Онлайн чтение книги Житие архиерейского служки
Ободранный чудотворец и господин Касагов

Нет, не настоящий дворянин был господин Бахтин.

Скорее можно сказать, что происходил он из смоленской шляхты.

Зато из настоящего дворянства был Елисей Хитров, карачаевский воевода.

Принимал он гостей в бывшем Тихоновом монастыре.

Впрочем, воевода был уже в отставке.

Пили – и архиерей, под судом состоящий, и воевода, судом с места снятый, и благополучный игумен Палладий – вместе.

Палладий налил вино в дорогой хрустальный бокал и как бы задумался о том, может ли он, Палладий, это вино вместить.

На что Хитров заметил:

– Что, отец Палладий, если бы к этому винцу да прежние монастырские деревеньки?

– Да, – отвечал отец Палладий, – если бы к этому винцу да прежняя карачаевская воеводская канцелярия.

И тут захохотал весь гражданский и священный чин.

Опять выехали ночью при факелах и трезвоне.

Ночевали в Николаевском одринском монастыре.

Здесь, осматривая церковь, нашел епископ резной образ святого Николая, Мирликийского чудотворца.

Образ был не красками писанный, а резной, но не круглый, а выпуклый, так что он и подходил и не подходил под запрещение.

Длина образа была пол-аршина.

Образ был весь мастерски осыпан жемчугом различной величины. Жемчугом были вышиты риза, подризник, епитрахиль, омофор, митра.

В приличнейших же местах в жемчуг были вставлены бриллианты. Епископ, посмотревши на этот образ, подозвал Добрынина к себе.

– Великая вещь образованность, – сказал епископ. – Например, смотрю я на эту статую и вспоминаю древность греческую. Дионисий, если мне не изменяет память, – но учить меня здесь некому, – велел снять со статуи Эскулапа золотую мантию, говоря, что «эта мантия летом горяча, зимой холодна и с удобством может быть заменена шерстяной». И мы облупим сего чудотворца, как яичко.

Велено было чудотворца обчистить, обнаженную деревянную резьбу поставить в церковную ризницу для хранения, а из жемчуга и бриллиантов епископ сделал себе архиерейскую шапку, крест и панагию.

В веселую компанию епископа присоединился помещик, артиллерии капитан Иван Соколов с отцом своим, священником, тем самым, который читал над брянским опившимся протопопом в конском стойле заклинательную молитву.

К этому Соколову был приглашен епископ по делу приватному.

Капитан Соколов женат на дворянке, урожденной Касаговой, а Касагов Андрей Иванович, гвардии капитан, вел жизнь буйную и завел у себя гарем.

А посему нельзя ли у этого Андрея Ивановича, как у человека неблагонадежного в отношении нравственном, имение отобрать, хотя бы в опеку родственнице его, капитанше Соколовой?

Архиерей ответил милостиво:

– Посмотрим.

Сели за стол, запели столповую греческого распева херувимскую. Пели потом бурсацкие песни, пили, и вдруг прибежал Соколова слуга и доложил:

– Касагов приехал!

Архиерей приказал тотчас всем заступить свои места. Оставил пение, пошел в спальню, расчесался, опрыскался духами и выполоскал рот, потому что заблудшая овца сама могла иметь на вино обоняние.

К Касагову был выслан Палладий.

Игумен поговорил о законах насчет явных прелюбодеев и привел гвардии капитана в некоторое смущение.

Тогда, поддерживаемый под руки певчими, вышел к заблудшей овце сам архиерей.

Касагов оказался человек тихословный, роста среднего, сложения слабого.

В нем видны были следы воспитания.

Говорил он с трудом, как бы вспоминая слова.

Почтительно пригласил он к себе преосвященство, на что архиерей изъявил согласие, зная, что посещения таковые обременяют епископский кошель, и не медью.

Утром поехали в село Касагова.

Церковь каменная, но в запущении и нечистоте.

Обеденный стол достаточен, но беспорядочен.

За столом Касагову подали двух жареных воробьев. Он изволил от одного откушать, запил вином и внезапно оказался пьяным.

