Из Сандене мы отправились в Ольден, и в Ольдене Джейк расплатился за машину, от которой нам пришлось отказаться: она слишком дорого обходилась. Теперь я уже привык, что он за все расплачивается, и не испытывал стыда. Он не был просто кем-то, кого я встретил, — он стал частью меня и частью моей жизни.
Порой я размышлял, кем бы был без него, — ведь прежде никто в моей жизни ничего для меня не значил, а годы, проведенные дома, были просто отрезком времени, который прошел совершенно бессмысленно.
Теперь моя прежняя жизнь казалась мне какой-то выдуманной. Я был тогда жалкой фигуркой, скорчившейся в тени моего отца. Личность, наделенная такой властью надо мной, стала ничем по сравнению с таким живым, полнокровным Джейком.
Иногда я думал о своем отце и поражался тому, как легко исчезло величайшее влияние, которое он оказывал на меня двадцать один год, — отпало само собой, без моего ведома. Я знал, что, если бы вернулся домой и за мной закрылись большие ворота парка, меня бы это уже не навело на мысль о заточении, и я бы прошел по подъездной аллее, обсаженной каштанами, и деревья казались бы мне не такими большими, как прежде, — теперь это была бы просто аллея, а не часовые мрачной темницы. А когда я наконец завидел бы серый каменный дом, он не вызвал бы у меня дрожи — ведь все это осталось в прошлом и было связано с ушедшим детством, и я смотрел бы на эти знакомые картины, когда-то заставлявшие меня страдать, новыми глазами. Теперь они не могли бы мной завладеть — ни дом, ни сад, ни тень моего отца, сидевшего у своего стола возле открытого окна библиотеки, — точно так же, как не может завладеть ребенком сон: он просыпается утром и, увидев добрый, чудесный свет дня, знает, что кошмары темной ночи лишь пригрезились ему и уже исчезли.
Единственное, что я сделал, чтобы избавиться от своих призраков, — это встретил Джейка, который стал моей силой и совестью, моим учителем и спутником, он стер все воспоминания о горечи и угнетении своим взглядом, улыбкой, вовремя сказанным словом. И мой дом превратился в сонную обитель посреди тихого сада, а мой отец — в грезящего поэта, без тени презрения во взгляде. Я больше не питал к ним ненависти; они были всего лишь рисунком на ширме, которая была теперь свернута и убрана навсегда.
Я плыл на корабле, и ветер бил мне в лицо, я бродил по чужим городам, я ездил верхом в горах, я спал под белым небом, я занимался любовью с девушкой — все эти мгновения я пережил и забыл, и это были всего лишь новые рисунки на той ширме.
Остался только Джейк, и больше мне ничего не было нужно: он рядом со мной, и впереди у нас долгие дни и ночи, смех и разговоры, дорога и солнце.
Мы остановились на пару дней в Ольдене, потому что Джейку хотелось взглянуть на ледник Бриксдоль, а мне — обследовать фиорд на лодке. Потом снова вернулись к карте и увидели дорогу, которая ведет к Мараку, другому фиорду. А если свернуть на восток у Гриотли, то, проделав переход примерно в сто километров, мы добрались бы до Отты, где проходила железнодорожная ветка от Тронхейма в Осло.
От Ольдена до Гриотли было около пятидесяти километров. Нам повезло: удалось раздобыть места в открытом вагоне, специально приспособленном для туристов, направлявшихся в Марак, и таким образом с комфортом проделать часть пути.
Мне к тому времени уже надоели фиорды, хотелось чего-то новенького.
В Гриотли мы не нашли ни автомобилей, ни лошадей, и нам не оставалось ничего иного, как идти пешком. Мы прикинули, что если будем делать двадцать миль в день, то доберемся до Отты и железной дороги примерно за пять дней.
Сложив свои пожитки в рюкзаки и закинув их за плечи, мы выступили из Гриотли. Время для нас ничего не значило, спать мы могли в горах или в крестьянской хижине, а пищу добывать по дороге.
Можно было сделать передышку когда заблагорассудится и возобновить путь, когда пожелаем. Погода была великолепная, мы были вместе и ни о чем не беспокоились.
Все было так, как тогда в горах, когда мы ехали из Фагернеса в Лордель, а фиордов, парохода и девушки словно бы и никогда не было вовсе — настолько мало я о них думал. Кажется, я почти ни о чем не думал во время этого шестидневного перехода из Гриотли в Отту. Ничего, кроме солнца, которое сияло, ветра, который дул мне в лицо, и дороги у меня под ногами, не имело значения, — время от времени мы сворачивали с дороги на каменистые горные тропинки. Я сбрасывал рюкзак и ложился под деревьями, уткнувшись лицом в руки, и слушал шум водопада.
