Онлайн чтение книги Властитель душ
10

Промышленник выздоровел. Дарио понимал, что спас ему жизнь, и радовался, хотя Вардес вызывал у него сильнейшую неприязнь, а по временам даже ненависть.

По два раза на дню из «Каравеллы» за врачом присылали автомобиль. Дарио не мог отогнать назойливой мысли о будущем вознаграждении, стыдясь самого себя, своей жадности и расчетливости. В те дни основными его чувствами были стыд и жажда обновления. Он страдал, оттого что так непоправимо низок, жалок, и тщетно желал измениться внутренне и внешне.

Сильви Вардес была его идеалом. Он трепетал и преклонялся перед ней не потому, что она богата; Сильви обладала качествами, о которых Дарио знал лишь понаслышке: чувством собственного достоинства, бескорыстием, безукоризненным тактом, благородной гордостью, позволявшей не замечать пороки и недостатки других. «Вот чем пленили меня европейцы, – размышлял он. – В Европу меня привела не только погоня за успехом, наживой, комфортом, крышей над головой, хорошей одеждой, сытной едой. Богатые благополучные французы! Вы презираете меня, а я тянусь к вам, потому что вы образованны, хорошо воспитаны, нравственны, потому что вы как небо от земли отличаетесь от меня и от прочей сволочи, среди которой я вырос».

Он впервые встретил живое воплощение своей давней мечты.

И болезненно ощущал собственное ничтожество и ее недостижимое превосходство. О влюбленности и речи быть не могло, Дарио не мог и помыслить о Сильви с вожделением; но иногда страсть прорывалась сквозь толщу запрета, словно огонь, вспыхивающий из-под слоя пепла. Дарио понимал, что чувственность у него в крови, – тут ничего не изменишь, как не изменишь цвет кожи, глаз, форму носа, – но с отвращением подавлял малейшие ее проявления.

Однажды он провозился с больным допоздна, и Сильви пригласила его отужинать с ней.

– Я не смею, – вырвалось у него.

Сильви, казалось, не заметила. Она словно бы видела его насквозь и понимала, как ему неловко и трудно. Спросила только:

– Но может быть, вас уже ждут?

Конечно, Клара его ждала. Если он задержится, что скажет Клара?

Будет только рада. Знакомство с Сильви Вардес – невероятная удача, немыслимый прыжок с самого низа на высшую ступень. Для них с Кларой Вардесы – боги. «Ты знаешь, я уверен: мадам Вардес аристократического происхождения», – не раз говорил он жене, гордясь, что вхож в их дом.

Дарио принял приглашение. Вспомнил, как в юности по вечерам, дрожа вместе с Кларой под тонюсеньким одеялом в нетопленой комнате – они грели друг друга, но никак не могли согреться, – он читал Бальзака и воображал блеск, роскошь, тонкие чувства. А теперь сам будет ужинать с прекрасной дамой в настоящем дворце!

Да, он небрит, скверно одет, неуклюж. «Но упускать такую редкую исключительную возможность из-за глупой робости нельзя. Мне сказочно повезло! Могли я, Дарио Асфар, мечтать, что меня пригласят сюда на ужин как равного? Даже более того, как благодетеля. Ведь я спас Вардеса. Что, если в дальнейшем сбудутся и другие мои мечты – о безбедной мирной жизни среди всеобщего почета и уважения? Значит, я не зря оставил родину и пустился по свету искать счастья».

Тем временем Сильви Вардес привела его в крошечную столовую на первом этаже. Теплый ласковый ночной ветерок овевал их сквозь распахнутое окно.

Дарио с восхищением оглядел накрытый стол: простая скатерть тонкого полотна, полупрозрачный фарфор, ваза с дивными цветами, четыре глиняных фигурки танцующих фавнов и дриад. Восторженно наблюдал, как изящно ест Сильви, как проворно и бесшумно прислуживают ей.

Ел мало. Чудесное вино – он раньше и марки такой не знал – согрело его и с непривычки ударило в голову. Дарио почувствовал умиление и лучезарное счастье: при легком опьянении жизнь кажется светлой, радостной, даже у самых скрытных людей развязывается язык, трепещет и раскрывается сердце.

– Как у вас хорошо! – проговорил он с искренним восхищением.

Он поглаживал пальцами хрустальный бокал, любовался на просвет его игрой, потягивал изысканное вино.

– Я никогда ничего подобного не видел, – прибавил он тише.

Сильви с удивлением подумала, что доктор ей завидует, хотя догадывается, должно быть, что жизнь с Вардесом – сущий ад.

«Если бы ты знал, сколько унылых вечеров я напрасно прождала его здесь, в столовой, и потом ужинала одна; сколько долгих ночей я проплакала».

Конечно, он знал. С именем Вардеса связано столько скандалов, что каждый знал о ее унижениях, переживаниях, посмеивался над ней, жалел ее.

