Онлайн чтение книги Умереть в Париже. Избранные произведения
ХРАМ НАНЬСЫ

Освещения на станции Датун не было. Не было его и около станции. Ветер бесшумно вздымал тучи песка, и оттого казалось, что ночная мгла пропитана густым туманом. Сквозь этот туман проступало что-то тёмное, словно далёкие горы, — наверное, городские стены.

Сотрудник N-ского информационного агентства Томоо, назначенный в Чжанцзякоу сопровождать двух приехавших японцев, прижимая обеими руками к голове фуражку, отчаянно нырнул в пучину холодного ветра: надо было искать транспорт. Харуда переглянулся со своим спутником, приходившимся ему двоюродным братом, и невольно вздохнул: предстояла суровая проверка документов в комендатуре станции.

Писатель Харуда последние три недели знакомился с последствиями военных действий в Северном Китае[75]Речь идёт о японо-китайской войне, официально начавшейся 7 июля 1937 г. с т. н. "китайского инцидента" — вооружённого столкновения японских войск с китайским гарнизоном в районе Люкоуцзяо. (Здесь и далее прим. перев.) . Его сверстник Сугимура, специалист по экономике, вот уже два месяца служил советником одного из ведомств в Пекине. Пройдя проверку документов, они вышли на улицу, и тут же откуда-то снизу, от подножия склона, донёсся настойчивый крик Томоо:

— Сугимура-сан, Харуда-сан! Сюда, быстрее!

Там, внизу, он поймал три машины и теперь яростно оберегал их от других желающих уехать, ругаясь при этом, как сварливая тётка: за несколько машин схватилось несколько десятков человек.

Бросив под ноги рюкзаки и сумки, они тронулись в путь. Спустя некоторое время ехавший позади Томоо радостно прокричал:

— Тут ещё банды нападают, так что из Чжанцзякоу за пять с половиной часов добраться — рекорд! Жуткое дело, когда поздней ночью сюда приезжаешь.

Ему хотелось завязать разговор, но Харуда, съёжившись от холодного ветра (зачехлять верх им не разрешили), только и мог думать о том, что было бы, придись отшагать этот долгий путь пешком.

Около получаса тряслись они в машинах, мчавшихся напрямик по диким просторам, и наконец подъехали к уходящим ввысь Северным воротам города. Двинулись было в объезд слева, и тут совершенно неожиданно, почти вплотную к лицу Харуды, возникла фигура со штыком на изготовку. Через какое-то мгновение он с облегчением понял, что это часовой, но слова застряли в горле, и Харуда замер с опущенной головой, позабыв сорвать шапку. Одновременно с суровым окриком сзади донеслись объяснения Томоо: "Мы все трое из N-ского агентства. Извините за беспокойство", — и тогда наконец им было разрешено въехать. Но внутренняя дрожь ещё некоторое время не отпускала их.

От ворот машины двинулись по широкой дороге, идущей на юг через центр городка. Кругом царило суровое безмолвие. За крепостной стеной почти не слышалось шума ветра, эхом отдавалась поступь тяжёлых армейских башмаков по камням мостовой, улицы заполняли проходящие части, в пятнах света у невысоких жилых домов толпились военные. Машины с приезжими, беспокойно покряхтывая, медленно ползли по неосвещённой улице. Вот она, война, снова напрягся Харуда, но появилось несколько неоновых вывесок, хорошо знакомых по Японии: "Куронэко", "Гиндза" — и на сердце потеплело. Впрочем, тут же снова наступила темень, машины резко свернули на узкую дорогу вправо, и опять их затрясло по каким-то развалинам. Обречённо закрыв глаза, они какое-то время продолжали ехать в пелене пыли, но вот машины остановились, и пассажиров высадили у одного из домов: здесь квартировал их молодой друг Цугава. Томоо, запрокинув голову, постучал в прочные ворота.

Цугава, так же как и Томоо, был сотрудником N-ского информационного агентства. Три года назад он получил распоряжение перебраться для работы из Токио в Маньчжурию, после "китайского инцидента" двинулся с армией дальше, а когда был захвачен Датун, обосновался там, открыв местное отделение. Собственно говоря, Харуда и Сугимура, выезжая из Пекина, рассчитывали, что именно Цугава сможет сопровождать их в Датуне, и, узнав в Чжанцзякоу, что тот свалился с высокой температурой, приуныли, но агентство договорилось дать им другого сопровождающего — Томоо, с которым они были хорошо знакомы. Харуда знал, что у Цугавы не тиф, но продолжал беспокоиться: а вдруг это что-нибудь лёгочное? Он рассказывал Сугимуре, что Цугава когда-то частенько заглядывал к нему — читал прекрасные стихи. Цугава любил поэзию Мокити[76]Сайто Мокити (1882–1953) — поэт, продолжатель традиций классической японской поэзии., блестяще разбирался в его творчестве, и было очень интересно, как такой человек станет рассказывать об атмосфере приграничного городка, пропитанного гарью войны. А может быть, надеялся Харуда, Цугава ещё и покажет свои новые стихи, воспевающие дух суровости?

