В Московском доме кино контролерши строгие. Просто неумолимые. И притом большие мастера своего дела.
Мне кажется, эти растрепанные старушки в мексиканских красных мундирах с золотыми галунами смогли бы сдержать натиск Батыевой сотни. И совсем уж легко устояли бы они против сводного батальона величайших ораторов всех времен. От Марка Туллия Цицерона до А.В. Луначарского. Уговорить их практически невозможно. Это я не в осуждение пишу. Действительно, им иначе нельзя. Слишком много народу рвется в Дом кино, гда разнокалиберным мастерам экрана показывают отборные фильмы, отечественные и иностранные.
Каждый вечер (если только не премьера киностудии Довженко) в нижнем фойе толпа. На улице — еще большая.
Тут самоотверженные и бескорыстные почитатели кино, притопавшие черт те откуда под холодным дождиком в одних пиджаках. Эти надеются прорваться, сделав вид, будто они разделись там, внутри, и просто вышли на минутку подышать свежим воздухом. Как же контролерши их не помнят? Это даже странно.
Тут же нахальные мальчики, выглядящие в тысячу раз киношнее самых киношных кинематографистов. И застенчивые рабочие девочки, в отчаянии напялившие зеленые и черные чулки, чтобы только опровергнуть дешевенькие свои платьица, сработанные какой-нибудь швейной фабрикой No 911 МГУЛП, и хоть на два часика подняться к кинозвездным высотам.
Сквозь этот нарядный строй идут сравнительно нормально одетые кинематографисты. Предъявляют свои вишневые книжечки и проходят...
Вот кто-то отважный втискивается между Чухраем и Баталовым и идет, как имеющий отношение... Все вроде бы и хорошо. Вдруг — рраз! — и контролерша его отсекает:
— Вернитесь, товарищ! Вернитесь, вернитесь, я вам говорю!
Он кипятится:
— Что такое? Что за произвол? (Неужели они не видели, как оживленно он беседовал с Алешей Баталовым, своим другом и коллегой?)
— Ладно, ладно, вернитесь!
Другой идет с братовым пропуском. Пропуск настоящий, и карточка похожа (они близнецы, родная мама иногда путает). Но по напряженной его уверенности великие психологи с золотыми галунами сразу все разгадывают и: «Вернитесь, молодой человек!»
Вот подходит иностранец, натуральный иностранец, в фиолетовом пальто и пупырчатых туфлях с какими-то шестиугольными носами. Он курит трубку, он мастер зарубежного кино и идет к своим советским коллегам поговорить о неореализме и соцреализме: «О, Эйзенштейн! О, Пыриефф! Колоссаль!»
И вдруг — что будет с нашими международными связями! — в дверях его хватают за рукав и говорят:
— А ну, давайте отсюда!
— Ай бег ю пардон! — говорит честный деятель зарубежного кино. — Ай эм сорри!
— Нечего, нечего, — говорят контролерши.
Прогрессивный мастер экрана в сердцах восклицает: «Вот чертовы бабки!» и уходит к своим девчонкам, которые, затаив дыхание, ждали в уголке результатов эксперимента.
Словом, тут нужны проницательность, мудрость, знание света и людей, сила, твердость характера, и все это в таком количестве, что дай бог самому министру охраны общественного порядка (бывш. внутренних дел).
... И вот представьте себе, я сам, собственными глазами видел, как в Дом кино прошел безбилетник.
Он не выдавал себя ни за сценариста Д. Храбровицкого, ни за сына Алова и Наумова, ни за Витторио де Сика, ни за Лоллобриджиду. Он вообще ничего не говорил и никаких мандатов не показывал.
Просто взял и прошел. Прошел в своем колючем, даже на взгляд, бобриковом полупальто, которое в провинции зовется «москвичкой», хотя в Москве и не носится вовсе. И контролерши не то чтобы пропустили его, но как-то отстранились. Что-то в них дрогнуло перед его железной уверенностью в своем праве.
И сам директор Дома кино, смуглый красавец, заметил непорядок. Вошедший явно не принадлежал к кругам, близким к кинематографии. Но он не шмыгнул в толпу под ледяным директорским взглядом, не стал искательно улыбаться и умоляюще моргать. Он остановился и смотрел спокойно и как-то даже сердито. Директор вдруг засмеялся и махнул рукой.
