Онлайн чтение книги Владимирские просёлки
День тридцать первый

На суздальском базаре появилось много лесной ягоды: земляники, черники, малины, и снова нас потянуло из города, захотелось в лес, на его извилистые прохладные тропинки.

И точно, к вечеру этого дня мы углубились в зеленый массив знаменитого Дюкова бора со стороны Сергеихи. Но нужно хотя бы двумя словами рассказать, как мы попали в Сергеиху и что предшествовало этому.

Как я уже сказал, на суздальском базаре появилось много лесной ягоды, и, позавтракав пышными оладьями и гуляшом из ливера, мы устроили себе десерт – ассорти из земляники, черники и малины. Купив по кулечку того, другого и третьего, мы уселись на выходе с базара и дружно лакомились, создавая в горсти своеобразное ассорти путем одновременного высыпания туда сразу из трех кулечков.

Мы, конечно, заметили, что новый автомобиль ГАЗ-69 остановился, подъехав вплотную к нам, но не сразу заметили, что из автомобиля более чем пристально наблюдает за нами человек, главным образом за Серегой. Что ж, этому не нужно было удивляться. Серегина борода начала даже и кучерявиться, а так как она была очень черна, то в любую минуту и могла стать предметом бескорыстного созерцания прохожего или проезжего зеваки.

Человек смотрел, смотрел и вдруг робко, полувопросительно сказал:

– А я вас знаю, вы Куприянов.

Серега, глотавший в это время очередную пригоршню смешанных ягод, поперхнулся и даже закашлялся.

Не будем описывать в подробности, как один из них не мог вспомнить, а другой говорил: «А ну-ка, вспомни», и как наконец дело разобралось.

Серега, учась в институте живописи, приезжал на летнюю практику в село Омутское, неподалеку от Суздаля. Там он жил в избе одного колхозника, а человек, узнавший его теперь, был тому колхознику сосед.

– Так вас тогда председателем колхоза избрали, – окончательно вспомнил Серега. – И вы еще до сих пор никуда не сбежали?

– Почему?

– Колхоз-то, я помню, очень плох был.

Наш новый знакомый засмеялся.

– Садитесь в машину, так и быть, прокачу, покажу свое хозяйство.

– Нет, нам нужно на Мстеру пробираться, а Омутское – в другой стороне.

– Садитесь, не пожалеете. Докуда вы дошли бы сегодня за день?

– Ну… Судя по карте, дошли бы что-нибудь до Сергеихи.

– Будете к вечеру в Сергеихе. Сам на этой машине отвезу. Садитесь.

Мы сели. Александр Федорович – так звали председателя – и Серега всю дорогу вспоминали разные обстоятельства того лета, когда село наводнили московские практиканты-художники, вспоминали общих знакомых, жителей деревни и студентов.

Впрочем, дорога была не длинна. Вскоре остановились у нового дома колхозной конторы. Председатель захлопнул дверцу, отдал распоряжение насчет машины и повел нас по хозяйству. Чем дальше мы шли, тем более и более удивлялся Серега.

– Откуда у вас это все? Ведь ничего этого не было!

– Да, – соглашался Борисов. – Пять лет назад были одни у колхоза долги. Триста пятьдесят тысяч долгу! Мало того, на втором году моего хозяйствования цифра выросла до шестисот тысяч. Долгов этих давно нет, а доходишко наш за прошлый год оказался поболее миллиона.

– Но как вы добились?

Жалко, что Борисов не умел живо рассказывать. Жалко также, что он слишком рано узнал нашу принадлежность к людям печати. Казенные фразы уровня районной газеты так и сыпались из его уст. Впрочем, смысл был ясен: пришел к руководству хороший хозяин с твердой, честной рукой.

– Организация земельных площадей, – загибал Борисов один палец. – Агротехнические мероприятия, – загибал другой. – Наведение порядка с колхозниками, то есть установление дисциплины путем заинтересованности в труде. Почему вырос долг на первых порах? Потому что мы, несмотря на бедность, закупили гору удобрений. «Окупится», – говорил я колхозникам. И правда, окупилось. Теми удобрениями мы вели двухкратную подкормку и получили тяжелый урожай. Несмотря на бедность, мы купили также гору соломы и стали нарочно валить ее под ноги скоту в подстилку. Вся она превратилась в навоз, навоз превратился в хлеб, а хлеб вернул нам деньги сторицей.

