только скуки.

Платон, Сенека, Эпиктет,

Все их ученые соборы,

Все их угрюмы заговоры,

Чтоб в школу превратить весь свет,

Прекрасных девушек в Катонов

И в Гераклитов всех Ветронов;

Всё это только шум пустой.

Пусть верит им народ простой,

А я, мой друг, держусь той веры,

Что это лишь одни химеры.

Не так легко поправить мир!

Скорей воскреснув новый Кир

Иль Александр, без меры смелый,

Чтоб расширить свои пределы,

Объявят всем звездам войну

И приступом возьмут луну;

Скорее Сен-Жермень восстанет

И целый свет опять обманет;

Скорей Вралин переродится,

Стихи картавить устыдится

И будет всеми так любим,

Как ныне мил одним глухим;

Скорей всё это здесь случится;—

Но свет — останется, поверь,

Таким, каков он есть теперь;

А книги будут всё плодиться.

  К чему ж прочел я столько книг,

Из них ограду сердцу строя,

Когда один лишь только миг —

И я навек лишен покоя?—

Когда лишь пара хитрых глаз,

Улыбка скромная, лукава,—

И филозофии отрава

Дана в один короткий час.

Премудрым воружась Платоном,

Угрюмым Юнгом, Фенелоном,

Задумал целый век я свой

Против страстей стоять горой.

Кто ж мог тогда мне быть опасен?—

Ужли дитя в пятнадцать лет?—

Конечно — вот каков здесь свет!—

Ни в чем надежды верной нет;

И труд мой стал совсем напрасен,

Лишь встретился с Анютой я.

  Угрюмость умерла моя —

Нагрелось сердце, закипело —

С умом спокойство отлетело.

  Из всех наук тогда одна

Казалась только мне важна —

Наука, коя вечно в моде

И честь приносит всей природе,

Которую в пятнадцать лет

Едва ль не всякий узнает,

С приятностью лет тридцать учит,

Которою никто не скучит,

Доколе сам не скучен он;—

Где мил, хотя тяжел закон;

В которой сердцу нужны силы,

Хоть будь умок силен слегка;

Где трудность всякая сладка;

В которой даже слезы милы —

Те слезы, с смехом пополам,

Пролиты красотой стыдливой,

Когда, осмелясь стать счастливой,

Она дает блаженство нам.

Наука нужная, приятна,

Без коей трудно век пробыть;

Наука всем равно понятна —

Уметь любить и милым быть.

Вот чем тогда я занимался,

Когда с Анютой повстречался;

Из сердца мудрецов прогнал,

В нем место ей одной лишь дал

И от ученья отказался.

  Любовь дурачеству сродни:

Деля весь свет между собою,

Они, мой друг, вдвоем одни

Владеть согласно стали мною.

Вселяся в сердце глубоко,

В нем тысячи затей родили,

Все пылки страсти разбудили,

Прогнав рассудок далеко.

  Едва прошла одна неделя,

Как я себя не узнавал:

Дичиться женщин перестал,

Болтливых их бесед искал —

И стал великий пустомеля.

Всё в них казалось мне умно:

Ужимки, к щегольству охота,

Кокетство — даже и зевота —

Всё нежно, всё оживлено;

Всё прелестью и жаром блещет,

Всё мило, даже то лино,

Под коим бела грудь трепещет.

  Густые брови колесом

Меня к утехам призывали,

Хотя нередко угольком

Они написаны бывали;

Румянец сердце щекотал,

Подобен розе свежей, алой,

Хоть на щеке сухой и вялой

Природу худо он играл;

Поддельна грудь из тонких флёров,

Приманка взорам — сердцу яд —

Была милей всех их уборов,

Мой развлекая жадный взгляд.

Увижу ли где в модном свете

Стан тощий, скрученный, сухой,

Мне кажется, что пред собой

Я вижу грацию в корсете.

  Но если, друг любезный мой,

Мне ложны прелести столь милы

И столь имеют много силы

Мою кровь пылку волновать,—

Представь же Аннушку прелестну,

Одной природою любезну —

Как нежный полевой цветок,

Которого лелеет Флора,

Румянит розова Аврора,

Которого еще не мог

Помять нахальный ветерок;

Представь — дай волю вображенью —

И рассуди ты это сам,

Какому должно быть движенью,

Каким быть должно чудесам

В горящем сердце, в сердце новом,

Когда ее увидел я?—

Обворожилась грудь моя

Ее улыбкой, взором — словом:

С тех пор, мой друг, я сам не свой.

Любовь мой ум и сердце вяжет,

И, не заботясь, кто что скажет,

Хочу быть милым ей одной.

  Все дни мне стали недосужны,

Твержу науку я любить;—

Чтоб женщине любезным быть.

Ты знаешь, нам не книги нужны.

Пусть Аннушка моя умна,

Но всё ведь женщина она.

Для них магниты, талисманы —

Жилеты, пряжки и кафтаны,

Нередко пуговка одна.

  Я, правда, денег не имею;

Так что же? — Я занять умею.

Проснувшись с раннею зарею,

Умножить векселя лечу —

Увижу ль на глазах сомненье,

Чтоб всё рассеять подозренье,

Проценты клятвами плачу.

  Нередко, милым быть желая,

Я перед зеркалом верчусь

И, женский вкус к ужимкам зная,

Ужимкам ловким их учусь;

Лицом различны строю маски,

Кривляю носик, губки, глазки,

И, испужавшись сам себя,

Ворчу, что вялая природа

Не доработала меня

И так пустила, как урода.

Досада сильная берет,

Почто я выпущен на свет

О такою грубой головою.—

Забывшись, рок я поношу

И головы другой прошу,—

Не зная, чем и той я стою,

Которую теперь ношу.

  Вот как любовь играет нами!

Как честью скромный лицемер;

Как службой модный офицер;

  Как жены хитрые мужьями.

Не день, как ты меня узнал;

Не год, как мы друзья с тобою,

Как ты, мой друг, передо мною

Малейшей мысли не скрывал,

И сам в душе моей читал;—

Скажи ж: таков ли я бывал?—

Сует, бывало, ненавидя,

В тулупе летом, дома сидя,

Чинов я пышных не искал;

И счастья в том не полагал,

Чтоб в низком важничать народе,—

В прихожих ползать не ходил.

Мне чин один лишь лестен был,

Который я ношу в природе,—

Чин человека;— в нем лишь быть

Я ставил должностью, забавой;

Его достойно сохранить

Считал одной неложной славой.

Теперь, мой друг, исчез тот мрак,

И мыслю я совсем не так.

  Отставка начала мне скучить,

Хочу опять надеть мундир —

«Как счастлив тот, кто бригадир;

Кто может вдруг шестерку мучить!» —

Кричу нередко сгоряча,

И шлем и латы надеваю,

В сраженьях мыслию летаю,

Как рюмки, башни разбиваю

И армии рублю сплеча;

Потом, в торжественной минуте,

Я возвращаюся к Анюте,

Покрытый лавровым венком;

Изрублен, крив, без рук и хром;

Из-под медвежьей теплой шубы

Замерзло сердце ей дарю;

И сквозь расколотые зубы

Про стару нежность говорю,

Тем конча всё свое искусство,

Чтоб раздразнить в ней пылко чувство.

  Бывало, мне и нужды нет,

Где мир и где война сурова,

Не слышу я — и сам ни слова,—

Иди как хочет здешний свет.—

Теперь, мой друг, во всё вплетаюсь

И нужным быть везде хочу;

То к Западу с войной лечу,

То важной мыслью занимаюсь

Европу миром подарить,

Иль свет по-новому делить,—

И быв нигде, ни в чем не нужен,

Везде проворен и досужен;

И всё лишь только для того,

Чтоб луч величья моего

Привлек ко мне Анюту милу;

Чтоб, зная цену в нем и силу,—

Сдалась бы всею мне душой

И стала б барыней большой.

  Бывало, мне покой мой сладок,

Честь выше злата я считал;

С богатством совесть не равнял

И к деньгам был ничуть не падок.

Теперь хотел бы Крезом быть,

Чтоб Аннушки любовь купить;—

Индейски берега жемчужны

Теперь мне надобны и нужны.

Нередко мысленно беру

Я в сундуки свои Перу ,

И, никакой не сделав службы,

Хочу, чтобы судьбой из дружбы

За мной лишь было скреплено

Сибири золотое дно:

Чтобы иметь большую славу

Анюту в золоте водить,

Анюту с золота кормить,

Ее на золоте поить

И деньги сыпать ей в забаву.

Вот жизнь весть начал я какую!

Жалей о мне, мой друг, жалей —

Одна мечта родит другую,

И все — одна другой глупей;—

Но что с природой делать станешь?

Ее, мой друг, не перетянешь.

Быть может, что когда-нибудь

Мой дух опять остепенится;

Моя простынет жарка грудь —

И сердце будет тише биться,

И страсти мне дадут покой.

Зло так, как благо, — здесь не вечно;

Я успокоюся конечно;

  Но где? — под гробовой доской.

Что чин природы пременяет!

Куда ночная скрылась тень?

Кто мрак холодный прогоняет

И ночь преобращает в день?

Лазурны своды неба рдятся —

Там солнцев тысячи родятся

И изумленны взоры тмят;

Там в вихрях молнии блистают

И небеса от жару тают;

Там громы страшные гремят.

Не так ли в смертных громы мещет

В свирепом гневе божество?

Но там природа вся трепещет,

А здесь сияет торжество.

Там вихрь народы разметает;

Там всё спастися убегает

В дубравы темны, в сердце гор;

А здесь под пламенные своды

В веселии текут народы

Насытить любопытный взор.

И се под небесами слышно

Согласье стройно громких лир,

Россия торжествует пышно

Екатериной данный мир.

Восток чудится изумленный

И вопиет — Ужель вселенной

Избранны россы обладать?—

Но кто ж восстать на росса смеет,

Когда бесстрашный росс умеет

Ужасной молнией играть?

Богиня резвая, слепая,

Худых и добрых дел предмет,

В которую влюблен весь свет,

Подчас некстати слишком злая,

Подчас роскошна невпопад,

Скажи, Фортуна дорогая,

За что у нас с тобой не лад?

За что ко мне ты так сурова?

Ни в путь со мной не молвишь слова,

Ни улыбнешься на меня?

И между тем, как я из ласки

Тебе умильны строю глазки,

Ты, важность гордую храня,

Едва меня приметить хочешь,

Иль в добрый час чуть-чуть слегка

Блеснувши мне издалека,

Меня надеждою волочишь.

  Как мрак бежит перед зарей,

Как лань, гонима смертью злою,

Перед свистящею стрелою,

Так ты бежишь передо мной

И хочешь скрыться вон из виду;

Когда другим, всё мне в обиду,

Ты льешься золотой рекой,

И в том находишь всю забаву,

Чтоб множить почесть их и славу.

  Но коль ко мне ты так дика,

Позволь же, чтоб хотя слегка

Моя пропела скромна лира

Твои причудливы дела

И их бы счетом отдала

На суд всего честного мира.

За что любимцев нежа сих,

Как внуков бабушка своих,

Везде во всем им помогаешь,

Всегда во всем им потакаешь?

Назло завидливым умам,

Под облака их взносишь домы,

Как чародейные хоромы,

Какие в сказках слышны нам.

