Онлайн чтение книги Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги
1853

55. С. С. Гулаку-Артемовскому

— 15 июля **^{650}

Я так думаю, друже мой милостивый, что только одни бесталанные одинокие горемыки, — такие, как я теперь, — в одиночестве, на чужбине, способны ощущать то счастие, ту великую радость, какую я почувствовал, получивши твое сердечно-дружеское письмо. Хорошо ты делаешь, брате Семене. Да вознаградит тебя господь за твою доброту, и женушку твою, и деточек твоих!

В продолжение шести лет моей тяжкой неволи я пробовал писать кое-кому из своих друзей-приятелей — так что ж!.. Тяжко, страшно тяжко, друже мой единый!

С июля прошедшего года я до сей поры не получил ни одного письма и думал уже, что я всеми забыт; только получается на прошлой неделе астраханская почта, а с почтою и письмо твое, друже мой добрый. Только какая история из-за этого письма вышла: комендант Маевский умер прошедшею зимою^{651}, а новый комендант^{652} письмо твое с 10 р. хотел отправить назад. Великого труда мне стоило упросить его, чтобы он раскрыл конверт. Вот таким то образом получил я твое искреннее послание. И куда уж его ни возили: и на Кавказ, и в Оренбург, и снова в Астрахань, а уже из Астрахани насилу пришло в мои руки.

Что же теперь написать тебе о моей бедной, невольнической жизни? Думаю, лучше всего — ничего не писать, потому что хорошего сказать нечего, а про дурное лучше промолчать. Пусть она врагам нашим снится. Ты пишешь, что не знаешь дела, по которому меня постригли в солдаты! Знай же, что дело не подлое, и еще знай, что мне запрещено писать (кроме писем) и рисовать — вот где истинное и страшное наказание. Шесть лет уже прошло, как я мучуся без карандаша и красок. Горе! и еще горе! Вот до чего довели меня стишки, трижды проклятые…

Нашел я близ укрепления хорошую глину и алебастр. И теперь, тоски ради, занимаюся скульптурой^{653}. Но боже, как жалко я занимаюсь этим новым для меня искусством: в казармах, где помещается целая рота солдат; а про модель и говорить нечего. Бедное занятие!

Спасибо тебе, что напомнил ты мне про К. И. Иохима^{654}; хоть я, правду сказать, и не забываю моих добрых приятелей, но не писал ему потому, что боялся его молчания на мое послание, как это сделали другие мои приятели, в том числе и Михайлов, товарищ мой по Академии. Кто его знает, где теперь он? Да и не один он такой. Перовский привез с собою в Оренбург некоего Гороновича^{655}, тоже моего товарища по Академии, и когда его спросили, не знаком ли он со мною, то он просто сказал, что и не видал меня никогда. И такие бывают люди на свете! Иохиму я пишу небольшую цидулу и прошу тебя передать ему и просить его о том на словах, о чем я его в письме прошу, а прошу я его вот о чем: если он и теперь занимается гальванопластикою, то у него, вероятно, есть форма [для] небольших фигурок, то пускай из [них] выберет одну или две изящнейших и выльет хоть из папье-маше и пришлет мне, ради святого искусства. Я мог бы их копировать из глины, и это заменило бы мне, в некотором роде, натурщика или натурщицу. Попроси его, брате Семене! Вылепил я небольшой барельеф, вылил его из гипса и хотел тебе послать один экземпляр, так не знаю, довезет ли почта такую хрупкую вещь, как гипс, это раз; а другое и то, что совестно и посылать в столицу такую ничтожную штуку, как мой первенец-барельеф. А вот, даст бог, поучусь и вылеплю второй, — так уже стеарином залью и пришлю тебе.

Я слышал, что граф Толстой занимался опытом над гутаперчею^{656}, чтобы выливать свои медали, так спроси у Иохима, не знает ли он, каковы результаты опытов г. Толстого. Вот бы хорошо было! Я бы и себе выписал гутаперчи, да и принялся бы выливать свои бедные произведения.