У вошедшего было все, что положено богатырю: ножищи, ручищи, шея, широкая и мощная, как нога в бедре, большая запорожская голова, подстриженная «под бокс». Все у него имелось, что положено богатырю. Кроме роста. Роста он, правда, был небольшого.
Отдав «москвичку» в раздевалку и пригладив пятерней чубчик, он обратился ко мне (просто потому, что я стоял рядом):
— Они еще не приехали? Они через этот вход пойдут?
Я не знал. Тогда этот удивительный человек вернулся к дверям и спокойно спросил у старушек с галунами:
— Через какой вход они придут?
И те почему-то не удивились, не рассердились, не сочли это неслыханным нахальством со стороны безбилетника.
— Вот через тот... Через вот тот... — ответили старушки в два голоса. — Там есть особый вход, служебный.
— Пойдем, — сказал он мне, будто старому знакомому. — Может, встретим их.
Я забыл объяснить, — а это очень важно, — что за просмотр был в тот вечер в Доме кино. В тот вечер должны были впервые показывать фильм о космическом полете. И сюда должны были прибыть космонавты, которые и сами еще не видели этого фильма.
Мой спутник сказал, что он приезжий. Из Восточной Сибири, из поселка Тимбуны. Фамилия его Петрухин, и работает он в шахте по крепежному делу. Еще никто в Тимбунах не видел космонавтов, вот сейчас он будет первым.
И точно, по широкой белой лестнице, окруженные взбудораженными деятелями кино, спустились в фойе космонавты (только трое, остальные почему-то не пришли). Петрухин сделал шаг к подполковнику с маленьким шрамом над бровью и сказал:
— Здравствуйте, Юрий Алексеевич.
— Здравствуйте, — сказал Гагарин.
Они были одного роста... Они постояли секунду друг против друга — первый человек с земли, увидевший космос, и первый человек из Тимбунов, увидевший космонавта. А потом все пошли дальше, а мы остались.
— Вот! — сказал Петрухин, а потом мы пустились бежать на второй этаж, чтобы захватить места в зале. Конечно, никаких мест уже не было... Даже в проходе люди стояли тесно, дыша друг другу в затылок:
И вдруг где-то впереди, почти у самой сцены, поднялся знакомый звукооператор и помахал мне рукой: «Есть одно». Я стал пробиваться к нему. Петрухин за мной.
Мне достался приставной стул в проходе. Вернее, полстула. Поскольку нельзя было не посадить рядом с собой Петрухина.
На сцене, озаренной белым пламенем юпитеров, выступали космонавты. Они рассказывали про свои потрясающие полеты и про то, как выглядит оттуда наша Земля. Гагарин говорил спокойно и веско, как на сессии Верховного Совета, Попович — весело и бойко, с разными прибаутками, словно бы в кампании за столом. А Николаев, по-моему, немного стеснялся. Мне так показалось...
Каким-то извиняющимся голосом он рассказал между прочим про свое возвращение из космоса. Только он, облетев вокруг земного шара около двух с половиной миллионов километров, приземлился и сбросил свои оранжевые космические доспехи, как к нему на парашюте спустился кинооператор. И этот кинооператор стал просить и умолять, чтобы он, Николаев, снова оделся, потому что зрителям так будет интереснее.
— Я тогда отказал ему, — совсем виновато проговорил Андриян и добавил, чтоб его не очень осуждали:
— Я тогда, по правде говоря, сильно устал... Но теперь, конечно, жалею, что отказал, потому что он же не для себя просил...
Тут к нам на колени плюхнулся толстый дядька в замше со стрекочущей кинокамерой в руках. Он поерзал немного и переместился в глубину ряда на руки к какой-то панбархатной даме. Та завопила.
— Тихо! — сказал Петрухин. — Человек на работе, можете вы понять. Мы сидим тут и смотрим... А другие тоже надеются увидеть. Хотя бы в кино.
Потом был перерыв, и наш друг звукооператор потащил нас в фойе. Мы немного погуляли, разминая затекшие ноги, потом приткнулись у стенки.