Вдвоём с Сугимурой они сразу же, прямо с вещами, прошли к больному. Это была китайская глинобитная комнатка со стенами, оклеенными белой полупрозрачной бумагой; примерно на метр от земляного пола поднималось возвышение, где на тонком маленьком тюфяке лежал Цугава. Глаза его были воспаленно-красными. Температура у больного держалась под сорок, воздух был пропитан тяжёлым духом жара и лекарств, и слова приветствия пришедшим дались с трудом.

— Эк тебя угораздило…

— С прибытием. Обидно, что прямо к вашему приезду…

Он закрыл глаза и, оголив багровую грудь, принялся вытирать пот.

— Вырезали мне тут дурную болячку, и вот тебе… Кровотечение не останавливается, жар не спадает. Ну что ты будешь делать!

Говорил он о себе с безразличием, но слушать его было горько. В Токио Цугава отличался крайним аскетизмом, и кое-кто посмеивался, что и жить-то он по-человечески не умеет, и стихи-то у него не получаются. И вот этот человек лежит теперь здесь, дыша тяжёлым горячечным жаром, а измученная грудь его словно источает всю впитавшуюся в неё тоскливость местной прифронтовой жизни. Харуда даже не стал говорить Цугаве о его матери, которая заходила к нему с традиционным визитом перед самым отъездом, он только не отрываясь смотрел на больного, явно раздосадованного случившимся.

— Здесь и осматривать-то нечего. Разве что Будду в Юньгане да рудники в Датуне… Программу вам попозже Томоо составит, он по телефону обо всём договорится с кем-нибудь из управления.

— Ладно-ладно, ты лежи себе спокойно. Врач-то здесь надёжный есть?

— Из военных он… Эх, а я-то вам тут показать хотел…

— Тебе нельзя утомляться, завтра утром обо всём поговорим.

Через внутренний двор, вымощенный камнем, их провели почти в такую же комнату, где им предстояло устроиться вдвоём. Горячей воды было немного, они смыли с себя дорожную пыль и наконец занялись ожидавшей их едой: к японским блюдам им ещё добавили мерзкое на вкус пиво. Стояла середина мая, кан в полу обогревал комнату, и, вытянув на тонком матрасе ноги, мужчины переглянулись, одновременно подумав об одном и том же: наконец-то дальнее путешествие позади. Мысли о Цугаве, о его изматывающей болезни не смог прогнать даже алкоголь. Приспустили висящую на потолке жёлтую лампу, но было так темно, что казалось, до наступления утра невозможно и думать о том, чтобы чем-то заняться. Прямо хоть спать ложись в такую рань! Они невольно поперхнулись смехом, оценив невероятность ситуации. Тут пришёл Томоо с приготовленной программой и пригласил прямо сейчас куда-то с ним отправиться.

— Понимаете, завтра мы просим вас посетить управление и штаб, вечером встреча с молодыми любителями литературы — будет исполняющий обязанности консула, люди из банков. Послезавтра каменный Будда в Юньгане, на вечер — приглашение от управления, на следующий день — осмотр рудников в Датуне, а потом ночным поездом отправление в Суйюань. При таком раскладе только и остаётся, что сегодняшний вечер, да и Цугава очень за эту поездку переживает… — убеждал Томоо.

Выходить никуда не хотелось — очевидно, сказывалась усталость после долгого пути. Всё же они заглянули ещё раз к Цугаве и услышали, что речь идёт о том самом месте, куда ему так хотелось их сводить. Цугава уговаривал их настойчиво, с болезненной горячностью, так что приятели в конце концов загорелись и, раз уж так получилось, решили ехать.

Ветер на улице беззвучно вздымал вихри песка, и из крытой машины мир снаружи представлялся неким сновидением. Зыбкие, как это бывает во сне, улицы, ни единого звука, никаких признаков жизни. Некоторое время ехали непонятно где и непонятно куда, потом их высадили у маленького пруда. На поверхности воды виднелись лотосы. Над головой, в уплывающих, растворяясь в вышине, песчаных тучах совсем близко чернело небо, а на нём то появлялись, то прятались большие, словно рукотворные, звёзды. Сначала шли берегом, потом Томоо повёл их узкой тропинкой на ощупь меж высоких стен, похожих на замковые. Было тревожно и любопытно, но Томоо молчал, и ни Харуда, ни Сугимура даже не пытались заговорить с ним.

Вошли в просторный внутренний двор размером двадцать-тридцать цубо, слабо освещённый мерцающим светом из комнат вокруг. Чей-то пронзительный голос подал знак, и со всех сторон встречать приехавших слетелись молодые женщины, их было более десяти. Многоцветные одежды и накрашенные лица яркими пятнами всплывали в полумраке. Томоо что-то произнёс на ломаном китайском, и женщины, выхватив у него шапку, заговорили ещё громче и пронзительней. Они всё плотнее обступали мужчин, чуть не заглядывая им прямо в лица.

— Ну что, полюбопытствуем, — обернулся к ошеломлённым приятелям Томоо и, взяв за руку худенькую девочку, сказал: — Выбирайте кого-нибудь.

— Мы, пожалуй, вон у той вместе попьём чайку, — сообразив, в чём дело, произнёс Сугимура и показал Харуде, который в замешательстве начал было уже сердиться, на круглолицую женщину. Худенькая, прихватив Томоо, исчезла в своих владениях. Круглолицая со смехом повела за собой своих спутников, а оставшиеся женщины игриво смеялись им вслед.

