Онлайн чтение книги Избранные стихи из всех книг
«Другие стихи»

Запад есть Запад, Восток есть Восток — им не сойтись никогда

До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!

Но ни Запада нет, ни Востока, ни границы, ни расы нет,

Если двое сильных лицом к лицу, будь они хоть с разных планет!

Поднять восстание горных племен на границу бежал Камал,

И кобылу полковника — гордость его — у полковника он угнал.

Чтоб не скользила — шипы ввинтил в каждую из подков,

Из конюшни ее в предрассветный час вывел — и был таков!

Тогда сын полковника, что водил Горных Стрелков взвод,

Созвал людей своих и спросил, где он Камала найдет?

И сказал ему рессалдара [35] Рессалдар — офицер туземной кавалерии из выслужившихся афганцев или индийцев. сын, молодой Мухаммед Хан:

«Людей Камала найдешь ты везде, где ползет рассветный туман;

Пускай он грабит хоть Абазай, хоть в Боннайр его понесло,

Но чтоб добраться к себе домой не минует он форта Букло.

Если ты домчишься до форта Букло, как стрела, летящая в цель,

То с помощью Божьей отрежешь его от входа в Джагайскую щель.

Если ж он проскочит в Джагайскую щель — тогда погоне конец:

На плоскогорье людей его не сочтет ни один мудрец!

За каждым камнем, за каждым кустом скрыты стрелки его,

Услышишь, как щелкнет ружейный затвор, обернешься — и никого».

Тут сын полковника взял коня — злого гнедого коня,

Словно слепил его сам Сатана из бешеного огня.

Вот доскакал он до форта Букло. Там хотели его накормить,

Но кто бандита хочет догнать, не станет ни есть, ни пить.

И он помчался из форта Букло, как стрела, летящая в цель,

И вдруг увидел кобылу отца у входа в Джагайскую щель.

Увидел он кобылу отца, — на ней сидел Камал, —

Только белки ее глаз разглядел — и пистолет достал.

Раз нажал и второй нажал — мимо пуля летит…

«Как солдат стреляешь!» — крикнул Камал, — а каков из тебя джигит?»

И помчались вверх, сквозь Джагайскую щель — черти прыщут из-под копыт, —

Несется гнедой как весенний олень, а кобыла как лань летит!

Ноздри раздув, узду натянув, мундштук закусил гнедой,

А кобыла, как девочка ниткой бус, поигрывает уздой.

Из-за каждой скалы, из любого куста целится кто-то в него,

Трижды слыхал он, как щелкнул затвор, и не видал никого.

Сбили луну они с низких небес, копытами топчут рассвет,

Мчится гнедой как вихрь грозовой, а кобыла — как молнии свет!

И вот гнедой у ручья над водой рухнул и жадно пил,

Тут Камал повернул кобылу назад, ногу всадника освободил,

Выбил из правой руки пистолет, пули выкинул все до одной:

«Только по доброй воле моей ты так долго скакал за мной!

Тут на десятки миль окрест — ни куста, ни кучки камней,

Где б не сидел с винтовкой в руках один из моих людей!

И если б я только взмахнул рукой (а я и не поднял ее!),

Сбежались бы сотни шакалов сюда, отведать мясо твое!

Стоило мне головой кивнуть — один небрежный кивок —

И коршун вон тот нажрался бы так, что и взлететь бы не смог!»

А сын полковника отвечал: «Угощай своих птиц и зверей,

Но сначала прикинь, чем будешь платить за еду на пирушке твоей!

Если тысяча сабель сюда придет кости мои унести —

По карману ли вору шакалий пир? Сможешь — так заплати!

Кони съедят урожай на корню, а люди — твоих коров,

Да чтоб зажарить стадо твое, сгодятся крыши домов,

Если считаешь, что эта цена справедлива — так в чем вопрос,

Шакалов, родственников своих, сзывай на пирушку, пес!

Но если сочтешь ты, что заплатить не можешь цены такой,

Отдай сейчас же кобылу отца, и я поеду домой».

Камал его за руку поднял с земли, поставил и так сказал:

«Два волка встретились — и ни при чем ни собака тут, ни шакал!

Чтоб я землю ел, если мне взбредет хоть словом тебя задеть:

Но что за дьявол тебя научил смерти в глаза глядеть?»

А сын полковника отвечал: «Я — сын отца своего.

Клянусь, он достоин тебя — так прими эту лошадь в дар от него!»

А кобыла уткнулась ему в плечо, побрякивая уздой.

Нас тут двое — сказал Камал, — но ближе ей молодой!