Когда мы были в горах, душу наполняли покой и ликование, я ощущал тоску от сознания красоты, которая была для меня недосягаема, и от безмолвного стремления подняться над собой — ошеломляли великолепие осязаемых вещей, ощущение земли, воды, льющейся мне на руки, запах деревьев, шумящих над головой. Словом, сознание того, что ты есть, что живешь в этом мире.
Там, в горах, Джейк был главным, а я беззаботно трусил на лошади, следуя за ним; я был потрясен всем, что меня окружало, и смущен мыслями, приходившими мне в голову, и безмолвным экстазом. Здесь я шагал в гору по тропинке, поросшей травой, окликая Джейка, а он шел за мной. Порой я оказывался на дороге один, сильно опередив его, и, повинуясь какому-то инстинкту, несся вприпрыжку, как мальчик, раскачивался, повиснув на ветке дерева, швырял камешки в ручей и горланил песни. Потом я останавливался на пригорке и махал Джейку, темная фигура которого виднелась на дороге внизу, и в ожидании его притопывал, наблюдая, как синяя тень проходит через отдаленные холмы, курил сигарету, подняв лицо к солнцу, насвистывал мелодию без слов и улыбался без причины.
Вскоре Джейк нагонял меня, и мы сидели рядом, покусывая стебелек травы, пропуская песок между пальцев и швыряя камешки в долину.
Мне хотелось, чтобы ничего не менялось; пусть бы так длилось вечно.
— Все хорошо, не так ли, Джейк? — спросил я.
— Для меня достаточно хорошо, — ответил он.
— Боже мой, как я счастлив! Не представляю себе, что может быть лучше этого.
Джейк засмеялся, и я знал, почему он смеется.
— Ты никогда не веришь ни одному моему слову, да, Джейк?
— Всегда верю, Дик. Но ты энтузиаст, вот почему я улыбнулся. Я подумал: а что было бы, если бы пошел дождь и изменилось направление ветра?
— Это неважно. Я люблю, когда в лицо дует сильный ветер и идет дождь. Такие вещи не изменили бы моего настроя.
— А что ты теперь думаешь о Лондоне, Дик?
— Как пожелаешь. Я готов. Я потрясающе себя чувствую — я готов ко всему. Ты только представь: ты стоишь на Пиккадилли и смотришь на электрические надписи — перед самым наступлением сумерек, когда свет становится серым и открываются театры, — и повсюду возникают пробки, и пахнет пылью, и доносятся вкусные запахи из ресторанов, и разносчик газет кричит у тебя над ухом… Не так уж плохо, как ты считаешь, Джейк?
— Ты никогда там не жил, и все представляется тебе в виде картинок. Ты вот так и идешь по жизни, не правда ли? — сказал он.
— Ничего не могу с этим поделать. Со мной всегда так было, даже когда я чего-то терпеть не мог. Но здесь мне нравится, Джейк — эта дорога, и холмы за нами, и ручей у наших ног. Я чувствую, что проживаю каждую минуту, и держусь за нее. Мне бы хотелось удержать все это.
— Ты не можешь этого сделать. Когда живешь слишком неистово, минуты ускользают и оказывается, что все пропустил.
— Да, я это почувствовал.
— Сохраняй спокойствие, если можешь, не приходи в неистовство. Тогда ты гораздо сильнее будешь всем этим наслаждаться, особенно после.
— Что значит — «после»?
— Когда все это и то, что будет, останется позади.
— Не будь таким гадким, Джейк. Важно то, что есть сейчас. Я не хочу откидываться на спинку кресла и вызывать мертвые мечты. Воспоминания — какой ужас!
— Это самое лучшее время, — возразил он.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, вот и все, — ответил он.
— Это когда я буду старым, с лысой головой и болью в пояснице?
— Нет, это не имеет ничего общего с тем, что я сказал.
— Я тебя совсем не понимаю. У тебя полно теорий, которые не стыкуются с моими.
— Очень жаль, — улыбнулся он.
— Теперь ты снова смеешься. Ты ужасный человек, Джейк.
— Ничего не могу с собой поделать, когда смотрю на тебя: глаза горят, волосы дыбом — да ты просто сжигаешь себя своими потрясающими идеями.
— И как же я, по-твоему, должен жить? — нахмурился я.
— Да я же просто поддразниваю тебя. Я не прошу, чтобы ты стал другим.
— Тебе бы, верно, хотелось, чтобы у меня были удобные, устойчивые принципы, чтобы я никогда не горячился, а просто принимал жизнь такой, как она есть, вместо того чтобы кидаться ей навстречу.
