Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
XC

Получив 2 июля в Палермо письма Нельсона и сэра Уильяма с сообщением о казни Караччоло и мольбами прибыть как можно скорее, король решил вернуться в Неаполь или, вернее, в бухту Неаполя, и отправился уже на следующий день, 3-го, но не на «Sea-Horse», присланном ему Нельсоном, а на неаполитанском корабле «Сирена». Наверное, он опасался окончательно оттолкнуть от себя флот, уже глубоко задетый и предпочтением, оказанным Нельсону перед Караччоло, и судом и казнью адмирала.

Насколько первое путешествие было тяжким, настолько второе прошло превосходно.

Быстроходное судно, посланное предупредить Нельсона, что король уже в пути и, всего вероятнее, прибудет 7-го или 8-го, достигло цели 6 июля.

Нельсон решил поторопиться с осадой замка Сант’Эльмо, чтобы король, явившись, увидел свой флаг над башнями всех крепостей.

Захватить замок Сант’Эльмо было нетрудно, если иметь в виду приготовления его коменданта полковника Межана.

В день, когда началась подготовка к атаке, полковник Межан, все еще считая кардинала союзником англичан или даже скорее главнокомандующим войск противника, отправил к нему посланца с сообщением, что французский гарнизон готов к капитуляции еще до того, как в укреплениях замка будет проделана брешь, с условием, что он за это получит миллион. Это предложение он сопровождал угрозой обстрелять Неаполь из пушек, если миллион не будет ему доставлен в течение двух суток.

Кардинал велел сказать ему, что между честными людьми война ведется оружием, а не золотом, и что во всех цивилизованных странах законы войны запрещают обстреливать жилые дома, расположенные в местах, где не идет сражение, что батареи, которым предстоит обстреливать форт Сант’Эльмо, по всей вероятности, будут расположены в стороне, противоположной городу, и, таким образом, крепости надлежит направить свои орудия не на город, а на сами батареи; он к этому прибавил, что, если хоть одно ядро, выпущенное из крепости, полетит туда, откуда ей никто не угрожал, полковник Межан головой ответит за вред, какой оно может причинить.

Первого июля Трубридж с полуторатысячным английским войском вместе с пятью сотнями русских, соединившись, без промедления принялись за работу, готовясь к осаде.

В ночь с 8-го на 9-е король прибыл на Прочиду; его сопровождали генерал Актон и князь Кастельчикала.

На Прочиде он оставался весь день 9 июля, должно быть, чтобы проверить, хорошо ли судья Спецьяле исполняет свой долг. Наконец, 10-го он прибыл на борт «Громоносного», встретившего его появление пушечным салютом из тридцати одного залпа. Новость о том, что король на Прочиде, уже распространилась по Неаполю. Салют, устроенный «Громоносным», и королевский вымпел, взвившийся на грот-мачте, возвестили о присутствии короля на борту флагманского корабля.

Тут же все жители сбежались к Санта Лючии, на Мол и Маринеллу, и великое множество лодок, украшенных флагами, заполненных музыкантами, вышли из гавани и двинулись к английской эскадре, чтобы поздравить короля со счастливым возвращением.

Как только Фердинанд поднялся на борт флагманского корабля, он тут же потребовал подзорную трубу, поспешил на верхнюю палубу и сквозь увеличительные линзы устремил взор на замок Сант’Эльмо. В это мгновение по воле случая русское ядро угодило в древко французского флага, и он упал на землю. Король, всегда до крайности суеверный, вскричал:

— Доброе предзнаменование, дорогой Нельсон! Доброе предзнаменование!

И в самом деле, полковник Межан как раз договорился с Трубриджем, желавшим сделать королю сюрприз: на месте упавшего трехцветного флага появился белый флаг — знак переговоров.

Этот флаг, казалось только и ждавший прибытия короля, чтобы взвиться над фортом, своим появлением произвел большой эффект: толпа разразилась рукоплесканиями, а пушки всего флота отозвались на салют «Громоносного».

Кардинал Руффо, догадавшись по этим залпам, что король на рейде, сел в лодку и прибыл на борт корабля Нельсона, куда его нога не ступала с того дня, как был нарушен договор. Видя, что он направился туда, пленники фелук, понявшие наконец, что в его лице они имеют защитника, несколько приободрились в надежде на его заступничество.

И действительно, как только кардинал предстал перед королем, он тотчас завел речь о договоре, громко объявив, что его нарушение — публичный скандал и он отзовется при дворах всей Европы. Король на это отвечал, что, прежде чем произнести свое суждение, он хочет выслушать доводы Нельсона и сэра Уильяма.