Петрухин все время как-то ошалело вертел головой. По-моему, его волновало обилие знакомых лиц в толпе гуляющих. Даже у себя, в Тимбуновском клубе горняков, он вряд ли видел столько знакомых лиц. И он сперва не понял, что это артисты, снимавшиеся в кино. Тут гуляли положительные герои, счастливые в любви, созидательном труде и битвах с консерваторами и в крупных открытиях. А с ними, иногда даже под ручку, прохаживались оттклкивающие кинозлодеи со шпионскими, бюрократичкскими и немецко-фашистскими физиономиями. И первые беспринципно обнимали вторых. Чирикали красавицы. И Петрухин, наконец сообразив, в чем дело, засмеялся. А про одну кинозвезду с распущенными волосами (фасон «Колдунья») он сказал с большим чувством:
— Красивая! И волосы какие... Как у Леонардо да Винчи!
Потом он увидел буфет и временно покинул нас. Вернулся с двумя большущими пакетами.
— Все-таки хорошее в Москве снабжение, — сказал он серьезно. — Не сравнить, как у нас. Я вот конфет набрал. Сверху шоколад,внутри вино или что-то такое... У меня пацаночка восьми лет еще такого не видела.
Тут загремел звонок, и мы опять пошли в зал.
Это был хороший фильм, лучше прежних. Потому что в нем было не так много парада, и диктор не очень орал, и, главное, подробно был заснят удивительный труд космонавтов.
Петрухин уважительно крякал, глядя на адскую многоступенчатую карусель, вращавшуюся как-то сразу во все стороны. Потом космонавта кружила центрифуга. Потом была сурдокамера-ящик, до краев наполненный тишиной.
— Точно, — громко прошептал Петрухин и накрыл мою руку своей.
На его ладони — будто роговые пластинки...
— Это точно. Самое плохое — тишина. Я так вот в шахте сидел. Двое суток один в завале, — сказал Петрухин.
Сурдокамера. Полное одиночество. Тишина, полная тишина, просто невозможная на нашей громкой планете. Многодневная тишина, полутьма, недвижность. И вдруг — это самое жестокое испытание нервов — тишина внезапно взрывается: леденящие душу вой, визг, мельтешение разноцветных огней...
Мы все вздрогнули. Космонавт там, на экране, не вздрогнул. И Петрухин не вздрогнул.
А потом — полет. Голубая земля, которую можно охватить взглядом почти всю сразу. Потом приземление... Красная ковровая дорожка и четкие шаги к трибуне... Миллионные толпы людей на шоссе, на улицах, на Красной площади — бесконечно щедрая награда за одиночество сурдокамеры.
Наверно, это все Петрухин уже видел в киножурнале. И последние минуты он сидел, отвернувшись от экрана, все прилаживался, вытягивал шею, чтобы лучше разглядеть, как все это смотрят они, сидящие где-то за ним, тремя или четырьмя рядами дальше.
Домой мы пошли пешком. Звукооператор жил в одном доме со мной. И Петрухину, как выяснилось, тоже надо было на Кутузовский: знаете, гостиница «Украина»? Такой высотный торт с цацками! Вот там он остановился на 24-м этаже, в роскошном — пропадай финансы! — номере за 5 рублей в сутки.
— Деньги летят! — сказал он отчаянно. — И как удержишься! Одной колбасы тут у вас десять сортов или двадцать. А у нас в тайге — иначе. И еще много чего ина-аче!
Доброе лицо звукооператора сморщилось от сострадания. Он был прекрасный человек, мой друг. Из тех, что отдадут кожу, чтоб другому рубашка была.
— Плохое снабжение, — сказал Петрухин. — А в шахте такое дело... Не полопаешь, не потопаешь.
— Ох, — сказал звукооператор и опять поморщился, как от боли. — Очень нужен Петрухину космос!
Петрухин остановился.
— Очень нужен? — спросил он вдруг каким-то сиплым голосом. — Очень нужен?
Вот точно так, придравшись к первому слову, в поселке начинают генеральную драку.
— Очень нужен, говоришь? И взорвался:
— Так что ж, я, по-твоему, за одни харчи живу? Как у попа работник?
Он плюнул себе под ноги. И перешел на другую сторону широченного Новоарбатского моста. Чтоб не иметь к нам никакого отношения.
— Что ж это он, ей-богу! — вконец расстроился звукооператор.
А мне вдруг вот что подумалось. Мне подумалось, что в тот год, когда Колумб отправлялся открывать Америку, многие хорошие люди тоже, может быте, огорчались. В самом деле, говорили они, на кой черт эта Индия, Вест-Индия, Америка (или как там ее потом назовут!), когда в Андалузии неурожай оливок и чувствуется нехватка хлеба и белого вина.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления