Онлайн чтение книги Незабываемые дни Векапомныя дні
16

Какой-то прирожденный нюх подсказывал Гансу Коху, что в пойманном инженере Заслонове кроется очень серьезный, очень опасный противник. Возможно, что именно он виновник всех аварий, которые происходят ежедневно на железной дороге и приносят немцам величайший ущерб. Этот неожиданный взрыв водокачки, которую действительно когда-то старался уничтожить Заслонов, гибель паровозов, листовки, таинственный взрыв артиллерийских складов, — все это, повидимому, имеет отношение к инженеру. О нем немало говорил и начальник полиции Клопиков. О нем как о выдающемся советском инженере рассказывал и Шмульке. Наконец, подозрительное убийство Сацука, которого в первый день своего прихода на работу Заслонов хотел отдать под суд.

Правда, все эти улики и предположения очень и очень шаткие. Никто не мог привести неопровержимых доказательств непосредственного участия инженера в железнодорожных диверсиях. Но он где-то скрывался, что-то делал до того, как перешел к ним на службу.

И чем больше думал Ганс Кох, тем запутанней становилось затеянное им дело.

Он отправился на работу не выспавшись, в дурном настроении.

Заслонова ввели к Коху два жандарма.

Кох сразу ощутил какую-то безотчетную робость перед этим человеком. Он даже встал и с приветливым выражением на лице попросил арестованного присесть.

Заслонов молчал. Не молчали только его глаза. Таких глаз не любил Ганс Кох, он их побаивался. И несколько взволнованно он повторил:

— Садитесь, господин Заслонов.

Инженер кольнул Коха острым взглядом, но произнес совсем спокойным, обычным тоном:

— Я не привык разговаривать, когда унижают мое человеческое достоинство. Я связан.

— О, эти недогадливые жандармы! — с искренностью, похожей на подлинную, вырвалось у Коха. — Жандармы всегда остаются жандармами, не так ли, уважаемый господин Заслонов?

— К сожалению, мне никогда в жизни не приходилось встречаться с представителями этой почтенной профессии, и я совсем не знаю их.

Оба промолчали.

Кох позвал жандарма, тот проворно развязал Заслонову руки. После этого инженер сел на предложенный ему стул, спокойно сказал:

— Я слушаю вас. Повидимому, у вас есть какие-то обвинения против меня, если судить по некоторому, не совсем обычному, сказал бы я, обхождению со мной.

— Про обвинение потом… Закуривайте.

Ганс Кох придвинул к Заслонову пачку сигарет. Он тут же заметил в глазах Заслонова лукавую усмешку, когда тот на любезное предложение ответил:

— К сожалению, я не курю… Если память мне не изменяет, вы, кажется, тоже не курите.

— О да-да… табак приносит большой вред здоровью.

— Вы совершенно правы, уважаемый господин Кох.

Снова наступило тягостное молчание. И на этот раз снова заговорил Заслонов, взяв таким образом в свои руки инициативу в этом поединке:

— Вот что я должен сказать вам, господин Кох: мы с вами не маленькие, в жмурки играть не собираемся. Помимо всего этого, я деловой человек и, как у нас говорится, люблю сразу брать быка за рога, чтобы не терять зря времени. Какими причинами вызван мой арест? Это во-первых. А во-вторых, когда я смогу передать мои служебные дела господину Штрипке, чтобы не вносить беспорядка в работу депо? После, если вам заблагорассудится, вы можете без всякого вреда для вашего транспорта держать меня здесь сколько угодно.

Как ни крепился Ганс Кох, чтобы выдержать до конца тон, взятый им в начала допроса, но не смог. Спокойствие Заслонова, этот разговор о депо, о транспорте — словно они сидели на совещании в конторе или за чашкой кофе в ресторане — взорвали гестаповца. Куда делись вся его показная вежливость, вся его готовность вести спокойную беседу. Он внезапно вскочил и, еле удержавшись, чтобы не стукнуть кулаком по столу, закричал:

— Встать, когда с вами разговаривают! Вы забываете, где вы находитесь!

Заслонов встал.

— Простите, я чем-нибудь обидел вас? Я, кажется, ничего обидного не сказал?

— Молчать, когда с вами говорят. Какое нахальство! Он еще задает мне вопросы! Что мне ваши обиды? Что мне, что мне… Я сам, я…

Трудно было Гансу Коху сказать что-нибудь путное, обстоятельное, тем более в таком раздраженном состоянии. Он вытер вспотевший лоб, залпом выпил стакан воды, отдышался, сел. Взглянув исподлобья на инженера, сухо произнес:

— Садитесь.

Потирая руки и глядя куда-то в сторону, он, наконец, снова заговорил спокойно:

— Прежде всего я хочу с вами договориться, даже не договориться… Я просто приказываю вам: бросить все свои хитрости, разговор про депо, про службу и отвечать только на мои прямые вопросы. Вы являетесь опаснейшим преступником. Вы есть… есть… как это… — тут Кох посмотрел в свою записную книжку. — Вы есть Костя! — выкрикнул Кох, ожидая эффекта от своих слов.

— Вы совершенно правы, господин Кох. Я действительно Костя. Так звали меня, когда я был подростком, так меня называли товарищи. Но примите во внимание, что меня, как взрослого человека, обычно называют Константином Сергеевичем.

— Вы есть… есть… — Ганс Кох заглянул в блокнот, — вы есть… дя-я-ядя Костя!

— К сожалению, господин Кох, я никогда не был и, вероятно, никогда не буду дядей. У меня нет племянников, так как я не имею братьев и сестер, у которых были бы дети.

— Погодите! Вы снова не отвечаете на вопросы. Вы есть дядя Костя, крупный преступник, который руководит… руководит отрядом диверсантов на транспорте. Отчего вы молчите?

— Я слушаю вас. Я хочу до конца выслушать все ваши обвинения, чтобы ответить на все сразу.

— Да-да… Это похвально. И чем скорее вы это сделаете, тем лучше будет для вас. Вы взрывали наши паровозы, вы взорвали на этих днях водокачку. Вы держите связь с партизанами района. Вы близкий человек известного лесника Остапа, его дочка… ваша невеста! Вы убили нашего агента Сацука. Вы подослали ко мне… — тут Кох немного замялся, даже опустил глаза, — эту девушку Любку с ножом, чтобы она убила меня, или господина коменданта, или еще кого-нибудь из офицеров. Вы диверсант, убийца, шпион, который по нашим законам подлежит немедленному уничтожению.

— Все, господин Кох?

— Да, все… Вы еще расскажете нам о том, что известно вам лично.

— Мне кажется, господин Кох, что и того, что вы рассказали здесь о моей персоне, хватит для оправдания моего немедленного уничтожения, как вы имели честь сказать мне.

— Ну?

— Мне больше нечего прибавить к тому, что я сказал.

— Значит, все сказанное мною является правдой.

— Если детские сказки можно принять за подлинную действительность, тогда я могу с вами согласиться.

— Ничего не понимаю. Что вы хотите этим сказать?

— Повторяю, если сказки, обыкновенные сказки могут быть правдой, тогда я признаю ваши обвинения.

— Я не позволю шутить со мной! Я…

— Прошу вас не волноваться, это же в ваших интересах, я задам вам один небольшой вопрос: вы читали когда-нибудь сказки Шехерезады?

— Сказки? Хо… кто же не читал сказок? Когда-то в детстве я тоже читал… Да… сказки… Грим, потом, потом Андерсена… и еще… Но при чем тут сказки? О-о, я догадываюсь… вы хотите поставить себя на место Красной Шапочки? А меня сделать волком? Что ж, я волк, если вам это нравится…. Я свирепый волк. Если потребует мой фюрер, если потребует наша империя, я перегрызу горло каждому, кто осмелится поступать наперекор, Даже думать иначе, чем думает наш фюрер.

— Простите, господин Кох, я не имел в виду никаких сравнений. Я сказал вам только о сказках Шехерезады. Я сказал для того, чтобы доказать вам, что все предъявленные мне обвинения, которых хватило бы на сотню смертных приговоров, напоминают сказочную фантастику Шехерезады. Да-да, сказочную, необыкновенную, правда, в данном случае, не совсем чарующую для меня, но все же фантастику, выдумку, то, что мы называем остроумным вымыслом. Но, насколько мне известно, ваши законы считаются только с конкретными фактами, реальными событиями, реальными преступлениями.

— Вы меня, пожалуйста, не агитируйте и не учите! Я сам разбираюсь во всех этих тонких штучках.

— Тем лучше для меня, уважаемый господин Кох. А учить вас у меня нет никакой нужды. Во-первых, вы сами способны разобраться, где правда, а где вымысел. А во-вторых… я ваш пленник. Больше того, я узник ваш. Вы угрожаете мне не больше, не меньше, как смертью. А умирать мне не хочется. Я люблю жизнь. А потому мне хочется знать настоящие обвинения, настоящие доказательства моих якобы преступлений, а не детские сказки.

— Что вы пристаете ко мне со своими сказками? Расскажите лучше подробно обо всем, что давно нам известно.

— Что ж мне рассказывать, если вы говорите, что сами все знаете.

— Довольно притворяться, господин инженер! Расскажите о своем участии во всех этих гнусных преступлениях.

— Каких, уважаемый господин Кох?

— Я уже говорил вам.

Заслонов с минуту помолчал. Как надоел ему этот нудный разговор. Но ничего не поделаешь! Не полезешь на рожон, в лобовую атаку. Этим ничего не выиграешь ни для себя, ни для дела.

— Знаете, уважаемый господин Кох! Я вас очень понимаю. Мне понятны ваши мысли и ваши поступки. Представляя себя на вашем месте, я даже сочувствую вам. На вас возложена немецким правительством ответственность и почетная задача: охранять закон и порядок, разоблачать и карать врагов империи. И вполне естественно, что в каждом, кто не является немцем, как, скажем, во мне, вы видите врага или, в лучшем случае, потенциального врага. Это с точки зрения ваших профессиональных, служебных интересов. Но, кроме узких профессиональных интересов, к которым порой присоединяются и узко личные интересы, существуют еще, уважаемый господин Кох, интересы государства. А эти интересы в данном конкретном случае расходятся с вашими личными. Государство приказывает мне работать на немецком транспорте, ибо этим я прямо или косвенно помогаю вам. А с точки зрения ваших узко личных интересов — чтобы вам было спокойнее, чтобы чего не вышло, — вам лучше держать меня в тюрьме или попросту уничтожить.

— Зачем вы мне читаете лекцию?

— Это не лекция. Я говорю это к тому, что меня нисколько не удивляют ваши сказочные обвинения, я понимаю их причину.

— О мой бог! Человеку предъявляют тяжелые обвинения, ему угрожают смертью, а у него хватает нахальства учить меня, учить немецкий рейх! Я последний раз приказываю вам отвечать на мои вопросы.

— Я отвечаю, господин Кох, даже без особых приказов.

— Тогда говорите.

— Я все сказал. Не могу я на себя наговаривать, приписывать себе несусветные дела.

— Я заставлю вас, господин инженер, говорить по-настоящему! У меня найдутся средства развязать вам язык.

— Это будут напрасные попытки. Любое обвинение строится на конкретном материале. Ваши обвинения лишены основы. Вот почему я спросил вас о причине моего ареста. Вы даже обвиняете меня, что я подослал к вам девушку с ножом. Но ведь вы ее знаете лучше, чем меня. Больше того, вы ее подсылали ко мне. Я даже просил ее передать вам благодарность за такие искренние заботы о моей особе. Разве я неправду говорю, господин Кох? В руках у нее был нож, подаренный, кажется, вами. И вы сами отлично понимаете, что никакая она не диверсантка, что ее поступок был связан с вашими личными взаимоотношениями. Это знает каждый житель города. При чем же тут я? Вы приписываете мне знакомства со многими людьми, против которых у вас есть те или иные обвинения. Правда, я был связан по службе со многими людьми. Одни из них в Красной Армии, другие, может быть, партизаны. Каждый распоряжается своей жизнью так, как ему кажется лучше. И каждому понятно, что я не могу нести ответственность за его поведение, за его поступки, за его намерения. При чем тут я?