В комнате едва ли было три цубо. Промёрзшая, грязная китайская комнатёнка, у входа — постель с каном в полу для обогрева, единственный маленький стул. Украшением здесь была лишь эта женщина в алой китайской одежде, с ногами, носившими следы бинтования в детстве[77]Девочкам в Китае было принято с детства плотно бинтовать ступни ног, чтоб они оставались маленькими и соответствовали традиционным представлениям о женской красоте., — молодая, пышущая жизнью. Харуда невольно нахмурился. Женщина, разглядев лица своих гостей, передразнила их серьёзность и в некотором замешательстве продолжала смеяться. Харуда присел на стул, Сугимура — на краешек кровати. Она была застлана расшитыми шёлковыми покрывалами — наверное, именно такие фигурируют в китайских стихах, но из-за въевшейся в них грязи невозможно было даже разобрать узор, и Сугимура просто не мог заставить себя прикоснуться к ним. Наконец, решив, что на хозяйку комнаты они уже насмотрелись, Харуда поднялся. Женщина в некотором недоумении тоже встала, налила чаю и принялась напевать, сопровождая своё пение красноречивыми телодвижениями. Она даже медленно произнесла несколько слов, пытаясь заговорить с гостями, но ничего не вышло — посетители явно скучали, и хмурое выражение не сходило с их лиц. Женщина, усевшись на колени, тянула их за волосы, хватала за нос и всячески дурачилась, но Сугимура лишь поглядывал сквозь очки на Харуду, вымученной улыбкой как бы говоря: ну вот, попались! — а тот, серьёзный, с нитями седины во взлохмаченной шевелюре, явно с трудом сдерживался, крепко сжав рот. Тогда женщина вспорхнула и принялась развлекать их танцами, соблазнительно двигая при этом бёдрами, но они лишь скучающе смотрели на неё, и даже слабой улыбки не появилось на их лицах.

— Бросил нас тут Томоо, двух немых…

— Что ж, придётся потерпеть, — перекинулись они между собой негромко, а женщина, спросив о чём-то, исчезла в коридоре. Харуда поразился, глядя ей вслед: как же эротичны молодые китаянки с такими вот ступнями. Она быстро вернулась и, посмеиваясь, жестами и мимикой стала изображать, что можно увидеть, потихоньку заглянув в комнату Томоо. Началось целое представление. Китаянка расстегнула у Сугимуры воротник и стала побуждать его снять одежду, всячески пытаясь дать понять, что Томоо сидит раздетый; прихлопывая в ладоши, она изображала всё откровенными телодвижениями, тянула Сугимуру за рукав и со смехом показывала на очаг в углу комнаты; Харуду же она подняла со стула, повела к выходу и повернула спиной к комнате, объяснив забавной жестикуляцией, что он не должен смотреть, чем они сейчас будут заниматься.

В её отчаянных усилиях была какая-то артистичность. Некоторое время мужчины смотрели на неё не отрываясь, заворожённые этим зрелищем, а потом Сугимура, вдруг сообразив, начал повторять смутно запомнившееся ему из китайского: "Кань-кань, кань-кань"[78]Кань-кань — взглянуть (кит.) ., стараясь объяснить, что они зашли просто посмотреть. Женщина же смехом, жестами и словами всячески пыталась дать понять, что, хоть она и получила деньги, ей неловко отпускать гостей ни с чем. Наконец, убедившись, что её усилия тщетны, она изобразила на лице печаль и не очень умело запела, прерываясь смехом, от которого дрожало всё её тело. Самозабвенно, всем доступным ей мастерством и умением стремилась она порадовать мужчин. Эта пылкая увлечённость постепенно преобразила женщину: быть может, пришедшее им на ум сравнение было чрезмерным, но маленькая китаянка в алых национальных одеждах чудесным образом словно обратилась падшей небожительницей и даже их, двух холодных наблюдателей, заставила позабыть и о грязной комнате, и о том, куда они попали. Увиденное странным образом взволновало их — так может волновать первобытное, примитивное искусство.

— Даже в Пекине у Передних ворот[79]Передние ворота — главные ворота в городских стенах. не случалось мне видеть таких великолепных женщин, — восхищённо сказал Сугимура. Харуда кивнул в ответ, а женщина своим птичьим щебетом изобразила их слова и со смехом исчезла из комнаты.

Мужчины понемногу освободились от странного наваждения и перевели дух. Женщина привела Томоо и, поддразнивая, со смехом шлёпнула его по носу.

— Смотрел-смотрел, да и не выдержал, — с хмурым видом недовольно пробурчал тот. При этих словах Харуда и Сугимура словно очнулись от сна, и им захотелось пройтись осмотреть это жутковатое помещение. А практичная женщина всё пыталась жестами удалить Харуду в комнату Томоо, с откровенным бесстыдством поясняя, что их с Сугимурой надо оставить вдвоём, поскольку ей неудобно — ведь он же выбрал её. Но для Сугимуры и Харуды она продолжала оставаться падшей небожительницей, и они твёрдо дали понять, что уезжают.

Берегом пруда компания направилась к оставленной машине.

— Теперь бы в китайские бани, а то совсем захирели. В доме-то ванны нет, — озабоченно сказал Томоо, и эти слова окончательно развеяли атмосферу сновидения. Ветер стих, пески улеглись, на низко висящем чёрном небе причудливо блестели звёзды. В гостинице Томоо принялся громко требовать от хозяйки спирт или ещё что-нибудь дезинфицирующее, и под этот шум Харуда и Сугимура, не произнося ни слова, быстро улеглись спать. Впечатлительность молодости тревожила душу, будила неясные чувства. Вместе с тем в воображении вставала здешняя жизнь Цугавы — в одиночестве, на чужбине, вдали от родины, среди всей этой грязи и пыли. И острой болью сострадания отзывались их сердца.

Спустя некоторое время Харуда вытащил карманный фонарик и принялся искать на матрасе клопов. Несколько штук — круглых, насосавшихся крови — он раздавил белой бумажкой. Сугимура, казалось, спал, но вдруг сказал неожиданно ясным голосом:

— Вот покажем завтра хозяйке, а то как важничала — никаких клопов, и вообще насекомых не водится! — и тихонько рассмеялся.

Утро следующего дня выдалось на удивление погожим. Вчерашние тучи песка, ночное приключение — всё это сегодня чудилось сном. Комнату наполнял тёплый свет, в клетке у окна щебетали птицы. Лазурно-голубое небо заливали солнечные лучи, по чисто вымытому двору носилась собачонка. Из соседней комнаты сквозь порванную оконную бумагу на улицу смотрела девочка лет пяти-шести. Её тёплая красная безрукавочка напомнила Сугимуре его собственного ребёнка, оставленного в Японии. Оказалось, что в этом китайском доме, который они вчера приняли за обычное жильё для приезжих, три помещения занимало консульство Японии, и на крыше развевался японский флаг с красным кругом на белом полотнище. В соседней комнате жил представитель консульства с женой и двумя детьми.

Зашли к больному. Цугава лёжа читал китайскую газету и даже не поинтересовался их ночным приключением. Температура так и не упала, но сегодня он совсем не походил на больного и тут же бодро сообщил, что набросал экономическую статью для японской газеты, которую должны были вскоре начать издавать в Чжанцзякоу.

— А стихи, наверное, здесь не получаются?

— Какие там стихи! Только заикнись! — Цугава громко рассмеялся и после традиционных слов благодарности за визит повернулся к висевшей на стене большой самодельной карте Датуна и начал рассказывать о населении города, о местной промышленности и всём прочем. Он с увлечением разъяснял политическую и экономическую важность Датуна для данного района, и ничто в нём не напоминало Харуде того близкого друга прошлых лет, который увлекался поэзией. Может, его былую теплоту уничтожили несколько лет бродячей жизни на материке? Харуду совершенно не интересовали новости из Токио, он с притворным вниманием глядел на карту и рассеянно слушал это блистательное сообщение, напоминавшее то ли передовицу журнала, то ли политический обзор, а сам мысленно представлял себе здешние узенькие, чётко проведённые улочки, втайне мечтая о том, как они без всяких сопровождающих, только вдвоём с Сугимурой будут бродить по городу.

Томоо как ни в чём не бывало, свежий и бодрый, словно и не было его ночных волнений, с молодцеватым видом отправился сопровождать их и в штаб, и в управление. Из окна машины улицы казались ещё более старыми, унылыми и пропылёнными, чем в Чжанцзякоу, и в памяти Харуды ожила его поездка в Алжир. Правда, здесь было не так жарко, но цвета неба, земли, домов — всего, вплоть до лёгкого воздуха, напоминали о Южном Алжире. Вот только на фоне столь похожих красок природы жизнь человеческая здесь представала в совершенно иных тонах. Облачённые в чёрную униформу мужчины с безучастными лицами стояли группами тут и там, словно греясь на солнце; они не переговаривались, а будто ожидали чего-то с послушной готовностью. На площади (видимо, центральной, где пересекались главные улицы) торжественно возвышались четыре смотровые башни, но в отличие от пекинских они — непокрашенные, прогнившие от старости — являли собой печальное зрелище.

У домов вдоль центрального шоссе, ведущего к Северным воротам, жители занимались тем, что отмывали сверху донизу фасады, обращённые к дороге. Шла грандиозная уборка, на которую были мобилизованы все мужчины: одни, взобравшись на подставленные ящики, тёрли стены у самых крыш, другие бережно, словно драгоценность, подвозили воду. Антияпонские лозунги смывают, что ли? — недоумевали Харуда и Сугимура, но Томоо громко расхохотался:

— Из Японии завтра важный чин прибывает, так вот китайцам тут все дома приказано отмыть вдоль его пути. Что ни говори, грязь здесь веками копилась.

— Большой человек, да в такой приграничный городишко едет! — удивился Сугимура. Из-за налётов банд даже экскурсия к каменному Будде в Юньган была делом рискованным, так что, выбравшись из Пекина в эти края, приятели ощутили искреннюю благодарность к высокому начальству за столь небезопасную поездку.

— Ну вот, с помощью местных властей да армии приводим в порядок дороги, распорядились улицы хорошенько отмыть, чтоб они понемножечку японский вид обретали. Улицу мыть — да китаец о таком и подумать не мог бы. Вот, наверное, диву даются. А ведь приятно, правда?

Томоо, перевесившись к Харуде и Сугимуре, беззаботно болтал, не обращая внимания на военных, заполнявших улицу. По дороге один за другим мчались грузовики, битком набитые людьми в форме, и всякий раз при этом вздымались такие столбы пыли, что невозможно было открыть глаза. Пыль тучами заволакивала небо, даже солнечный свет был окрашен этой жёлтой пылью, и казалось очевидным, что только-только отмытые домишки сразу же вновь занесёт грязным песком.

В штабе и в управлении все были страшно заняты, но, несмотря на это, принялись добросовестно с подробностями рассказывать пришедшим о политической жизни и экономике Датуна, о ходе военных действий. Нельзя сказать, что Харуда совсем не интересовался этим; к тому же получить подобные сведения, собрать материал и сделать собственные заметки было, конечно, важно. Но ещё больше он мечтал самостоятельно, без провожатых, посмотреть всё своими глазами, прочувствовать собственным сердцем; ему хотелось поскорей завершить все дела в официальных местах и просто так, без особой цели побродить по улицам. Полковник из штаба упомянул, что в местном храме есть какая-то старая статуя Будды, и хотя, если верить Цугаве, ничего достойного осмотра здесь не было, Харуда всё же втайне надеялся, что в этом старом, веками забытом в пустыне городе должны быть интересные открытия.

Из управления их вышел провожать какой-то любитель литературы.

— Сегодня увидимся на вечерней встрече, — сказал он, — но я вот что хотел предложить: не написать ли вам по возвращении домой такой рассказ. Понимаете, здесь, в Датуне, открылось кафе. Для нас, молодых, это замечательно — словно забил живительный источник. Так вот, представьте: человек вкладывает свои денежки в девицу из бара, у них наконец-то устанавливаются определённые отношения, но тут… тут женщина, скопив денег, возвращается на родину! Он страдает, он возмущён! Подумать только, ведь теперь придётся заново отдавать свои чувства, свои деньги другой женщине, японки-то не пускают здесь корни. Вот такой эпизод из жизни, чем не сюжет? — с видом знатока рассуждал он, топчась у выхода, а потом хлопнул Томоо по плечу и расхохотался: — Осматривать здесь в городишке нечего, а хотите экскурсию по-настоящему — так я вас сведу в кафе.

Харуде стало горько оттого, что он писатель.

Во второй половине дня они расстались с Томоо и наконец-то получили возможность пройтись по улицам Датуна вдвоём. Город был маленький, улицы спланированы чётко под прямым углом, и, припоминая карту в комнате Цугавы, они ни разу не заплутались.

При прогулке пешком улицы производили совсем иное впечатление, чем из машины. В городе, который словно только-только был извлечён из-под многовековых песков, проглядывались какие-то черты знакомой жизни. На улицах не было видно женщин, а мужчины, как бараны, толпились на перекрёстках и ошеломлённо взирали на отмытые стены, словно были свидетелями ещё одной революции. В их глазах читалось удивление, но не было холодной отстраненности людской толпы в Пекине. Люди явно чего-то ожидали. Перевернувшая их мир революция, а теперь вот оттирание домов от извечной грязи словно сулили, что отныне жизнь во всех её проявлениях пойдёт под команду, и в каждом читалась готовность принять этот порядок и терпеливо жить дальше. Но…

— Посмотри-ка, а здесь совсем не видно умных лиц… Таких, что часто встречались в Пекине, к примеру в парке Сунь Ятсена[80]Парк, носящий имя основоположника демократического движения Китая, вождя Синьхайской революции (1911 г.), временного президента Китайской республики. Во время японской оккупации этот парк был излюбленным местом общения пекинской интеллигенции.. Людей, в которых чувствуется глубокая мудрость. Почему бы это?

— Говорили, что всё население вернулось, но интеллигенция-то, наверное, осталась в эмиграции.

— Ладно, пусть не интеллигенция… Но мы же не встретили ни одного осмысленного лица, никого, в ком бы светился разум. Таких что, совсем нет в городе? Все до тупости добродушны… Даже толпой они не производят впечатления силы.

Молодые люди шли по однообразным улочкам, переговариваясь с чувством какого-то уныния. До сих пор все заученно говорили им, что смотреть здесь нечего, и, похоже, так оно и было. Действительно, в этом сплошь из глины городке не слышно было привычных звуков, не росли деревья, не цвели цветы. Всякое лёгкое дуновение ветра тут же взметало пелену пыли. Город то ли стоял на грани смерти, то ли едва-едва отступил от неё. Пруд, лотосы, увиденные прошлой ночью, так же как и всё то ночное приключение, представлялись теперь иллюзорным видением в тумане, нарисованным усталым воображением. Стоял май месяц, и, может быть, потому, что нигде не было даже травы, голое пространство улиц упрямо лезло в глаза. Харуда, вспоминая услышанное в управлении, размышлял.

Может, солдаты скупали здесь для каких-то своих нужд деревья, высаженные окрестными жителями на межах рисовых полей, и, когда начинали вырубку, крестьяне с рыданьями обнимали стволы и причитали: коли рубите эти деревья, рубите и наши ноги? Растёт же здесь в полях конский каштан — ну пусть не сообразили разбить в городе аллеи, так что же, здравый смысл не подсказал посадить зелень, чтоб было где отдохнуть? В Датуне такая чёткая планировка, его явно создавали по законам градостроения, так, может быть, в этих планах просто забыли про зелень? А может, окрестные крестьяне, прослышав, что у них забирают деревья не просто так, а платят по йене за ствол, готовы были на радостях валить их собственными руками и доставлять куда велено? Да ещё к тому же, вырубив деревья, не позаботились сделать новые посадки? Постой-постой, полковник говорил, что в этом тоскливом городишке в каком-то храме есть статуя Будды — правда, вряд ли это что-нибудь интересное… Устав от убогости городка с его глуповатыми жителями, молодые люди направились к югу в поисках чего-то похожего на храм.

Дойдя до Южных ворот и увидев перед собой высокие замковые стены, Харуда и Сугимура поняли, что не смогут устоять перед соблазном подняться наверх и оглядеть оттуда панораму города. В Пекине прогулки по городским стенам были для них ежедневным удовольствием, а Сугимура ради этого даже терпеливо сносил неудобное жильё неподалёку. Как же не подняться на стены здесь, в Датуне! Они предъявили свои удостоверения часовому на посту и поинтересовались, можно ли пройти наверх; тот отправил их в дежурную часть. Наконец, получив разрешение, они поднялись на стену.

— А вчерашний пруд отсюда виден?

— Был ли он вообще, пруд-то?

— Что ж, выходит, вчерашнее нам просто привиделось.

Сверху город выглядел совсем маленьким. Четыре сторожевые башни являли собой великолепное зрелище, как бы образуя обветшалую крышу старого Датуна. Проследив за чёткой линией дороги, они поискали хоть что-то, похожее на вчерашние места, но так и не нашли.

— Гляди! — крикнул вдруг Сугимура и указал рукой, но Харуда уже и сам устремил взгляд туда же, тоже потрясённый, не в силах ни слова произнести от восхищения. Прямо у них под ногами, изящно изгибаясь, трижды, одна над другой вздымались ввысь крыши огромного храма. Над глинобитными домиками плавно вырисовывались мягкие очертания деревянного строения, устремлённого в ясно-голубые просторы небес. Они смотрели не дыша. Нет, не они смотрели — это крыши храма вбирали в себя взор и душу. В их силуэте воображению представала многовековая давность, а от чистоты и безыскусности всего облика храма бросало в жар.

— Знаешь, даже когда я впервые увидел Запретный город[81]Запретный город — императорский дворцовый комплекс в Пекине, культурно-историческая и туристическая зона города., он не потряс меня так, — произнёс Харуда. — Наверное, потому, что здесь деревянная архитектура…

— Конечно, но дело не только в этом. Такое изумительное творение вообще редкость. Запретный город великолепен, и тот храмовый комплекс, что я видел в Жэхэ, — тоже грандиозное зрелище, но это — это, несомненно, ещё более прекрасно. Наверняка постройка очень старая. Чтобы такая драгоценность затерялась в песках… — отозвался Сугимура. Специалист по экономическим наукам, он любил искусство, архитектуру и уже несколько раз ездил в Китай, в Жэхэ, знакомиться с памятниками старины, но даже его ошеломило увиденное. — И вон там вдали, слева, замечательная постройка.

— Да, и тоже из дерева, храм, кажется. И справа, ниже, ещё один. Тоже старинный.

— Чудо, да и только…

Не в силах больше оставаться на месте, Харуда и Сугимура, захваченные увиденным, бросились вниз. Скорее к тому храму, он же совсем рядом… Они неслись словно на крыльях. Когда-то, в студенческие годы, они, тоже вдвоём, во время весенних каникул впервые поехали смотреть храм Хорюдзи[82]Храм Хорюдзи (в окрестностях г. Нары, Япония) — буддийский храмовый комплекс VII века, жемчужина мировой архитектуры, сокровищница буддийской скульптуры и фресковой живописи. и, соскочив перед воротами с коляски рикши, с такой же вот непосредственностью в едином порыве бросились вперёд. И теперь, спустя десять с лишним лет, здесь, в маленьком китайском городишке, они вдруг обнаружили в себе себя прежних и, переглянувшись, радостно засмеялись.

От Южных ворот до храма было недалеко.

Когда они поднимались по каменным ступеням, появился монах в бедных одеждах и пошёл проводить их. Монах объяснял на китайском что-то вроде того, что храм называется Шаньхуа, а также Наньсы, но они не прислушивались к его разъяснениям, а жадно осматривали постройки. Красота храма, представшая перед ними с высоких стен, вблизи всё более и более зримо раскрывала свои классические черты, свидетельствовавшие о том, что он был создан не позднее времён Ляо — Цзин[83]Династия Ляо: 907-1125 гг. Династия Цзин: 1115–1234 гг.. Сложная конструкция опорного каркаса крыши переднего павильона таила в себе неисчерпаемый запас красоты и мощи, и, обводя вокруг взглядом, они цепенели от восхищения. В главном павильоне всё внутреннее пространство занимали многочисленные статуи Будды, древностью и великолепием не уступавшие архитектуре строения. Молодые люди осмотрели каждую, обилие прекрасного потрясло их столь глубоко, что, покидая храм, они, сражённые духом величия увиденного, могли лишь, подобно верующим, тихо склониться в молитве.

На улице их так и бросило друг к другу обменяться восхищением.

— Надо непременно рассказать об этом профессору Икэути из Императорского университета, он же будет с нами в Юньгане! Грандиозная вещь и сохранилась хорошо.

На территории храма никого не было. Как выжило это деревянное строение со времён Ляо — Цзин до наших дней посреди городского квартала, рядом с обычными жилыми домами, как осталось не тронутым огнём войны? Та сила, что создавала храм и статуи Будды, та сила, что, сродни традиции, неизменно оберегала это творение, — где кроется она здесь, в городе? Есть ли она в тех с виду туповатых добродушных людях, которые, подобно баранам, толпились на солнышке? Или их уже совсем ничто не связывает с ней? Погруженные в раздумья, молодые люди продолжали бродить по территории, осматривая всё вокруг. Потрясение не давало покоя.

В углу сада находилось колокольное помещение. Харуда решительно зашёл внутрь, резко отвёл назад специально закреплённое бревно и с силой ударил в большой висящий колокол, словно желая разнести его вдребезги. Тот издал величественный гул, заставивший Харуду в изумлении отпрянуть назад, и звуки его понеслись далеко вокруг по безмолвным улицам. Вошёл улыбающийся Сугимура и тоже, вложив всю силу своего тела, ударил в колокол. И снова тот послал вдаль торжественное звучание, поплывшее над крышами глинобитных домиков. Прибежал растерянный монах — тот, что сопровождал их к храму, — и, сведя рукава своего чёрного одеяния, стал настойчивой скороговоркой умолять их выйти. Друзья же были настолько ошеломлены увиденным, что удары в колокол нужны были им, чтоб прийти в себя, и они молча смотрели на жёлто-пыльные улицы, мысленно несясь вслед звучанию колокола.

А теперь, пока не зашло солнце, надо спешить в другой храм, в Хуаянь, о котором говорил монах. Схватили машину, погнали. Со стен Наньсы было видно, что этот храм находится на юго-западе города, а по пути выяснилось, что он совсем рядом с их жильём. Молодые люди делились друг с другом мыслями, не замечая дорожной тряски. Совершенное творение искусства, достойное наивысшей гордости, — почему же японцы все как один твердят, что в Датуне нечего смотреть? Пусть Наньсы лишён внешней эффектности дворцов Запретного города или Жэхэ, но ведь у японцев есть храм Хорюдзи, так должны же они со всей остротой ощутить величие здешних храмов! Чего стоят тогда прекрасные стихи Цугавы? Может, они просто фальшивы? Их переполняла досада на друзей — хороши, нечего сказать!

В храме Хуаянь тоже не было никого, кроме бедно одетого монаха, дающего разъяснения. Это деревянное сооружение относилось к тому же периоду, что и Наньсы, но было ещё больше и грандиознее. Величие главного павильона так ошеломило друзей, что, оказавшись перед ним, они ахнули совсем как дети. Внутри кессоны потолка были щедро декорированы. В Наньсы кессонов на потолках не было, видимо, здешние относились к более поздней эпохе. Осматривая хранившиеся в павильоне статуи пяти почитаемых Будд и многочисленные изображения восьми главных божеств, Харуда и Сугимура размышляли над тем, что раз этот храм совершенствовался и в более поздние времена (а здесь были камни с надписями, свидетельствовавшими о работах первого года династии Мин[84]Династия Мин: 1368–1664 гг., девятого года Ваньли[85]Ваньли: 1573–1620 гг.), значит, тот дух и та сила, что создали, а затем хранили это прекрасное искусство, непременно должны хоть как-то проявиться в нынешних жителях.

Друзья никуда уже не спешили и могли оставаться здесь дольше, чем в Наньсы. Они внимательно разглядывали резные изображения Будд, по ходу обмениваясь впечатлениями — вот это более старое, вон то новее, — а сами не переставали думать: эта мощь, этот дух — живы ли они в ком-нибудь из тех, кого они видели бездельничающими на улицах города? Или же их обладатели покинули здешние края? Для ответа нужно было лучше знать местную жизнь… Перед одной из фигур богини Каннон[86]Богиня Каннон — буддийское божество (бодхисаттва), особенно любимое японцами как олицетворение милосердия. Сугимура внезапно смолк. Харуда тоже, словно по наитию, в оцепенении остановился.

У круглолицей Каннон были узкие глаза, большой приплюснутый нос; она улыбалась, чуть приоткрыв рот, обнажая белые зубы. Невысокого роста, округло-полнотелая — очертания её фигуры явственно ощущались даже под складками одежд. В плавных линиях её чуть приподнятой ладони, в её пальцах бежала живая кровь. Более того, на ней было ярко-красное одеяние. Казалось, перед друзьями в образе Каннон неожиданно явилась здесь, словно во вчерашнем сновидении, та молодая женщина в алых одеждах — танцующая, смеющаяся, поющая. Ошеломлённые, они смотрели не отрываясь. Здешний монах, очевидно, опасался за сохранность статуи, и она стояла так, что сквозь едва приоткрытую створку луч вечернего солнца наклонно проникал внутрь и легко ложился на правое плечо статуи. Возможно, из-за шалости этого луча все прочие фигуры исчезали из вида. А Каннон, подняв ладони и покачиваясь всем телом, начала танцевать и, выставляя напоказ в улыбке зубы, завлекала любоваться её танцем. И если б в это время не донёсся вдруг откуда-то чистый звук флейты, неизвестно, как долго стояли бы они тут словно вкопанные, созерцая этот танец.

— Здешние статуи Будды ненамного новее тех, что в Наньсы, — выдохнул Сугимура, а Харуда, скрывая смятение, спросил:

— Флейта звучит — это откуда?

А статуя Каннон уже опять торжественно стояла на своём месте среди прочих божеств. Друзья вышли наружу и прислушались к печальным, наполненным пронзительной грустью звукам. Они манили к себе.

Звуки доносились снизу. Монах любезно объяснил им, что там, внизу, Нижний Храм, и указал налево, но мелодия поднималась откуда-то с противоположной стороны. Сугимура и Харуда не задумываясь направились туда. Начали спускаться по узким каменным ступеням, круто идущим вниз, и тут звуки флейты вдруг прервались, и их сменила нелепая губная гармошка. Молодые люди в удивлении остановились. В невнятной мелодии с трудом угадывался японский патриотический марш. Снова пошли по лестнице. Отшагав сорок-пятьдесят ступенек, оказались позади нового длинного здания. Обогнув его, они попали на школьную спортивную площадку.

В углу, прямо на голой земле, сидели два мальчугана лет двенадцати-тринадцати; один из них старательно дул в губную гармошку, другой держал в руке китайскую флейту. Ноги сами понесли приятелей к ним. Остановившись метрах в двух, они стали с улыбкой наблюдать за детьми. Губная гармошка явно пыталась выводить патриотический марш, но получалось плохо, и мальчик даже раскраснелся от усердия. Никогда ещё они не сожалели так сильно, что не говорят по-китайски! Наконец мальчик с явной досадой опустил гармошку, а второй поднял флейту и заиграл. Несомненно, это была та самая, печалью отзывающаяся в сердце мелодия, которая донеслась до них наверху в храме, и Харуда с закрытыми глазами стоял и слушал, поражаясь удивительному исполнению. Но тут мальчик с губной гармошкой, не дожидаясь, когда замолчит флейта, словно отвергая эту печально-возвышенную музыку, тоже начал играть, сперва осторожно. Постепенно флейта и губная гармошка вступили в бурное состязание.

Харуда и Сугимура, не двигаясь, наблюдали. Занятия, видно, закончились, и вокруг собралось человек двадцать детей, судя по всему младшеклассников. Все аккуратные, в опрятной китайской одежде, в школьных форменных фуражках, похожих на японские армейские. Они тихонько стояли вокруг и, затаив дыхание, смотрели на двух японцев и на играющих мальчиков. Наконец тот, что с флейтой, словно рассердившись, внезапно бросил играть и, размахивая зажатым в руках инструментом, помчался в сторону Верхнего Храма, быстро и проворно, как зайчишка.

Всё ещё под впечатлением увиденного, друзья направились было к главным воротам. И тут им бросились в глаза лица собравшихся детей. Умные лица! Каждое, буквально каждое — лицо мыслящего человека. Друзья торжествующе обменялись взглядами: они нашли наконец то, что днём тщетно пытались обнаружить в жителях города. Дети подошли к мальчику с гармошкой и о чём-то наперебой тихонько зачирикали, а тот всё продолжал выводить бестолковый мотив. Из классной комнаты, выходящей окнами на площадку, раздавались шумные голоса, и Харуда с Сугимурой попутно заглянули туда.

Занятия закончились ещё не у всех, и тридцать-сорок младших школьников, вероятно из старшей группы, ждали следующего урока. Через невысокое окно был хорошо виден весь класс, в самом центре за столиком сидела единственная среди учеников девочка. У многих были открыты учебники. Молодые люди попытались разглядеть, что там, и тут же из класса к ним выскочило человек десять; дети окружили их и принялись показывать книжки. Прочитать китайский текст Сугимура и Харуда не могли, но по иллюстрациям с анатомическими схемами человека было ясно, что это учебники по естественным предметам. Да что там учебники — у собравшихся вокруг детей были живые, осмысленные лица! Воодушевление, которое при виде их испытали приятели, было сродни тому, что ощутили они, открыв для себя храм Наньсы. Неподалёку от главных ворот на японцев с холодной подозрительностью смотрел то ли учитель, то ли ассистент, но те продолжали стоять в окружении детей, жадно наблюдая за их жестами, за их лицами.

Вечером того же дня в китайском ресторанчике на встрече с японцами — "любителями литературы" Харуда вдруг с жаром заговорил об умных лицах китайских детей. Но его слушатели бесцеремонно расхохотались и заговорили наперебой: "Да их ум уже к юности сменяется тупостью!" Такой ответ был для Харуды неожиданностью и показался неубедительным; как бы совершенно не к месту он спросил: "А вы видели храм Наньсы?" Нет, не нашлось никого, кто побывал бы в Наньсы или в храме Хуаянь. Ну что ж, тогда их реакция совершенно естественна, успокоился Харуда. Он припомнил услышанное в штабе: впустив японскую армию за стены Датуна, китайцы смогли уберечь эти места от огня войны. И подумал: коль скоро в местных жителях уцелела природная мудрость, позволившая спасти от огня войны сокровища человечества — храмы Наньсы и Хуаянь, — значит, и мудрость в лицах китайских детей, как и пламя традиции, не может бесследно исчезнуть — никогда.

1938 г.

Nanji

Храм Наньсы

Т.Розанова, перевод на русский язык, 2002