Онлайн чтение книги До свидания, мальчики!
12

Мы ожидали Женю на улице. Витька приоткрыл калитку и смотрел на дорожку.

Таких тополей, как на Жениной улице, не было во всем городе. Когда они цвели, то вся улица покрывалась пухом. Слой пуха заглушал шаги прохожих. Ночью казалось, что на улице лежит снег. А когда дул ветер, поднималась настоящая метель. Со стороны улица выглядела красивой, но жить на ней во время цветения тополей было не очень приятно.

По всему было видно, вечер будет теплый. Ни один лист не шевелился на тополях, и совсем не слышно было моря. А нас от моря отделял только ряд домов на другой улице. Деревья снизу были окутаны сумерками, а вершины еще освещало солнце. Мы стояли в тени, но все равно чувствовали солнечное тепло.

– Завтра в это время мы будем совсем свободны, – сказала Катя. – Только школу жалко.

– Можешь остаться на второй год, – посоветовал Сашка.

– С ума сошел.

– Видали последовательность? Школу кончить жалко, а на второй год остаться не хочет. Какая тебе разница? Институт мы для тебя выбрали.

Сашка преувеличивал: институт выбрали для Кати не мы, а он. Катя долго не знала, куда пойдет учиться. Но потом подружилась с Сашкой, и как-то само собой решилось, что она тоже пойдет в медицинский институт. С Катиной памятью ничего не стоило выучить названия трех тысяч костей и несколько сотен мышц. Если бы дело было только в этом. Катя могла бы стать врачом через неделю. Сашка говорил: «С Катиной памятью и моей эрудицией через пять лет я буду профессором, а она моим ассистентом». Катя не обижалась. Я подозревал, что она вообще не могла обижаться. Бывают такие счастливые люди.

– Ничего особенного, – сказала Катя. – Все очень хорошо получилось. Сестра говорит: при воинских частях бывают вольнонаемные врачи. Во время войны кого-нибудь из вас обязательно ранят, и я буду лечить.

Катина сестра работала официанткой в «Поплавке». А прежде она работала в столовой для летчиков. Она, конечно, знала, бывают вольнонаемные врачи в воинских частях или нет.

– Видали, какая голова? – спросил Сашка. – А сердце? Вы когда-нибудь видели такое сердце? Мы еще не сдали последнего экзамена, а она уже мечтает, когда кого-нибудь из нас ранят.

– Это же если будет война, – сказала Катя.

Инка, заложив руки за спину, рассматривала тополя. Она запрокидывала голову и накрест переставляла ноги. Раз Инка что-то внимательно разглядывала, значит, ее очень интересовал разговор, но признаться в этом она не хотела.

– Идет, – сказал Витька и отошел от калитки.

Вышла Женя. Мы пошли вверх по улице. Ходили мы обычно так: впереди девочки, а шагах в двух за ними мы. Но это не мешало нам разговаривать.

– Расскажите толком, о чем вы договорились с дядей Петей? – спросила Женя.

– Володя, о чем мы договорились?

– Мы же рассказывали: ни о чем. Он сказал, чтобы мы не дурили Витьке голову.

– Это мы слышали… Витьку бить он по крайней мере больше не собирается?

– Советую спросить самого дядю Петю. Меня, во всяком случае, он хотел ударить. Володька не даст соврать. Если бы я не остановил его взглядом, синяк мне был бы обеспечен. Я посмотрел ему в глаза, и он понял: бить меня опасно.

Я немного отстал и оглядел сзади Сашкины штаны. Сашка забеспокоился.

– Ты чего? – спросил он, пытаясь разглядеть, что у него сзади на брюках.

– Нет, ничего, – сказал я. – Просто смотрю, нет ли дырок. Ты так отползал, что могли быть дырки.

– Чепуха. За мои брюки можешь не беспокоиться.

– Надоело, – сказала Женя. – С вами невозможно говорить серьезно.

– Этих серьезных людей я бы топил в море, – ответил Сашка. – Что я могу сказать за чужого папу? Я за своего не могу поручиться.