На темны ледники холодны

Сбираешь вины превосходны

Со всех четырех света стран;

Арабски дороги металлы,

Индийски редкие кристаллы

В огрузлый сыплешь их карман?

Когда, мой друг, у нас в заводе

Ни яблоков моченых нет

Приправить скромный наш обед,

Тогда ты, в перекор природе,

Их прихотливым вкусам льстишь,

И в зимних месяцах жестоких

На пышных их столах, широких,

Им сладки персики растишь;

Румянишь сливы мягки, белы

И, претворя стол в райский сад,

В фарфоры сыплешь виноград,

И дыни, и арбузы спелы.

Когда весна везде мертва,

Тогда у них она жива.

В крещенски лютые морозы

На их столах блистают розы.

Ни в чем для них отказа нет!

Восток им вины редки ставит,

Голландия червонцы плавит,

Им угождает целый свет.

Лукреции платки их ловят,

И те, которые злословят

Прелестно божество утех,

Для них его не ставят в грех.

Они лишь только пожелают,

И в жертву им сердца пылают.

  Пускай вздыхает Адонис,

Пусть за победами он рыщет;

Напрасно целый век просвищет:

Он в Мессалинах скромность сыщет

И встретит святость у Лаис;

А им к весталкам ход свободен.

С тобой, будь гадок, как Азор,

При счастье гадок — не укор:

Без роду будешь благороден,

Без красоты пригож и мил.

  Пусть, изо всех надувшись сил,

Герой о громкой славе грезит.

На стены мечется и лезет,

Бок о бок трется с смертью злой,

Бригады с ног валит долой;

Пусть вечность он себе готовит

И лбом отважно пули ловит;

Пусть ядры сыплет так, как град,

Всё это будет невпопад,

И труд его совсем напрасен,

Коль он с тобою не согласен.

  Как слабый след весла в волнах

Едва родится, исчезает;

Как лунный свет в густых парах

Едва мелькнет и умирает;

Так дел его геройских плод

И мал, и беден, и беспрочен:

Ему как будто изурочен

Во храм болтливой славы вход.

Никто его нигде не знает;

Он города берет в полон:

О нем никто не вспоминает,

Как будто б в свете не был он;

И вся его награда в том,

Что, дравшись двадцать лет, иль боле,

Герой домой придет пешком,

Все зубы растерявши в поле.

  Но если ты кого в герои

Захочешь, друг мой, посвятить,

Ни брать тому не надо Трои,

Ни флотов жечь, ни турков бить.

Пускай сидит он вечно дома,

Не лезет вон из колпака:

Военного не зная грома,

Он будет брать издалека

И страшны крепости и грады:

В Мадрите сидя, он осады

На пышный поведет Пекин,

Возьмет приступом Византин,

И, не знакомясь век со шпагой,

Помпеев, Кесарев затмит,

И всю вселенну удивит

Своею храбростью, отвагой;

Его причислят к чудесам,

И в те часы, когда он сам

Не будет знать, чем он так славен,

Богам вдруг сделается равен

И возвеличен к небесам.

  Пусть горделивый суетится,

Чтобы чинов, честей добиться;

Пусть ищет случая блистать

Законов строгим наблюденьем,

Рассудком, истиной, ученьем,

И на чреду вельможи стать,

Как хочешь, будь ты так исправен,

Бесчисленны труды терпи,

Работай день, и ночь не спи;

Но если для тебя не нравен,

Останешься последним равен:

За правду знатью не любим,

За истину от всех гоним,

Умрешь и беден и бесславен.

А ты, схвативши дурака,

На зло уму, рассудку, чести.

Чрез подлости, пронырства, лести,

Возносишь в знать под облака.

Тебе и то в нем очень важно,

Что он у знатных по утрам

В прихожих стены трет отважно,

Развозит вести по домам,

Исправный счет ведет рогам,

Из пользы такает и спорит,

Умеет кстати подшутить,

Или, чтоб время проводить,

Честных людей бесчестно ссорит,

И ты за то горой ему

Богатства сыплешь в воздаянье.—

Иль глупости и злодеянья

У счастья служат все в найму?

  Когда взгляну в твои палаты,

В них редко виден мне мудрец;

Но иль порочный, иль глупец.

Один дурачится из платы,

Другой для выгоды своей,

Родни не зная, ни друзей,

Чтобы ладнее быть с тобою,

Готов из мира сделать Трою;

А ты, уму наперекор,

Ни в малый с ним не входишь спор:

А ты его по шорстке гладишь,

К честям ведешь и в славу рядишь.

  Пускай трудится домовод

Честным трудом нажить именье

И истощает всё уменье

С приходом согласить расход;

Уметь ко времени засеять

И в добрый час с полей убрать;

Уметь минуты не терять

И деньги так, как сор, не веять;

Как будто бы из-под обуха

За труд ты платишь потовой,

Некстати у него засуха,

Некстати дождик проливной.

Прогнав град сильный полосою,

Ты им нередко, как косою,

Мертвишь на нивах нежный плод;

Трудов награду истребляешь

И в миг надежду погубляешь,

Которой он ласкался год.

  А в городе твоим стараньем

Шестеркин с небольшим познаньем:

Науки легкой банк метать,

На рубль рубли стадами тянет,

Пред ним руте — богатства мать

Едва загнется и увянет.

С рублем начавши торг такой,

Шестеркин мой почти в два года

Разбогател, как воевода,

И скачет хватской четверней.

Ему что день, то новы сроки

С понтеров собирать оброки.

С тех пор, как ладен он с тобой,

Своим уменьем и проворством,

А более твоим потворством,

Не сотню в мир пустил с сумой.

  Пускай другой в трудах хлопочет;

На это мой герои хохочет,

Мораль такую в грязь он мнет,

Трудами жить ничуть не хочет,

Не сеет он, а только жнет,

И веселенько век живет.

Вот как ты, Счастье, куролесишь;

  Вот как неправду с правдой весишь!

Ласкаешь тем, в ком чести нет,

Уму и правде досаждая,

Безумство, наглость награждая,

Ты портишь только здешний свет.

  Я вижу, ты, мой друг, уж скучишь

И, может быть, меня проучишь

За то, что я немножко смел,

И правду высказать умел.

  Послушай, я не кинусь в слезы:

Мне шутка все твои угрозы.

Что я стараюсь приобресть,

То не в твоих руках хранится;

А чем не можешь поделиться,

Того не можешь и унесть.

Уже близка минута

Разлуки моея;

Прости, прости, Анюта,

Уж скоро еду я.

  Расставшися с тобою,

Расстанусь я с душою;

А ты, мой друг, кто знает,

Ты вспомнишь ли меня.

Позволь мне в утешенье

Хоть песенкою сей

Открыть мое мученье

И скорбь души моей.

  Пусть за меня в разлуке

Она наполнит муки,—

А ты, мой друг, кто знает,

Ты вспомнишь ли меня.

Моря переплывая,

Меж камней, между гор,

Тебя лишь, дорогая,

Искать мой станет взор.

  С кем встречусь, лишь одною

Займу его тобою;

А ты, мой друг, кто знает,

Ты вспомнишь ли меня.

Лесок, деревня, поле,

Всё вспомнит предо мной

Места, где в тихой доле

Был счастлив я с тобой.

  Всё мне тебя представит;

Всё слезы лить заставит;

А ты, мой друг, кто знает,

Ты вспомнишь ли меня.

Вот лес, скажу, унылой,

Где вдруг ты стала зла,

Потом улыбкой милой

Знак к миру мне дала.

  Там я с тобой встречался;

Здесь я тобой прельщался;

А ты, мой друг, кто знает,

Ты вспомнишь ли меня.

Предвижу, как в оковы

Сердца к тебе летят;

Сулят утехи новы,

Быть верными сулят.

  Увы, зря их мученье,

Их ласки, обоженье,

Увы, мой друг, кто знает,

Ты вспомнишь ли меня.

Хоть вспомни, как тобою

Томится грудь моя,

И что, лишась покою,

Не льщусь надеждой я.

  Ах, вспомни всё мученье,

И это разлученье,—

Мой друг! — Мой друг, кто знает,

Ты вспомнишь ли меня.

Махнув рукой, перекрестясь,

К тебе свой труд я посылаю,

И только лишь того желаю,

Чтоб это было в добрый час.

Не думай, чтоб мечтал я гордо,

Что с образцом мой схож портрет!—

Я очень это знаю твердо,

Что мастера на свете нет,

Кто б мог изобразить в картине

Всё то, чему дивится свет

В божественной Екатерине.

Поверит ли рассудок мой,

Чтоб был искусник где такой,

Кто б живо хитрою рукой

Представил солнце на холстине?

Не думай также, чтоб тебя

Я легким почитал судьею,

И, слабый вкус и глаз любя,

К тебе с работой шел моею.

Нет, нет, не столь я близорук!

Твои считая дарованья,

Браню себя я за желанье

Работу выпустить из рук.

Перед твоим умом и вкусом,

Скажи, кто может быть не трусом?

В тебе блестят дары ума,

Знакома с кистью ты сама;

Тобой, как утро солнцем красным.

Одушевлялось полотно,

И становилося оно

Природы зеркалом прекрасным;

Нередко, кажется, цветы

Брала из рук Ирисы ^* ты:

Всё это очень мне известно.

Но несмотря на всё, что есть,

Тебе свой слабый труд поднесть

Приятно мыслям, сердцу лестно.

Прими его почтенья в знак,

И, не ценя ни так, ни сяк,

Чего никак он не достоен.

Поставь смиренно в уголку,

И я счастливым нареку

Свой труд — и буду сам спокоен.

Пусть видят недостатки в нем;

Но, критику оставя строгу.

Пусть вспомнят то, что часто к богу

Мы с свечкой денежной идем ^*.

Не спеши так, солнце красно,

Скрыть за горы светлый взор!

Не тускней ты, небо ясно!

Не темней, высокий бор!

Дайте мне налюбоваться

На весенние цветы.

Ах! не-больно ль с тем расстаться,

В чем Анюты красоты,

В чем ее душа блистает!

Здесь ее со мною нет;

И мое так сердце тает,

Как в волнах весенний лед.

Нет ее, и здесь туманом

Расстилается тоска.

Блекнут кудри василька,

И на розане румяном

Виден туск издалека.

Тень одна ее зараз

В сих цветах мне здесь отрадна.

Ночь! не будь ты так досадна,

Не скрывай ее от глаз.

Здесь со мною милой нет,

Но взгляни, как расцветает

В розах сих ее портрет!

Тот же в них огонь алеет,

Та ж румяность в них видна:

Так, в полнехотя она

Давши поцелуй, краснеет.

  Ах! но розы ли одни

С нею сходством поражают?

Все цветы — здесь все они

Мне ее изображают.

На который ни взгляну —

Погляжу ли на лилеи:

Нежной Аннушкиной шеи

Вижу в них я белизну.

Погляжу ли, как гордится

Ровным стебельком тюльпан:

И тотчас вообразится

Мне Анютин стройный стан.

Погляжу ль… Но солнце скрылось,

И свернулись все цветы;

Их сияние затмилось.

Ночь их скрыла красоты.

Аннушка, мой друг любезный!

Тускнет, тускнет свод небесный,

Тускнет, — но в груди моей,

Ангел мой! твой вид прелестный

Разгорается сильней.

