Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
LXVIII

Мы остались вдвоем, королева и я.

Мария Каролина была взволнована, однако чувствовалось, что этому сердцу, облаченному в тройную броню из стали, чтобы растопить ее, мало подобных переживаний.

— Теперь дело за нами! — сказала она.

Моя накидка так и оставалась на мне, я ее не сняла. Каролина набросила на себя свою, надвинула капюшон до самых глаз и, взяв меня за руку, повлекла к лестнице.

У ее подножия мы обнаружили ту самую карету, которой я воспользовалась, отправляясь на улицу Святой Бригитты. Королева села в экипаж, я последовала ее примеру.

Выездной лакей затворил за нами дверцу и спросил:

— Что прикажете?

— В Викариа, — отвечала королева.

И лошади понеслись крупной рысью — по улице Толедо экипаж достиг дворца Маддалоне и, повернув за угол, углубился в лабиринт улочек, направляясь в сторону старинного Капуанского замка.

Мне не раз случалось проходить у подножия его стен; я всегда со страхом поглядывала на узников, смотрящих сквозь решетки, вцепившись пальцами в железные прутья, и на отрубленные головы, что сушились в железных клетках по углам крепостных стен.

Но на этот раз мне предстояло войти в мрачное место — в освещенную свечами камеру приговоренных, которые изнемогали в смертном поту своей трехдневной агонии.

Было очевидно, что мне придется присутствовать при каких-то событиях не только новых, еще небывалых для меня, но и ужасающих, отдающих могильным холодом…

Дрожа, я прильнула к королеве и почувствовала, что она вся напряжена и заледенела, словно мраморная статуя. Должно быть, она пережила чудовищные страдания, если могла стать настолько бесстрастной.

Нас, судя по всему, ждали, так как при первом звуке колес подъехавшей кареты ворота открылись и мы оказались на тюремном дворе.

Слева от нас у подножия лестницы стоял человек с фонарем в руке.

Выездной лакей отворил дверцу, и королева, выйдя из кареты, направилась прямо к этому человеку.

Я, спотыкаясь, пошла следом.

— Вы начальник тюрьмы? — спросила королева тем повелительным тоном, что был присущ ей одной.

— Да, сударыня.

— Вы меня ожидали?

— Я ожидал лицо, которое передаст мне приказ господина фискального прокурора.

— Вот он.

— Вы мне позволите его прочесть?

— Это ваш долг.

Тюремщик прочел приказ фискального прокурора, сложил его и спрятал в карман.

— Теперь, сударыня, вам подобает приказывать, мне — повиноваться. Чего вы желаете?

— Отец осужденного Эммануэле Де Део получил от фискального прокурора позволение провести час наедине со своим сыном; я хочу, не будучи замеченной, присутствовать при их свидании и слышать все, что там будет говориться, если это возможно.

— Нет ничего легче, сударыня. Трое приговоренных находятся в камере смертников; ее назвали так, потому что осужденные на казнь проводят в ней последние три дня своей жизни. Эта камера с одной стороны сообщается с часовней, с другой — с гардеробной, в которой братья bianchi, сопровождающие осужденных на пути к виселице, хранят свои длинные белые одеяния. Вот в нее и можно проникнуть по потайной лестнице, минуя как часовню, так и камеру смертников. Там имеются незаметные отверстия, используемые для того, чтобы судьи могли подслушивать разговоры осужденных и даже подсматривать, какими жестами они обмениваются между собой. Вы пройдете в гардеробную и оттуда сможете видеть и слышать все, что будет происходить в камере смертников.

— Отлично. Идемте!

Тюремщик открыл решетчатую дверь, на которую он до тех пор опирался, и королева, войдя туда, стала бесстрашно подниматься по мрачной лестнице, находившейся за этой дверью.

— О государыня! — вскричала я. — Подождите меня, государыня!

Дверь затворилась за нами, заскрипев на своих петлях. Потом в свою очередь заскрежетал ключ, поворачиваемый в замке.

Каролина между тем одолела первый лестничный пролет; там, наверху, я отыскала ее на ощупь, поскольку наши черные платья сделали нас совершенно невидимыми в потемках. Найдя свою спутницу, я в испуге уцепилась за нее.

Тюремщик прошел мимо нас. Его лампа отбрасывала на черные стены тусклый свет.

На втором этаже оказалась еще одна решетчатая дверь, перекрывающая лестницу во всю ее ширину.

Тюремщик отпер ее, как и первую, с тем же звяканьем ключей и скрипом петель; мы прошли, и она вновь закрылась за нами, причем я почувствовала себя вдвойне подавленной, ибо всякому человеку, даже невинному, когда он входит в тюрьму, кажется, будто эти страшные двери, созданные для одних лишь преступников, никогда уже не отомкнутся перед ним.

Мы проникли в сырой узкий коридор; в его стенах были прорезаны зарешеченные оконца — сквозь них можно было заглянуть во внутренность камер. Появление в неурочный час тюремщика с фонарем привлекло внимание узников: при нашем приближении их смутно различимые фигуры приподнимались со своего ложа и слышался шорох соломы. Бесконечный ужас переполнял меня — подобное чувство испытываешь, попав в некое незнакомое и страшное место. По временам приходилось останавливаться, ожидая, когда перед нами отопрут очередную решетчатую дверь, чтобы тотчас запереть ее у нас за спиной. При этом мне, как Данте, всякий раз представлялось, будто я спускаюсь на новый круг Ада. Если бы мне пришлось оказаться наедине с нашим проводником, я бы лишилась чувств, а останься я случайно здесь одна — просто умерла бы от страха.

Мы достигли конца коридора: он упирался в узкую лестницу. Здесь на нашем пути оказалась дверь, забранная такой же густой решеткой, как смотровые оконца. Моя рука, как ни была мала, не смогла бы просунуться в переплетение толстых прутьев.

Тюремщик обернулся и, понизив голос, сказал:

— Нам осталось только отпереть эту дверь и подняться по этой лестнице.

— Так отоприте же, — отвечала королева голосом, в котором невозможно было бы расслышать ни намека на волнение.

Начальник тюрьмы повиновался, но с такими предосторожностями, которые доказывали, что мы действительно близки к цели нашего путешествия и теперь он опасается быть услышан теми, ради кого мы прибыли сюда. В конце концов он управился с замками и петлями этой последней преграды, впрочем, их тщательно смазывали и чистили, чтобы они не производили ни малейшего скрипа. Не для того ли это делалось, чтобы глаз и ухо врага бесшумно приближались к тем, кому предстояло сделаться жертвами соглядатайства и предательства?

Затем мы достигли некоего подобия просторного кабинета — королева решительно вошла туда, я же приостановилась на пороге.

На стенах, будто неподвижно стоящие призраки, были развешаны длинные белые балахоны с прорезями для глаз — имущество братства bianchi, ибо, как уже было сказано, в этом самом кабинете, соседствующем с камерой смертников, братья-исповедники переодевались в эти скорбные одежды, готовясь сопровождать своих подопечных на эшафот.

Королева заметила мой страх и догадалась о его причинах. Ни слова не говоря, она протянула руку и потрясла один из этих балахонов, показывая мне, что в их складках никто не прячется, даже призрак.

После этого она знаком приказала мне войти.

Тогда тюремщик показал нам на отверстия, проделанные в пазах деревянной обшивки таким образом, что из камеры смертников их невозможно было заметить. Впрочем, попадая в эту камеру, узники более не имели достаточной свободы передвижения, чтобы исследовать каменные стены или деревянную обшивку.

Кроме того, рядом с отверстиями из стены торчали две жестяные трубки в виде рупоров, ловко изогнутые так, чтобы широкая воронка прилегала к уху, когда глаз приникал к щели в стене. Все было устроено таким образом, что наблюдатель, спрятавшись в гардеробной, мог одновременно и видеть и слышать все, что делается в камере смертников.

Было два таких отверстия и воронок тоже две.

Тюремщик подвел нас к ним.

— Теперь подождите внизу у подножия лестницы, но по эту сторону двери, — сказала ему королева.

Начальник тюрьмы повиновался. Свою лампу он хотел оставить стоять на полу, но Каролина подняла ее и вложила ему в руки.

И вот мы остались в темноте. Впрочем, поскольку камера смертников, как бы затем чтобы заслужить свое прозвище «огненная часовня», была освещена à giomo, два тонких лучика проникали сквозь деревянную обшивку стен, точно указывая места, куда следовало приложить глаз. Мы приблизились туда затаив дыхание, оперлись ладонями на обшитые деревом стены, стараясь, чтобы они не скрипнули, и каждая из нас прижалась глазом к отверстию. Вот что мы увидели.

В квадратной комнате средних размеров с единственной дверью, ведущей в часовню, на полу на трех тюфяках лежали трое приговоренных — Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни. Их запястья и щиколотки стягивали кольца, прикованные к полу, но если ножные кандалы были вмурованы непосредственно в пол, то ручные находились на конце цепи трех-четырех футов длиной, позволяя несчастным садиться на своем ложе и даже давая возможность немного приподнять руку.

Все три тюфяка располагались под стенами — один у дальней стены, прямо напротив нас, два других справа и слева оттого места, откуда мы наблюдали. Притом правый, именно тот, что занимал юный Эммануэле Де Део, был вплотную придвинут к стене, украшенной фреской, представляющей Иисуса, распятого на кресте, и коленопреклоненную Марию у его ног.

Перед этой фреской горело десятка два свечей; их мерцание окружало узника неким подобием еще одной стены, но только огненной.

Он сидел на своем ложе, напоминая картину или гравюру — впрочем, я никогда не видела той картины, итак, напоминая гравюру с картины Давида, изображающей Сократа, когда тот готовится выпить чашу с цикутой, но с тою разницей, что, вместо старого мудреца с шишковатым лбом и плоским носом, говорящего афинянам: «Не стоит труда отнимать у меня жизнь, вам довольно не мешать мне умереть», нашим взорам представился бледный прелестный юноша, почти отрок, с профилем греческой статуи, глазами, полными огня, и длинными волнистыми черными волосами, падающими на плечи, ибо, как заметил его отец, за три года тюрьмы у волос было время отрасти.

Не ведаю, какое чувство — жалость или восхищение — вид Эммануэле внушил королеве, знаю только, что я, беглым взглядом окинув его товарищей, снова, уже не отрываясь, стала смотреть на него одного.

Художник мог бы создать волшебное полотно, запечатлев ярко озаренного сиянием окружающих его свечей молодого человека, прикованного к своему тюфяку у подножия этой фрески, на которую опиралась его голова, а я как сейчас вижу его, одетого только в черные панталоны и распахнутую на груди рубаху с отложным воротником, и слышу, как он говорит своим товарищам о смерти и бессмертии с жаром и красноречием, достойными пророка!

Он был поистине великолепен; могло бы показаться, что это сам Иоанн, возлюбленный ученик Христа, если бы не эти черные кудри вместо белокурой шевелюры, украшающей голову апостола, как изобразил его Леонардо да Винчи, бессмертный творец «Тайной вечери».