Я уже думал было устроить себе маленький гальванопластический аппарат, так что ж, в большом городе Астрахани, кроме кумысу и тарани, ничего достать нельзя, даже немуравленного горшка, который при этом деле необходим, а о медной проволоке и не слыхала Астрахань! Вот город, так город! Настоящий восточный, или, лучше сказать, татарский.

Я еще прошу Карла Ивановича, не сообщит ли он мне своих простых практических средств в отношении гальванопластики, потому что я, кроме физики Писаревского^{657}, ничего не имею, а в ней говорится о сем предмете слишком лаконически.

Эх! то-то было б, глупый Тарасе, не писать было б скверных стихов да не упиваться так часто водочкою, а учиться было бы чему-нибудь доброму, полезному, — вот бы теперь как находка. А поседел, полысел, дурень, да и принялся учиться физике. Не думаю, чтобы из этого что вышло, потому что я от природы вышел какой-то неконченный: учился живописи и не доучился, пробовал писать — и вышел из меня солдат, да какой солдат — прямо копия с того солдатского портрета, что написал Кузьма Трохимович у покойного Основьяненка. А тем временем стареюсь и постоянно болею, бог его знает, отчего это? Должно быть, от тоски да неволи. А конца все-таки не вижу моей грустной перспективе, да без протекции, правда, его и видеть невозможно; а у меня какая протекция? Правда, были кое-какие люди, так что ж?

И мне теперь осталося одно — ходить тут по степи, долго еще ходить да мурлыкать:

Кланяюся низенько твоей Александре Ивановне и сердечно целую твоих деточек и Варвару и Александру, — пусть здоровые растут и счастливые будут.

Так теперь для тебя Городище — чужое село: старая твоя мать умерла, царство ей небесное.

Оставайся здоров и будь счастлив во всех твоих начинаниях, мой искренний, мой единый друже Семене!

Твой искренний Т. Шевченко

56. С. С. Гулаку-Артемовскому

— 6 октября **^{660}

В декабре (или генваре) нынешнего года получишь ты, единый друже мой Семене, из частных рук, а не по почте, небольшой ящичек с делом рук моих, сказать по правде, с несовершеннейшим делом; да что поделаю? Вылепить-то я еще кое-как вылепил, а вылить и до сих пор не умею; правду сказать, не то, что не умею, — материалу хорошего негде взять, сиречь, алебастру. Прими богу приемшу что есть и не осуди: на тот год, бог даст, пришлю что-нибудь получше и то, если только достану алебастру из этой мерзкой Астрахани.

Ежели в декабре или генваре ты не получишь этого, то, будучи на Васильевском острове, зайди в Академию наук, в ту, что у биржи, и спроси на квартире у академика фон Бэра^{661} камердинера его Петра, а у Петра спроси ящик на твое имя, а, может, тебе тот Петро и сам принесет — не знаю.

К. И. Иохиму не показывай моего «Трио», а то я хорошо знаю, что он меня выругает. А все-таки поклонись ему, когда увидишь, и попроси, чтобы он мне прислал какой-нибудь маленький барельефик, а чтобы ему не тратиться на почту, пусть отдаст тебе, а ты передай этому Петру, а Петро и привезет его в марте месяце в самую Астрахань. Академик Бэр весною будет снова у нас и привезет мне этот подарок Карла Ивановича.

Видишь ли, друже мой единый, почему я так прошу у Карла Ивановича барельеф какой-нибудь: мне, ты знаешь, рисовать запрещено, а лепить — нет, я и леплю теперь, а вокруг не вижу ничего, кроме степи и моря, — вот и хотелось бы хоть поглядеть на что-нибудь хорошее! Может, поглядев, и моя старая измученная душа встрепенется; пусть и не встрепенется, так на старости тихонько заплачет, глядя на прекрасное создание души человеческой.

Теперь бы хоть в сторонке постоять у Академии, а прежде, — да что и вспоминать! Если бываешь иногда у старого Григоровича, поклонись старику от меня и Софии Ивановне^{662}, коли жива, тоже поклонись. Да еще, прошу тебя, зайди в магазин Дациаро (на углу Невского проспекта и Адмиралтейской площади) и взгляни на тетрадь литографированных рисунков Калама^{663}, а, взглянув, спроси, что они стоят, и напишешь мне. Аминь.

Женушке твоей и деточкам твоим кланяюсь. Не забывай меня, друже мой единый.

Может, ты не получил (а я получил твои деньги) моего письма, так вот тебе еще один адрес.

57. Бр. Залесскому^{664}

— сентябрь — ноябрь^{665}

Извини мне, друже мой добрый, что пишу так мало, не имея ни времени, ни места. Благодатное лето прошло и унесло с собою и самую тень чего-то похожего на свободу; до сих пор еще боятся позволить приютиться мне где-нибудь, кроме казарм. Эгоизм и эгоизм! — больше ничего.

Добрый мой друже! получил я с твоим последним письмом сердцу милые портреты. Бесконечно благодарю тебя; я теперь как бы еще между вами и слушаю тихие задумчивые ваши речи. Если бы мне еще портрет Карла^{666}, и тогда бы я имел все, что для меня дорого в Оренбурге.

С последней почтой послал тебе «Байгушей»^{667}; приюти их, если можешь, где-нибудь, а перед тем, как пустишь ты их в чужие люди, сделай мне, если это не трудно, фотографические копии в величину обыкновенного конверта; мне хотелось бы подарить их Агате^{668}, ей они очень нравятся. Я сделался настоящий попрошайка, в каждом моем письме я чего-нибудь прошу у тебя, просто бессовестный я! а кто совестится в таких случаях друга, значит не имеет друга: мое такое понятие о дружбе, и это понятие должно быть общее.

Попробуй, не удастся ли тебе на темном фоне [нарисовать] детские головки, и чтоб не искать моделей, то посади secondo Цейзика^{669}; я так люблю детей, что не насмотрелся бы на верный отпечаток ангела.

Хорошо бы было, если б коллекция картин н[ачальника] [штаба] состояла не из его собственных произведений; но на безрыбье и рак рыба: может быть, в его копиях есть хоть что-нибудь похожее на оригинал, а если и этого нет, то все-таки есть человек, любящий прекрасное божественное искусство, а между варварами это дар божий.

Если в Защите у Дмитриева найдешь хорошие эстампы^{670} новой французской школы, как-то Делакруа, Делароша, Ораса Вернье и других, то хорошо скопировать их посредством фотографии, и держи эти копии у себя, смотри, любуйся ими каждый день и каждый час; это так может научить и образовать вкус, как никакая многоумная и многоглаголивая эстетика и философия. Великий Брюллов говаривал бывало: «не копируй, а всматривайся», и я совершенно верю бессмертному Брюллову. Но я, кажется, взял на себя роль профессора, это для тебя только, друже мой милый, потому что в Оренбурге^{671} тебе и этого некому сказать, а ты так любишь прекрасное искусство. Боже мой! Когда мы увидимся? когда мы поговорим с тобою, глядя друг на друга? Неужели все к лучшему? Нет, это поговорка близоруких.

Я вчера только узнал от Мостовского, что Колесинский в Оренбурге; кланяйся ему от меня и от Мостовского. М. для меня теперь настоящий клад; это один-единственный человек, с которым я нараспашку, но о поэзии ни слова. Странно, человек тихий, добрый, благородный, безо всякого понятия о прекрасном! Неужели это доля всего военного сословия? Жалкая доля!

Мне давно хочется завести переписку с Совою^{672}, но не знаю, как и начать. По-польски я писать не умею, а по-русски как-то неловко, но на всякий случай сообщи мне его подробный адрес. Будешь писать ему, кланяйся и целуй его за меня.

Что мне еще написать тебе на скорую руку? Кажется, ничего больше, как только поцелуй искренно Михайла и Карла^{673}, когда приедет. Поцелуй руку ojca prefekta и, если Средницкий в Оренбурге, поцелуй его щиро. Где Турно и что с ним?.. Прощай, мой единый друже. Будешь писать Аркадию, целуй его от меня. Пиши S. и его целуй и всех, кто помнит обо мне, целуй.