Преосвященный пил мало и вел беседу, приличную доброму пастырю. Говорил преосвященный хорошо, даже с латынью, и за столом сидящие, запивая речь преосвященного хозяйским вином, почти прослезились.

Один Касагов не был ни тронут, ни напуган, ни весел, ни печален.

Кирилл был недоволен и приказал закладывать лошадей к отъезду.

Ему было скучно с этим невеселым пьяницей.

Касагов тут оживился, бросился к одному, к другому, просил остаться.

Преосвященный упрямился. Тогда гвардеец пал на колени и заговорил:

– Ежели ваше преосвященство у меня не заночуете, то я застрелюсь.

– Не надо, – ответил преосвященный и решил остаться.

Отужинав, архиерей лег спать. Хозяин, оживившись, тоже ушел куда-то.

Добрынин пошел в комнату Палладия.

Тут сидели Соколов с женою.

– Легок на помине, – встретили они Гавриила.

Молодая еще жена Соколова, взявши Гавриила за руку, сказала:

– Мне давно хотелось с тобой поговорить.

Сели вдвоем на канапе.

Соколов произнес весело:

– Смотри, господин молодчик, не сведи мою жену с ума!

На что Гавриил ответил с галантностью:

– Не извольте опасаться, мы на ваших глазах на этой софе кончим, что нам надобно будет.

И тут заговорила, улыбнувшись, госпожа Соколова:

– Родственник мой Касагов обращается в своевольствие. Собрал он полроты солдат, сам обучил их, жалует в чины, лакеев производит в камергеры и дает им разного цвета жилеты. Не было бы порицательно, если бы он употреблял солдат своих для одной забавы. Но он направляет их к обиде соседей и к притеснению людей беспомощных. Завел он себе гарем, и не из одних крепостных. Сего села поповна в гареме находится, и отец ее, по слухам, Касаговым истреблен, ибо неизвестно, куда он делся. Гарем этот сейчас переведен в другую деревню. Но уедет преосвященный – все начнется сначала, и сердце мое кровью обливается.

Добрынин не мог еще уловить становой струны этого чувствительного разговора и отвечал довольно вяло:

– Ваше рассуждение, сударыня, делает честь вашему сердцу. Однако же, судя по каждодневным зрелищам, многое в свете требует исправления. Но зло мира не может быть ни исправлено, ни оплакано.

Госпожа Соколова возразила с живостью:

– Не передал вам, очевидно, отец Палладий, что господин Касагов мне своим доводится. Свойство наше не близкое, но я единственная его наследница. Если бы Касагов был признан не в уме, то наследство это к нам придвинулось бы, и мы бедного нашего родственника, может быть, на пагубном пути его и остановили. Отец Палладий уже об этом заботится. Не возьмете ли вы на себя труд внушить преосвященному то, что вы от меня слышали?

– Согласен, – ответил Добрынин.

Тут из другого угла комнаты заговорил сам господин Соколов.

– Юноша, – сказал он, – я знаю, что трудящийся достоин пропитания.

Поутру трудящийся уже докладывал архиерею о касаговских похождениях и от себя прибавил, что болен хозяин любострастной болезнью и нужно бояться даже к нему прикосновения.

И другое прибавил Добрынин, по обыкновению архиерейских келейников.

– Не знаю, – сказал архиерей, – что мне с извергом делать: не отлучить ли его мне от православной церкви?

Но утром был подан кофе с хорошей закуской, а потом обед, и день оказался маленьким.

А вечером был сожжен фейерверк, и опять пили.

А на другое утро Касагов показал маневры своего отряда и ружейную стрельбу, и архиерей даже сам из окна экзерцициями этими отчасти командовал.

А потом был опять обед, и во время обеда палили из маленьких пушек беспрестанно. Потом хозяин одарил архиерея до чрезвычайности, а Добрынину подарил дорогое турецкое ружье и несколько золота.

Потом зазвонили колокола, и уехал архиерей, оставив Касагова с его отрядом и поповной.

Впрочем, четыре месяца спустя после отъезда архиерейского господин Касагов умер с поспешностью, наследство же получил не Соколов, а Самойлов, родственник Касагова. Соколов же получил в виде выкупа чин.

А куда делась поповна, нам неизвестно.