Итак, он приказал их позвать, и тотчас первоначальный спор возобновился: сэр Уильям поддерживал дипломатическую доктрину, согласно которой властители не заключают договоров с мятежными подданными, и утверждал, что на этом основании договор следовало нарушить. Нельсон выражал беспощадную ненависть к французским революционерам, твердя, что зло должно быть вырвано с корнем во избежание новых бед. Что до кардинала, то он оставался тверд в своем убеждении: если договор заключен, его следует соблюдать. Но все его настояния не одержали верх над доводами Нельсона и сэра Уильяма, впрочем близких тайным мыслям самого Фердинанда.

Пленники остались под стражей и, видя, как кардинал возвращается на берег с опущенной головой и нахмуренными бровями, поняли, что для них все кончено.

Возвратившись в свою штаб-квартиру, Руффо вторично отправил королю прошение об отставке.

В тот же день узники на «Громоносном» и на борту фелук были высажены на сушу, скованы кандалами по двое и отправлены в тюрьму Викариа; потом, так как эта крепость переполнилась арестованными (в письме короля говорится о восьми тысячах имен!), часть пленников перевели в Гранили, по такому случаю преобразовав его в тюрьму.

Увидев, какой оборот принимают дела, лаццарони не без причин решили, что теперь им предоставлена полная свобода действий. Так как, приступая к своей исповеди, я дала слово ничего не упускать, не скрою, что следующие два дня — 8 и 9 июля — были ознаменованы свирепыми расправами, о которых нам докладывали как о делах совершенно естественных, и должна признать, что сама видела, как сэр Уильям и Нельсон рукоплескали, слыша такие вести, и даже сам король улыбался.

Особенно много рассказывали об ужасах, что творил некий протоиерей Ринальди. Вменяя себе в заслугу отвратительные деяния тех двух дней, он послал королю петицию с просьбой назначить его военным комендантом Капуа. В своих претензиях он основывался на том, что съел руку якобинца, поджаренного на медленном огне, вспорол животы двум другим и разрезал на куски пять или шесть малолетних якобинцев.

Король выделил ему денежное вознаграждение и еще как-то его почтил, уж не помню, каким образом. Мне тогда казалось, что я грежу и задыхаюсь под бременем кровавого кошмара. Я была похожа на одну из тех женщин средневековья, что, заблудившись в лесу, в полночный час попадали на шабаш ведьм; вовлекаемые в нечестивые пляски, они с ужасом отказывались участвовать в них, но когда их силой втягивали в адский хоровод, они и сами постепенно опьянялись кружением факелов, звуками песен, прикосновениями лихорадочно-горячих рук, а просыпаясь утром разбитыми, истерзанными, оскверненными дьявольской оргией, тщетно пытались уверить себя, что ужасная реальность, воспоминание о которой будет терзать их до самой смерти, была только сном.

Как только замок Сант’Эльмо сдался и король тем самым полностью восстановил свою власть над Неаполем, джунта, учрежденная кардиналом, была распущена, ибо ее правление признали слишком мягким. Только двух самых неистовых ее членов оставили у кормила правления. Этих двоих звали Антонио делла Рокка и Анджело ди Фьоре.

Новой джунте (ее назначение происходило на борту «Громоносного») было поручено судить и карать разного рода виновных, которых король потрудился указать сам. Список был длинен; так длинен, что — вымолвить страшно! — возникло опасение, будто палач, получавший десять дукатов за казнь, слишком быстро составит себе состояние, если его труды будут оплачиваться как прежде. Поэтому фискальный прокурор, барон Джузеппе Гвидобальди, вызвал его к себе и принудил согласиться на месячное жалованье в сто дукатов вместо десяти дукатов за казнь.

Теперь мне предстоит рассказать ужасную, невероятную, почти сверхъестественную историю: вспоминая о ней, я содрогаюсь и поныне, хотя с тех пор протекло уже четырнадцать лет.

Король провел целую неделю на борту «Громоносного», не пожелав ни разу сойти на берег и не принимая никого, кроме исполнителей своих мстительных планов. И вот однажды какой-то рыбак, проведший ночь в заливе, где он занимался рыбной ловлей, подплыл на своей лодке к флагманскому судну и, продавая свою рыбу, сказал офицерам, что видел, как адмирал Караччоло поднялся со дна моря и, плывя под водой, направился в сторону Неаполя. Офицеры пересказали услышанное Нельсону, и тот захотел сам допросить рыбака. Этот человек повторил то же, что сказал вначале, и поклялся Мадонной, что говорит чистую правду.