— Это не так, Дик.
— Хотелось бы. Ты не успокоишься до тех пор, пока не увидишь меня в кресле на колесиках, безразличного ко всему, кроме утренней газеты. Ты будешь разочарован, Джейк: я не доживу до такого.
— Почему ты так думаешь?
— У меня что-то вроде предчувствия, я буду жить на полную катушку, а потом умру…
— Мы все так думаем! — сказал он.
— Нет, со мной так и будет.
— Ты мальчишка, Дик, и все твои мысли мальчишеские. Поверь мне, в один прекрасный день ты проснешься процветающим биржевым маклером, с брюшком, и не сможешь обойтись без утренней чашечки чая.
— И мне это будет по душе?
— Очень даже по душе, — рассмеялся он.
— Ничего на свете не может быть хуже, правда, Джейк?
— Может, конечно. Тебе еще очень повезет с этой чашечкой чая. Попробуй-ка голодать, ходить зимой раздетым, быть прикованным к постели болезнью без надежды на выздоровление.
— Но это очень серьезные вещи, Джейк, когда можно чертыхаться и страдать. А вот что я ненавижу, так это заурядность. Маленькие дни и маленькие ночи. Движение по маленькому кругу, сознание того, что ты ничего не значишь.
— Это вздор, Дик. Подумай о миллионах заурядных людей, которые создают мир. Они едят, и спят, и женятся, и рожают детей, и ходят на службу, и умирают.
— Я не хочу быть таким, — ответил я. — И мне наплевать на остальной мир.
— Ты принадлежишь к нему. И тебе придется с ним считаться.
— Во всяком случае, не сейчас, Джейк. Позволь мне пока плыть по течению.
— А какое я имею к этому отношение?
— Прямое. Ты прекрасно знаешь, что можешь вылепить из меня все, что пожелаешь.
— Это неправда, — медленно произнес он.
— Это правда. Если бы ты сказал: «Дик, тебе нужно писать», я ответил бы: «Да», — и, взяв лист бумаги и карандаш, сидел бы до тех пор, пока не написал бы что-нибудь стоящее, что-нибудь такое, что понравилось бы тебе.
— А что бы ты сделал потом?
— Я послал бы написанное моему отцу и спросил: «Ну, и как тебе это?» И если бы ему не понравилось, я бы рассмеялся, потому что твое мнение — единственное, что имеет значение.
— А ты возлагаешь на меня тяжелую ответственность, Дик.
— Не нужно было меня останавливать, когда я хотел броситься с моста, — сказал я.
— Я вижу. Итак, что бы ни случилось, виноват буду я, да?
— Конечно.
— Даже если ты станешь биржевым маклером?
— Особенно если я стану биржевым маклером.
Джейк засмеялся и отбросил сигарету.
— Пошли, Дик. Нужно поднажать, если мы хотим за два дня добраться до Отты.
— А зачем нам это?
— Нужно же куда-то прийти. — Он поднялся и смотрел на меня сверху, улыбаясь.
— Мне бы хотелось поболтаться здесь, ничего не делая, — возразил я.
— Я знаю. Лень родилась раньше тебя. Если ты еще побудешь в этих краях, то не станешь даже банковским клерком!
— Меня бы устроили острова в Южных морях, Джейк.
— Не сомневаюсь в этом. Спал бы весь день и пил всю ночь, кропал никчемные стихи и занимался любовью с туземными девушками под пальмой.
— Звучит заманчиво, — пробормотал я, жуя стебелек травы.
— Это потому, что я нарисовал красивую картинку. А на самом деле тебя изводили бы мухи и дождь, ты бы сидел, смертельно скучая, со стаканом плохого виски в руке и слушал бы сплетни о местном торговце.
— Я был бы разочарован?
— Конечно ты был бы разочарован. Ты всегда ожидаешь слишком многого.
— Ты ко мне слишком суров, Джейк.
— Вовсе нет.
— О, черт побери! Значит, нам надо поднажать, чтобы попасть в Отту, не так ли?
— Вот именно.
— Ты думаешь, это плохо — вот так плыть по течению? Значит, нам нужно сесть на поезд и отправиться в город, а мне наняться на работу. Так?
— Я думаю, тебе пора собраться, Дик.
— Ты этого хочешь?
— Я тут ни при чем, — нахмурился он. — Я думаю о том, что пойдет тебе на пользу.
— Я хочу знать, что ты чувствуешь.
— Продолжай хотеть.
— Нет, Джейк, скажи мне.
— Сказать что?
— Если бы ты был один, что бы ты сделал? Куда бы ты отправился?
— О, если бы я был один… — Он резко оборвал фразу.
— Да?
— Бог его знает.
— Я полагаю, ты бы отправился на Северный полюс и затерялся среди айсбергов, — сказал я.
— Возможно.
— А вместо этого я навязался на твою голову, и ты должен со мной нянчиться.
— Это верно.
— Я не понимаю, зачем тебе все это.
— Не понимаешь?
— Нет, будь я проклят, если понимаю. Послушай, Джейк, мы действительно должны совладать с миром?
— Думаю, должны.
— Наверное, тебе лучше знать. Джейк, тебе все это надоест, если мы останемся?
— Нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Зачем же тогда возвращаться?
— Из-за тебя.
— Не понимаю.
— Ничего страшного.
— Это все из-за твоей чертовой идеи, что мы расслабимся, если останемся здесь и будем радоваться жизни?
— Именно так.
— А может, нужно просто быть счастливым, когда это возможно?
— Довольно болтать, Дик! Ты будешь спорить до второго пришествия.
— Но ты все еще не ответил на мой вопрос.
— Какой вопрос?
— Хочешь ли ты, чтобы я собрался, как ты говоришь.
— Да, ради твоего же блага.
— А ради тебя?
— Это не так важно.
— Почему ты не хочешь сказать мне?
— Я уже сказал.
С Джейком было бесполезно спорить. Он все время уходил от ответа. Я ругал его на чем свет стоит, а он только смеялся. Я даже попытался его стукнуть, и он опять засмеялся. Мы поднялись и вскинули рюкзаки на спину. Я пошел рядом с ним, гоня перед собой камешек.
— Я тебе надоел, — начал я.
— Похоже на то.
— Ты сыт по горло, вот в чем дело.
— Да.
— Я никудышный спутник. Я ни на что не годен и глуп. Тебе хотелось бы снова оказаться в тюрьме.
— Правильно.
— Джейк, разве ты не можешь хоть на минуту стать серьезным?
— Нет.
Говорить с ним было бесполезно.
— Когда мы доберемся до Отты, нужно будет кое-что решить, — сказал Джейк.
— Что именно?
— Направиться нам на север или на юг.
— Давай взглянем на карту, — предложил я.
Джейк расстелил карту, и мы увидели темную линию, обозначавшую железную дорогу: она проходила через Осло и шла на север, к Тронхейму, на побережье, а в обратном направлении — на юг, к Осло, Стокгольму и Копенгагену.
— Давай подбросим монетку, — сказал я.
Он нашел в кармане монетку.
— Знаешь, это очень серьезно, — улыбнулся Джейк, — и от этого зависит все.
— Давай, — поторопил я, — назови.
— Нет, ты назови.
— Я выбираю «орел».
— Хорошо.
Он подбросил монетку и поймал на ладонь, а потом зажал в кулаке.
— Ну что? — спросил я.
Мы посмотрели. Это был «орел».
— Ты выиграл, — сказал Джейк.
Я снова посмотрел на карту. Я увидел Тронхейм на севере, у большого фиорда, примерно в двухстах сорока километрах от нас, а на юге — Осло и Копенгаген, где мы уже побывали. Но была еще одна ветка, на юго-востоке, пересекавшая границу с неизвестной территорией, которая была обозначена белым цветом на нашей норвежской карте. И поскольку я подумал, что там все другое, и решил, что Джейк выбрал бы Тронхейм, и поскольку мне было абсолютно все равно, я указал пальцем на эту ветку.
— Мы поедем в Стокгольм, — решил я.
Итак, все наше будущее зависело от этой подброшенной монетки и от выбора, который я сделал.
— Еще один город? — спросил Джейк.
— Но ты же этого хотел, не так ли?
— Ради тебя. — Он засунул карту обратно в карман.
— А что выбрал бы ты? — поинтересовался я.
— Пожалуй, Тронхейм.
— Теперь поздно. Вот в Стокгольме я и соберусь.
Мы немного помолчали.
— Я выбрал бы Северный полюс, — вдруг сказал Джейк.
— Почему?
— Это еще дальше, Дик.
— Ты же хотел приехать куда-нибудь, как мне казалось?
— На самом деле не хотел.
— Что ты имеешь в виду?
— Когда я позволяю себе быть эгоистом…
— О чем ты тогда думаешь?
— Я думаю о том, чтобы держаться подальше от городов и от людей, Дик, и о том, чтобы мы жили в горах одни.
— Почему?
— Я не хочу, чтобы ты вырос, — ответил он. И засмеялся надо мной, но я ничего не понял. Мы снова пустились вперед по дороге.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления