Онлайн чтение книги Ты и я You and I
Глава V

Прошло ровно шесть недель с того дня, как они встретились вновь, и Карди и Верона обвенчались в Париже.

После того как был выдвинут и отвергнут целый ряд проектов и была послана Тото куча противоречивых телеграмм — о том, чтобы она встретила их в Париже, чтобы ждала в Гамбурге, чтобы ехала в Норвегию, — Верона неожиданно предложила Карди телеграфировать, что они будут в Копенгагене в ближайшее воскресенье.

— Терпеть не могу воскресений, — пояснила она, — проводить их в дороге куда приятнее!

— Разумеется, — согласился Карди. Что бы ни сказала, что бы ни сделала в те дни Верона, у него не был другого ответа. В этом словечке "разумеется" был ключ его душевного состояния, весь смысл жизни.

Он послал Тото кучу распоряжений относительно комнат, цветов, обеда, и Тото добросовестно старалась выполнить его приказания.

"Две больших комнаты окнами на море и кровать-диван…"

— Что это такое? — с недоумением спросила Тото Чарльза и получила в ответ, что так, вероятно, называется кровать без ножек.

— А в Дании они водятся? — осведомилась Тото. Чарльз доказал, что датчане достаточно передовой народ, раздобыв требуемую кровать.

Он делал Тото покупки и тратил много времени, да и денег, — о чем Тото не подозревала, — выполняя все поручения, которые Карди возлагал на Тото своими телеграммами.

О предполагавшемся вторичном браке Карди с его женой Чарльз услыхал впервые в посольстве, где завтракал вместе с Бобби, Темпестом и двумя французами, заявил, что это нелепая идея, и тотчас с болью в сердце и желанием защитить подумал о Тото.

— Думаю, что это правда, Треверс, — и Чарльз понял тогда, что слух имеет под собой основание; вскоре пришло подтверждение.

В тот же вечер он отправился повидать Тото и когда, войдя в комнату, увидел, что она улыбается ему одними губами, угадал, что теперь уже она знает наверное.

Наблюдая за Тото изо дня в день и все больше убеждаясь, насколько она удручена, он чувствовал, что в нем накипает неистовое раздражение против Карди, и от прежнего дружеского расположения не остается и следа.

Он давно уже не заговаривал с Тото о браке, но накануне приезда Карди и Вероны вечером снова просил ее обручиться с ним.

Они стояли у окна одной из комнат того роскошного помещения, которое Тото сняла по распоряжению Карди, и к ним доносилось, как бы ободряя, биение пульса города в летний вечер; улицы кишели людьми, которые радостно расходились по домам или спешили развлечься. Чарльз вспомнил, что как: то, еще до отъезда Карди в Лондон, они также стояли с Тото у окна, и она, обернувшись, заглянула ему в глаза и сказала: "Как хорошо! Солнце и море, и толпы людей, смех и шум движения, — чувствуешь, что живешь! Как я люблю это!"

На этот раз она молчала, и Чарльзу, глядя на нее, вдруг бросилось в глаза, что она стала совсем худенькая и не излучает больше счастья и радости, которыми раньше была пронизана насквозь.

Прилив нежности снес все преграды, и он импульсивно, хотя и неуверенным тоном, сказал:

— Тото, голубка, может быть, вы все-таки согласитесь. Обручитесь со мной… хотя бы чисто формально. Лишь бы я имел право немножко заботиться о вас… присматривать за вами…

Тото взяла его под руку:

— Вы слишком дороги мне, чтобы я могла пойти на это. И… не надо настаивать сегодня, Чарльз, милый! Видите ли, я могла бы, пожалуй, оттого что… да, я, кажется, боюсь немножко. Если когда-нибудь я… мы… если я увижу, что люблю вас… или что вы любите меня… я приду. Но пусть это будет только по любви, а не по другим основаниям…

— Я научил бы вас… — пробормотал Чарльз. Тото крепче сжала ему руку.