Сердце вдвое крепче бьется,

И по жилам холод льется,—

Грудь стесненную мою

В ней замерший вздох подъемлет,—

Хладный пот с чела я лью.—

Пламень вдруг меня объемлет,—

Аннушка! — душа моя!

Умираю — гасну я!

К тебе, мой бог великий, вечный,

Желанья все мои парят,

Сквозь тьму и бездну бесконечны,

Где миллионы звезд горят

И где, крутясь, миры в пучинах

Твое величество гласят:

Велик господь, велик и свят

Вещей в началах и кончинах!

Велик величества творец,

В бедах мне щит, в суде отец.

Болезни взор мой помрачали;

Земля разверзлась подо мной;

Как сонм стесненных туч печали

Носились над моей главой.

Переставало сердце биться,

Потек по жилам смерти хлад,

Уже ногой ступил я в ад,—

Но вспомнил к богу обратиться.—

Сквозь небеса проник мой вздох —

И мой меня услышал бог.

И двигнулась — и встрепетала

Земля, поверженная в страх.

От гнева бога тьма восстала,

Содрогнулись сердца в горах.

Взглянул он — море возмутилось,

И вихри пламенны взвились,

И страшны громы раздались;

Ступил — и небо преклонилось.

Сошел — и крепкою пятой

Сгустил он тучи под собой.

И се, воссед на вихри скоры,

Несется облеченный в тьму.

Пред ним кремнисты тают горы;

Курятся бездны вслед ему.

Как молния, его блистанье.

Он рек, — и, грозный глас внемля,

Расселась в трепете земля,

Вселенной вскрылись основанья;

И воды, в страхе, без препон,

Смутясь, из бездны рвутся вон.

Подвигнувшись толь страшной бранью,

Врагов моих карая злом,

Мой бог своею сильной дланью,

Как крепким медяным щитом,

Покрыл меня — и мне их стрелы,

Как ломкий и гнилой тростник;

Сколь бог мой страшен и велик,

Столь тесны вражьих сил пределы!

Едва я возопил стеня,

Он двигнул громы за меня.

Пари, мой дух, за круги звездны,

Любовью к богу вознесен;

Храни пути его небесны —

И будешь в гибелях спасен.

Беги мужей коварных, льстивых:

Беседа их для сердца яд:

С святым ты будешь купно свят;

Познаешь правду средь не лживых.

С правдивым будешь ты правдив;

И с нечестивым нечестив.

Смиренных щит! Смиритель гордых!

Блесни зарями в грудь мою;

И на столпах надежды твердых

Твою я славу воспою;

Чрез горы препинаний ада

Переступлю, как исполин;

Перелечу, как сын орлин,

Чрез бездны, страшные для взгляда,—

И, верой воспален к царю,

Как солнце юно возгорю.

С тобой кого мне устрашиться,

Кого бы я не превозмог?—

Кто славою с тобой сравнится?

И где тебя сильнейший бог?—

Где небо, где есть круги звездны,

Для сил и для богов иных?

И где для молний есть твоих

Недосягаемые бездны?—

Твоим лишь духом всё живет —

Ты всё — иного бога нет.

Не ты ль, вдохнув мне силы многи,

Дал крепость льва моим рукам,

Еленью скорость дал мне в ноги

И орлю быстроту глазам?

Не ты ль на брань меня наставил,

Дал мышцы мне, как медян лук?

Не ты ль различны силы вдруг,

Чем в тысящах себя прославил,

В одном во мне соединя,

Венчал царем земли меня?

Не силою ль твоей взлетает

Мой быстрый дух на небеса,

Где солнцев тысяча блистает,

Твои вещая чудеса?

Не силою ль твоей великой

Причину мира мерит он

И постигает тот закон,

Чем обуздал хаос ты дикой,

Пространства разделил мирам,

Дал стройный вид и бег телам?

Но где есть слово человека

Тебя обильно превознесть?—

В ком долгота найдется века

Твои все чудеса исчесть?—

Пади, мой дух, в смиренья многом

И свой не устремляй полет

В пучины, коим меры нет.—

Чтоб бога знать, быть должно богом;

Но чтоб любить и чтить его,

Довольно сердца одного.

Смягчи, о боже! гнев твой ярый,

Вины души моей забудь;

И молний уклони удары,

В мою направленные грудь!

Престани в тучах, в облистаньях

И в бурных пламенных дыханьях

Являть, колико суд твой строг;

Пролей надежду в грудь унылу,

Яви свою во благе силу

И буди в милостях мне бог!

Стрелами острыми твоими

Мне сердце всё изъязвлено

И, раздираемое ими,

Горит, как в пламени, оно;

Свои счисляя преступленьи,

В стыде, в болезни, в изумленьи,

Смыкаю я смущенный взор.

Нет предо мною света дневна —

На мне твоя десница гневна,

Хладнее льдов, тягчее гор.

Все скорби на меня зияют

И плоть мою себе делят.

Как воск, во мне так кости тают,

И кровь моя, как острый яд;

Как трость ломка во время зною,

Как ломок лед в реках весною,

Так ломки ноги подо мной.

Всё множит мне печалей бремя;

Остановилось само время,

Чтобы продлить мой жребий злой.

В сем зле, как в треволненном море,

Собрав остаток слабый сил,—

В отчаяньи, в надежде, в горе,

К творцу миров я возопил,

Воззвал и сердцем встрепетался;

То луч надежды мне являлся,

То, вспомянув мои вины,

Терял я из очей свет красный:

Меч видел мщения ужасный

И видел ада глубины.

Вкруг моего собравшись ложа,

С унылой жалостью друзья,

Моей кончины ужас множа,

Казалось, взорами меня

Во гроб холодный провождали;

Притворным плачем мне стужали ^*

Враги сокрыты дней моих;

А я, как мертв, среди смятенья

Лежал без слуха, без движенья

И уст не отверзал своих.

Но в страшную сию минуту,

В сей час, ужасный бытию,

Зря под ногами бездну люту,

А пред очами смерть мою,—

Надеждой на тебя отрадной,

Как в жар поля росой прохладной,

Мой слабый дух себя питал.

Хоть телом упадал я в бездны,

Но духом за пространства звездны

К тебе с молитвой возлетал.

Нет! — рек я в глубине сердечной,

Нет, не погибну я, стеня;

Исторгнет бог мой сильный, вечный

Из смертных челюстей меня

И дух мой не отдаст он аду

Неправедным врагам в отраду;

Их не свершится торжество;

Не посмеется мне их злоба,

Что у дверей ужасных гроба

Помочь бессильно божество.

Творец! Внемли мое моленье

И гласу сердца ты внемли:

Хотя ничтожное творенье,

Я прах, не видный на земли;

Но что есть мало, что презренно,

Тобою, боже, сотворенно?

Прекрасен звездный твой чертог;

Ты в солнцах, ты во громах чуден,—

Но где ты чудесами скуден?—

Ты и в пылинке тот же бог!

И я к тебе, надежды полный,

Свой простираю томный глас:

Смири страстей свирепых волны,

В которых духом я погряз!

Мои велики преступленья:

Их сердцу страшно исчисленье,—

Но в судие я зрю отца.

Мой страшен грех, но он конечен,—

А ты, мой бог, ты силен, вечен;

Твоим щедротам нет конца.

Подай царю твой, боже, суд,

И правду дай цареву сыну;

Да к пользе царства примет труд,

Да истину хранит едину —

И кротко, как зарей зефир,

Ко всем странам прольется мир.

Он не предаст сирот и вдов;

На трон в лице восседши бога,

Сомкнет уста клеветников,

Спасет и нища и убога.

Как солнце вешнее с высот,

Прольет на всех он луч щедрот.

Как напояет землю дождь

И проникает мягку волну ^*,

Так сей ко счастью кроткий вождь

Прольет в сердца отраду полну.—

И не затмит его лучей

Вся толща туч, весь мрак ночей.

К нему народы потекут,

Как в океан пространны реки;

Цари различны дань дадут;

Он возродит златые веки,—

И где конец земле, морям,

Предел его державе там.

Как неисчерпаем океан,

Его сокровища узрятся;

Среди его цветущих стран

Довольство с миром водворятся,—

И дом его, ко славе скор,

Превысит верх Ливанских гор.

Его благословит народ;

Рабы, как чада, будут верны.

Предупредят зарей восход

От всех ему хвалы усердны,—

И, мудрости его внемля,

Ему восплещет вся земля.

   Кто, боже, в высотах эфирных

   Святый твой населяет двор?

   Кто слышит, как, при звуках лирных,

   Поет тебя пресветлый хор?

И кто, в святилищах небесного чертога

Вкушает сладость зреть величье, славу бога?

   Кто сердцем чистым, нелукавым

   Стремится твой закон блюсти;

   Кто не скользит вослед неправым;

   Чей ввек язык не знает льсти,

И чья душа, в словах и взорах беспорочных,

Как полная луна, видна в водах полночных;

   Кто на друга сетей не ставит,

   Не соплетает злых клевет;

   Боящихся кто бога славит,

   За благо злом не воздает,

Кто в гнусных рубищах невинность чтить умеет,—

Злодеев презирать на самых тронах смеет;

   Кто клятву сохраняет свято,

   Страшится слабых поражать,

   И лихвою презренной злато

   Свое не тщится умножать;

Кто на суде своем едину правду любит

И за принос даров убогого не губит;

   Кто с сих путей не совратится

   И сердце право соблюдет,

   Тот, боже, в твой чертог вселится,

   Твоей увидит славы свет —

И там, земных сует оставя скоротечность,

В чистейших радостях он вкусит сладку вечность..

Взыграй, вся дышушая плоть!

Днесь воцарился твой господь.

Промчите слух сей, ветры скоры,

В дальнейшие земли концы,

Да скачут холмы, как тельцы,

Как овны, да взыграют горы

Средь кликов празднующих стран,

И да восплещет океан!

Предыдет огнь и вихрь пред ним

И гром, ревущий в кару злым;

Окрест несется мрак стесненный,

Вьют вихри, дождь и снег, и град,

И молнии его блестят

От края до края вселенной;

Немеет гром; ему внемля,

Как море, зыблется земля.

На истинах его престол;

Судьба миров — его глагол;

Врагов палящий пламень — взоры;

Речет — и огнь их жрет вокруг;

Воззрит — и тьмы падут их вдруг.

Как воск пред ним, так тают горы;

Земля — певец его чудес;

Вещатель славы — твердь небес.

О вы, певцы богов иных,

Сравните с мертвой силой их

Живаго бога силу живу —

И усрамитесь падать ниц

Пред изваяньем хрупким лиц,

Кладя на них надежду лживу!

Они, как вы, лишь персть и прах;

Ограда их — обман и страх.

Но ты, мой бог, творец миров,

Един превыше всех богов

И вышний надо всей землею!

Воспой его, правдивых лик;

Единый царь, судеб велик:

Он силой всё хранит своею;

В нем правым жизнь; в нем чистым свет —

И вне его спасенья нет.

Снесись на вихрях, мщений царь!

Воссядь на громах — тучах черных,

Судить строптивых и упорных;

Ступи на выи непокорных

И в гордых молнией ударь.

Доколь вздымать им грудь надменну

И подпирать пороков трон,

Правдивых гнать из света вон?

Доколь твой презирать закон

И осквернять собой вселенну?

