Онлайн чтение книги Владимирские просёлки
День одиннадцатый

Юрий Долгорукий, как, впрочем, и многие русские князья, любил закладывать города на месте слияния двух рек, если даже одна из них совсем маленькая. И столицу нашу Юрий заложил на высоком мысу между Москвой-рекой и Неглинкой.

По Колокше много красивых и удобных мест. Можно сказать даже, что Колокша с ее высокобережной поймой – одно из главных украшений Владимирской земли. Вода в ней хрустальна, но кажется темной от спокойной, уверенной глубины. Здесь не увидишь на поверхности морщин, узловатостей, завихрений, как на реках с быстрым течением. Словно бы неподвижна глубокая светлая вода, а течет! Луговые цветы глядятся в Колокшу, если только вблизи берегов не распластались листья кувшинок. В июльский полдень поднимаются из придонного мрака широколобые, огненноперые голавли, и нет им числа.

Вся хороша Колокша, но именно там, где впадает в нее речушка Гза, остановил свой взгляд Юрий Долгорукий.

Не знаю уж, как там было: топал ли он на этом месте ногой, провозглашая вроде того, что «здесь будет город заложен», или ходили туда с иконами да молебнами, – так или иначе, летописец (тогдашний корреспондент) получил возможность записать у себя в блокноте: «Юрий Долгорукий в свое имя град Юрий заложи, нарицаемый Польский, и церковь в нем каменну созда во имя святого Георгия».

Покняжили в Юрьеве один за другим несколько князей, а потом он, как выморочный, перешел к Москве.

Дмитрий Самозванец отдал Юрьев-Польский на прокормление касимовскому царевичу Магомету Мурату. Царевич покормился так, что через четыре года в Юрьеве было девять тягловых дворов, девяносто четыре места пустых и одиннадцать хором без жильцов.

Чуть позже говорилось о прилегающих к городу местах: «И та-де вотчина пуста, а запустела-де от морового поветрия и от хлебного недороду… и в книгах та его (князя Нагого) вотчина за ним написана впусте, живого в ней нет».

В конце XIX века Россия, как известно, вступила на путь капиталистического развития. Не остался в стороне и град Юрьев. Мужик Ксенофонт из села Волтовитинова начал выделывать плуги. Он сам пробовал их на земле, постоянно совершенствовал, и плуги его в свое время славились.

Вот до каких пределов развилась индустрия в Юрьеве-Польском: на заводе Ксенофонта было два сверлильных станка, один фуганочный, один болторезный, пять кузнечных горнов да одно наждачное точило.

После революции завод стал называться «Красный пахарь».

Более успешно развивалась легкая промышленность, а именно ткацкое и красильное дело. На этих фабриках мы еще увидим много интересного.

Текла красавица Колокша, проплывали над Юрьевом облака, уходило время. Одни дома разваливались, другие строились, но было в городе нечто, что стояло себе да стояло в таком виде, как было поставлено мастерами Юрия: «И церковь в нем каменну созда во имя святого Георгия».

Теперь, бродя по Юрьеву, мы среди многих церквей и колоколен старались отыскать этот собор.

Может быть, вон та высокая колокольня, что поднимается, как каланча, господствуя над городом и над его окрестностями? Или, может быть, вот то красивое кирпичное сооружение причудливых архитектурных форм? Не тот же это в конце концов белокаменный кубик, положенный на зеленую траву и увенчанный луковкой с крестом на ней?

Но чем ближе мы подходили к «кубику», чем больше мы в него всматривались, тем яснее становилось для нас: «Да, наверно, это и есть тот собор». Строгость линий, отсутствие каких бы то ни было завитушек и финтифлюшек, создающих ложную красоту, и, наконец, тонкая каменная резьба по наружным стенам говорили о неиспорченных вкусах зодчих XII века.

В свое время собор резко выделялся сверкающей белизной среди черной коросты деревянных хибарок и частоколов.

Обстроенный со всех сторон пышными и громоздкими церквами, он все равно выделяется и теперь, но уже своей простотой и скромностью. Может быть, даже более выделяется, чем тогда при деревянных хибарках.

В горсти ярких морских камней не сразу заметишь маленькую скромную жемчужину, но чем больше будешь приглядываться к ней, сравнивая с дешевой нарядностью окружения, тем лучше поймешь, почему жемчуг есть жемчуг!

Мнения многих ученых сходятся на том, что этот собор если и не заключать под стеклянный колпак, то все же стоило бы сохранить: ведь второго Юрий Долгорукий уже не построит!

Тем не менее Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, можно сказать, разваливается. Один угол его отъехал и скоро обрушится. Никаких восстановительных или укрепительных работ там не ведется, и, может быть, мы последнее поколение, кто имеет возможность увидеть своими глазами эту истинную жемчужину, пролежавшую на зеленом берегу Колокши восемьсот лет.

Все больше и больше нравился нам тихий, весь в зелени городок, окруженный всеми этими ромашками, короставниками, гвоздичками, колокольчиками, васильками, подорожниками, тысячелистниками, хвощами, полынью… А то еще посмотришь вдоль улицы и увидишь в конце ее колосящееся ржаное поле. Ветерки, пахнущие полевыми травами, продувают городок насквозь, и кажется, что сами деревянные дома насквозь пропитаны этими запахами.

Вместе с рекой, прорезая Юрьев через самый центр, входят в быт юрьевцев кувшинки, стрекозы, обильные росы по вечерам, речной туманец и летние ночи.

Мальчишки, да и не только мальчишки, пристроились с удочками под тенью развесистых ветел. Между домами и рекой растет чистая травка, как в деревне.

В центре сохранились старинные торговые ряды: большое приземистое здание из побеленного кирпича. Широкие окна вплотную примыкают друг к другу и тянутся цепочкой. Они закрыты деревянными коричневыми ставнями с тяжелыми коваными петлями поперек. Перед рядами на стояках лежит бревно, к нему привязывают лошадей.

Это был город овса и кожи, сена и колесной мази, мучных лабазов и рогожных кулей.

Гроза, что так уверенно находила вечером, не дошла до Юрьева. Однако утром прыснуло на перегретый город редкими светлыми каплями, и не сильно, но устойчиво по всему Юрьеву запахло лошадьми: тонкой смесью запахов сена, дегтя, хомутов и лошадиного навоза.

В середине дня мы пришли в музей. Он помещается в монастыре, и нам пришлось пересечь внутренний двор монастыря, заросший травой. Трава теперь была большей частью скошена и лежала в валках. В дальнем углу монастырского двора девушка в легком открытом платьице и широкополой панаме разбивала, ворошила эти валки деревянными двоешками. Она подошла к нам. Ее круглое лицо загорело, несмотря на широкие поля панамы. В глазах девушки стояла полдневная, ленивая, разморенная синева. От нее пахло молодым сеном. Она оказалась сотрудницей музея Розой Филипповой. Быстро сменив двоешки на указку, Роза повела посетителей, то есть нас, по прохладным, отдающим сыростью залам музея.

Там мы узнали много интересного, главным образом о местах, прилегающих к Юрьеву. Поскольку мы побываем во всех этих местах, то и рассказывать о них лучше о каждом в свое время.

О соборе Роза Филиппова сокрушалась вместе с нами. Все письма (ее и директора музея) возвращаются для выяснения и принятия мер в область, область пока ничего не делает. «Вот упадет, тогда хватятся», – заключила Роза.

Из музея мы пошли осматривать ткацкую фабрику. Кроме простого интереса, был у нас еще интерес дополнительный, зародившийся не далее как утром во время моего бритья в парикмахерской. Подставив щеку под мыльную кисточку, я прислушивался к разговорам в других креслах, и не зря. У соседа моего, чернобрового парня в синей шелковой безрукавке, шел с парикмахершей любопытный диалог.

– Тебя освежить?

– Да надо бы помочить харю-то.

Шипение пульверизатора и довольное кряхтение.

– А в Колокше вчера все лягушки на берег попрыгали. – Парикмахерша хихикнула.

– Чего же они вдруг попрыгали?

– Как же, третья фабрика опять свою воду в реку спустила, вот и картина: идет дурная вода, а лягушки на оба берега выбрасываются, словно их кто горстями кидает. А то которая усядется на листе и дышит, никак не опомнится. Рыбе, конечно, каюк. Рыбе на берег не выпрыгнуть.

Ткацкая фабрика, оглушившая нас шумом сотен станков, до последнего времени вырабатывала шотландку, тот клетчатый материал, из которого шьются любимые рубашки геологов, туристов, альпинистов, корреспондентов, рыбаков и всех, в ком бьется романтическая бродяжья жилка.

В Москве было решено, что от шотландки легче всего перейти к гобеленовому ткачеству. И вот за каких-нибудь шесть-семь месяцев фабрика в Юрьеве-Польском стала крупнейшим предприятием страны по выработке гобеленов.

Расставили в корпусах новые – чудо современной техники – станки и сказали юрьевцам: «Нужно освоить!»

Юрьевцы думали недолго, уже в первые три месяца они дали шесть тысяч метров новой ткани. Речь здесь идет о тканях, которыми обивают диваны, тахты, диваны-кровати, оттоманки. Из них же делают портьеры. Разница с обычными тканями та, что в одном случае материя раскрашивается красками, или, как говорят, набивкой, в другом случае создается из разноцветных ниток. Нам долго объясняли и показывали, как получаются все эти цветы, узоры и орнаменты, но производство такое сложное, что с одного урока усвоить не удалось.

Объяснял нам его секретарь партийной организации Павел Федорович Веденеев. Он рассказал, что есть мыслишка освоить художественные коврики, те самые, что продаются сейчас на рынке людьми, приехавшими из-за границы. На рынке они сейчас по сто семьдесят рублей, а наши будут стоить пятьдесят.

– Нам хотелось бы поинтересоваться, как на красильной фабрике очищаются сточные воды. Можно?

– Отчего же. – Секретарь партбюро позвонил по телефону. – Дайте конный двор… Конный двор? Там легковая лошадь свободна? Подайте к подъезду.

Но мы отказались от легковой лошади и, попрощавшись с парторгом, пошли на красильную фабрику пешком. Идти пришлось довольно далеко, узкой тропой через капустные и картофельные огороды.

Начальник водоочистных сооружений – загорелый худощавый украинец, с полагающейся украинцу хитрецой в глазах, по фамилии Калько, встретил нас у ворот фабрики: ему уже позвонили, что будут гости.

– Я человек прямой и говорить буду прямо. В пределах наших возможностей мы очищаем воду добросовестно. Конечно, нужны биофильтры, но их нет как нет. Биофильтры – другое дело. Тогда хоть снова пей ту воду, а мы достигаем законной прозрачности, и только.

– Что же это за прозрачность и как вы ее достигаете?

– Сейчас все поймете в подлинности. Вот наша вода, как она есть. – Мы подошли к желобу, по которому хлестала черная, как чернила, с резкими химическими запахами вода.

– Эта дрянь стекает в подземный резервуар, оттуда мы ее качаем и одновременно добавляем в нее компоненты: негашеную известь и железный купорос.

«Одних этих компонентов достаточно, чтобы заразить воду, сделать ее ядовитой», – мелькнула мысль, но мы слушали, что же происходит дальше.

– И вот результат, – продолжал Калько, – вся чернота под действием компонентов свертывается в хлопья.

Действительно, мы увидели воду несколько посветлевшую, примерно цвета чая, в которой плавали как бы хлопья сажи.

– Теперь все очень просто. Есть несколько камер и два пруда – это отстойники. Хлопья падают на дно, а вода поверху уходит в Гзу, из Гзы в Колокшу, из Колокши в Клязьму и… тю-тю, поминай, как звали.

Отстойный пруд (тут же рядом с фабрикой) представлял бугор черной полужидкой массы, похожей на ту, что остается на дне кофейника. Бугор накопился за несколько лет. Оказывается, как пустили эту систему в ход, так ни разу ее не чистили. Что-то тут хлюпало, с бульканьем вырывались со дна пузыри, но, конечно, не рыба, роясь в иле, пускала их. На много метров вокруг не было никакой жизни.

Навстречу попались две девушки. Они в стаканах несли коричневатую воду.

– Вот они несут ее в лабораторию. Там проверят, хватает ли прозрачности, имеем ли мы право спускать ее в реку.

– Хватает, – сказали девушки. – Прозрачность восемь сантиметров.

– Это значит, – пояснил Калько, – что сквозь слой воды в восемь сантиметров различаются буквы. При восьми сантиметрах санинспекция придраться не может, это наша законная прозрачность.

– Дайте попить, – протянул я руку к стакану.

– Что вы! – отдернула девушка стакан. – Это же яд!

– Да, но у него восемь сантиметров прозрачности!

Все посмеялись.

– Очистка наша полукустарна, – заключил Кальке – Но другой пока нет. Биофильтры, конечно, другое дело.

– Скажите по чести, сколько стоит установить биофильтры?

– Цена известная. На любом заводе фильтры можно установить за два миллиона рублей.

Неискушенных читателей испугает эта цифра. Все же два миллиона, а не две тысячи, но когда строится завод, установить фильтры за два миллиона все равно, что к новому дому приделать крыльцо.

Нам рассказывали о заводах и фабриках, которые ежегодно штрафуются на два миллиона за отравление рек. Получается нелепая история: с одного текущего счета деньги перечисляются на другой текущий счет, но ни рыбе в реке, ни людям, живущим около реки, от этого не легче.

Наконец, мы знаем о двух миллионах, уже отпущенных государством Кольчугинскому заводу, но знаем также, что пока из них израсходовано семнадцать тысяч.

Мы спим, занимаемся своими делами, а в это время и день и ночь сотни тысяч ядовитых потоков беспрерывно хлещут в светлые рыбные реки, убивают всякую жизнь. Неужели так и будет продолжаться это преступное безобразие?

Может быть, штрафовать нужно не заводы (потому что в этом случае государство штрафует само себя), а директоров. Заинтересованные в личном, своем рубле, они скорее возьмутся за дело, и реки наши облагородятся.

…Милый, тихий городок Юрьев-Польский! Автомобилей мало, толкучки на улицах нет, трамваи не дребезжат; живи, наслаждаясь тишиной и покоем.

Впрочем, я совсем забыл, что в центре Юрьева-Польского жить практически невозможно. Мы столкнулись с этим прискорбным обстоятельством в первый вечер.

Чудо современной техники, огромный, окрашенный в серебристую краску, поднятый высоко над самыми высокими зданиями, вещал репродуктор. Трансляция велась на таком усилении, что никакие стены не в силах были остановить напор, лавину, стихию звуков. Каждое словечко, каждый оттенок в интонациях диктора различался в помещении так же четко, как если бы репродуктор висел рядом в комнате.

Культура, равно как и бескультурье, может проявляться по-разному. Если в небольшом зале в столовой или в чайной включается динамик, способный наполнить своим вещанием огромную площадь так, что уж сидящим за одним столом людям нельзя переговорить между собой, то это говорит о бескультурье, несмотря на то что дело связано с достижением человеческой цивилизации – радио и несмотря на то что буфетчица победоносно поглядывает на посетителей: вот, мол, как у нас! Считается при этом, что чем громче орет радио, тем лучше. Им и невдомек, что музыка, пущенная вполголоса, не мешающая разговаривать, не назойливая, не похожая на струю из пожарного шланга, в столовой более уместна, так же как и настольные лампы вместо мертвенно-голубых цилиндров «дневного» света.

Но из столовой можно уйти, а куда уйдешь из своего собственного дома, если пожарная кишка, извергающая звуки, бьет прямо в ваши окна!

Сначала мы думали, что радио будет орать часов до восьми. Потом скрепя сердце перенесли этот срок на десять, но оно орало ровно до полночи, заставив нас слушать и передачу для работников сельского хозяйства, и передачу для шахтеров (то-то их много в Юрьеве-Польском!), и письма родных на Северный полюс, и хор Пятницкого, и оперетту.

Наконец наступила тишина. Было ощущение, будто вас несколько часов трясли, кидали то вверх, то об землю, мяли, тискали, а теперь вот оставили в покое.

Блаженство продолжалось недолго. В шесть часов утра юрьевцам предложили бодро вставать и заниматься зарядкой. Я даже посмотрел из окна на площадь, может, и правда бежит народ, выстраиваясь в ровные ряды для выполнения положенных гимнастических упражнений. Потом всех взрослых горожан (какая нелепость!) заставили слушать «Пионерскую зорьку» – пошло, пошло до новой полночи.

Начальник радиоузла (не то его заместитель), округлый, начинающий лысеть блондин, беспокойно поерзав на стуле (чего им понадобилось?!), сложив руки на животе и придав своему округлому лицу беспечное выражение, приготовился нас слушать.

Я начал с того, что рассказал случай, происшедший с советскими туристами в одной словенской деревне. Шофер, чтобы собрать разбредшихся туристов, несколько раз просигналил. Тут же к автобусу подошел полицейский и предложил заплатить штраф: шуметь на улицах деревни было запрещено. Только узнав, что туристы – советские люди, полицейский смягчился, и недоразумение уладилось.

– Ну, у нас на этот счет пока свободно! – радостно воскликнул начальник.

Я рассказал также, что собираются запретить автосигналы в городе Москве.

– Как видите, люди борются за тишину. Скажите, кто вам дал директиву, установку, указание, распоряжение вести круглые сутки такую громкую трансляцию?

– А я, собственно, не знаю… Так уж заведено. Не первый год транслируем. Народ просвещать нужно. А как же! Народ, он культуры требует.

– Наверно, в домах радиоточки имеются?

– Как же, весь город радиофицирован.

– Зачем же еще и на улице? Неужели вы думаете, что в шесть пятнадцать утра кто-нибудь на площади будет заниматься гимнастикой? – Это предположение рассмешило начальника. – Вкус у людей разный, – продолжали мы, – одному нравится оперетта, другому – игра на баяне. Один терпеть не может симфонической музыки, другой затыкает уши от хора Пятницкого. Зачем же вы всем поголовно навязываете и то, и другое, и третье? Это грубо, жестоко и… некультурно!

Начальник, кажется, перестал понимать нас. Но мы продолжали:

– Может быть, кому-нибудь захотелось почитать книгу, писать стихи, сочинять музыку, да и просто выспаться. Но заниматься всем этим у вас невозможно, вы оглушаете человека, вы не даете ему сосредоточиться.

При словах «сочинять музыку» белобровое лицо начальника оживилось, и он собрался уж расхохотаться, но потом скис и как бы говорил всем своим видом: «Валяй, валяй, заговаривайся!»

– Наверно, есть больные, которым нужен покой, а вы его нарушаете?

– Это есть. Что есть, то есть. И кляузы, то есть письма, тоже были.

– Наверно, есть дети, которых матери не могут усыпить из-за вашей иерихонской трубы?

– Есть и такие. Несколько сигналов поступало. Но масса, народ любит радио, любит бодрую музыку, это поднимает дух…

Мы вышли на улицу под звуки марша, метавшиеся по городу со скоростью трехсот тридцати метров в секунду. Звуки наталкивались на дома, меняли направление, дробились о крыши и, отскакивая, терялись в зеленых просторах колокшанской поймы…

Вечером этого дня жители Юрьева с удивлением оглядывались на прохожего странной наружности. Он был длинный и тонкий как жердь. На голове его красовалось свитое в виде чалмы полотенце. Лицо покрывала черная густая щетина, по крайней мере, дней десять он не брился. У черной курточки, надетой на голое загорелое тело, были выше локтя закатаны рукава. Огромное пространство от курточки до земли заполняли синие сатиновые шаровары. На ногах человека ничего не было, башмаки болтались, привязанные к рюкзаку.

Вглядываясь в черную густую щетину, можно было разглядеть, что это совсем молодой парень с веселыми черными глазами и припухлым ярким ртом.

Больше всего смущал юрьевцев плоский деревянный ящик, таскаемый парнем на ремне через плечо. Одни предполагали, что это цыган-коновал, другие – что он сербиян-чернокнижник, третьи принимали его за бродячего фотографа, четвертые – за фокусника: смущала чалма. Но в ящике не трудно было угадать обыкновенный этюдник.

За ужином в чайной мы разговорились, как старинные друзья.

Сергей Куприянов (в дальнейшем Серега) тоже пустился путешествовать. А так как и ему и нам было все равно, в какую сторону двигаться, то мы и решили объединиться. Так нас стало трое.

Серега рассказал, между прочим, что в Кольчугине наконец-то разразилась гроза с ливнями. Она полила жаждущие колхозные поля и между делом разбила и сожгла городскую прокуратуру.

После знойных, томительных дней мы вступали в полосу освежающих гроз и ливней.