— Нет, научить нельзя. В этом-то вся беда. Уж я знаю это. Нельзя научить любить, по крайней мере, такую, как я, нельзя; мы либо любим, либо нет.

У нее задрожали губы, и, заметив это, Чарльз поспешил на помощь и сказал:

— Ну, хорошо, хорошо… Но, может быть, "такую, как вы" можно пригласить пообедать и потанцевать?

Танцуя с ней, он держал ее в своих объятиях, и кровь стучала в висках, захлестывало душу бесконечной нежностью, и томил запах жасмина; хотелось грубо, изо всех сил, прижать Тото к себе и хотелось в то же время устранить с ее пути все, что могло причинить ей хотя бы малейшую боль.

В последнюю минуту он сказал, стоя у дверей отеля и крепко сжимая руки Тото в своих:

— Если позволите, я зайду засвидетельствовать свое почтение в понедельник.

К несчастью, в день приезда Вероны шел дождь. Тото не поехала на вокзал, так как Карди телеграфировал, чтобы она этого не делала: "Мама не любит вокзальных встреч, дорогая", и Тото стояла одна, без Скуик, в большой гостиной и волновалась.

Снаружи монотонно струился дождь; в гостиной было сыро и душно, как всегда бывает летом в комнатах отеля, стоит лишь закрыть окна. "И даже у цветов вид принужденный", — подумала вдруг Тото.

Она принялась поправлять их, слегка раздвигая, но в эту минуту в комнату вошла Верона; Тото вздрогнула, перевернула вазу, и вода полилась на ее бледно-зеленое платье.

Верона негромко засмеялась.

— Сыро на улице, сыро и здесь! — проговорила она своим очаровательным голосом. Смех заглушил поцелуи — по одному на каждую щеку Тото. — Так вот она — Тото!

Гибкая рука в очень длинной белой перчатке отодвинула Тото, чтобы удобнее было ее разглядеть.

— И какая высокая! Когда мы расставались, ты была ростом в два фута, но волосы вились уже тогда. Говорят, это выходит из моды. Нам придется съездить в Париж, чтобы привести себя в должный вид. Карди, где Риверс?

— Я здесь, леди… мадам, — раздался спокойный голос, и из-за горы картонок, саквояжей, подушек появилась очень маленькая женщина. Она отозвалась на зов своей госпожи, но смотрела она на Тото и тотчас обратилась к ней, то сжимая, то разжимая руки:

— Вы не помните меня, мисс… разумеется, можно ли предполагать…

— Ну, конечно, мисс Гревилль не помнит вас, Риверс! — легко бросила Верона. — Вот глупая! С чего бы…

— Да, конечно, ле… мадам, — покорно зашептала Риверс.

— Вовсе нет, я помню! — воскликнула внезапно Тото. — Вы носили маленькие черные шелковые передники и. подсаживали меня к дэдди на кровать и…

— Полный семейный ансамбль, в таком случае, — колко сказала Верона. — Однако я до смерти хочу поскорее принять ванну с растиранием. Карди, распорядись, Бога ради, чтобы подали коктейля. Я словно насквозь прошла дождем! В сырой летний вечер хорошо только дома или… в ресторане. А все эти отели я не выношу. Настроение у меня падает с каждой минутой. Пусть здесь сейчас же разведут огонь; если мы и сжаримся, зато станет повеселей!..

— Разумеется, разумеется, голубка, — с энтузиазмом согласился Карди. — Сию минуту. Но ты не простудилась, нет?

Он заботливо обнял рукой гибкую фигуру в белом манто с соболиным воротником и, охваченный тревогой, торопливо бросил через плечо:

— Позвоните кто-нибудь, чтоб пришел кельнер, пожалуйста.

Тото позвонила. Риверс успела уже исчезнуть в соседней комнате, а Скуик решила до обеда не появляться.

Вошел кельнер, и Карди приказал подать коктейли.

— Мартини с капелькой абсента.

Оказалось, что в отеле мартини с абсентом не имеется.

— Какие глупости, конечно, все это есть, — крикнула Верона. — Ты спустись, присмотри сам, Карди!

Карди вышел, и Верона медленно проследовала в соседнюю комнату, где Риверс, стоя на коленях, терпеливо раздувала огонь.

Тото остановилась на пороге, не зная — идти ли ей за матерью, оставаться ли в гостиной или бежать к Скуик.

Верона обернулась и увидела ее.

— Зайди, милочка, если хочешь, но я сейчас буду принимать ванну, так что, пожалуй…

— Я вернусь… к обеду… позже… — поспешила сказать Тото, — В дверях она столкнулась с Карди.

— Алло! — воскликнул он, улыбнулся и прошел мимо. Секунду спустя к Тото донесся его и Вероны смех, тот низкий, грудной смех, который говорит о любви и о близости и исключает весь остальной мир. Дверь резко захлопнулась.

Вся жизнь вскоре свелась к захлопывающимся дверям; захлопывались они всегда очень учтиво, но Тото неизменно оставалась по ту сторону их.

В первый вечер Карди зашел к ней в комнату, посидел у нее на кровати, и Тото сказала то, что — она была в этом уверена — ему так хотелось слышать от нее:

— Как мама хороша!

— Хороша, клянусь Юпитером! — оживленно воскликнул Карди, покрывая рукой ручку Тото. — Мы славно заживем теперь втроем.

Славное житье началось с того, что Верона возненавидела отель и пожелала снять виллу в окрестностях города, пониже, вблизи итальянского ресторана. Карди уже несколько дней метался, разыскивая подходящий дом, когда Верона, проезжая, увидала Strandnaes — виллу с садом, спускавшимся к самому берегу, и с верандой, которую Верона признала "сносной" после того, как ее притенили маркизами в белых и оранжевых полосах и расставили по углам вазы с цветами.

Чарльз Треверс и Бобби явились засвидетельствовать свое почтение, и — увы, молодость непостоянна! — Бобби, который был шокирован браком Карди, Бобби, который уверял Тото, что лишь бессердечная женщина может так быстро снова выйти замуж, Бобби чуть ли не с первой минуты стал рабом и поклонником Вероны.

И тотчас проявилась та беспечная жестокость, то раздражение, с каким юноша относится к предмету своей прежней любви после того, как любовь миновала.

Тото никогда не питала к Бобби никакой привязанности, но он был постоянно под рукой — хотела ли она играть в теннис, купаться или танцевать, — а сейчас он, видимо, лишь стремился возить Верону в автомобиле, куда бы ей ни вздумалось ехать, играть для нее на рояле, что бы ей ни вздумалось слушать, и понукать Тото, чтобы она с таким же рвением и восторгом ловила малейшие желания Вероны.

Карди явно блаженствовал. Он любил той любовью, которая всегда обезволивает, а потому всегда безмятежна.

Верона во всех случаях решала за двоих, и Карди находил, что с ее стороны божественно хорошо брать на себя этот труд.

Бывали случайные, очень радостные, чудесные вечера, когда Бобби и Чарльз обедали у них, и после обеда Бобби играл, а Верона пела; пение ее нельзя было слушать равнодушно — голос у нее был из тех, что манит и обещает; когда она пела, казалось, что ей открыты все глубины горестей, доступны все радости и страсти; на самом же деле тут был только превосходный инструмент и мастерское уменье его обладательницы владеть им.

Скуик сиживала на полутемной веранде и слушала со слезами на глазах, а Тото вытягивалась на шезлонге и ощущала тот душевный покой, который так близок к печали.

Чарльз как-то весь вечер наблюдал за ней: полоса света из окна ложилась немного в стороне от ее качалки, и только отблески его играли в ее широко раскрытых глазах.

В эту минуту она казалась ребенком, который ушибся и старается храбро перенести боль.

Чарльз крепко стиснул руки.

Как большинство мужчин, — как это ни странно, пороки мужчины не умаляют его добродетелей, чего нельзя сказать о женщинах, — он любил детей; в нем это чувство говорило особенно сильно и тесно переплеталось с единственной в его жизни любовью — любовью к Тото.

Он поднялся, перешел к ней и совершенно непринужденно взял обе ее руки в свои.

— Не лучше ли вам согласиться? — прошептал он, не находя слов: так переполняло его чувство. — Не лучше ли…

Верона только что начала петь "L'heure exguise". Тото заглянула в сильно побледневшее лицо Чарльза с горящими преданностью глазами. Казалось, она уже готова была уступить, но музыка вдруг оборвалась, раздались голоса, возгласы, и в гостиную вошел Темпест.

— Проклятие! — проскрежетал Чарльз. Немного погодя Карди зажег на веранде свет, и Верона вышла в сопровождении неизменного Бобби, а Скуик исчезла распорядиться, чтобы подали вино.

— Ник, это же чудесно! — говорила Верона Темпесту. — Я понятия не имела, что вы обретаетесь где-то в этой части света.

— Я вернулся сегодня. Ездил с Гевинсами в Норвегию на рыбную ловлю.

Он подошел к Тото, взял ее за обе руки, потом отпустил одну, достал из кармана небольшой сверток и вложил ей в руку.

— Для Саула, — сказал он, с улыбкой глядя на нее.

Это была крошечная собачья конура, красиво вырезанная из дерева и расписанная.

Он не отошел от Тото, шутил с ней, рассказывал о своих приключениях в Норвегии; Скуик сидела рядом, и довольная улыбка расплывалась у нее на лице. Мягкий возглас Вероны:

— Ник, пойдите сюда — покер! Тото, милочка, спатки — да? Скоро двенадцать.

Тото сказала всем "спокойной ночи". Темпест проводил ее до дверей и, распахивая дверь, спросил:

— Где же все семейство? Нельзя ли мне взглянуть на него?

Он вышел вслед за ней в холл, они прошли вместе в кухню и вытащили Саула, который крепко спал рядом с Ионафаном.

— Давид у себя в конуре, — пояснила Тото Темпесту, — пожалуй, не стоит будить его, как вы думаете?

Темпест согласился с ней. Он стоял с Саулом на руках и смотрел на Тото. Вдруг он сказал:

— Хотите купаться завтра вместе? В полдень?

— Охотно, — ответила Тото, слегка краснея.

— Подписано, как сказал бы Треверс!

Имя Треверса упомянуто было намеренно, но Темпесту не хотелось разбираться в основаниях, побудивших его к этому.

Однако Тото не обратила внимания на его ход и только повторила: "Охотно".

Темпест вернулся в гостиную, играл в покер и проиграл пятьдесят фунтов.

Он отклонил предложение Чарльза подвезти его в город и отправился пешком вдоль берега.

Когда он открыл калитку сада Гревиллей, какая-то фигура отскочила в сторону; он быстро протянул руку и схватил… Тото. Она возвращалась после купанья.

Она заговорила, задыхаясь:

— Я рада, что это вы. Я думала — полисмен. Вода такая теплая, и так красиво играют лунные блики на волнах. Вы меня не выдадите, нет?

— Нет, но смотрите не простудитесь.

— О нет. Я сняла купальный костюм, а халатик был совсем сухой и… и я принесла с собой ночную рубашку.

— Вы полагаете, что ночная рубашка — хорошее средство защиты от холодного предрассветного ветра? — осведомился Темпест. — Ведь через полчаса начнет светать.

— Да, я знаю. Как тихо всегда в такое время, перед зарей. Кажется, слышно, как бьется сердце земли. Есть что-то — не знаю, как сказать, — что-то трогательное в этих часах. Не так остро ощущаешь то, что причиняет боль. Будто тишина немножко залечивает…

— А что у вас болит? — спросил, понизив голос, Темпест; он продолжал держать Тото за руку, хотя уже не сжимал ее.

— Ничего, — ответила она не очень уверенно и чуть сжала его руку. — Дайте мне папироску, и я сейчас уйду.

— Побудьте со мной это время до зари, — сказал Темпест. Он достал папиросы, они закурили и уселись рядом на ступеньках деревянной лесенки, спускавшейся на берег.