Куда ни обращусь, внемля,

Везде их меч, везде угрозы.

Там на невинности железы,

Там льются сирых кровь и слезы;

Злодейством их грузна земля.

Так, проливая крови реки,

Заграбя мир себе в удел,

Твердят они на грудах тел:

Господь не видит наших дел

И не познает их вовеки.

Безумец! где твой ум и слух?

Стряхни невежество глубоко;

Скажи, хоть раз взнесясь высоко:

Ужели слеп создавший око,

И сотворивший ухо — глух?

Скажи, оставя мудрость лживу,

Без света ли — творец светил?

Бессилен ли — создатель сил?

Безумен ли — кто ум в нас влил?

И мертв ли — давший душу живу?

Блажен, о боже, в ком твой свет:

Он соблюдется цел тобою,

Тогда как, окруженный мглою,

В изрытый ров своей рукою

Злодей со скрежетом падет.

Кто? Кто с мечом? Со мною рядом

Кто мне поборник на убийц?

Кто на гонителей вдовиц?

Никто — всех взоры пали ниц —

И всех сердца страх облил хладом.

Никто — но бог, сам бог со мной;

Сам бог приемлет грозны стрелы,

Вселенной двигнет он пределы,

Разрушит замыслы их смелы

И с широты сметет земной.

Чем хвалишься во злобе, сильный,

Что мочен наносить ты вред?

Глагол твой, лестию обильный,

Как ядом растворенный мед;

Язык твой — бритва изощренна;

В груди кипит всех злоб геенна.

Ты лживость паче правды любишь

И злобу — паче доброты;

Скорбя, щадишь, — ликуя, губишь;

Блаженством ближних мучим ты;

И правды обличенья смелы

Тебе суть громоносны стрелы.

Но се господь судом, как громом,

Твое величие сотрет;

С твоим тебя расторгнет домом,

От сердца кровных оторвет;

Твоих богатств иссушит реки

И род погасит твой навеки.

В посмешище ты будешь правым;

Рекут, твою погибель зря:

Се муж, что сердцем столь лукавым.

Мнил превозмочь судеб царя;

Богатством лишь своим гордился,

И только зло сплетать стремился.

А я, как маслина богата,

Средь дому божия цвету;

И блеск честей и горы злата

Считая за одну мечту,

Лишь в боге всё блаженство ставлю,

И славен тем, что бога славлю.

О боже! царь щедрот, спасений,

Внемли! — К тебе моих молений

Свидетель — нощи все и дни.

Я в нощь свой одр мочу слезами,

И в день иссякшими глазами

Встречаю мраки лишь одни.

Да пройдет вопль мой пред тобою

Шумящей, пламенной рекою:

Воззри — и слух ко мне склони.

В груди моей все скорби люты;

Нет дня отрадна; нет минуты;

Теснится в сердце мук собор.

Уже, к веселью не способен,

Я бледен, мертвецам подобен;

Уже ко гробу шаг мой скор;

Уже в моих я равен силах

С забвенными давно в могилах,

От коих отвратил ты взор.

Все гнева твоего удары,

Как моря гневна волны яры,

Навел ты на мою главу.

Тесним от ближних, обесславлен,

Друзьями презрен и оставлен,

Средь кровных чуждым я живу.

В одре, как в гробе, истлеваю;

Но руки к небу воздеваю:

К тебе и день и ночь зову.

Увы! иль стон живых беспрочен?

Или для мертвых столь ты мочен?

Они ль певцы твоих чудес?

Но кто воспел тебя во гробе?

Кто возгласил в земной утробе

Твой суд иль блеск твоих небес?

Кто имя божье славословил

И кто в стране забвенья пролил

Хоть каплю благодарных слез?

А я, едва заря настанет,

Едва светило дня проглянет.

Огнем живым к тебе дышу —

И вместе с хором оперенным

Под сводом неба озаренным

Твое величие глашу.

Куда ни двигнуся ногою,

Как сердце я свое, с собою

Хвалу чудес твоих ношу.

Почто же, бог мой, презираешь,

Не внемлешь ты и отреваешь ^*

Вопль страждущей души моей?

Средь нужды, нищеты и горя,

Как средь бунтующего моря,

Я взрос от самых юных дней —

И днесь от бедства не избавлен,

Как лист иссохший, я оставлен

Среди ярящихся огней.

Подруга нежная зефиру

В восточных небесах видна;

Уж по небесному сапфиру

Румянит солнцу путь она;

Коням его ковры сплетает

Из розовых своих лучей —

И звезды, красоту ночей,

В румяны, ризы увивает.

Уже из недр восточных вод

Выводит солнце новый год.

Он жребий смертных неизвестный

В покрытой урне к ним несет;

Полна приветливости лестной,

Надежда перед ним летит;

Суля улыбкой утешенье,

Вливая взором услажденье,

Поверхность урны золотит.

Польсти и мне, надежда мила;

Крушиться сердцу не вели;

Польсти и счастье посули.

Ты мне напрасно много льстила;

Но я не помню долго зла.

Как прежде я тобой прельщался,

Твоей улыбкой воехищался —

Ты так же мне теперь мила.

Хоть сердце верить уж устало

Усмешке ласковой твоей,

Но без тебя еще грустней,

Еще ему тошнее стало.

Польсти ты сердцу моему;

Скажи, мой друг, скажи ему,

Что с новым годом счастье ново

В мои объятия идет

И что несчастие сурово

С протекшим годом пропадет.

Своею мантией зеленой ^*

Закрой печалей бледных вид,

Которые в груди стесненной

Мне сердце томное сулит.

Начто предвидеть так их рано?

Ах, если б, утро зря румяно,

В полях предчувствовал цветок,

Что тонкий, легкий ветерок

Не день ему сулит прекрасный,

Но перед бурею ужасной

Проститься с розами спешит;

Что ветры вслед текут упорны,

И что, завившись в тучи черны,

Паляща молния бежит

Потрясть природы основанье;

Когда б всё зрел издалека —

Не оживляло бы цветка

Авроры тихое сиянье;

Когда б он это предузнал,

Не чувствуя отрад ни малых,

Не распускал бы кудрей алых,

С тоски б заранее увял;

Но он спокойно расцветает.

Почто в нас сердце не цветок?

Почто, послыша лютый рок,

Оно заране обмирает?

Польсти, мой друг, польсти ему;

Скажи ты сердцу моему,

Что не совсем оно напрасно

По Аннушке так бьется страстно.

Скажи, что некогда вздох мой

Горящей пламенной стрелой

До груди белой донесется.

И что слеза с моих очей,

Как искра тонкая, взовьется,

И упадет на сердце к ней.

Сули другим богатства реки;

Сули им славы громкой веки;

Сули им знатность и чины.

В ком чувства спят, пусть утешают

Того блистательные сны.

Они лишь чувства заглушают —

И для меня не созданы.

Сули, коль хочешь, им короны;—

Не светом всем повелевать,

Хотел бы сам я принимать

От милой Аннушки законы;

Или в глазах ее прекрасных,

Во вздохах нежных, томных, страстных

Хотел бы их я узнавать.

Польсти же мне, надежда мила,—

И если наступивший год

С собою смерть мою несет,—

Мой дух о том не воздохнет:

Хочу, чтоб только наперед

Ты косу смерти позлатила

И мне ее бы посулила

У сердца Аннушки моей.

Сули мне тысячу, смертей:

Судьбы приму я повеленье —

Лишь только б, сердцу в утешенье,

Вкусить их на устах у ней.

Не укорять я небо стану,

Но свой прославлю лестный рок,

Когда, подобно как цветок,

Я на груди ее завяну.

Уже на западе остылом

Зари румяный след угас,

И звоном колокол унылым

Давно пробил полночный час.

Природу сладкий сон объемлет;

Зефир на свежих розах дремлет —

Не вьет он кудрей ручейка;

Вода, как зеркало, гладка;

Листок от ветра не трясется,

И Филомела не поет;

Нигде, ни в чем движенья нет,—

Мое лишь сердце крепко бьется

И мне покоя не дает,

От глаз моих сон сладкий гонит;

Уснули страсти у людей —

А тот, кто убегал страстей,

Из глаз слезу горячу ронит,

Их чувствуя в груди своей.

Мои лишь вздохи нарушают

Угрюмой ночи тишину

И другу злополучных — сну

Закрыть глаза мои мешают.

Дыханьем хладным грудь тесня,

Последние отъемля силы,

Иссохши, бледны и унылы

Стоят печали вкруг меня.

Приди, приди, о сон любезный,

И легкою твоей рукой

Их вид страдающий и слезный

Хотя на час от глаз закрой.

Но ты словам моим не внемлешь:

Иль от несчастных ты бежишь,

Счастливцев маками даришь

И с ними на диванах дремлешь?

Мой друг! для них ли создан ты!

Кто здесь блаженством обладает,

Чье сердце горестей не знает,

На что тому твои мечты?

Они его не утешают,—

Но, только память в нем затмив,

Ему лишь чувствовать мешают,

Сколь много в свете он счастлив.

Когда тебе он подать платит,

Тогда он час веселья тратит.

Ах, если б, Аннушку любя,

Я награжден был равной страстью,

Не нужен бы ты был мне к счастью,

Не призывал бы я тебя;

Не сном хотел бы подкрепляться,

Но чувством лестным наслаждаться,

Что милой Аннушкой любим;

Хотел бы чувством нежным сим

И умирать и возрождаться;

Хотел бы силы им терять

И в новых силах обновляться.

Но если сердце мне дано,

Вкушать одно лишь огорченье:

Когда мне всякий миг мученье,

В который чувствует оно,—

К чему тогда мне служит время?

К чему тогда им дорожить?

Чтоб умножать печали бремя,

Чтоб долее в мученьи жить?

Тогда часы лишь те мне святы

Которые у жизни взяты

И сну безмолвному даны.

Я в них лишь только не страдаю

И слез не чувствую своих;

Я в них на время умираю.

Приди ж, природы обновленье,

Приди приятный, крепкий сон.

Прерви на время мой ты стон

И сладкое пролей забвенье

На чувства пылкие мои;

Рассыпь вокруг цветы свои;

Приди — и лестными мечтами

Мое ты сердце обнови;

Приди — Анюты красотами

Мою грудь томну оживи,

Мне в лестных видах представляйся:

Представь мне, что она моя,

Что с ней в восторгах таю я,

Представь — и ввек не прерывайся.

Прости, любезное село,

Столица мира дорогого;

Прости, ключ чистый, как стекло,

И ты, тенистая дуброва,

В которой часто день бывал

Мне так короток, как минута,

Где часто соловей певал

Так чисто, нежно, как Анюта.

Простите вы, мои друзья,—

Из недр спокойства и свободы

Я еду в мрачный гроб природы —

Простите, в город еду я.

Не воздух легкий, ароматный

Мне будет грудь там оживлять:

Я еду в мир пустой, развратный

Седую, знойну пыль глотать.

Когда зарей здесь развернутся

Цветы на бархатных лугах,

И хоры птичек раздадутся

В тенистых и густых лесах;

Как соловьи начнут согласно

Будить и кликать солнце красно,—

Тогда меня разбудит стук

Карет, по мостовой гремящих,

Иль с грузами телег скрипящих,

Иль колокольный скучный звук.