– Не будет он больше драться. – Это сказал Витька. – Он бы и не ударил. Мать меня подвела.

– А к Переверзеву он пойдет? – спросила Женя.

– Он уже наверняка там. Лучше бы еще разок меня ударил.

– Хватит, – сказал я. – Алеша предупрежден. Он не дурак и давно ушел из горкома. А завтра появится статья, и все будет в порядке. Зайдем по дороге к Алеше и все узнаем.

– Какая статья? – спросила Женя.

Дернуло меня за язык. Сам не знаю, как я проговорился. А Женя вся насторожилась, и даже глаза у нее сузились.

– Какая статья? – переспросила Женя.

Может быть, я бы как-то выкрутился, если бы не влез Сашка.

– Интересно, кто в нашей компании самый большой трепач? – спросил он.

Ничего не поделаешь, пришлось рассказать о статье. А мы хотели, чтобы статья для всех была сюрпризом.

Женя жила на окраине Старого города, в двух кварталах от Пересыпи. Я завидовал Витьке: ему было с Женей по дороге. А мне приходилось провожать Инку чуть ли не через весь город. Летом это было даже приятно. Другое дело зимой, когда дули норд-осты. Пока мы шли вместе, было еще терпимо, а когда я один возвращался домой, то всегда злился, как будто Инка была виновата, что Дом летчиков построили на курорте.

Инка шла по краю тротуара. Она оглянулась. Потом подпрыгнула и сорвала с тополя лист. Потом снова оглянулась. Она оглядывала меня мельком, как будто я ее чем-то обидел. Мне вдруг представилось, как она будет ходить одна домой и вообще целых три года будет одна. Я смотрел на Инку и просто не верил, что мог на нее злиться за то, что она жила далеко от меня. Я догнал ее и тихо сказал:

– Три года – это не пять…

Инка слушала опустив голову.

– Конечно, – сказала она.

Мы вышли на песчаный пустырь. Асфальт оборвался, и сумерки улицы сменились солнечным светом, рассеянным высоко в воздухе.

– Смотрите, оказывается, еще день, – сказала Катя.

Рельсы трамвайного круга вспыхивали малиновыми отсветами. В городе рельсы были вровень с мостовой, а здесь лежали на шпалах ничем неприкрытые, и между ними росла полынь. В третий раз за сегодняшний день я переходил пустырь, отделявший Старый город от Пересыпи.

Мы вышли на широкую улицу. Днем, кроме солнца, коротких теней и кур, на ней ничего не было. У колонки стояла очередь за водой. Воду развозили в бочках на ручных тележках, колеса их глубоко погружались в песок. С Витькой то и дело заговаривали знакомые: их интересовал его перевязанный глаз. Женя, когда заговаривали с Витькой, останавливалась и ждала его. Инка шла впереди меня и заглядывала во дворы. За низкими оградами топились летние печи, пахло дымом и жареной рыбой. Раньше я никогда не обращал внимания на Инкину походку: она ставила ноги прямо, и на песке оставались узкие следы ее туфель.

Мы подошли к Алешкиному дому. Сестра Алеши мыла террасу. Девчонки на Пересыпи славились красотой и лихим нравом, а Нюра даже среди них выделялась. Она была не старше нас, но уже успела «сходить» замуж за какого-то моряка и вернуться домой. Алеша был невысокого мнения о своей сестре. Ну что ж, ему виднее: он брат.

– Алеша пришел? – спросил Витька.

Нюра выпрямилась и опустила подол задранного выше колен платья.

– Это чтобы вы не ослепли, – сказала она и засмеялась. Ей, наверно, очень хотелось поговорить. – Зачем вам Алеша? – спросила она.

– Надо…

– Надо, а его нет. Не приходил еще. А зачем надо?

Сашка положил руку на ограду, спросил:

– Йод у вас есть?

– Йод? Есть… А зачем вам йод? – Нюра смотрела на Витькино лицо, улыбалась, а глаза ее, переменчивые, как цвет моря, подозрительно щурились.