Моряки, даже когда разум в них очень силен, всегда склонны к суевериям. И Нельсон, хоть не поверил ни единому слову рассказа, все же решил посмотреть, что же на самом деле могло так возбудить воображение рыбака. Погода стояла прекрасная, и он предложил королю совершить прогулку по заливу. Королю на борту «Громоносного» не хватало развлечений, и он принял предложение; Нельсон направил свой корабль туда, куда указал рыбак. Но не успели мы пройти и полумили, как вахтенные офицеры, находившиеся в носовой части судна, заметили тело: внезапно поднявшись по пояс из воды, оно, казалось, двигалось навстречу. Они тотчас позвали капитана Харди, и тот узнал покойника, хотя его тело покрывали водоросли, ведь с тех пор, как его утопили, прошло уже много времени.

Мы — король, Нельсон, сэр Уильям Гамильтон и я — были на корме. Капитан Харди, подойдя, прошептал что-то на ухо Нельсону, который тут же отправился на нос корабля и тоже узнал Караччоло.

Он тотчас приказал лечь в дрейф.

Теперь предстояло объявить странную новость королю. Это взял на себя сэр Уильям.

Король не мог поверить услышанному, однако он заметно побледнел и поспешил на нос корабля.

Я хотела тоже встать и последовать за остальными, но напрасно: ноги отказывались держать меня. Я уронила голову на руки и зажмурилась, чтобы не увидеть ничего, даже сквозь пальцы.

При виде странного явления Фердинанд отшатнулся шага на три.

— Что это значит? — пробормотал он, обращаясь к моему мужу.

— Государь, это Караччоло: проведя под водой девятнадцать дней, он всплыл на поверхность, чтобы попросить у вашего величества прощения за преступление, совершенное им против вас.

Но присутствовавший здесь же капеллан рискнул заметить:

— Возможно также, что он просит о христианском погребении.

— Так пусть он его получит! — закричал король и устремился в каюту Нельсона.

Соответственно, Нельсон приказал вытащить тело из воды, погрузить в шлюпку и отвезти в маленькую церковь святой Лючии, прихожанином которой князь был при жизни.

Когда это распоряжение выполнялось, я удалилась в свою каюту. С меня было довольно того, что я видела несчастного Караччоло висевшим на рее фок-мачты «Минервы», чтобы теперь еще оказаться лицом к лицу с его трупом, пробывшим девятнадцать дней под водой!

Но, какое бы отвращение ни рождало во мне подобное зрелище, спасаясь бегством, я не удержалась и бросила взгляд в сторону злополучного мертвеца, снова увидев эти спутанные волосы, эту всклокоченную бороду, с какими Караччоло предстал передо мной, когда его, связанного, втащили на борт «Громоносного»; только лицо приобрело зеленоватый оттенок и глаз, кажется, не было: наверное, их выгрызли крабы.

Я поняла, какой ужас при этом зрелище должен был испытать король Фердинанд, приказавший умертвить его, если даже я, виновная лишь в том, что допустила эту казнь, кажется, чуть не лишилась рассудка.

Потом я узнала от сэра Уильяма, со своим обычным хладнокровием наблюдавшего все подробности события, что к ногам трупа были подвешены два пушечных ядра, и под их тяжестью он должен был опуститься на дно. Однако они оторвались вместе с частями конечностей и привязывавшими их кожаными ремнями, и потому, как считал капитан Харди, тело поднялось на поверхность несмотря на огромный груз в двести пятьдесят фунтов.

Неаполитанский адмирал был похоронен в маленькой церкви святой Лючии.

Когда «Громоносный» возвратился в гавань и я снова поднялась на палубу, еще охваченная ознобом от только что увиденного (правда, лишь краешком глаза), мне тут, как на грех, сообщили о каком-то матросе, в пьяном виде поднявшем руку на начальника и только что приговоренного к смерти.

Моя душа была расположена к милосердию. Мне казалось: если я спасу жизнь человека, пусть и провинившегося, то облегчу бремя, стеснившее мою грудь, и перед Господом искуплю свою вину в том, что не помешала погибнуть другому.

Я спросила, как зовут приговоренного, и мне сказали, что его имя Томас Кемпбелл.

Это меня поразило: я почувствовала, что оно, несомненно, каким-то образом связано с воспоминаниями о моей юности.

Я напрягла память; перед моими глазами стали проплывать картины далекого прошлого, и я вспомнила, как совсем юной девушкой работала нянькой у Хоарденов и как однажды, отправившись с детьми на прогулку, встретила девиц из пансиона миссис Колманн, в котором одно время воспитывалась сама. Мои прежние товарки гордо прошли мимо, подняв меня на смех в моем новом незавидном положении, и лишь одна отделилась от их стайки и подошла, чтобы поцеловать меня, — эту девочку звали Фанни Кемпбелл.