Кох молчал. Думал. Он ясно видел, что предъявленные инженеру обвинения повисают в воздухе. Они были результатом его догадок, соображений. Слова Заслонова про Любку ему было очень неприятно выслушивать, и он не рад был, что раньше сам затронул этот вопрос. Инцидент с Любкой не был ему на пользу. Об этом деле лучше помалкивать, чтобы не попасть в неловкое и даже смешное положение. Он арестовал Заслонова, ни с кем не посоветовавшись, по своей собственной инициативе, в надежде случайно выудить из него какие-нибудь существенные показания. А вдруг с перепугу инженер выдаст кого-нибудь. Не может быть, чтобы эти русские, лойяльно работающие на немцев, не знали, не догадывались о тех, кто занимается подрывной работой.

Однако вся эта история с арестом Заслонова явно заходила в безнадежный тупик. Можно, конечно, замучить его пытками, но инженер занимал такой пост, которым интересовались в высших инстанциях, ибо не так часто приходят к немцам такие работники, как Заслонов. Кох хорошо помнил инструкцию, согласно которой нужно было оказывать всяческую поддержку таким людям и в отдельных случаях даже организовывать охрану этих людей от мести со стороны «советско-большевистских элементов».

Все это знал Кох, и это сдерживало его бешенство, вызванное неудачным допросом, на который он возлагал большие надежды. Рушились все его личные планы. Наконец, страдало самолюбие. Снова будет на него иронически поглядывать этот самовлюбленный Вейс, опять начнет говорить своим приятелям о мальчишеских, безрассудных поступках «этого невежды Коха», который в каждом человеке готов увидеть мифического дядю Костю. Конечно, про дядю Костю Кох сказал Заслонову просто так, чтобы напугать этого слишком самоуверенного человека. Какой из него дядя Костя, если большинство простых рабочих, как это известно гестапо, недолюбливают Заслонова? Опять же диверсии таинственного дяди Кости происходят на всей дороге — от Минска до самого Смоленска, начались они и на других железных дорогах. Стоит ли, в конце концов, кружить голову инженеру, приписывая ему такую выдающуюся, хотя бы и вражескую роль? Разумеется, этот инженер не без греха. Но прямых улик нет. Все, что рассказали о нем и Клопиков, и бывший работник милиции Слимак, имело отношение к прошлому Заслонова, о котором, кстати, он и сам рассказал, когда пришел на работу. Уже совсем спокойным тоном Кох проговорил:

— Видно, вам понравилась наша тюрьма, если вы ни в чем не хотите признаться.

— Нет. Откровенно говоря, господин комиссар, я предпочитал бы жить попрежнему в своей собственной квартире, не доставляя вам лишних хлопот и не отнимая у вас драгоценного времени.

— Что ж, это мы сможем обеспечить вам, если вы так же откровенно заговорите с нами о всех тех вопросах, которые нас интересуют.

— К сожалению, мне нечего больше прибавить к тому, что я уже сказал вам…

— Тогда я даю вам время подумать. Не захотите говорить добровольно, мы вас заставим.

— В ваши распоряжения я не вмешиваюсь, господин комиссар, — сдержанно произнес Константин.

— Еще этого не хватало!

Вызванные конвоиры увели Заслонова.

Кох чувствовал себя очень скверно. Чтобы как-нибудь избавиться от этого настроения, пошел проведать другие камеры. Тут он обретал душевный покой, самочинно допрашивая арестованных. Особенно грязной работы он избегал. Ее делали два здоровенных эсэсовца. Им помогали Семка Бугай и Слимак, которых Кох приказал перевести к нему для работы в тюрьме. Ему особенно нравился Семка. Это придурковатое животное, наделенное бычьей силой, доставляло Коху и его подручным-эсэсовцам настоящий отдых и что-то похожее на забаву. Семку заставляли делать разные гадости над заключенными. Тот все выполнял со своей придурковатой улыбкой, с неизменным «гы-гы», заменявшим ему обычный человеческий смех. Закончив свою «работу», вспотевший, приподнятый, Семка подходил к Коху:

— А теперь, господин начальник, папиросу мне, ту, что с золотом, гы-гы…

Кох давал ему сигарету и, следя, как Семка комкает ее толстыми, заскорузлыми пальцами, не в состоянии вынуть ее из портсигара, невольно с опаской поглядывал на эту звериную тушу, лишенную человеческих черт.

— Вы ему, господин начальник, из своих рук дайте, он вам весь портсигарчик сломает, — льстиво выступил тут Слимак, с лица которого никогда не сходило выражение растерянности и безграничной угодливости.

— А ты не в свои дела не лезь. Марш на место! — грубо одергивал его Кох. Слимак виновато отходил подальше и, придав своему лицу самое лютое выражение, занимался своим «делом».

Кох вернулся домой и собирался уже спать, отложив газеты и выключив радиоприемник. Вдруг зазвонил телефон.

В трубке послышался голос Вейса.

Без обычных приветствий Вейс сразу же перешел к делу.

— Простите, что поздно звоню, экстренная надобность. Я весь день разыскиваю инженера Заслонова. Оказывается, как меня уведомили совсем не из официальных источников, он находится у вас в тюрьме.

Кох сначала что-то невнятно промямлил, потом добавил:

— Да, инженер арестован мною как крупный преступник.

— Вы согласовали этот вопрос с господином советником восточного департамента железных дорог или в крайнем случае со мной, поскольку я исполняю обязанности и уполномоченного этого департамента?

Кох замялся, но тут же решительно ответил:

— Как вам известно, гестапо не нуждается ни в каких согласованиях.

— Это я хорошо знаю и не вмешиваюсь в ваши дела. Но насчет известной категории служащих у вас есть надлежащая инструкция. Я могу вам назвать ее номер, рекомендую прочесть. Но не в этом дело. Инженера Заслонова немедленно вызывают в Минск.

— Я не знаю, где ему хотелось бы немедленно быть. Считаю, что самым лучшим местом на сегодняшний день для него является тюрьма, если не что-нибудь похуже.

— Не вмешиваюсь в ваши оперативные дела, а только довожу до вашего сведения, что инженер Заслонов должен быть завтра у герра гаулейтера. Гаулейтер вызывает его лично.

Здесь Вейс даже немножко добавил от себя. Разумеется, гаулейтер не интересовался специально персоной инженера Заслонова и не выразил особого желания с ним встретиться. Просто было получено распоряжение гаулейтера провести инструктивное совещание с инженерным персоналом железных дорог, или, вернее, с лучшими представителями этого персонала.

Ганс Кох несколько сбавил тон. Совсем уж неофициально он спросил:

— Вы шутите или говорите это всерьез, господин Вейс?

— Как вам должно быть известно, почтенный господин Кох, я не позволяю себе шуток не только со взрослыми людьми, но придерживаюсь этого правила даже в отношении определенной категории молодых людей.

Кох проглотил пилюлю.

Но дело остается делом. Его не обойдешь.

— Я подумаю, господин Вейс.

— Хорошо, можете заниматься этим полезным процессом, но как прикажете, почтеннейший, ответить Минску: приедет или не приедет инженер Заслонов?

Кох стиснул телефонную трубку так, что побелели суставы пальцев, но ответил довольно сдержанно и хладнокровно:

— Приедет, господин Вейс.

— Очень приятно слышать! — и тотчас же положил трубку.

Кох от досады поморщился: до чего злопамятен этот Вейс! Однако не стоит с ним ссориться, тем более в такую минуту, когда сам допустил известный промах.

Он снова вызвал арестованного в свой кабинет, официально поздоровался с ним:

— Ну как, господин инженер? Какое будет ваше последнее слово.

— А почему последнее?

— Ну, по этому делу, разумеется.

— Не знаю, по какому делу. Вы вчера говорили тут о бесчисленном множестве разных дел, так что я, откровенно говоря, запутался в них, не знаю, о каком вы спрашиваете.

— Да, множество… И очень плохо, что вы не разобрались в них. Но давайте оставим пока этот вопрос. И вообще искренне советую вам забыть обо всем, что мы здесь говорили, и о том, что вообще произошло тут с вами. Так необходимо государству. Я освобождаю вас, но с одним условием: нигде, ни одного слова, ни намека… Вы понимаете?

— Не беспокойтесь! Я понимаю вас… Ведь вами руководят, уважаемый господин Кох, не какие-нибудь личные расчеты, а интересы государства. А что может быть выше этого?

— Вы благоразумный человек, это мне нравится…

Комиссар гестапо, наконец, выбрался из неудобного положения. Доволен был также инженер, которого нисколько не прельщала перспектива более продолжительного знакомства с гестаповцами.