– Йод, значит, есть, а свинцовая примочка?

– Что еще за примочка? Зачем?

– Примочки нет? Советую купить. В аптеке знают, – сказал Сашка и направился к нам: мы стояли на углу и поджидали его.

Не без волнения свернули мы в узкий переулок.

– Веселенькая история; Алеши до сих пор нет, – сказал Сашка.

Никто ему не ответил. Мы вышли на Витькину улицу. Дома на ней стояли в один ряд. Улица обрывалась к морю крутыми песчаными осыпями. Море вдали сияло, а внизу над дикими пляжами стыли светлые сумерки. Чем ближе мы подходили к Витькиному дому, тем сильнее Витька волновался. Он шел впереди, то и дело оглядываясь, и злился, что мы отстаем. Я отставал из-за инки. Она смотрела в море, и мне виден был грустный овал ее щеки. Я понимаю, что овал не может быть ни веселым, ни грустным, но таким он мне казался. Я был уверен, что Инка меньше всего думала о Витькином отце. Но почему она была грустной, не мог понять.

Витькин дом был крайним на улице. Его начали строить года четыре назад, а пока его строили, Витька с родителями жил сначала в городе на частной квартире, а потом во времянке, слепленной на скорую руку. Мы помогали строить дом. Всю глину, которая пошла на штукатурку, вымесили наши ноги. Днем приходили Катя и Женя. Инки тогда еще с нами не было. Мы спускались к морю, купались, потом тетя Настя – Витькина мама – кормила нас обедом, который готовила на очаге, сложенном из песчаника. Обед пах дымом и казался нам очень вкусным. Потом возвращался с работы дядя Петя с товарищами по бригаде. Мы уходили в город, а взрослые до полночи работали на доме.

Так вольно мы чувствовали себя на Пересыпи не всегда. Витьку на Пересыпи сразу приняли за своего, а мое и Сашкино появление почти всегда сопровождалось дракой. Даже не дракой. Драка – это когда бьют друг друга. А на Пересыпи били меня и Сашку в одностороннем порядке. Били ватагой во главе с Мишкой Шкурой, придурковатым и на вид добродушным малым, одного с нами возраста. У Мишки Шкуры были слюнявые губы, и он всегда смеялся. Витька говорил о нем: «Дурак дурак, а хитрый». Поначалу мы как-то пробовали сопротивляться, но от этого нам попадало еще больше. Когда нас ловили вместе с Витькой, то били всех троих, потому что Витька не желал оставаться зрителем. Правда, потом перед Витькой извинялись. Поэтому я и Сашка старались не попадаться на глаза пересыпской ватаге, а если нам не удавалось вовремя удрать – не сопротивлялись. Мы получали пару раз по физиономии, и после этого нас с миром отпускали. Так продолжалось до тех пор, пока в наши взаимоотношения с пересыпскими ребятами не вмешался дядя Петя. Он появился, когда нас однажды окружили и готовились бить. По-моему, дядя Петя давно подкарауливал такой момент. Я и Сашка, бледные и затравленные, стояли в кругу настороженно притихшей ватаги.

– Артелью работаете? – спросил дядя Петя. Потом сказал нам: – Выбирайте себе по силам, – а сам присел в холодке под кустом.

Мы выбрали. Выбрали честно: противники были одного с нами роста и примерно такой же силы. Исход драки был предрешен присутствием дяди Пети. Мы вкладывали в свои удары всю пережитую боль и унижение. Сашка до того озверел, что, когда противник его, отбежав в сторону, сказал «хватит», еще пару раз ударил его. Я никогда раньше не видел Сашку таким. Из его носа тонкими струйками текла кровь, он, казалось, оглох и ослеп. Прибежал Витька. Он обнял Сашку и долго не мог ему втолковать, что драка кончена. Сашка рвался из рук и орал: «Убью». Витьке пришлось повалить Сашку на песок. Ватага молчала.

– Если еще хоть раз артелью побьете, ноги повыдергиваю с того места, где растут, – сказал дядя Петя.

Он ушел береговой тропкой на промыслы.