Как солнце здесь взойдет высоко

И разгорится ясный день,

Вы, птички, скроетесь далеко

Густых дерев в прохладну тень,

Где жар и ветр вас не гоняют,

Где вам утехи сохраняют

Любови нежной алтари

И где листочка два иль три

Чертоги царски заменяют.

А я, когда наступит день,

Как мне ни больно и ни лень

И как ни бесполезно свету,

Тащусь на завтрак иль обед,

Играть в бостон или в пикет;

Иль, если карт, к несчастью, нет,

Тащусь зевать по этикету

И ползать в суетах мирских

Промежду Глупостей людских,

Где языки одни речисты,

Где всё добро на языке.

Где дружба — почерк на песке,

Где клятва — сокол в высоте,

Где нрав и сердце так же чисты

(Не в гнев то буди городских),

Как чист и легок воздух их.

Когда у вас на небосклоне

Потухнет алая заря

И, сон приятный вам даря,

Ночь сядет на сапфирном троне;

Уныло зашумят леса

И в хороводах звезд прекрасных,

В одеждах бледножелтых, ясных,

Взойдет луна на небеса;

Проступит бледность на вершинах

И, серебром светясь, туман

Расстелется у вас в долинах,

Как утром тихий океан,—

Тогда, не зная чт о заботы,

Невозмущенные тоской,

В роскошных пеленах дремоты

Вы сладкий вкусите покой.

А я, когда за нашим градом,

Застыв, потускнет небосклон,

И с темной ночью придут рядом

Печальна мысль, мятежный сон,

Свет закатится с ясным Фебом,

Но не замолкнет стон людской,

И под угасшим черным небом

Раздастся глухо шум градской,

А я — там, где всё так нестройно

В цепях шумливой суеты,

Средь роскоши и нищеты,

А я — засну ли там спокойно?

Ах, нет! не сон, друзья, не сон —

Тогда мои мне милы слезы,

И мысль одна приятна мне,

Чтоб вас увидеть, хоть во сне,

Мои любезны дики розы,

И чтоб у вас в густой тени,

Кудрявы, юные березы,

Воспеть златые сельски дни.

Начто над рощей сей тенистой

Ты завываешь, бурный ветр,

И над зелеными лугами

Теснитесь, грозны тучи, вы?

Кого во мраках, вихри люты,

Вы устрашить хотите здесь?

Чью грудь, громовые удары,

Стремитесь здесь вы разразить?

Ах, на кого ты воружаешь

Природу, гневно божество?—

Не соловей ли кроткий, нежный

Причина гнева твоего?

Не пеночка ль невинной песнью

Тебя умела раздражить?

Или невинная овечка

Могла нарушить твой закон,

И воружить тебя перуном

На сердце робкое свое,

На грудь, покрытую волною,

Подобну снегу белизной,

А мягкостью подобну пуху?

Или смиренный селянин,

В избыток чуждый работ а я

И оживляя грудь свою

Нехитростною сельской песнью,

Мог возбудить твой, страшный гнев?

Открой мне, царь миров несчетных:

Ужли для них навел ты тьму

И повелел ударить громам,

И воздух раздирать перунам,

И вихрям дубы вырывать?

Для них ли здесь природа стонет?

А там, за полем вдалеке,

А там, за белыми стенами,

Изнеженная роскошь дремлет:

Не громы слух ее мятут,

Пред нею мусикийски хоры,

Согласьем сердце щекотя,

Поют порокам песни хвальны

И сладострастье в душу льют.

А там гордец, надувшись грудью,

Тебе мечтает равен быть

И по земле едва ступает,

Чтя недостойным ног своих

Ходить по той, кем он питаем

И от кого исшел на свет.

А тамо, львиными когтями

Корыстолюбье воружась,

Рыкая пламенем геенским,

Кричит: всё собственность моя!

Моя земля, мои все воды,

Огонь и самый воздух мой!

Кричит! — и с алчностью объемлет

Дальнейшие края земли.

Здесь гром — а там спокойно люди

Порокам воздвигают трон;

Здесь гром — а там они спокойно

Курят пред ними фимиам,—

И солнце ясно светит там,

И не смущается природа,

Нарушен видя свой закон!

На них, на них, о боже вечный,

Горами тучи ты надвинь,

Рассыпь на них свои перуны

И под ногами дерзких сих

Разверзи пропасти земные

И дно им ада покажи,—

Чтоб там они узрели муки,

Назначенные злобе их,

Чтобы оттоль сразились стоном

Предместников своих во зле,

И чтобы, кровью заливаясь,

Им сердце в трепете рекло,

Что жив злодеев страшный мститель.

Спи, любезное дитя,

В недрах мира и покою;

Спи, мой друг, поколь стрелою

Время быстрое, летя

В бездну вечности ужасной,

Не промчит зари твоей

Тихих и прекрасных дней;

Спи, доколе взор твой ясный

Не встречал тоски и бед,

И доколь путей к веселью

Ты не ставишь трудной целью:

Сердце с жадностью не ждет

Славы, почестей, побед.

Спи, доколе весь твой свет

Ограничен колыбелью.

Спи, дитя, — твой сладкий сон

Вспоминает человека,

Как сыпал спокойно он

В недрах золотого века.

Как твои приятны дни!

Как завидны мне они!

Там мечи раздоров блещут,

Растравляя бунтов яд;

Там пожары, язвы, глад

Смерть в поля и грады мещут;

А тебе, меж грозных туч,

Светит тихий солнца луч.

Всё вокруг тебя спокойно,

Всё приятно, тихо, стройно.

Ты откроешь кроткий взор —

И пробудятся утехи,

Игры, радости и смехи.

Ты заснул — и весь твой двор

Прикорнул вкруг колыбели:

У голов сны милы сели,

Задремал желаний рой,

Резвым утомясь порханьем,

Сам зефир заснул с тобой;

И едва своим дыханьем

Он колеблет полог твой.

Всё с тобою утихает,

Всё как будто в пеленах;

Лишь улыбка на устах

У тебя не засыпает

И вещает ясно мне,

Что ты счастлив и во сне.

Спи, дитя, друг милый мой!

Спи, доколь твой век так нежен,

Пр и дет время, что сон твой,

Так не будет безмятежен.

Золотой твой век пройдет:

Век тебя железный ждет;

Ждут тебя сердца жестоки,

Ложна дружба, ложна честь;

Ждут развраты и пороки,

Чтоб тебе погибель сплесть.

Век наступит тот унылый;

Ты в пространный свет войдешь —

Тьмы в нем горестей найдешь;

И тогда уж, друг мой милый,

Так спокойно не заснешь.

Среди лесов, стремнин и гор,

Где зверь один пустынный бродит,

Где гордость нищих не находит

И роскоши неведом взор,

Ужели я вдали от мира?

Иль скрежет злобы, бедных стон

И здесь прервут мой сладкий сон?

Вещай, моя любезна лира!

Вдали — и шумный мир исчез,

Исчезло с миром преступленье;

Вдали — и здесь, в уединенье,

Не вижу я кровавых слез.

На трупах бледных вознесенна

Здесь слава мира не сидит,

Вражда геенны не родит,

Земля в крови не обагренна.

Ни башней гордых высота

Людей надменья не вещает;

Ни детских чувств их не прельщает

Здесь мнима зданий красота.

Знак слабости и адской злобы,

Здесь стены сердцу не грозят,

Здесь тьмами люди не скользят

В изрыты сладострастьем гробы.

Там храмы как в огне горят,

Сребром и златом отягченны;

Верхи их, к облакам взнесенны,

Венчанны молнией, блестят;

У их подножья бедность стонет,

Едва на камнях смея сесть;

У хладных ног их кротость, честь

В своих слезах горючих тонет.

Там роскошь, золотом блестя,

Зовет гостей в свои палаты

И ставит им столы богаты,

Изнеженным их вкусам льстя;

Но в хрусталях своих бесценных

Она не вина раздает:

В них пенится кровавый пот

Народов, ею разоренных.

Там, вид приманчивых забав

Приемля, мрачные пороки

Влекут во пропасти глубоки,

Сердца и души обуяв;

Природа дремлет там без действа,

Злосчастие рождает смех;

Болезни там — плоды утех;

Величие — плоды злодейства.

Оставим людям их разврат;

Пускай фортуну в храмах просят

И пусть гордятся тем, что носят

В очах блаженство, в сердце — ад.

Где, где их счастья совершенство?

За пышной их утехой вслед,

Как гарпия, тоска ползет,—

Завидно ль сердцу их блаженство?

Гордясь златою чешуей,

Когда змея при солнце вьется,

От ней как луч приятный льется

И разных тысяча огней:

Там синева блестит небесна,

Багряность там зари видна,—

И, кажется, горит она,

Как в тучах радуга прелестна;

Горит; но сей огонь — призр а к!

Пылающа единым взглядом,

Она обвита вечным хладом,

В ней яд, ее одежда — мрак.

Подобно и величье мира

Единой внешностью манит:

В нем угрызений желчь кипит,

На нем блестит одна порфира.

  Но здесь на лоне тишины,

Где всё течет в природе стройно,

Где сердце кротко и спокойно

И со страстями нет войны;

Здесь мягкий луг и чисты воды

Замена злату и сребру;

Здесь сам веселья я беру

Из рук роскошныя природы.

Быв близки к сердцу моему,

Они мое блаженство множат;

Ни в ком спокойства не тревожат

И слез не стоят никому.

Здесь по следам, едва приметным,

Природы чин я познаю.

Иль бога моего пою

Под дубом, миру равнолетным.

Пою — и с именем творца

Я зрю восторг в растенье диком;

При имени его великом

Я в хладных камнях зрю сердца;

По всей природе льется радость:

Ключ резвится, играет лес,

Верхи возносят до небес

Одеты сосны в вечну младость.

Недвижны ветры здесь стоят

И ждут пронесть в концы вселенной,

Что дух поет мой восхищенный,

Велик мой бог, велик — он свят!

На лире перст мой ударяет.

Он свят! — поют со мной леса,

Он свят! — вещают небеса,

Он свят! — гром в тучах повторяет.

Гордитесь, храмы, вышиной

И пышной роскошью, народы;

Я здесь в объятиях природы

Горжусь любезной тишиной ^*.

Которую в развратном мире

Прочь гоните от сердца вы

И кою на брегах Невы

Наш Росский Пиндар пел на лире.

Вдали от ваших гордых стен,

Среди дубрав густых, тенистых,

Среди ключей кристальных, чистых,

В пустыне тихой я блажен.

Не суетами развлекаться

В беседах я шумливых тщусь,

Не ползать в низости учусь —

Учусь природе удивляться.

Здесь твердый и седой гранит,

Не чувствуя ни стуж, ни лета,

Являя страшну древность света,

Бесчисленность столетий спит.

Там ключ стремнины иссекает

Иль роет основанья гор

И, удивляя смертных взор,

Труд тысячи веков являет.

Там дуб, от листьев обнажен,

По камням корни простирает —

На холм облегшись, умирает,

Косою времени сражен.

Там горы в высотах эфира

Скрывают верх от глаз моих —

И, кажется, я вижу в них

Свидетелей рожденья мира.

Но что за громы вдалеке?

Не ад ли страшный там дымится?

Не пламя ль тартара крутится,

Подобно воющей реке?

Война! — война течет кровава!—

Закон лежит повержен, мертв,

Корысть алкает новых жертв,

И новой крови жаждет слава!