Было время отлива; море серебристо-синей полосой мерцало вдали; волны плескались лениво, дремотно.

Тото и Ник сидели молча; вокруг носился запах шиповника, где-то вблизи, в кустах встрепенулась птичка и зашелестели листья.

Первым заговорил Темпест, заговорил очень мягко:

— Знаете, ведь я почти два месяца не видел вас.

— Разве? — спросила Тото. — А мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Ведь это было до возвращения Карди, да?

Темпест сказал банальную фразу, то, что говорит каждый в известных случаях, в момент романтического настроения; говорятся эти вещи под влиянием минуты и только для данной минуты имеют значение. За первой фразой должно было следовать: "Вам недоставало меня?"

Но что-то в голосе Тото, какая-то растерянность в ней самой заставили его совершенно забыть о себе и спросить:

— Что, в чем дело? Что у вас не ладится?

И из предрассветной мглы донесся к нему голос Тото, дрожащий, едва слышный голосок:

— Я — о Скуик. Скуик уезжает завтра. И я не могу примириться с этим. Будто все беды мира вдруг свалились на меня. И не потому, что мне будет трудно, не потому, что я буду одна, потому, что Скуик такая беспомощная и уже немолодая, и никому она по-настоящему не будет нужна; все будут помыкать ею, Бог знает, как обращаться. Карди проигрывает то, во что обходится Скуик, в покер; Верона тратит на духи, перчатки, цветы, а все-таки Скуик отсылают, и ей приходится начинать все сызнова. Я видела, как она плакала; когда она плачет, глаза у нее бывают красные-красные. О, я не умею выразить, наверно, но это так жестоко, так жестоко! Я представляю себе Скуик на железнодорожных станциях, переполненных народом, где все ее толкают, впихивают, измученную, в вагон в последний момент… Есть люди, когда они стареют, на них начинают смотреть как на узел — не замечают их, суют куда попало. А я знаю, какая Скуик на самом деле, какая она добрая, нежная, я знаю все ее маленькие привычки и предрассудки, ее романтизм. Знал все это и дэдди, да позабыл. А Верона находит ее скучной, говорит, что это лишний расход. И вот — Скуик уходит. Я не могу спать сегодня — в соседней с ней комнате — не могу! Она уложила все свои вещички; все упаковано в такие забавные смешные мешки, шляпную коробку вроде кастрюли… Ведь, когда думаешь о человеке, больше всего ранят всякие мелочи, касающиеся его, правда? Я боюсь, что теперь Скуик не будет уже пить кофе каждый день в одиннадцать часов, а она как-то сказала мне, что очень любит кофе, но раньше не могла себе позволить, это было для нее слишком большой роскошью… Она… она просила, чтобы ее оставили… Я уговорила ее. И я просила Верону…

Она оборвала, потом снова заговорила, уже немного окрепшим голосом:

— Мне надо идти! Видите, как посветлело небо! И цветы уже отчетливо видны.

Ник отчетливо видел слезы на ее ресницах. Вдруг они сорвались с ресниц и потекли по щекам. Она попыталась смахнуть их рукой, прошептала:

— Мне так совестно… — и, отвернувшись, побежала вверх по лестнице.

На третьей ступеньке она споткнулась, и Ник подхватил ее.

Она откинулась назад, подняв к нему залитое слезами лицо, и Ник чувствовал у себя на груди тяжесть ее гибкого тела.

Его рука лежала у нее на сердце.

Он слышал прерывистое дыхание Тото, видел полуоткрытые губы, обращенные к нему с вопросом глаза.

Он мягко оттолкнул ее и проговорил пересохшими губами:

— Итак, завтра в полдень.

Тото смотрела на него теперь, стоя ступенькой выше; даже при этом бледном освещении он видел, что щеки ее пылают.

— Да, — шепнула она.

Руки их встретились, и казалось, что в этом пожатии, которое осталось навсегда памятным им обоим, они обменялись какими-то дарами, открыли друг другу тайну.