Возбуждение, вызванное дракой, постепенно улеглось. Победители и побежденные, стоя по колено в воде, умывались. Мишка Шкура, с которым дрался я, выворачивал верхнюю губу и всем желающим показывал окровавленные зубы.

– Чем он меня звезданул, не пойму, – говорил Мишка и хохотал.

Происшествие имело продолжение. Вечером отцы избитых нами ребят пришли к дяде Пете «объясняться». Посмотреть драку взрослых собралась вся Пересыпь. Жаждущие реванша отцы пришли верхом, а уходили низом, отплевывая вместе с кровью песок: дядя Петя в разорванной и спущенной с плеч рубахе кидал их с обрыва.

Было нам тогда чуть больше четырнадцати лет. С тех пор никто на Пересыпи нас не трогал. И нам не надо было больше пробираться к Витьке тайком по диким пляжам. А главное, мы могли приводить на Пересыпь девочек, не боясь унижения. Улица тогда была совсем узкой. За четыре года море во время штормов намыло песчаные дюны, теперь улица стала шире.

Тетя Настя стояла в открытой калитке, смотрела на Витьку и то расстегивала, то застегивала на груди пуговичку ситцевой кофты. Тетя Настя была совсем молодая, – не верилось, что Витька ее сын.

– Отец дома? – спросил Витька.

– Ушел. Вернулся с работы, переодел все чистое и ушел. – Тетя Настя засматривала Витьке в лицо, а нас как будто не замечала. Плохой признак. Мы отошли на край улицы, но все равно все слышали.

– Ты меня прости, сынок. Я ведь не хотела. Отца мне жалко и тебя жалко. Закружили вы меня совсем. Глаз болит? Болит глаз? – Тетя Настя снизу вверх заглядывала Витьке в лицо и поправляла проворными пальцами сползший на щеку бинт.

– Подумаешь, болит. Что же, у меня синяков не бывало? – ответил Витька. Он косился на нас и чуть отстранялся от материнских рук. Мы делали вид, что любуемся морем. На воде проступали краски: сиреневые, алые, фиолетовые, – все разных оттенков и густоты. Они лежали полосами, не смешиваясь, а даль моря переливалась, подсвеченная сиянием уже не видного солнца.

Сашка повернулся, задев меня плечом.

– Дядя Петя идет, – сказал он.

Дядя Петя шел посередине улицы в черном костюме из грубого сукна. В этом костюме он приходил по субботам в школу. Он прошел калитку между женой и сыном, не взглянув на них. Тетя Настя и Витька пошли за ним. У крыльца дядя Петя остановился и вытянул в сторону левую руку. Тетя Настя проворно подошла к нему, и он опустил руку ей на плечо. Так они поднялись на террасу, а потом вошли в комнату. И когда дядя Петя поднимался на крыльцо, под его ногами скрипели сухие доски ступенек. Прежде чем войти в комнату, дядя Петя остановился и громко сказал:

– Запомни, Настя, скажут три человека: ты пьяный, – ложись и спи, хоть вина и не нюхал.

Дядя Петя как будто обращался к тете Насте, но мы-то поняли, кого он имел в виду. Мы подошли к ограде. Катя сказала:

– Тетя Настя совсем не похожа на маму. – Катя часто говорила невпопад. Мы к этому привыкли и не обращали на ее слова внимания.

На террасу вышел Витька, сказал:

– Я дома останусь.

– Что случилось? – спросила Женя.

Витька спустился с крыльца и подошел к забору.

– Сам не знаю…

– Он что-нибудь говорит? – спросил Сашка.

– На терраске про пьяного сказал. Еще ужинать попросил, а больше ничего не говорит.

– Афоризм, – сказал Сашка.

– Ладно, идите. Женя, не обижайся: из дома сейчас уходить неудобно.

– Что я, дура? Завтра, как встанешь, приходи. В шесть часов встанешь – в шесть приходи…

– Отец твой ругаться не будет?