Сомкнитесь, горы, вкруг меня!

Сплетитеся, леса дремучи!

Завесой станьте, черны тучи,

Чтоб злости их не видел я.

Удары молнии опасны,

В дубравах страшен мрак ночной,

Ужасен зверя хищна вой —

Но люди боле мне ужасны.

Зефир с ракитников пушистых

Аврорин бисер ^* осыпал;

На озере в зыбях струистых

Всходящий солнца луч играл.

То с резвой ветерков станицей

Он по водам мелькал зарницей;

То молнией вился в травах;

То на пестреющих цветах

Он в ярких искрах рассыпался —

И луг, казалось, загорался.

Проснувшись, ручеек играет

В янтарных гладких берегах:

То пену в жемчуг рассыпает

На золотых своих кудрях

И гордо по кремешкам льется,

Иль между роз украдкой вьется,

Им на ушко любовь журчит;

То, закатясь в лесок, молчит

И под столетним дубом дремлет,

Иль соловьиным песням внемлет.

За перлов облак закатился,

Взвиваясь, жавронок стрелой —

И громкий, звонкий свист разлился

Под твердью светлоголубой.

Граждане чистых вод безмолвны,

Играя, рассекают волны,

В весельи встретя новый день;

Приятный свет, густая тень,

Давая вольный путь отраде,

Манят иль к пользе, иль к прохладе,

Везде природы совершенство

Луч осветил всходяща дня;

Всё чувствует свое блаженство,

Всё веселится вкруг меня,

Всё видит счастье под ногами,

Не гонится за ним морями:

Никто от счастья не далек.

Один лишь только человек,

Гордясь свободой без свободы,

Блаженства ищет вне природы.

Ему лишь свод небесный низок,

Тесна обширность дальних стран;

Ему от юга север близок

И мелок грозный океан.

Среди богатства — нищ и беден,

Средь пользы — ядовит и вреден.

Он тем не сыт в алчбе своей,

Чего довольно твари всей.

Природа рай ему готовит —

Он в нем ужасный ад становит.

Ему весна целебны травы

Со ароматом в дань несет,

И гряды с овощем кудрявы

Горяще лето в дар дает.

Там осень нивы позлащает

И в дар ему их посвящает;

Сбирая виноград в полях,

Шампанско пенит в хрусталях;

Очистя воздух, смешан с ядом,

Зима ему полезна хладом.

Но он дары их презирает

И мочною своей рукой

Земли утробу раздирает,

Во ад спускается живой,

Геенну дерзостью смущает

И нагло тамо похищает

У фурий корень страшных бед —

Пороки в золоте несет,

В селитре лютые пожары,

В меди громовые удары.

И се он в громах гибель мещет,

Куда его достигнет взор;

Природа там его трепещет,

Сердца трясутся крепких гор.

Напрасно лев в леса дремучи,

Напрасно ястреб в темны тучи

Скрывают в робости свой след;

Для сил его пределов нет.

Он в небесах орлу опасен,

Он киту в безднах вод ужасен.

Ужасен — и в развратной воле,

Себе чтя тесным царством свет,

Чтоб расширить свою власть боле.

Полки бессмертных создает,

Превыше звезд их ставит троны —

И пишет им свои законы;

Хвалясь, что сонм его богов,

Держа в руках судьбу миров,

Ему в угодность светом блещет,

Низводит дождь и громы мещет.

Но в мыслях гордых возносяся,

Среди богов свой ставя трон

И с ними молнией деляся,

Ужели стал счастливей он?

Ужель их рай, мечтой рожденный,

Блаженством, счастьем насажденный,

Приближить к сердцу не возмог?

Или его всемощный бог,

Который мир из благ составил,

В его лишь сердце зло оставил?

Так, он один страдать назначен

Из чувствующих тварей всех;

В лучах блестящей славы мрачен,

Уныл в объятиях утех,

Среди забав тосклив и скучен,

На троне с рабством неразлучен.

На что ни кинет мрачный взгляд,

Изо всего сосет лишь яд;

Одних мечтаний ложных жаждет —

И между благ в несчастьи страждет.

Ему покой и радость чужды:

Рождён желаньями кипеть.

Его отрада — множить нужды,

Его мученье — их терпеть.

Средь брани ищет он покою;

Среди покоя — алчет бою;

В неволе — враг земных богов;

На воле — ищет злых оков;

Он в будущем лишь счастье видит

И в настоящем ненавидит.

Так странник, ночью, в час погоды,

Когда вихрь корни рвет древес,

И в бездны с гор бьют шумны воды,

Под черной тучей воет лес,

Почтя селенья близка знаком

Огонь, рожден истлевшим злаком,

К нему стремится, всё презрев —

И колкий терн и тигров рев;

А свет, сей свет ему любезный,

Манит на край бездонной бездны.

Но где ж блаженство обитает,

Когда его в природе нет?

Где царство, кое он мечтает?

Где сей манящий чувства свет?—

Вещают нам — вне протяженья,

Где чувство есть, а нет движенья. ^*

Очисти смертный разум твой,

Взгляни — твой рай перед тобой,

Тебя одна лишь гордость мучит;

Природа быть счастливым учит.

Имея разум ослепленный

И цену слаб вещей познать,

Напрасно хочешь вне вселенной

Свое ты счастье основать.

Вотще свой рай ты удаляешь

И новы благи вымышляешь.

Умей ценить природы дар

И, не взлетая, как Икар,

Познай вещей ты совершенство —

И ты себе найдешь блаженство.

Нет мира для меня, хотя и брани нет;

В надежде, в страхе я; в груди то хлад, то пламень;

То вьюсь я в небесах, то вниз лечу, как камень;

То в сердце пустота, то весь в нем замкнут свет.

Та, кем познал мой дух мучения суровы,

Ни быть рабом, ни быть свободным не велит;

Ни послабляет мне, ни тяготит оковы,

Ни смертью не грозит, ни жизни не сулит.

Гляжу не видя я — и молча призываю;

Ищу погибели — и помощи желаю;

Зову, гоню, кляну, объемлю тень драгой.

  Сквозь слезы я смеюсь; в печалях трачу силы;

И жизнь и смерть равно душе моей постылы —

Вот, Нина, до чего я доведен тобой!

Отчего сей свист унылый,

Житель рощей, друг полей?

Не из города ль, мой милый,

Прилетел ты, соловей?

Не из клетки ль на свободу

Выпорхнул в счастливый час,

И, еще силка страшась,

Робко так поешь природу?

Ах! не бойся — и по воле

Веселись, скачи и пой;

Здесь не в городе мы — в поле;

За прекрасный голос свой

В клетке здесь не насидишься

И с подружкой дорогой

За него не разлучишься.

Позабудь людей, друг мой:

Все приманки их — отравы;

Все их умыслы — лукавы.

Здесь питье и корм простой,

Но вкуснее он на ветке,

При свободе чувств своих,

Нежель корм богатый их

В золотой и пышной клетке.

Подруги милые! нарвите

Душистых, мягких трав скорей —

И мне из роз и из лилей

Постель вы свежу настелите.

Подруги милы, я томлюся,

В любви я таю, как в огне,

Скорей цветов насыпьте мне:

На них стрелой я протянуся.

  Скажите мне, любезные пастушки:

Гуляючи по рощам, по лугам,

Любезный мой не встретился ли вам?

  Где он? не скройте от подружки.

Скажи, прелестная девица, нам:

Кто сердцу твоему так драгоценен?

  Как нам узнать, кто милый твой?

  Скажи ты нам, каков собой

  И чем он от других отменен?

  Мой милый здесь меж пастухов

  Блестит, как между васильков

  Блистает лилия душиста,

  Или как между репейков

  Цветов царица — роза мшиста.

  Кудрями волосы его

  Волнуются вкруг шеи белой;

  Румянец, как багрец, его;

  Стан стройный, вид приятный, смелый,

  Огонь любви в его глазах;

  Улыбка нежна на устах.

  Он в поступи царю подобен,

  Но кроток, нежен и незлобен,

  Величествен, когда идет;

  Но речь его сладка, как мед;

  Его роскошное ласканье

  Волнует и палит всю кровь;

  Дух отнимает целованье;

  В его объятиях — любовь.

Весь день его искала я везде,

Его, кем дух, кем мысль и сердце страстно,—

И целый день искала я напрасно —

Любезного не встретила нигде.

Отдайте мне его, леса густые,

Поля, луга и берега крутые!

Металась я по рощам, по лугам;

Взбегала я на превысоки горы —

Лишь странников мои встречали взоры;

Тоске моей они смеялись там

И томное мне сердце разрывали.

Напрасно ты в исканье тратишь дни,

Неверен он, — вещали мне они —

Любезный твой твой жар пренебрегает;

За кем бежишь, тебя тот убегает;

Напрасно здесь его твой ищет взор:

Любезный твой, как лань младая, скор —

Уже делят вас пропасти глубоки,

Поля, леса и горы превысоки.

  Но кто с высоких сходит гор?

  Как солнце, вид его прекрасен;

  Как майский день, и тих и ясен:

  Таков его прелестен взор.

  Из глаз его катятся слезы;

  Так утром, чистою росой

  Унизанные, свежи розы

  Блестят небесною красой.

  Амуры милые, летите

  Навстречу вы к нему скорей,—

  Вы холодок от речки сей

  К нему, зефиры, понесите,

  И с луга чистого сего,

  Гоняя репейки косматы,

  Душисты легки ароматы,

  Повейте кротко на него.

Приди, утешь меня в моей тоске ты слезной;

   Приди, хоть час со мной побудь

   И припади на белу грудь,

  На пламенную грудь твоей любезной!

   Я, нежною своей рукой

  До розовых ланит твоих касаясь,

   Твоим дыханьем упиваясь,

   Свой пламень разделю с тобой;

    Печаль твою рассею,

Своими вздохами твою тоску развею;

    Смущенье утишу

      Я ими,

   И поцелуями своими

   Твои я слезы осушу.

  Жестокий! ты меня пренебрегаешь!

Или за смуглость толь меня ты презираешь?—

   Ах, если я смугла лицом,

   Лучи виновны солнца в том;

   А грудь моя, тобою страстна,

    Нежна, полна, прекрасна

     И высока,

Бела, как тонкие в день ясный облака;

Она на холмы тех высоких гор походит,

   С которых вечно снег не сходит.

  Что с круглостью равно моих ланит?

   И что пылчей любви огня,

   Который в сердце у меня

   И во глазах моих горит?

    Как стройны пальмы юны,

    Как прямы в арфе струны,—

    Таков природой дан

   Мне тонок, прям и строен стан.

  Я в легкости зефирам равномерна.

     Лишь чуть коли

   Ты мне покажешься вдали,

Тогда я по лугам, как молодая серна,

   Резвлюся, прыгаю, скачу —

  И сердцем, как стрела, к тебе лечу.

   Но что зефир так тихо веет

   Между ракитовых кустов?

   Кого он здесь будить не смеет?

   Какое легкое цветов

   Я чувствую благоуханье?

   Ах, не любезного ль дыханье

   Зефир в места сии несет?

   Ах, не оно ль, как сладкий мед,

   В мою грудь страстну, томну льется?

   Не тщетно крепко сердце бьется —

   Что вижу? — Так;— я зрю его!

   О радость! я нашла того,

   Кем столько дни мои мне милы!

   Завистников я вижу лесть.

   О небо! дай мне столько силы,

   Чтоб эту радость перенесть!

   Там спит он под кустами в поле,

   Как ночь, печаль моя прошла.

   Так! я любезного нашла

   И с ним не разлучусь уж боле.

Подружки, не шумите!

Подружки, не смутите

Его вы сладкий сон!

Там, скрывшися от зною

Под тенью древ густою,

Спит крепко, сладко он.

Подружки, не шумите!

Подружки, не смутите

Его вы сладкий сон!

  О милое для сердца восхищенье!

     Любезный мой

      Со мной.

  Но что за сладкое я слышу пенье?

Ах, это пеночка поет свою любовь —

В движенье томное она приводит кровь.

О пеночка, мой друг, как ты, я так же вяну;

   Как ты, я так же и люблю,—

  Пой, милый друг, тебе я пособлю

  И милого будить тихонько стану.

Пробудись, мой друг, любезный,

И в объятиях моих

Ты почувствуй жар небесный,

Упоен любовью в них.

Встань; пойдем в густые рощи:

Мил там свет, приятна тень.

Кажется, стоит там день

Рядом возле тихой нощи.

Встань; пойдем с тобой в сады,

Где в кустах цветы пестреют

И зефиры тихо веют,

Где румянит зной плоды.

Там, мой друг, в тени глубокой

Сядем мы под дуб высокой

На ковры шелковых трав;

Там, на грудь ко мне припав,

Разделишь ты пламень с нею;

Там, мой друг, с душой твоею

Душу страстную свою

В поцелуях я солью.

Наскуча век желаньями терзаться,

Препятством чтя их к благу моему,

Сжал сердце я и волю дал уму,

Чтобы от них навеки отвязаться.

Всё суета — так пишет Соломон;

Хоть ныне мы ученей древних стали,

Но и они не всё же вздор болтали,—

Так, думал я, едва не прав ли он.

Всё суета, все вещи точно равны —

Желанье лишь им цену наддает,

Иль их в число дурных вещей кладет,

Хотя одни других не боле славны.

Чем худ кремень? чем дорог так алмаз?

Коль скажут мне, что он блестит для глаз —

Блестит и лед не менее подчас.

Так скажут мне: поскольку вещи редки,

Постольку им и цены будут едки.

Опять не то — здесь римска грязь редка;

Она лишь к нам на их медалях входит;

Но ей никто торговли не заводит,

И римска грязь — как наша грязь, гадка.

Редка их грязь, но римские антики

Не по грязи ценою так велики;

Так, стало, есть оценщик тут другой;—

Желанье? Да, оно — никто иной,

И, верьте мне, оценщик предурной.

Ему-то мы привыкнув слепо верить,

Привыкли всё его аршином мерить;

Оно-то свет на свой рисует лад;

Оно-то есть томящий сердце яд.

  На эту мысль попав, как на булавку,

Желаньям всем я тотчас дал отставку.

Казалося, во мне остыла кровь:

Прощай чины, и слава, и любовь.

Пленясь моих высоких дум покроем,

Все вещи я своим поставил строем,

И мыслил так: все счастья вдалеке

Пленяют нас; вблизи всё скоро скучит;

Так всё равно (не ясно ль это учит?),

Что быть в венце, что просто в колпаке;

Что быть творцом прекрасной Энеиды,

От нежных муз почтенье заслужить,

Князей, царей и царства пережить;

Что быть писцом прежалкой героиды ^*,

Иль, сократя высоких дум расход,

Писать слегка про свой лишь обиход;

Что на полях трофеи славы ставить,

С Румянцевым, с Каменским там греметь,

Отнять язык у зависти уметь,

И ненависть хвалить себя заставить;

Что, обуздав военный, пылкий дух,

Щадя людей, бить, дома сидя, мух.

Пускай же свет вертится так, как хочет;

Пускай один из славы век хлопочет,

Другой, копя с червонцами мешки,

На ордена, на знать не пяля глаза,

Одним куском быть хочет сыт два раза

И прячет рай за крепкие замки:

Всё это — вздор, мечтанье, пустяки!

Не лучше ли своих нам нужд не множить.

Спокойно жить и света не тревожить?

Чем мене нужд, тем мене зла придет;

Чем мене нужд, тем будет счастья боле;

А нужды все желанье нам дает:

Так, стало, зла умалить в нашей воле.

Так точно! ключ от рая я сыскал.

Сказал — и вдруг желать я перестал.

  Противник чувств, лишь разуму послушен,

Ко всем вещам стал хладен, равнодушен;

Не стало нужд; утихли страсти вдруг;

Надежда, мой старинный, верный друг,

В груди моей себе не видя дела,

Другим сулить утехи полетела;

Обнявшись с ней, ушли улыбки вслед —

И кровь моя преобратилась в лед.

Всё скучно мне и всё постыло стало;

Ничто во мне желанья не рождало.

Без горести, без скуки я терял;

Без радости я вновь приобретал;

Равно встречал потери и успехи;

Оставили меня и грусть и смехи;

Из глаз вещей пропали дурноты,

Но с ними их пропали красоты —

И, тени снять желая прочь с картины,

Оставил я бездушный вид холстины.

Или, ясней, — принявши за закон,

Что в старину говаривал Зенон,

Не к счастью в палаты я ворвался,

Не рай вкусил, но заживо скончался —

И с трех зарей нечувствовать устал.

Нет, нет! вскричат: он точно рай сыскал —

И, что чудней, на небо не взлетая.

А я скажу, что это мысль пустая.

Коль это рай, так смело я стою,

Что мы в аду, а камни все в раю.

Нет, нет, не то нам надобно блаженство;

С желанием на свет мы рождены.

На что же ум и чувства нам даны?

Уметь желать — вот счастья совершенство!

К тому ль дан слух, чтобы глухими быть?

На то ль язык, чтоб вечно быть немыми?

На то ль глаза, чтобы не видеть ими?

На то ль сердца, чтоб ими не любить?

Умей желать и доставай прилежно:

С трудом всегда приятней приобресть;

Умей труды не даром ты понесть —

Дурачество желать лишь безнадежно.

Препятство злом напрасно мы зовем;

Цена вещей для нас лишь только в нем:

Препятством в нас желанье возрастает;

Препятством вещь сильней для нас блистает.

Нет счастья нам, коль нет к нему помех;

Не будет скук, не будет и утех.

Не тот счастлив, кто счастьем обладает:

Счастлив лишь тот, кто счастья ожидает.

Послушайте, я этот рай узнал;

Я камнем стал и три дни не желал;

Но целый век подобного покою

Я не сравню с минутою одною,

Когда мне, сквозь несчастья мрачных туч,

Блистал в глаза надежды лестный луч,

Когда, любя прекрасную Анюту,

Меж страхами и меж надежды жил.

Ах, если б льзя, я б веком заплатил

Надежды сей не год, не час — минуту!

Прочь, школами прославленный покой,

Природы враг и смерти брат родной,

Из сердца вон — и жди меня во гробе!

Проснитесь вновь, желанья, вы во мне!

Явись при них скорей надежда мила!

Так — только в вас и важность вся и сила:

Блаженство дать вы можете одне.

Пусть мудрецы системы счастья пишут:

Все мысли их лишь гордостию дышут.

На что сердцам пустой давать закон,

Коль темен им и бесполезен он?

Системы их не выучишь в три века;

Они ведут к бесплодным лишь трудам.

А я, друзья, скажу короче вам:

Желать и ждать — вот счастье человека.

Почто, мой друг, кричишь ты так на страсти

И ставишь их виной всех наших зол?

Поверь, что нам не сделают напасти

Любовь, вино, гульба и вкусный стол.

Пусть мудрецы, нахмуря смуры брови.

Журят весь мир, кладут посты на всех,

Бранят вино, улыбку ставят в грех

И бунт хотят поднять против любови.

Они страстей не знают всей цены;

Они вещам дать силы не умеют;

Хотя твердят, что вещи все равны,

Но воду пьют, а пива пить не смеют.

По их словам, полезен ум один;

Против него все вещи в мире низки;

Он должен быть наш полный властелин;

Ему лишь в честь венцы и обелиски.

Он кажет нам премудрые пути:

Спать нажестке, не морщась пить из лужи,

Не преть в жары, не мерзнуть век от стужи,

И словом: быть бесплотным во плоти,

Чтоб, навсегда расставшись с заблужденьем,

Презря сей мир, питаться — рассужденьем.

Но что в уме на свете без страстей?—

Природа здесь для нас, ее гостей,

В садах своих стол пышный, вкусный ставит,

Для нас в земле сребро и злато плавит,

А мудрость нам, нахмуря бровь, поет,

Что здесь во всем для наших душ отрава,

Что наши все лишь в том здесь только права,

Чтоб нам на всё смотреть разинув рот.

На что ж так мир богат и разновиден?

И для того ль везде природа льет

Обилие, чтоб только делать вред?—

Величеству ее сей суд обиден.

Поверь, мой друг, весь этот мудрый шум

Между людей с досады сделал ум.

И если б мы ему дались на волю,

Терпели бы с зверями равну долю;

Не смели бы возвесть на небо взор,

Питались бы кореньями сырыми,

Ходили бы нагими и босыми

И жили бы внутри глубоких нор.

Какие мы ни видим перемены

В художествах, в науках, в ремеслах,

Всему виной корысть, любовь иль страх,

А не запачканны, бесстрастны Диогены.

На что б вино и ткани дальних стран?

На что бы нам огромные палаты,

Коль были бы, мой друг, мы все Сократы?

На что бы плыть за грозный океан,

Торговлею соединять народы?

А если бы не плыть нам через воды,

С Уранией на что б знакомство нам?

К чему бы нам служили все науки?

Ужли на то, чтоб жить поджавши руки,

Как встарь живал наш праотец Адам?

Под деревом в шалашике убогом

С праматерью не пекся он о многом.

Виньол ^* ему не строивал палат,

Он под ноги не стлал ковров персидских,

Ни жемчугов не нашивал бурмитских,

Не иссекал он яшму иль агат

На пышные кубки для вин превкусных;

Не знал он резьб, альфресков ^*, позолот

И по стенам не выставлял работ

Рафаэлов и Рубенсов искусных.

Восточных он не нашивал парчей;

Когда к нему ночь темна приходила,

Свечами он не заменял светила,

Не превращал в дни ясные ночей.

Обедывал он просто, без приборов,

И не едал с фаянсов иль фарфоров.

Когда из туч осенний дождь ливал,

Под кожами зуб об зуб он стучал

И, щуряся на пасмурность природы,

Пережидал конца дурной погоды,

Иль в ближний лес за легким тростником

Ходил нагой и верно босиком;

Потом, расклав хворостнику беремя ^*,

Он сиживал с женой у огонька,

И проводил свое на свете время

В шалашике не лучше калмыка.

Всё для него равно на свете было,

Ничто его на свете не манило;

Так что ж его на свете веселило?

А все-таки золотят этот век,

Когда труды природы даром брали,

Когда ее вещам цены не знали,

Когда, как скот, так пасся человек.

Поверь же мне, поверь, мой друг любезный,

Что наш златой, а тот был век железный,

И что тогда лишь люди стали жить,

Когда стал ум страстям людей служить.

Тогда пути небесны нам открылись,

Художества, науки водворились;

Тогда корысть пустилась за моря

И в ней весь мир избрал себе царя.

Тщеславие родило Александров,

Гальенов ^* страх, насмешливость Менандров ^*;

Среди морей явились корабли;

Среди полей богатыри-полканы ^*;

Там башни вдруг, как будто великаны,

Встряхнулися и встали из земли,

Чтоб вдаль блистать верхами золотыми.

Рассталися с зверями люди злыми,

И нужды, в них роями разродясь,

Со прихотьми умножили их связь;

Солдату стал во брани нужен Кесарь,

Больному врач, скупому добрый слесарь.

Страсть к роскоши связала крепче мир.

С востока к нам — шёлк, яхонты, рубины,

С полудня ^* шлют сыры, закуски, вины,

Сибирь дает меха, агат, порфир,

Китай — чаи, Левант ^* нам кофе ставит;

Там сахару гора, чрез океан

В Европу мчась, валы седые давит.

Искусников со всех мы кличем стран.

Упомнишь ли их всех, моя ты Муза?

Хотим ли есть? — Дай повара француза,

Британца дай нам школить лошадей;

Женился ли, и бог дает детей?

Им в нянюшки мы ищем англичанку;

Для оперы поставь нам итальянку;

Джонсон ^* — обуй, Дюфо — всчеши нам лоб;

Умрем, и тут — дай немца сделать гроб.

Различных стран изделия везутся,

Меняются, дарятся, продаются;

Край света плыть за ними нужды нет!

Я вкруг себя зрю вкратце целый свет.

Тут легка шаль персидска взор пленяет

И белу грудь от ветра охраняет;

Там английской кареты щегольской

Чуть слышен стук, летя по мостовой.

Всё движется и всё живет меной,

В которой нам указчик первый страсти.

Где ни взгляну, торговлю вижу я;

Дальнейшие знакомятся края;

Знакомщик их — причуды, роскошь, сласти.

Ты скажешь мне — Но редкие умы?—

Постой! Возьмем людей великих мы;

Что было их душою? Алчность славы

И страсть, чтоб их делам весь ахал мир.

Там с музами божественный Омир ^*,

Гораций там для шуток и забавы,

Там Апеллес ^* вливает душу в холст,

Там Пракситель одушевляет камень,

Который был нескладен, груб и толст,

А он резцом зажег в нем жизни пламень.

Чтоб приобресть внимание людей,

На трех струнах поет богов Орфей,

А Диоген нагой садится в кадку.—

Не деньги им, так слава дорога,

Но попусту не делать ни шага

Одну и ту ж имеют все повадку.

  У мудрецов возьми лишь славу прочь,

Скажи, что их покроет вечна ночь,

Умолкнут все Платоны, Аристоты ^*,

И в школах в миг затворятся вороты.

Но страсти им движение дают:

Держася их, в храм славы все идут,

Держася их, людей нередко мучат,

Держася их, добру их много учат.

Чтоб заключить в коротких мне словах,

Вот что, мой друг, скажу я о страстях:

Они ведут: науки к совершенству,

Глупца ко злу, философа к блаженству.

Хорош сей мир, хорош: но без страстей

Он кораблю б был равен без снастей.

«Ты ль это, Буало?.. Какой смешной наряд!

Тебя узнать нельзя: совсем переменился!»

— Молчи! Нарочно я Графовым нарядился;

    Сбираюсь в маскерад.

Счастливы басенки мои в руках твоих,

    Люби и жалуй их,

И если иногда стихи мои не гладки,

Читая их в кругу друзей под вечерок,

Улыбкою своей ты скрадь их недостатки;

И слабые стихи в устах красавиц сладки —

Так мил нам на груди у них простой цветок.

   За милую прелестну кружку,

Которой отвожу свою от жажды душку,

   С которой только что не сплю

     И так люблю,

   Как маленький дитя игрушку.

Полезен ли другим о басне сей урок —

Не знаю, а творцу бедняжке он не впрок!

Напрасно говорят, что критика легка.

Я критику читал Руслана и Людмилы

   Хоть у меня довольно силы,

Но для меня она ужасно как тяжка!

Мужа поведай мне, муза, мудрого странствия многи,

Им понесенны, когда был священный Пергам испровергнут.

Много он видел градов и обычаев разных народов;

Много, носясь по морям, претерпепел сокрушений сердечных.

Пекшися всею душой о своем и друзей возвращенье.

Но не спас он друзей и сподвижников, сколько ни пекся.

Сами они от себя и своим безрассудством погибли

Буйные! — Тучных волов они высокого солнца

Пожрали — он навек обрек их не видеть отчизны.

Ты, богиня и Диева ^* дщерь, нам всё то поведай.

  Все уж иные, кого не постигла горькая гибель,

В домы свои возвратились, войны набежавши и моря.

Он лишь один, по отчизне тоскуя и верной супруге,

Властью удержан был сильной, божественной нимфы Калипсы.

В утлых прекрасных пещерах — она с ним уз брачных желала.

Год же когда совершился и новое лето настало,

Боги тогда присудили в отчизну ему возвратиться,

В область Итаку — и тут не избегли трудов и злосчастий

Он и дружина его; боги все к нему умилились.

Только Посейдон один гневен жестоко был к Одиссею,

Мужу божественну, доколь не вступил он на землю.

  Но тогда был Посейдон далеко в стране ефиопов.

Два ефиопских народа земли на концах обитают.

Тамо, где солнце восходит, и там, где солнце нисходит.

Жертвами тучных волов и богатой стотельчною жертвой

Он от них услаждался, — боги же купно другие

Были тогда на Олимпе, в чертогах могущего Дия.

Варвара Павловна!

Обласканный не по заслугам,

И вам и вашим всем подругам

Крылов из кельи шлет поклон,

Где, мухою укушен он,

Сидит, раздут, как купидон —

Но не пафосский и не критский ^*,

А иль татарский, иль калмыцкий.

Что ж делать?… надобно терпеть!..

Но, чтоб у боли сбавить силы,

Нельзя ль меня вам пожалеть?..

Вы так добры, любезны, милы;—

Нельзя ль уговорить подруг,

Чтоб вспомнить бедного Крылова,

Когда десерт пойдет вокруг?..

Поверьте, он из ваших рук

Лекарством будет для больнова.

В осенний темный вечер,

Прижавшись на диване,

Сквозь легкий сон я слушал,

Как ветры бушевали;

Вот вдруг ко мне подкрались

Три девушки прекрасны:

Какую бы с ним шутку

Сыграть? — они шептали.

Прекрасную сыграем,—

Одна из них сказала,—

Но прежде мы посмотрим,

Довольно ль спит он крепко:

Пусть каждая тихонько

Сонливца поцелует,

И, если не проснется,

Я знаю, что с ним делать.—

Тут каждая тихонько

Меня поцеловала

И что ж! — Какое чудо!

Куда осенний холод,

Куда и осень делась!

Мне точно показалось,

Что вновь весна настала,

И стал опять я молод!

Ест Федька с водкой редьку,

Ест водка с редькой Федьку.

   Се Александр, краса царей,

Царь по рождению России, им блаженной,

    По доблести ж своей

   Достойный быть царем вселенной.

   Прими, мой добрый Меценат,

Дар благодарности моей и уваженья.

Хоть в наш блестящий век, я слышал, говорят,

Что благодарность есть лишь чувство униженья;

Хоть, может быть, иным я странен покажусь,

Но благодарным быть никак я не стыжусь

    И в простоте сердечной

Готов всегда и всем сказать, что, на меня

   Щедрот монарших луч склоня,

   Ленивой музе и беспечной

   Моей ты крылья подвязал.

И, может, без тебя б мой слабый дар завял

   Безвестен, без плода, без цвета,

   И я бы умер весь для света.

Но ныне, если смерть мою переживу,

Кого, коль не тебя, виной в том назову?

При мысли сей, мое живее сердце бьется.

   Прими ж мой скромный дар теперь

      И верь,

Что благодарностью, не лестью он дается.

Как утром на цветах весенняя роса.

Едва она на сей земле блеснула,

С улыбкою на здешний мир взглянула

И вознеслась к себе на небеса.

Мой критик, ты чутьем прославиться хотел,

   Но ты и тут впросак попался:

  Ты говоришь, что мой герой<…….>

    Ан нет, брат, он<…….>

Про девушку меня идет худая слава,

  Что будто я весьма дурного нрава

   И будто вся моя забава

Людей расценивать и насмех подымать.—

Коль правду говорить, молва такая права:

Люблю, где случай есть, пороки пощипать.

(Всё лучше-таки их немножко унимать).

Однако ж здесь, я сколько ни глядела,

Придраться не к чему, а это жаль;— без дела

Я право уж боюсь, чтоб я не потолстела.

    Какое ж диво в том?—

Для добрых только ваш гостеприимен дом,

  И вы одним своим небесным взором

Прочь гоните порок со всем его прибором.

Так! вижу только я здесь радость, игры, смех;

А это не порок, спросите хоть у всех.

К чему ж мне попусту на ссору накупаться

   И злые выпускать стихи?

    Нет, нет, пора уняться;

А то еще меня осудят женихи,

И придет век мне в девушках остаться.

Брюзжала я — теперь хочу налюбоваться,

   Что есть завидная семья,

  Великая и славою и властью,

И в ней приют семейственному счастью.

   Так, на нее любуясь, я

Живущим в хижине сказала б справедливо:

Живите как живут в семье прекрасной сей;

   И даже в хижине своей

Вы рай увидите и будете счастливы.

   Мой друг, когда бы был ты бог,

  Ты б глупости такой сказать не мог.

По части кравческой, о царь, мне речь позволь:

   И то, чего тебе желаю,

   И то, о чем я умоляю,

   Не морщась выслушать изволь.

Желаю, наш отец, тебе я аппетита,

Чтоб на день раз хоть пять ты кушал бы досыта,

   А там бы спал, да почивал,

   Да снова кушать бы вставал,

   Вот жить здоровая манера!

  С ней к году — за то я, кравчий твой, берусь —

Ты будешь уж не боб, а будешь царь-арбуз!

Отец наш! не бери ты с тех царей примера,

  Которые не лакомо едят,

    За подданных не спят

И только лишь того и смотрят и глядят,

Чтоб были все у них довольны и счастливы:

   Но рассуди премудро сам.

Что за житье с такой заботой пополам;

    И, бедным кравчим, нам

   Какой тут ждать себе наживы?

  Тогда хоть брось всё наше ремесло.

   Нет, не того бы мне хотелось.

   Я всякий день молюсь тепло,

Чтобы тебе, отец, пилось бы лишь да елось,

   А дело бы на ум не шло.

Убогий этот дом Василий Климыч Злов

     С большим раченьем

   Своим построил иждивеньем.

И нищие в дому его же всё трудов.

   Вот вам стихи!

  Не кушайте ухи,

  А кушайте жаркое

  Иль что-нибудь другое.

Затем покорный ваш слуга

И гнусь пред вами, как дуга.

Федул твердит, что Фока плут

Его позорит и ругает;

Но я не вижу толку тут:

Кто уголь сажею марает?

Супруга нежная и друг своих детей,

Да успокоится она от жизни сей

В бессмертьи там, где нет ни слез, ни воздыханья,

Оставя по себе тоску семье своей

   И сладостные вспоминанья!