Не знаю почему, но стоило мне услышать это имя, весьма распространенное в Англии, как мне пришло в голову, что приговоренный, должно быть, приходится родственником той девочке, что так дружелюбно обошлась со мной тогда, когда все другие обливали меня презрением.

Я позвала к себе капитана Харди (мне приходилось общаться с ним чаще, чем с другими офицерами, поскольку он был лучшим другом Нельсона) и попросила его сообщить мне некоторые подробности относительно приговоренного, а главное, сказать, из каких краев он родом. Харди не знал о нем ничего, но он приказал принести протокол суда, и оттуда я узнала, что осужденный родился в городке Хоардене. После этого я более не сомневалась, что это брат бедной Фанни Кемпбелл, и стала просить Харди провести меня к узнику, но никому об этом не говорить. Капитан сначала отказывался, но я была так настойчива, что он уступил. Тогда он провел меня по трапам и лесенкам, которыми пользовались только матросы, в трюм, где был заперт этот бедняга, закованный в кандалы.

Легко себе представить, каково было его изумление, когда он увидел меня. Все матросы знали меня, и мои близкие отношения с Нельсоном ни для кого из них не были секретом. Таким образом, мой приход для этого несчастного явился тем, чем был или, точнее, чем был бы солнечный луч, проникший во мрак вечной ночи, окружающий всех, кто проклят Богом.

Сначала он был до того ошеломлен, что, казалось, не мог понять, о чем я его спрашиваю, и колебался, как мне отвечать.

Я спросила, правда ли, что он родом из Хоардена, и он сказал, что да; на вопрос, есть ли у него сестра, он тоже ответил утвердительно.

Тогда я ему сказала, что была знакома с его сестрой.

Он покачал головой, но я настаивала:

— Уверяю вас, я знала ее.

— Как же может быть, — возразил он, — чтобы такая знатная леди, как вы, водила знакомство с бедной дочкой флотского сержанта Джона Кемпбелла?

— И все-таки, — сказала я, — это так же верно, как то, что ее зовут Фанни.

Он вздрогнул и пробормотал:

— Правда ваша…

Потом, собравшись с мыслями, он продолжал:

— Раз вы знали мою сестру и теперь пришли сюда, это значит, что у вас есть какое-то сочувствие к бедному осужденному. Поэтому я попрошу вас об одном.

— Просите, друг мой.

— Моя сестра замужем за пастором из небольшого селения между Хоарденом и Нортопом.

— Наверное, из Йоло?

— Точно! — закричал Томас. — Откуда вы знаете?

— Неважно, откуда, но, как видите, знаю.

— Так вот, миледи, вы уж меня не забудьте. Когда я умру, напишите сестре — сам-то я не умею писать, — напишите ей, что я умер, только не говорите, что меня повесили! И попросите ее, пусть молится за меня. Она девочка набожная и не забудет это делать.

— Это все, чего вы желаете, мой друг? — спросила я.

— Ох, Боже мой, ну да, миледи. Меня ведь справедливо приговорили: я угрожал своему начальнику… А только не один я в этом повинен.

— Кто же тогда, если не вы?

— Это проклятое вино с Везувия! Я его пил будто пиво и знать не знал, что в нем черт сидит! Совсем голову потерял! Я же не узнал своего начальника, у меня в глазах все помутилось, вот и совершил преступление. Но я надеюсь, может, милостивый Господь заглянет в судовой журнал и увидит, что за десять лет, что я служил во флоте его величества, у меня было всего три взыскания. Ну, правда, третье будет нешуточное.

— Дорогой Харди, я узнала все, что хотела знать, — обратилась я к флаг-капитану. — Оставим бедного малого наедине с его раскаянием.

И, понизив голос, шепнула:

— Надеюсь, оно останется его единственным наказанием.

Харди глянул на меня и покачал головой.

Я поднялась наверх и пошла к Нельсону.

— Милый Горацио, — сказала я, — мне надо вам рассказать одну историю. Когда моя мать была служанкой на ферме, она с помощью маленького наследства, оставленного ей ее бывшим хозяином, нашла возможность пристроить меня в пансион, где я за год научилась читать, писать, немножко музицировать и рисовать. Но через год деньги кончились, пришлось уйти из пансиона и волей-неволей наняться воспитательницей детей в дом одного славного человека по фамилии Хоарден. Однажды я вывела моих маленьких питомцев погулять на полянке, и вдруг там появились мои бывшие соученицы, которых я когда-то превосходила своими успехами. А поскольку почти все эти девицы были из состоятельных семей, они стали смеяться над моим жалким положением и бедным нарядом, достойным прислуги.

— Моя бедная, дорогая Эмма! — сказал Нельсон, сжимая мне руку.

— Только одна девочка отделилась от их кружка и подошла ко мне. Увидев, что я плачу, она своим платком отерла мои слезы, поцеловала меня и сказала: «О, Эмма, я не такая, как эти злые создания. Я тебя всегда любила!» И, прослезившись вслед за мной, она еще раз обняла меня, прежде чем вернуться к своим товаркам, встретившим ее язвительными усмешками.

— Какая добрая девочка, — промолвил Нельсон. — Я бы хотел знать ее имя и адрес, чтобы обеспечить ей приданое, если она еще не замужем.

— Сейчас ей тридцать четыре года, она замужем и счастлива.

— А! Тем лучше!

— Но у нее есть брат, попавший в ужасное положение. Должна ли я отказать ему в помощи или из благодарности к его сестре мне следует выручить его из беды?

— Дорогая Эмма, — отвечал Нельсон, — покинуть в несчастье этого брата после того, как сестра его совершила такой поступок, было бы неблагодарностью, а я не думаю, чтобы вы были подвержены столь низкому пороку.

— Стало быть, вы мне поможете, если я захочу отплатить Фанни за ее доброту?

— Да, если это будет в моей власти.

— Вы обещаете?

— Слово Нельсона.

— Так вот, милый Горацио, — сказала я, обвивая рукой его шею и прижимаясь губами к шраму, пересекающему его лоб, — эту славную девочку, у которой я, по-вашему, в большом долгу, зовут Фанни Кемпбелл, а Томас Кемпбелл, приговоренный сегодня трибуналом к смерти за оскорбление старшего по чину, — ее брат.

— А, — пробормотал Нельсон, хмурясь, — это серьезнее, чем я полагал, милая Эмма.

— Стало быть, вы мне отказываете?

— Я этого не сказал. Надо найти способ все уладить.

— Как это уладить? Это мне представляется затруднительным, ведь вы не сможете повесить его и в то же время не вешать.

— Нет; но я могу заставить его до последней минуты думать, что он будет повешен. А в последнюю минуту явитесь вы и спасете его… Не правда ли, сэр Уильям однажды рассказывал, что именно так выглядит развязка античной трагедии? Появляется бог или богиня, и виновный обретает спасение. Мы сейчас находимся на земле античности, возьмем же пример с нее.

Роль, предназначенная мне Нельсоном в этой комедии, которая продлит страдания несчастного еще на пятнадцать-восемнадцать часов, внушала мне некоторое отвращение. Но Нельсон и слышать не желал ни о каких новых уступках, так что пришлось принять милость в такой форме, в какой он ее предлагал, либо вообще от нее отказаться.

На следующий день все произошло так, как пожелал милорд. Утром матросы и морские стрелки выстроились на палубе, привели осужденного, загремели барабаны, как того требует обычай; уже и веревку подвесили на рее, и петлю со скользящим узлом накинули на шею приговоренного, когда, как было условлено заранее, появилась я и попросила о помиловании, и мне не отказали.

Бедняга, у которого хватило сил для того, чтобы пойти на смерть, лишился их, когда жизнь была ему возвращена: он упал без чувств.

Его привели в сознание, выплеснув ему в лицо бадью морской воды; затем его препроводили обратно в трюм и снова заковали в кандалы на недельный срок; позднее он пришел поблагодарить меня и вновь приступил к своей службе.

— Что ж, — спросила я его, — будешь ты еще пить вино с Везувия?

— Ох, миледи, теперь я ни вина, ни пива в рот не возьму! — отвечал он. — Я дал клятву по гроб жизни ничего не пить, кроме воды.

Потом я узнала, что до 1801 года, когда он был убит во время бомбардирования Копенгагена, Томас Кемпбелл был верен данному слову.

Король между тем творил в Неаполе все то, что ему хотелось делать. Он учредил джунту и сам наблюдал за ее действиями: с 6 июля по 3 августа дня не проходило, чтобы кого-нибудь не повесили.

Затем он объявил Нельсону, что желает вернуться в Палермо. 6 августа корабль Нельсона отплыл, и 8-го мы все уже опять были в столице Сицилии.

Королева при нашей встрече явила мне неизменную свою доброту и отнюдь не ослабевавшую привязанность. Она-то и поведала мне, что за одну неделю получила от кардинала Руффо два прошения об отставке и оба раза ответила решительным отказом, поскольку, — прибавила она, — еще какое-то время этот человек с его влиянием может нам пригодиться!