Так пусть она носит бандитский дар — седло и узду с бирюзой,

Мои серебряные стремена и чепрак с золотой тесьмой.

А сын полковника подал ему пистолет с рукояткой резной:

«Ты отобрал один у врага — возьмешь ли у друга второй?»

«Дар за дар, — отвечал Камал, — и жизнь за жизнь я приму:

Отец твой сына ко мне послал — своего отправлю к нему.

Свистнул Камал, и тут же предстал его единственный сын.

«Вот командир горных стрелков — теперь он твой господин.

Ты всегда будешь слева с ним рядом скакать, охранять его в грозный час,

До тех пор, пока или я, или смерть не отменят этот приказ.

Будешь служить ему ночью и днем, теперь своей головой

За него и в лагере, и в бою отвечаешь ты предо мной!

Хлеб его королевы ты будешь есть, его королеве служить,

Будешь против отца воевать и Хайбер [36] Хайберский перевал — естественные ворота из Индии в Афганистан. от меня хранить,

Да так, чтоб тебя повышали в чинах, чтоб знал я: мой сын — рессалдар,

Когда поглазеть на казнь мою сойдется весь Пешавар [37] Пешавар — город на тогдашней границе Индии и Афганистана в 8 км от Хайберского перевала.!»

И взглянули парни друг другу в глаза, и не был взгляд чужим:

И клятву кровными братьями быть хлеб-соль закрепили им.

Клятву кровными братьями быть закрепили дерн и огонь,

И хайберский нож, на котором прочтешь тайну всех Господних имен.

Сын полковника сел на кобылу отца, сын Камала скакал на гнедом,

И к форту, откуда уехал один, примчались они вдвоем.

А им навстречу конный разъезд — двадцать сабель враз из ножен:

Крови горца жаждал каждый солдат, всем был известен он.

«Стойте, — крикнул полковничий сын, — сабли в ножны! Мы с миром идем

Тот, кто вчера бандитом был, стал сегодня горным стрелком».

Запад есть Запад, Восток есть Восток, им не сойтись никогда

До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!

Но ни Запада нет, ни Востока, ни стран, ни границ, ни рас,

Если двое сильных лицом к лицу встретятся в некий час!

Он умирал, Удаи Чанд,

Во дворце на кругом холме.

Всю ночь был слышен гонга звон.

Всю ночь из дома царских жен

Долетал приглушенный, протяжный стон,

Пропадая в окрестной тьме.

Сменяясь, вассалы несли караул

Под сводами царских палат,

И бледной светильни огонь озарял

Ульварскую саблю, тонкский кинжал,

И пламенем вспыхивал светлый металл

Марварских нагрудных лат.

Всю ночь под навесом на крыше дворца

Лежал он, удушьем томим.

Не видел он женских заплаканных лиц,

Не видел опущенных черных ресниц

Прекраснейшей Бунди, царицы цариц,

Готовой в могилу за ним.

Он умер, и факелов траурный свет,

Как ранняя в небе заря,

С башен дворца по земле пробежал —

От речных берегов до нависших скал.

И женщинам плакать никто не мешал

О том, что не стало царя.

Склонившийся жрец завязал ему рот.

И вдруг в тишине ночной

Послышался голос царицы: — Умрем,

Как матери наши, одеты огнем,

На свадебном ложе, бок о бок с царем.

В огонь, мои сестры, за мной!

Уж тронули нежные руки засов

Дворцовых дверей резных.

Уж вышли царицы из первых ворот.

Но там, где на улицу был поворот,

Вторые ворота закрылись, — и вот

Мятеж в голубятне затих.

И вдруг мы услышали смех со стены

При свете встающего дня:

— Э-гей! Что-то стало невесело тут!

Пора мне покинуть унылый приют,

Коль дом погибает, все крысы бегут.

На волю пустите меня!

Меня не узнали вы? Я — Азизун.

Я царской плясуньей была.

Покойник любил меня больше жены,

Но вдовы его не простят мне вины!.. —

Тут девушка прыгнула вниз со стены.

Ей стража дорогу дала.

Все знали, что царь больше жизни любил

Плясунью веселую с гор,

Молился ее плосконосым божкам,

Дивился ее прихотливым прыжкам

И всех подчинил ее тонким рукам —

И царскую стражу, и двор.

Царя отнесли в усыпальню царей,

Где таятся под кровлей гробниц

Драгоценный ковер и резной истукан.

Вот павлин золотой, хоровод обезьян,

Вот лежит перед входом клыкастый кабан,

Охраняя останки цариц.

Глашатай усопшего титул прочел,

А мы огонь развели.

«Гряди на прощальный огненный пир,

О царь, даровавший народу мир,

Властитель Люни и Джейсульмир,

Царь джунглей и всей земли!»

Всю ночь полыхал погребальный костер.

И было светло как днем.

Деревья ветвями шуршали, горя.

И вдруг из часовни одной, с пустыря,

Женщина бросилась к ложу царя,

Объятому бурным огнем.

В то время придворный на страже стоял

На улице тихих гробниц.

Царя не однажды прикрыл он собой.

Ходил он с царем на охоту и в бой,

И был это воин почтенный, седой

И родич царицы цариц.

Он женщину видел при свете костра,

Но мало он думал в ту ночь,

Чего она ищет, скитаясь во мгле

По этой кладбищенской скорбной земле,

Подходит к огню по горячей золе

И снова отходит прочь.

Но вот он сказал ей: — Плясунья, сними

С лица этот скромный покров.

Царю ты любовницей дерзкой была,

Он шел за тобою, куда ты звала,

Но горестный пепел его и зола

На твой не откликнутся зов!

— Я знаю, — плясунья сказала в ответ, —

От вас я прощенья не жду.

Творила я очень дурные дела,

Но пусть меня пламя очистит от зла,

Чтоб в небе я царской невестой была.

Другие пусть воют в аду!

Но страшно, так страшно дыханье огня,

И я не решусь никогда!

О воин, прости мою дерзкую речь:

Коль ты запятнать не боишься свой меч,

Ты голову мне согласишься отсечь?

И воин ответил: — Да.

По тонкому, длинному жалу меча

Струилась полоскою кровь,

А воин подумал: «Царица-сестра

С почившим супругом не делит костра,

А та, что блудницей считалась вчера,

С ним делит и смерть и любовь!»

Ворочались бревна в палящем огне,

Кипела от жара смола.

Свистел и порхал по ветвям огонек

Голубой, как стального кинжала клинок.

Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег

Это Бунди-царица была.

Снова мы вернулись в порт — семь морских волков.

Пей, гуляй, на Рэдклиф-стрит хватит кабаков.

Краток срок на берегу — девки, не зевай!

Протащили «Боливар» мы через Бискай [38] Бискай — Бискайский залив (между северной Испанией и Бретанью вдоль атлантического побережья Франции), славится частыми и сильнейшими бурями.!

Погрузились в Сандерленде, фрахт — стальные балки,

Только вышли — и назад: скачет груз козлом.

Починились в Сандерленде и поплыли валко:

Холодрыга, злые ветры, бури — как назло.

Корпус, гад, трещал по швам, сплевывал заклепки,

Уголь свален на корме, грузы — возле топки,

Днище будто решето, трубы — пропадай.

Вывели мы «Боливар», вывели в Бискай!

Маяки нам подмигнули: «Проходи, ребята!»

Маловат угля запас, кубрик тоже мал.

Вдруг удар — и переборка вся в гармошку смята,

Дали крен на левый борт, но ушли от скал.

Мы плелись подбитой уткой, напрягая душу,

Лязг как в кузнице и стук — заложило уши,

Трюмы залиты водой — хоть ведром черпай.

Так потрюхал «Боливар» в путь через Бискай!

Нас трепало, нас швыряло, нас бросало море,

Пьяной вцепится рукой, воет и трясет.

Сколько жить осталось нам, драли глотки в споре,

Уповая, что Господь поршень подтолкнет.

Душит угольная пыль, в кровь разбиты рожи,

На сердце тоска и муть, ноги обморожены.

Проклинали целый свет — дьявол, забирай:

Мы пошли на «Боливаре» к дьяволу в Бискай!

Нас вздымало к небесам, мучило и гнуло,

Вверх и вниз, и снова вверх — ну не продохнуть,

А хозяйская страховка нас ко дну тянула,

Звезды в пляске смерти нам освещали путь.

Не присесть и не прилечь — ничего болтанка!

Волны рвут обшивку в хлам — ржавая, поганка!

Бешеным котом компас скачет, разбирай,

Где тут север, где тут юг, — так мы шли в Бискай!

Раз взлетели на волну, сверху замечаем:

Мчит плавучий гранд-отель, весь в огнях кают.

«Эй, на лайнере! — кричим. — Мы тут загораем,

Вам, салаги, бы сюда хоть на пять минут!»

Тут проветрило мозги нам порывом шквала.

Старый шкипер заорал: «Ворот закрепляй!»

«Ну-ка, парни, навались, румпель оторвало!»

Без него, на тросах — так мы прошли Бискай!

Связка сгнивших планок, залитых смолой,

Приплелась в Бильбао, каждый чуть живой.

Хоть не полагалось нам достичь земли,

Мы надули Божий Шторм, Море провели.

Снова мы вернулись в порт, семь лихих ребят.

Миновали сто смертей, нам сам черт не брат.

Что ж, хозяин, ты не рад, старый скупердяй

Оттого что «Боливар» обыграл Бискай?

Разделён на тысячи взводов

(Ни значков, ни знамен над ним),

Ни в каких он не числится списках,

Но прокладывает путь другим!

Отцы нас благословляли,

Баловали как могли, —

Мы ж на клубы и мессы плевали:

Нам хотелось — за край земли!

(Да, ребята),

Хоть пропасть — но найти край земли!

И вот —

Те жизни портят работорговцам,

Эти шныряют среди островов,

Одни — подались на поиски нефти,

Другие куда-то спасать рабов,

Иные бредут с котелком и свэгом [40] Свэг — скатка из одеяла, служащая также вместо заплечного мешка, в которую завернуты все нехитрые пожитки австралийского сезонного рабочего или бродяги.

В седых австралийских степях,

Другие к Радже нанялись в Сараваке [41] Саравак — государство на о. Борнео (основное население — даяки). В течение второй половины 19 века Саравак управлялся т. н. Белым Раджой. Последний Белый Раджа передал власть над Сараваком Англии в самом конце того же века.,

А кто — в Гималайских горах…

Кто рыбку удит на Занзибаре,

Кто с тиграми делит обед,

Кто чай пьет с добрым Масаем [42] Macau — многочисленное племя из народов банту, живет в основном в Кении.,

А кого и на свете нет…

Мы ныряли в заливы за жемчугом,

Голодали на нищем пайке,

Но с найденного самородка

Платили за всех в кабаке [43] Но с найденного самородка / Платили за всех в кабаке — имеется в виду обычай австралийских золотоискателей обмывать богатую находку (подробнее см. в цикле рассказов австралийского писателя, последователя Киплинга Генри Лоусона «Шапка по кругу»)..

(Пей, ребята!)

Мы смеялись над миром приличий

(Для нас ведь давно его нет!),

Над дамами, над городами,

Над теми, на ком белый жилет,

Край земли — вот наши владенья,

Океан? — Отступит и он!

В мире не было заварухи

Где не дрался бы наш легион!

Мы прочтем перед армией проповедь,

Мы стычки затеем в церквах,

Не придет нас спасать канонерка

В негостеприимных морях,

Но если вышли патроны, и

Никуда не податься из тьмы, —

Легион, никому не подчиненный,

Пришлет нам таких же, как мы

(Отчаянную братву) ,

Хоть пять сотен таких же, как мы!

Так вот — за Джентльменов Удачи

(Тост наш шепотом произнесен),

За яростных, за непокорных,

Безымянных бродяг легион!

Выпьем, прежде чем разбредемся,

Корабль паровоза не ждет —

Легион, не известный в штабах —

Опять куда-то идет.

Привет!

По палаткам снова!

Уррра!

Со свэгом и котелком.

Вот так!

Вьючный конь и тропа.

Шагай!

Фургон и стоянка в степи…

Любовь и Смерть, закончив бой,

Сошлись в таверне «Род людской»

И, выпив, побросали спьяну

Они в траву свои колчаны.

А утром поняли, что вот

Где чья стрела — черт не поймет!

И стали собирать скорей

В траве любовь и жизнь людей,

Не видя в утреннем тумане,

Чьи стрелы были в чьем колчане:

Смерть кучу стрел Любви взяла

И только позже поняла,

Что эти стрелы ей отвратны.

Ну, а Любовь взяла, понятно,

Смертельных стрел весьма немало,

Которых вовсе не желала.

Вот так в таверне роковой

Произошел конфуз большой:

Но кто и чьей сражен стрелой?

Влюбляется старик седой

И умирает молодой.

Читай теперь сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской.

Весь город золото ему давал,

И караваны бирюзу возили,

И он в почете был у Короля,

Никто не смел его ни обокрасть,

Ни словом грубым как-нибудь обидеть.

И сделал он прекрасный образ бога

С глазами человеческими бога

В сверкающей жемчужной диадеме,

Украсив золотом и бирюзой.

И мастера король боготворил,

Ему все горожане поклонялись

И воздавали почести как богу,

И вот он написал: «Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот, кто иначе их изобразит…»

Весь город чтил его. И вот он умер.

Итак, читай сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской…

Был город нищ и золота не знал,

И караваны грабили в дороге,

И угрожал король казнить Еварру,

А на базаре все над ним смеялись.

Еварра, пот и слезы проливая,

В живой скале огромный образ бога

Создав, лицом к Востоку обратил.

Всем ужас бог внушал и днем и ночью,

Поскольку виден был со всех сторон.

Король простил Еварру. Тот же, горд

Тем, что его зовут обратно в город,

На камне вырезал: «Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот, кто иначе их изобразит…»

Весь город чтил его. И вот он умер.

Итак, читай сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской.

Был диким и простым народ в деревне,

В глухой пустой долине среди гор,

Он из разбитой бурею сосны

Изваял божество. Овечьей кровью

Намазал щеки, а заместо глаз

Он вставил ракушки, и сплел из мха

Подобие косы, а из соломы —

Какое-то подобие короны.

Так рады были мастерству сельчане,

Что принесли ему и крынку меду,

И масла, и баранины печеной.

И пьяный от нечаянных похвал

Он накарябал на бревне ножом

Слова священные: «Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот, кто иначе их изобразит…»

И чтили все его. И вот он умер.

Итак, читай сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской…

Случилось так, что волею небес

Немного крови не своим путем

В его мозгу гуляло и крутилось.

Еварра был помешанный и странный,

Жил средь скотов, с деревьями играл,

С туманом ссорился, пока ему

Не повелел трудом заняться бог.

И он тогда из глины и рогов

Слепил чудовищную рожу бога

В короне из коровьего хвоста.

И вот, прислушавшись к мычанью стада,

Он бормотал: «Ну да, Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот, кто иначе их изобразит…»

А скот мычал в ответ. И вот он умер.

И угодил он в божий Рай и там

Своих богов и надписи свои

Увидел и немало удивлялся,

Как он посмел считать свой труд священным!

Но Бог сказал ему, смеясь: «Возьми

Свое имущество, свои творенья,

Не смейся…» А Еварра закричал:

«Я грешен, грешен!!!» «Нет! — сказал Господь, —

Ведь если б ты иначе написал,

Они б остались деревом и камнем!

А я б ни четырех божеств не знал,

Ни чудной истины твоей, Еварра,

О, раб мычанья и молвы людской!»

Слезы и смех трясли Еварру. Он

Божков повыкинул из рая вон.

Вот вам и все сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской…

На зеленый с золотом Райский Сад

первый солнечный луч упал,

Под деревом сидя, отец наш Адам

палкой что-то нарисовал.

Первый в мире рисунок его веселил

не меньше, чем луч рассвета,

Но Дьявол шепнул, шелестя листвой:

«Мило, только искусство ли это?»

Еву муж подозвал и под взглядом ее

всю работу проделал снова.

Первым в мире усвоив, что критика жен

всегда наиболее сурова.

Эту мудрость передал он сыновьям.

Очень Каину было обидно,

Когда на ухо Дьявол ему шепнул:

«Что ж, силён! Но искусства не видно…»

Башню строили люди, чтоб небо встряхнуть

и повывинтить звезды оттуда,

Но Дьявол, рассевшись на кирпичах,

пробурчал: «А с искусством-то худо!»

Камни сыпались сверху, известь лилась

и трясся подъемный кран,

Ибо каждый о смысле искусства вовсю

на своем языке орал.

Захватили споры и битвы весь мир:

север, запад, юг и восток,

И дрогнуло небо, и вдруг пролился

наземь тот самый потоп.

И вот, когда голубя выпустил Ной

поглядеть на все стороны света,

Из-под киля Дьявол забулькал: «Добро,

но не знаю, искусство ли это?»

Стара эта повесть, как Райское Древо,

и нова, как молочные зубы,

Мы ж Искусству и Истине служим с тех лет,

как усы чуть прикрыли губы!

Но сумерки близятся, и когда

постареют душа и тело,

В стуке сердца ты дьявольский слышишь вопрос,

Где искусство во всем, что ты сделал?

Мы ведь можем и Древо Познанья срубить,

древесину пустив на спички,

И родителей собственных затолкать

в яйцо какой-нибудь птички,

Утверждаем, что хвост виляет псом,

Что свинью создают из паштета,

А черт бурчит, как от веку бурчал,

«Все умно, но искусство ли это?»

Вот зеленый с золотом письменный стол

первый солнечный луч озарил,

И сыны Адама водят пером

по глине своих же могил,

Чернил не жалея, сидят они

с рассвета и до рассвета,

А дьявол шепчет, в листках шелестя:

«Мило, только искусство ли это?»

И теперь, если к Древу Познанья мы

проберемся аж в Райский Сад,

И переплывем все четыре реки,

пока архангелы спят,

И найдем венки, что Ева сплела —

то все-таки даже там

Мы едва ли сможем больше постичь,

чем постиг наш отец Адам.