– Глупости. Пусть только попробует…

Мы никогда не обращали внимания на настроение Жениного отца и совершенно не интересовались, что он о нас думает. Не трогали меня и крики Сашкиной мамы. А вот перед дядей Петей я чувствовал себя в чем-то виноватым. Напрасно я повторял себе, что никакой вины перед дядей Петей за нами нет, на душе у меня все равно было погано, словно я совершил какое-то предательство. По Сашкиному лицу я видел, что ему тоже не по себе.

Витька стоял у ограды, пока мы не завернули за угол.

– Зло берет. Человек сдает завтра последний экзамен, а ему треплют нервы, – сказала Женя.

– Тебя часто берет зло. Ты тоже вчера на пляже кричала на Витьку за училище, – сказал Сашка.

– Глупости, я вовсе не кричала. Я просто говорила, что его могут послать в город, где нет консерватории.

– Правда, куда вас пошлют? В какой город? В какое училище? Мы ведь так ничего и не знаем, – сказала Катя.

– Они не знают, а мы знаем! Нам самим никто ничего об этом не сказал.

– Зайдем к Алеше, – сказал я, когда мы вышли на широкую улицу.

Мальчишки пробовали запустить змея – пустое занятие при таком безветрии. Мальчишка в порванной на плече рубахе надсадно орал:

– Выше поднимай, выше!

Он сгибался, чтобы посильнее крикнуть, и от азарта поднимал то одну, то другую ногу. На другом квартале его напарник держал над головой змея и тоже орал:

– Да натягивай ты, руки устали…

Пока я смотрел на мальчишек, на душе у меня стало легче. До сих пор, когда я вижу мальчишек, мне веселее становится жить. На оградах сидели сытые коты и, не мигая, смотрели зелеными глазами в море, где виднелись черные черточки рыбачьих лодок. К трамвайному кругу шли пересыпские девчонки. В город они всегда ходили одни. Им, а еще больше их кавалерам сильно попадало от пересыпских ребят, но девочки на Пересыпи были не из тех, кого можно было запугать.

На углу мы встретили Нюру. Она шла босиком в шикарном крепдешиновом платье и несла в руке лакированные туфли.

– Пришло ваше начальство. Идите быстрей, а то уйдет, – сказала она.

Наверно, Алеша увидел нас в окно, потому что, когда мы подошли к дому, он уже стоял на терраске без рубахи и босой. Он откинул назад волосы, сказал:

– Все в порядке, профессора. Не прозевайте завтра газету.

Алеша явно хотел от нас отделаться. Его шуточки мы хорошо знали. Газета сейчас нас меньше всего интересовала. Я прошел к терраске, а Сашка с девочками остался за калиткой.

– Порядок есть порядок. Рассказывай, какой разговор был с Витькиным отцом, – сказал я и сел на ступеньку крыльца.

Алеша попробовал отшутиться.

– Отчет требуете? До конференции еще два месяца, потерпите, – сказал он.

– Какой разговор был с Витькиным отцом?

– Вот пристали! Самый обыкновенный. Колесников объяснил Аникину: нельзя плыть в шторм поперек волны – опрокинет.

– Мы же тебя просили не доводить дела до скандала.

– Никакого скандала не было. А политическую кампанию срывать не позволим.

– Какую кампанию? При чем тут кампания?

– Политграмотой будем заниматься? Давайте займемся. Вы же знаете международную обстановку. Надо привлечь молодежь в армию. В школе вы самые видные. На будущий год за вами в училище потянутся другие. Понятно?

– Понятно. Мы самые видные. Но зачем обижать Витькиного отца?

– Пусть сам на себя обижается. Политическую кампанию никому срывать не позволим. Ясно? Тогда топайте домой. Я еще не ужинал.

– Мы-то уйдем, а дядю Петю зря обидели. – Я пошел к калитке.

Из комнаты Алешина мама спросила:

– Какую рубаху приглаживать? Голубую?

– Еще один вопрос, – крикнул Сашка. – В какой город и в какое училище поедем?

– Куда дадут разнарядку, туда и поедем…

Алеша ушел в комнату. Сашка сказал, когда я вышел за калитку:

– Ничего себе постановочка вопроса…

От разговора с Алешей настроение у нас не улучшилось. Мы проводили Женю домой и сели в трамвай. Трамвай был переполнен и скрежетал тормозами на спуске. Инку и Катю мы затолкали на площадку, а сами висели на подножке. Инка держала меня за руку выше локтя. Она сжимала пальцами мой напряженный мускул, так, словно боялась, что я упаду. Трамвай медленно сползал вниз. Столбы фонарей прятались между деревьев, и горящие в листве лампочки были похожи на бледные желтки. Закрывались магазины, и продавцы в халатах опускали крючками жалюзи.

Мы сошли на Приморском бульваре. Люди кружили по набережной из конца в конец, сидели на скамьях, в павильоне «Мороженое», говорили и смеялись. И от этого над набережной стоял легкий, радостный гул. Он был раздельным вблизи и слитным в отдалении, мешал и не мешал слышать смех и обрывки фраз. В этот вечер зацвели левкои и душистый табак. Их пряный сильный запах стоял в воздухе, как запах дорогих духов, когда мимо проходит красивая и уже не очень молодая женщина. Почему-то большинство женщин, когда им за тридцать, сильно душатся.

Сашку и Катю мы потеряли и не подумали их искать: мы как-то сразу забыли о них. Мы шли вдвоем навстречу людскому течению и, когда нас разъединяли, спешили навстречу друг другу. Инке надоело так идти. Она обошла разъединивших нас мужчину и женщину и взяла меня под руку. Я прижал локтем ее ладонь. Мы еще никогда так не ходили, и я боялся посмотреть на Инку. Я как-то вдруг обратил внимание на то, чего раньше не замечал: встречные мужчины пристально смотрели на Инку. Она спокойно шла под их взглядами в модном платье, в туфлях-лодочках, сделанных на заказ знаменитым в городе греком-сапожником. А я шел рядом с ней в бумажных брюках, мятых, с пузырями на коленях, в туфлях из коричневой парусины с кожаными носками и в клетчатой рубахе-ковбойке, вылинявшей и пропахшей потом. Я стал перехватывать взгляды мужчин и нагло ухмылялся им в лицо. В ушах у меня возник какой-то шум, и я не сразу догадался, что это бьется мое собственное сердце.

На набережной было сравнительно светло, но от фонарей уже расходились бледные лучи. Инка спросила:

– Хочешь, чтобы я была врачом?

– Ты об этом подумала, когда мы стояли возле Жениного дома?

– Да. А как ты догадался?

Я сам не знал. Это произошло как-то само собой. У меня так иногда бывало, когда я вдруг обо всем догадывался.

– Тебе было очень одиноко, когда ты смотрела на тополя. Правда?

– Правда! А как ты догадался?

– Я подумал, что после нашего отъезда ты останешься совсем одна. А об остальном я догадался только сейчас.

– Так ты хочешь, чтобы я была врачом?

– Я-то хочу. Но ведь тебе трудно дается химия и зоология.

– Вы считаете меня дурой какой-то. А я совсем не дура. Я же очень способная. Ты сам говорил, что я способная.

– Способная. Но у тебя в голове ветер.

– Совсем не ветер. Мне просто скучно. Сколько раз я говорила себе: все, начинаю заниматься! Но потом мне становилось скучно. Разве я виновата, что мне делается скучно? Ведь я сама не хочу, чтобы было скучно.

Мы не заметили, что кончилась набережная, и теперь шли по улице Сталина. Это была центральная улица города. Раньше она называлась Симферопольской, потому что от нее начиналось Симферопольское шоссе. Переименовали ее недавно, и по этому случаю в городе был митинг. Но еще долго улицу называли по-старому – не привыкли.

Было темно. Ветви акаций касались крыш домов и закрывали небо. На углах горели фонари, но свет от них с трудом пробивался сквозь густую листву. По мостовой изредка проезжали освещенные трамваи. Тогда сразу становилось видно, как много на улице людей. Но люди нам не мешали. Наоборот, оттого, что в темноте рядом с нами разговаривали и смеялись люди, мы чувствовали себя свободней.

– Инка, почему ты меня любишь?

Как только я это спросил, я тут же оглох от гула в ушах.

– Я не знаю. А ты почему?

Я тоже не знал. Этого, наверно, никто не знает. Но я хотел знать.

– Ты такая красивая, а я тебя все время ругаю…

– Правда, красивая? – Я почувствовал тепло Инкиной щеки у себя на плече.

– Очень красивая. На бульваре все на тебя оглядывались.

– Я знаю…

– Откуда? Ты же не смотрела по сторонам.

– Я только притворяюсь, что не смотрю. На самом деле я все замечаю. У меня, наверно, глаза так устроены: я смотрю перед собой, а все замечаю, Кто как одет, и как выглядит, и как на меня смотрит.

Я положил ладонь на Инкины пальцы: она по-прежнему сжимала мой локоть. Так мы шли и молчали и уже не знали, сколько времени шли. Я убирал руку, только когда мы проходили под фонарем, а потом снова брал Инкины пальцы, и они были такие нежные и тонкие, что мне становилось больно, когда я их сжимал.

Мы прошли маленький сквер, пересекли площадь. За площадью начинался курорт. Он тянулся до самых Майнаков – соленых рапных озер. Справа в темноте лежал пустырь. На нем уже два года строили городской стадион, но пока поставили только футбольные ворота. Проезжавший трамвай осветил свежевыструганные перекладины. А слева, за низкими заборами из ракушечника, поднимались к звездному небу темные купола санаторных парков.

Мы повернули на Морскую улицу. До Инкиного дома осталось три квартала, и мы пошли медленней. С утра и до вечера улица бывала полна людей: по ней ходили на пляж и в курзал. А сейчас на улице, кроме нас, никого не было. Инка сказала:

– Мужчина интересен своим будущим, а женщина – прошлым. Правда, правда, я в какой-то книге читала. Как ты думаешь, что значит – прошлым?

Я никак не думал. Думать мне совершенно не хотелось. Но я привык отвечать на любой Инкин вопрос. Главное начать, а потом всегда что-нибудь приходило в голову.

– Вот у тебя будущее, – сказала Инка. – Ты добьешься всего, чего захочешь. Ты очень умный и все умеешь. Папа и мама тоже так говорят. Они говорят: ты еще мальчик, но у тебя большое будущее. Значит, ты интересный? А какое у меня прошлое? Никакого.

– Инка, зачем тебе прошлое? У тебя тоже будущее. Сначала бывает только будущее. А потом оно становится прошлым. По-моему, будущее интересней.

Инкины лодочки постукивали об асфальт кожаными подошвами, а моих шагов не было слышно: мои туфли со стертыми каблуками были на резине.

За чугунной решеткой светились окна пятиэтажного дома с тремя подъездами, и над каждым горела лампочка. Свет пробивался на улицу сквозь густую листву деревьев, и чугунная решетка поблескивала.

– Представь себе – это наш дом. Не мой, а наш. Понимаешь? Мы были на концерте и пришли к себе домой… Это же только будущее, правда? А ты говоришь: будущее интересней. Я хочу, чтобы все уже было прошлым, чтобы ты уже кончил училище…

– Ты уже об этом говорила.

– Ну и что же, что говорила. Я могу об этом все время говорить.

На углу под фонарем прошли двое – мужчина и женщина. Инка сказала:

– Совсем забыла. Мама одна дома. "Папа на ночных полетах, а мама одна дома. Ты знаешь, как она не любит быть одна, когда папа на ночных полетах.

Я перебирал Инкины пальцы и молчал. В темноте, приближаясь, легко и гулко постукивали об асфальт женские каблучки и рядом шаркали тяжелые шаги мужчины. Шаги обоих были неторопливы и размеренны.

– Такая ночь создана для любви. Все еще сердитесь? – спросил мужчина.

– Нет. Я просто устала, – ответила женщина.

Они шли вдоль решетки, и на них падали пятна света. Они прошли мимо нас, но мы не могли разглядеть их лица. Через несколько шагов уже никого не было видно. В воздухе стоял запах духов.

– Вернемся к морю, – сказал мужчина.

– Нет. У моря все кажется таким ничтожным.

Голоса удалялись.

– А я только в море перестаю ощущать свое ничтожество, – сказал мужчина. Слов женщины мы не услышали, а может быть, она и не ответила.

– Это Жестянщик?

– Кажется. Голос, во всяком случае, похож.

– Хочешь, пойдем к морю? Это ничего, что мама одна. Хочешь?

– Нет. – Голос был мой. Но сказал это не я: я не хотел, чтобы Инка уходила.

– Тогда проводи меня до подъезда.

Я толкнул плечом калитку, и она легко открылась. Мы прошли по асфальтовой дорожке между клумб к Инкиному подъезду. Инка держала меня под руку. Если Инкина мама смотрела в окно, она нас уже увидела. Инка тоже об этом подумала.

– Это ничего, – сказала она. Инка свободной рукой открыла дверь и легонько потянула меня за собой. Дверь с гулом захлопнулась. Нас обступила чуткая к звукам тишина пустынных лестниц. Свет сочился со второго этажа, и каменные ступени поблескивали. Инки рядом со мной не было. За лестницей светились ее глаза. Когда она отошла от меня, я не помнил. Инка подняла руки. Не знаю, как я об этом догадался: рук ее я не видел. Горячие и чуть влажные ладони сжали мои уши. К губам прикоснулись Инкины губы. Мне показалось, я падаю. И я бы, наверно, упал. Но сзади была стена, и я стукнулся спиной о трубу водяного отопления.

– Больно?

Я не узнал Инкиного голоса. Боли от удара я не почувствовал, но мне стало больно от Инкиного голоса, встревоженного, преданного, нежного. Я смутно помню все, что делал потом. Я только помню ощущение того, что было. Инкины руки легли на мои плечи, но я не почувствовал тяжести. Я в это время обнимал ее ноги и прикоснулся губами к колену: оно было мягким и теплым, таким, как я представлял его себе у Жени в саду.

– Я упаду, – сказала Инка. Ее губы почти касались моего уха. Удивительно, как много можно сказать голосом, куда больше, чем словами. Голосом Инка сказала: я боюсь упасть, но, если хочешь, можешь не обращать на это внимания. Все сразу стало на свое место: я снова почувствовал свою власть над Инкой. Я отпустил ее ноги и поднялся. Где-то наверху хлопнула дверь. Инка сказала:

– Это на пятом этаже.

Мы подошли к лестнице, и Инка положила руку на перила.

– Не смей больше носить такие короткие платья.

– Но ведь все носят…

– Нет, не все, Женя не носит.

– У Жени некрасивые ноги.

– Зато у тебя чересчур красивые.

– А разве плохо? Когда ты правда захочешь, ты мне скажешь, и я не буду носить короткие платья. Скажи по совести: ты же не хочешь?

Я сам не знал, чего хочу. Я даже не знал, хочу ли, чтобы Инка, как и прежде, беспрекословно меня слушалась.

– Завтра пойдем в курзал. До шести часов занимайся, а в шесть я за тобой зайду.

– Ты мне не ответил.

– Завтра отвечу.

– Нет, сегодня, – Инкина рука белела на перилах, и я поцеловал ее. Сам не знаю, как мне это пришло в голову. Кто-то не спеша спускался по лестнице. Остановился. Зажег спичку: наверно, прикуривал. Инка тоже прислушивалась.

– Еще далеко, – сказала она.

– Иди…

Инка поднялась на одну ступеньку, потом на другую. Она поднималась лицом ко мне, и руки ее медленно перебирали перила. Потом она повернулась и побежала наверх. Когда мне приходилось подниматься по лестнице, то я перепрыгивал сразу несколько ступенек. Инка бежала, пересчитывая обеими ногами каждую. От этого лестница снизу доверху наполнилась шумом. Инка жить не могла без шума.