Несмотря на бедность, мы купили две автоцистерны – возить барду. Барда – это отходы на водочных заводах, очень питательна для скотины. Ею мы стали поить коров, коровы прибавили молока, молоко прибавило денег.

Когда я пришел, средняя омутская корова давала тысячу четыреста литров. В этом году она дает три тысячи; Рост более чем в два раза…

Разговоры эти велись на ходу. Тем временем мы то осматривали строительство кирпичного четырехрядного коровника, механизированного, с автопоилками, то строительство водопровода к этому коровнику, то уже отстроенные силосные башни, то кукурузу, выросшую у Борисова до невиданной на Владимирщине почти метровой высоты.

– Может, лучше бы подсолнух или вику, – заикнулся я, чтобы услышать мнение Борисова о кукурузе.

– Вика как зеленый корм, силосовать ее бессмысленно, нам же нужен силос.

– Подсолнух тоже силосуется, а ухода за ним меньше.

Борисов ответил так, как не отвечал нам еще никто: вот что значит хозяин.

– Думаем только о том, что легче, а вкус ведь тоже у каждого растения свой. Кукуруза вкусна и питательна, а подсолнух – палки. Ну, конечно, хлопот с ней много. Впрочем, хорошему председателю никакая кукуруза не страшна!

– Скажите, положа руку на сердце: отменили бы сейчас кукурузу, сказали бы: хочешь – сей, хочешь – нет, ведь не стали бы небось сеять, а?

– Сеял бы и тогда, – убежденно ответил омутской председатель. – Но честно скажу – не столько. Понемногу освоение вел бы, а освоив, увеличивал. Но честно скажу, сеял бы и тогда.

Прошли мы и вдоль села. То и дело среди старых попадались новые, свежесрубленные избы.

– Строятся колхозники?

– Это городские. Ко мне ведь из города народ переселяется.

– Как из города? Что вы говорите?! До сих пор мы наблюдали обратное.

– А чего им не переселяться – выгодно. Возьмем шофера. Сколько он заработает в городе на автобазе? Восемьсот рублей. А у нас этот шофер получит семьдесят пять трудодней в месяц. Пятнадцать рублей стоимость трудодня. Выходит, больше тысячи[3]Напомним, что все цифры даются в старом масштабе цен. (Примечание автора.) .

У нас доярки по тысяче сто трудодней вырабатывают. Значит, пятнадцать тысяч рублей в год, да молока полторы тонны, да теленка – всего более двадцати тысяч. Через год закончим все капитальное строительство, и трудодень наш установится на уровне. Он будет стоить двадцать пять рублей. Смогут ли тогда горожане тягаться с нашими колхозниками! То-то и оно! Уже шестнадцать семейств переехало в Омутское из Суздаля. Колхоз наш как пшеница, что набрала силы от своевременных дождей, и никакая засуха ей не страшна. Не страшно ничего – никакие неожиданности, если сил набрали, как та пшеница…

Показав свое хозяйство, Борисов посадил нас в автомобиль, и часа через два мы оказались в Сергеихе.

Солнце было еще высоко, останавливаться на ночлег не имело смысла, и мы пошли вдоль деревни в ту сторону, где за околицей обозначался зубчатый лес.

Однако, прежде чем мы попали в него, пришлось пересечь несколько полей, в том числе одно гороховое. Ярко вспомнилось детство. Бывало, насмотревшись военных кинофильмов, да и побаиваясь сторожа, километр ползем на животе от леска до гороха, зато как заляжем на полдня – и наедимся досыта, и в рубашку накладем так, что вокруг живота образуется вроде спасательного круга. Особенно сладки и сочны не пузатые, зачерствевшие стручки, а тоненькие лопаточки. Лопаточки те можно жевать прямо с кожурой. Так они еще сочнее и слаже.

Начался лес. По извилистой лесной тропинке мы углубились в зеленый массив Дюкова бора.

Все же много прошло времени, как начали мы поход около деревянного моста через реку Киржач. Брусника тогда цвела крохотными душистыми колокольчиками, а теперь розовеют брусничные ягоды. Черника тоже была в. цвету, а теперь созрела. Когда идешь лесом, невольно хватаешься за древесные ветви, протянувшиеся к тропинке. В начале похода попадали под руку мягкие, нежные мутовки елей – словно сочная трава. Раздавишь сочную мутовку – ладонь остро и свежо пахнет хвоей. А теперь схватишься за еловую ветку и уколешь руку. Окрепли, возмужали мутовки, затвердели нежные весенние иголочки.

Хорошо утоптанная тропинка привела к живописному болоту, образовавшемуся из лесной заплывшей речки. Яркая зелень камыша перемежалась здесь с белыми облаками цветущего дягиля, распространяющего вокруг свой неповторимый, я бы сказал, речной аромат. Заросли кудрявого ивняка, сплотившегося по берегу болота, сдерживали напор елового леса. Над болотом – лава. Шириной в три доски, она убегает вдаль, суживаясь от расстояния и теряясь в кустарнике на противоположном берегу болота. С одной стороны к лаве приделаны перила, чтобы держаться при переходе. Длина лавы никак не меньше ста пятидесяти метров. Когда зайдешь на середину ее, направо и налево открываются живописные виды болота, окруженного лесом. Кое-где виднеются брошенные в яркую зелень черные зеркала воды. Там цветут желтые кувшинки и белые водяные лилии. Скорее всего – река еще сохраняет свою текучесть и пробирается сквозь плотную зелень незаметными струйками.

Как скоро кончилась лава, тропинка взбежала на безлесый пригорок и, устремившись по нему наискось влево, привела к крайнему дому неведомой нам деревни.

После Сергеихи, а особенно после Омутского, деревня эта произвела невыгодное впечатление. Дома старые, почерневшие, в большинстве покосились. Сквозь крыши домов местами проглядывает решетник. Стекла в окнах составлены из небольших кусков при помощи замазки.

Одиноко и звонко тюкал молоток, отбивающий косу.

Возле одного дома сидели на лавочке несколько женщин. Мы спросили их, почему так запущена деревня. Лесу вокруг полно, а новых срубов не видно.

– Село наше Гусево оченно обеднело мужиками, – несколько нараспев ответила одна женщина лет сорока. – Все мы, бабы, здесь вдовые. Где уж нам срубы рубить! Вот вырастим детей, поставим их на ноги, определим в города, тогда и дома обновлять возьмемся. На детей вся надежда.

На прогоне, когда мы выходили из Гусева, нас окликнула выбежавшая из избы молодая бойкая бабенка, невысокого росточка, полненькая:

– Эй, вы, карточки, что ли собираете?

– Разве они валяются?

– Не смейтесь, знаю, фотографы вы, карточки увеличиваете.

Три обстоятельства заставили ее принять нас за бродячих фотографов. Во-первых, таковые здесь, должно быть, иногда появляются. Во-вторых, кого же еще нелегкая принесет в их Гусево! В-третьих, вид Сереги с бородой и деревянным ящиком на боку.

– Нет, не снимаем мы и не увеличиваем.

– Не смейтесь, снимите меня с дочкой.

– Ну снимем, а потом что?

– Потом чай пить ко мне!

За время похода мы заметили, что лесные деревни вообще гораздо беднее полевых. Да оно и понятно: земля не та.

Значит, не только к двум, даже соседним, областям, не только к двум, даже соседним, районам, но и к двум колхозам нельзя подходить с одной меркой. Еще сегодня утром любовались мы высокими хлебами вокруг Суздаля, и вот к вечеру встретили среди леса распаханные поляны. На них растет редкая, низкая пшеничка с короткими колосками. На ветру колос до колоса не достает, колос о колос не стукается. Земля серая, как пепел, под тонким слоем подзола – чистый песок.

Солнце садилось за бугор, начиналась заря. На ее фоне силуэтно увиделись нами дома и сараи Полушина.

Речка, выбежав из леса, устремилась вдоль села. Низкий речной кустарник не захотел отставать от нее ни на шаг. А вместе с ними забежали не сельские улицы и копны свежего сена, спрыснутого недавним дождичком.

Заходя в бригадирову избу, я увидел в чулане, сквозь приоткрытую дверь, спящего в одежде и сапогах мужчину. Однако хозяйка сказала, что бригадира нет.

– Хорошо, мы его подождем, как бы поздно он ни вернулся.

Бригадирша обеспокоилась, заметалась.

– Спит он у меня.

– Пьяный?

– Пьяный, хорошие люди, как есть пьяный!

– Как же так, сенокос, горячая пора…

– Свадьба третьего дня была у соседей, с тех пор не опомнится.