От всеобщих насмешек и мнимого сострадания жизнь становилась вовсе невыносимой; она никак не могла победить грешную гордыню, смиренно нести свой крест, вздрагивала и сжималась при каждом любопытном сочувственном взгляде.

Правда, об ее истерзанном самолюбии никто и не подозревал. Она выглядела спокойной, уверенной и, казалось, не замечала жалости, смешков и презрения толпы.

В действительности равнодушие было всего лишь притворством, личиной, прикрывавшей уязвленную гордость. Она восхищалась открытостью, естественностью Дарио, нищего чужака, принятого из милости: он не стыдился бедности, не стеснялся, не мучился от неловкости.

Сильви решила, что ее участие польстит доктору и обрадует его, поэтому ни один вопрос не покажется ему нескромным:

– Вы не женаты, верно?

– Напротив, я женат. Понимаю, вы удивлены. Я не похож на женатого, скверно одет, неухожен, этакий вечный студент, неприкаянный холостяк, да? Все так. Но на самом деле я рано женился. У меня есть жена. И сын.

– Я очень рада, – с живостью откликнулась она. – Значит, я могу вам рассказать о моей дочке, показать ее вам. Только тот, у кого есть дети, может умиляться чужим. И с чего я решила, что вы одиноки, холосты и бездетны?

Его охватило странное неосуществимое желание исповедоваться ей, высказать всю правду о своем прошлом, о своем настоящем, признаться во всех грехах, не чтобы его простили, а чтобы полюбили, скверным, виноватым, но искренним и правдивым, увидели глазами Господа Бога.

Он проговорил с видимым усилием:

– Не знаю, смогу ли я объяснить, как много для меня значит ваше радушие, ваш дом.

Дарио неловко указал на розы на столе, на изысканное убранство комнаты, на окно, за которым шелестели деревья прекрасного сада.

– Я действительно никогда не видел ничего подобного, зато я слышал, что все это есть на свете. Мечта об этом придавала мне сил, помогала выстоять во что бы то ни стало. Поймите, мадам, я мечтал не только о богатстве, комфорте, благоустроенном красивом доме – все это внешнее, – я мечтал о встрече с такими людьми, как вы.

– Не может быть, чтобы вы никогда не общались с французами!

– Я бывал в домах горожан, в основном мелких служащих, повторяю, дело не во внешнем блеске, а во внутреннем содержании. Ваш муж, к примеру, меня нисколько не удивляет, таких я видал и раньше. Но подобных вам не встречал! Не сердитесь, мадам! – поспешно прибавил он, заметив, что она удивленно вскинула брови, а потом нахмурилась. – Вы же понимаете, я говорю не о вашей красоте, не о ваших нарядах, я говорю о возвышенной жизни вашей души, поверьте, ее нет ни у тех, кто окружал меня раньше, ни у тех, кто меня окружает теперь.

– Каждый человек, если присмотреться к нему хорошенько, полон бесчисленных грехов и недостатков. Я ничем не лучше вас, не лучше ваших прошлых и нынешних знакомых.

Его тронула неподдельная искренность, прозвучавшая в ее словах.

– Нет, между нами огромная разница. Вы и понятия не имеете… Как бы вам объяснить? – смущенно забормотал он. – Дело не только в нищете, пороках, преступлениях, а в том, как все это подло, гадко, низко. Простите меня! Я отнимаю у вас время, надоедаю, докучаю вам.

Она покачала головой:

– Вовсе нет. Я сейчас свободна. У постели Филиппа дежурит сиделка. Дочка спит.

– Но у вас, должно быть, столько друзей, родственников, знакомых. Вы всем нужны. Вас непременно кто-нибудь ждет!

– Вы глубоко заблуждаетесь, – засмеялась она. – И напрасно тревожитесь. Меня никто никогда не ждет.

Она пересела на угловой диван, в тень, чтобы не смущать его во время предстоящего разговора. Однако Дарио все равно смешался и замолчал.

– Не знаю, – начал он наконец глухим взволнованным голосом, – что на меня нашло, отчего мне вдруг захотелось рассказать вам о себе. Клянусь, мадам, я ни разу в жизни, ни единому человеку не сказал ни слова о своем прошлом, о своих горестях и заботах. Меня всегда останавливало холодное равнодушие собеседника. Но вы же не станете надо мной смеяться, не станете меня презирать, вы поймете, вы пожалеете меня! Правда?

– Правда, – отозвалась она.

Дарио впервые опьянел, но твердо держался на ногах и не утратил ясности мысли, хмель даже прибавил ему смелости, красноречия, только внутри шевелилась тоскливая жалость к себе.

– Я добрался сюда из далекой глуши, поднялся с самого дна. Бесконечный путь утомил меня. Сегодня вы дали приют и отдых усталому страннику. Я родился в Крыму, – продолжил Дарио после паузы; ему неудержимо хотелось развернуть перед ней картину своего ненавистного постыдного прошлого, будто он надеялся, что в присутствии Сильви оно растает и потеряет над ним власть. – А мог бы родиться в любом другом месте. Во мне смешалось множество кровей, я, кажется, наполовину грек, наполовину итальянец, а по сути азиат, как говорится, метек. Вы вряд ли знаете восточных бродяг, что рассеяны по всему миру и живут в разных странах абсолютно по-разному. В то время как одни торгуют в портовых городках коврами и орехами в меду, другие – их ровесники – получают высшее образование в Англии и Америке, купаются в деньгах и знать не знают о нищих собратьях. Итак, я родился в Крыму по чистой случайности.

Мой отец был бродячим торговцем, таким же, как те, что пристают к вам на улицах, пытаются всучить траченные молью меха и фальшивые драгоценности с жалкого лотка, канючат, паясничают, бьют на жалость, – совсем как я сейчас, да, совсем как я. Отец продавал то ковры, то кавказские ювелирные украшения, то фрукты. Он не мог свести концы с концами, однако не терял надежды. Говорил, что каждого человека в этом мире хоть раз, да посетит удача, и ждал своего часа. Ждал и не дождался: вместо богатства судьба каждый год посылала ему детей. Многие умирали, на смену им рождались другие. Я был третьим – выжило еще пятеро, младше меня. Моя мать, сколько ее помню, только и делала, что кричала в родовых муках, бранилась и била нас. Она страшно пила.

Он помолчал, медленно отер с лица пот.

– В шесть, в восемь, в десять лет я хлебнул лиха; мое детство, адово пекло, длилось дольше, чем вся последующая жизнь. Теперь я хотел бы рассказать вам про мою жену Клару. Крошечный портовый городишко на берегу Черного моря. Не буду говорить какой, у него дикое, непроизносимое название. Вот там и жила Клара. Ее отец был евреем, часовщиком. Меня он считал паршивым греческим бродягой, иноверцем, гоем. Но Клара меня полюбила. Мы были совсем еще дети. Часовщик согласился принять меня в ученики, чтобы я унаследовал профессию, а я мечтал получить высшее образование, стать адвокатом или врачом, добиться богатства и уважения, мечтал выбраться из этой грязи. Мне повезло: учитель гимназии пожалел нищего способного мальчика и начал со мной заниматься. В восемнадцать лет мое обучение у часовщика завершилось, мне предстояло работать у него в мастерской. Я же рвался уехать подальше из этой дыры, подальше от воспоминаний проклятого детства.

Он смущенно потупился, подыскивая слова.

– Я ненавидел всю эту мерзость. И вот… Господи, что я вам рассказываю? Зачем? Что вы подумаете обо мне? Завтра вы меня прогоните с отвращением. Но сегодня будьте милосердны, выслушайте до конца! Не знаю, как вас благодарить, мадам, за ваше великодушие: вы дали выговориться человеку, молчавшему годами, ожесточенному, озлобленному, полному желчи и ненависти. До сих пор я бывал откровенным лишь с Кларой, но перед Кларой я каяться не могу – она принимает любой мой поступок. Правда, даже Кларе я не признавался в том, в чем собираюсь признаться вам. Клара любила меня. Я не желал оставаться. Она согласилась бежать вместе со мной. У нас не было ни гроша. Я украл деньги у ее отца, и мы уехали. Ей было пятнадцать лет, а мне восемнадцать.

Дарио умолк. Он словно бы забыл, где он и с кем. Сильви не знала, что сказать на это, хотя горячность и боль неотесанного дикаря ее растрогали. Она заговорила как можно мягче, без высокомерия и осуждения:

– Ну а дальше? Что вы сделали потом?

Он долго не отвечал. Хмель сошел понемногу, Дарио испытывал жгучий стыд. Позорная пьяная откровенность! Как он теперь посмотрит в глаза Сильви? Наконец он овладел собой и пробормотал:

– Потом мы поженились. Жили в Польше, в Германии, в конце концов добрались до Франции. Как нам это удалось, через какие испытания мы прошли – не решусь вам поведать.

– Все испытания в прошлом! Ныне вы женаты, благополучны, у вас есть ребенок, профессия. Вы можете не бояться будущего.

– Будущего? – повторил он мрачно. – Я проклят от рождения, судьба меня не пощадит. Мне на роду написано быть мошенником и шарлатаном. Другого не суждено. От судьбы не уйдешь.

Он все ждал, что она ответит, но Сильви не говорила ни слова. Измученная, бледная, она наконец нарушила молчание:

– Расскажите мне побольше о жене и сыне. Вы утверждаете, что вы прокляты, пусть так, но проклятие не коснется вашего мальчика. Он вырастет в совсем другой обстановке, среди хороших людей. В его душе не будет ни ваших страстей, ни ваших угрызений. Разве вам этого мало?

Дарио стремительно наклонился, поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Да благословит вас Бог, мадам, – тихо сказал он.

И, не попрощавшись, выбежал прочь из комнаты, прочь из дома и растворился во тьме.