– Ну пусть спит, помогите нам устроиться на ночлег.

– Сейчас, хорошие люди, почему не помочь! Это у нас – просто.

По улице шла женщина с жестяным ведерком. Подол ее был мокр, резиновые сапоги блестели. Шла она из лесу, где собирала чернику. Ее и остановила бригадирша. Нам слышно было, как женщина отказывала.

Мы вмешались сами, дали деньги вперед, и через полчаса тетя Шура угощала нас чаем с черникой.

В селе заиграла гармонь и прозвенела бойкая девичья частушка. Потом хором, так что все слилось в малоразборчивый рык, рявкнули парни. Тетя Шура испуганно прислушалась.

– И мой, наверно, там. Только тогда и сердце не болит, когда на глазах он у меня.

– Любите?

– Винища боюсь. Ох, и ненавижу я это винище! Двух сыновей через него потеряла. Один-то шофер был, в тюрьме сидит: человека задавил. Напьются так, что ничего уж не видят перед собой. Другой – под поезд попал по пьяному делу. Двое детишек осталось. Теперь вот младший подрос. Третьегось на свадьбе нахлестался, рассолом отпаивала. На последнем, на нем, сердце ни минуты покоя не знает, бьется, словно осиновый лист в безветрии.

Гармонь все играла, и нам захотелось пойти поглядеть на гулянье. Ведь оно было первое за весь поход.

Пока мы чаевничали, в деревню с речки наползло белого тумана. Тотчас вокруг нас заныли комары.

На краю вытоптанного в траве «пятачка» стоял чурбан. На чурбане сидел гармонист. Две девушки, как ангелы-хранители, стояли за его плечами, ветками отгоняли комаров от бесстрастного гармонистова лица. Вокруг толпились парни и девушки – человек тридцать или сорок. Две девушки плясали «Елецкого».

Недавно один известный писатель высмеял этот танец, назвав его маслобойкой. Он написал, будто девушки пляшут «Елецкого» с каменными лицами и безвольно опущенными руками. Он наталкивал читателя на вывод, что все это есть следствие низкой культуры сельской молодежи и что пляшут «Елецкого» только потому, что нечем больше заняться.

Во-первых, многие девушки пляшут «Елецкого» очень живо, с дробью. Здесь все зависит от выходки пляшущих и от их темперамента. Кроме того, не будь «Елецкого» – не сочинялись бы частушки, для чего же их сочинять! Девушки сочиняют частушки, чтобы спеть их на гулянье. Так и создается фольклор. А что многие частушки истинная поэзия – кто же этого не знает!

Когда мы пришли на гулянье, выходила новая пара. Сначала вышла одна девушка в легком летнем пальто в талию, простоволосая, она нехотя прошла по кругу, не вынимая рук из карманов, и спела, как бы ни к кому не обращаясь:

Никто не вышел. Тогда девушка прошла еще круг и снова запела:

Не помогли и эти соблазны. Пришлось спеть в третий раз:

После такой мольбы подруга вышла. Эта девушка была повыше ростом, волосы забраны в косынку. Светлое платье с плечиками, лица, конечно, было не разобрать.

Обе подруги ударили дробью, в темноте запахло теплой пылью.

Так начался песенный разговор. Сразу определились характеры. Первая девушка пела частушки веселые, бойкие, отчаянные, вторая – грустные, мягкие, лирические.

Одна:

Другая:

Одна:

Другая:

Одна:

Другая:

Одна:

Другая:

Таким образом подруги пели долго. Частушек за это время они перепели бездну. Конечно, многие частушки бесцветны и неинтересны, но ведь среди профессиональных стихов разве мало серятины!

Потом начались переговоры, кому благодарить гармониста.

Одна:

Другая:

Одна:

Другая:

Решается этот спор двояко: или одна из подруг все же говорит «спасибо», причем почти всегда в благодарственную частушку привносится и комплимент. Например:

Или же подруги говорят «спасибо» вместе:

Спев последнюю частушку, подруги отходят в сторону с сознанием выполненного долга. Часто им аплодируют. Так пляшется «Елецкий».

В этот вечер мы выслушали, по крайней мере, пять пар. Правда, одна состояла из парней.

Мы давно улеглись спать, но долго еще звенела ночь гармошкой и задорными девичьими голосами.

Хлопая крыльями, перекликались полушинские петухи.