Онлайн чтение книги Конец большого дома
ГЛАВА ШЕСТАЯ

Желающих порыбачить с русскими нашлось вдоволь, няргинцы выехали на двух средних неводниках, да русские на своих лодках — четыре лодки, такие артели нанай сколачивали только на кетовой путине. Гребли молодые двадцатилетние парни да Полокто и Пиапон. Баоса, сидя на корме, любовался молодцами, их бронзовыми улыбчивыми лицами, на которых прыгали солнечные зайчики, их извивавшимися черными ужами косами; когда гребцы резко поворачивали головы, чтобы переброситься шуткой с соседней лодкой, косы их плетью хлестали по лицу сбоку сидящего.

Все нравилось Баосе в молодежи: их сила, ловкость, неистощимое веселье, он видел в них себя в молодости, своих соперников. Молодые шутили друг над другом, и Баоса ловил себя на том, что и он тоже когда-то был неистощим на такие проделки; молодые всю дорогу мерялись силами, выстроив все четыре лодки в ряд, по команде Баосы начинали гонки, и старик тоже сжимался в комок, напрягал мускулы, от нервного напряжения не замечал, что сам безостановочно машет кормовым веслом и кричит, подбадривая гребцов. Баоса ничего в жизни не мог делать без крика, потому няргинцы его чаще звали Морай-мапа.[27]Морай — кричать. Мапа — старик.

— Чего вы замедлили? Гребите, гребите, справа нас обходят!

Гребцы разом оборачивались влево — косы черными молниями мелькали по синеве воздуха. Баоса, возбужденный, довольный, смеялся: его лодка вырывалась на целую четверть от соседней, которой правил Гаодага Тумали.

— Чего вертите головами, как несмышленыши утята! Шеи свернете. Давай! Нажимай!

Пот щекотал шею, струйкой сбегал по ней, щипал глаза, но Баоса продолжал коротко взмахивать веслом, упершись правой ногой о перекладину, делал гребок за гребком и но замечал, как взмокло тело; он привык к поту с детских лет, он ничего еще не брал в рот из еды, что не было бы круто просолено его потом, не было у него халатов, штанов, которые не истлели бы от его пота.

— Еще! Еще! Плохо гребете, собачьи дети! Ну, нажимайте, нажимайте…

Молодежь вкладывала всю силу, недавние улыбки исчезли с лиц, от напряжения одни скалили зубы, у других глаза выкатывались из орбит, но Баоса продолжал кричать и подбадривать. Он давно почувствовал, как обмякли его руки, правая нога, которая упиралась в перекладину, дрожала крупной дрожью — он устал, он давно это понял, но продолжал для виду махать веслом и кричал прерывистым охрипшим криком: пока горло его издавало крик, он чувствовал себя человеком.

— Жмите! Жмите!

У Пиапона сломался кочеток, он выбил оставшийся кончик, забил запасной, в это время первым из гребцов сдался Полокто.

— Хватит… всех оставили, — пробормотал он и, опустив весло, перегнувшись через борт, начал полоскать лицо и жадно пить теплую озерную воду.

Только теперь Баоса позволил себе обернуться назад, взглянуть на оставленных позади соперников: лодка Гаодаги отстала саженей на пятнадцать, за ними далеко позади гнались Колычевы, а Ворошилина даже не было видно.

Гаодага пристал возле Баосы.

Холгитон, широко открыв рот, дышал хрипло и натужно и, против своего обычая, промолчал. Отдышавшись, все закурили трубки. Подъехали Колычевы.

— А-я-я, Митропан, как ты, такой большой и сильный, от нас отстал, а? — смеялись победители гонок.

— Тебе же ветер попутный еще помогал, твоя борода что парус.

— Да отца борода — два паруса.

— Смейтесь, смейтесь, — улыбался Митрофан. — Сами сели в пятивесельные неводники, вас пятеро гребут, а нас только трое.

— Ай да Митропан! Вот так сравнил!

— Глаза у него глубоко сидят, потому не видят разницы в лодках.

— Вы, как муравьи, тянете лодку, — но сдавался Митрофан. — Вас много.

Старики и пожилые рыбаки сидели отдельно от шумно спорившей молодежи. Илья Колычев подсел к ним.

— Да, ничего но скажешь, ваши молодцы умеют грести, — похвалил он.

— Нанай с люльки плавай, — с охотой заговорил, отдышавшись, Холгитон. — Нога вставай — зимой лыжа ходи, лето наступай — он на руках ходи. Понял?

— На гребях, выходит.

— Да, да, греби, греби. На руках ходи.

Подъехал Ворошилин, под смех победителей сошел с лодки и подсел к старикам.

— Вы-то чего балуетесь? — набросился он на них. — Пусть молодцы силами меряются, вы-то, старые мерины, чего потешаетесь? Оставили нас, заблудиться могли.

— Блудиться нет, — ответил Холгитон. — Вода куда беги? На Амур беги… Твоя дома где стой? На Амуре стой. Тебя блудиться нот, вода сама домой принеси. Понял?

— Кровь заиграла, Феофан Митрич, — виновато прогудел Колычев. — Как тут утерпишь? Молодцы тянут.

Пиапон придирчиво осматривал лодку Колычевых; он знал ее, два года назад сам с отцом делал для них. Лодка протекала, видно, весной плохо законопатили или совсем не обновляли высохший за зиму законопаченный мох. Пиапон не любил протекавшие лодки, а в прохудившуюся оморочку вообще не садился, пока не отремонтирует. Он считал, что дно оморочки должно быть сухим и чистым, ведь оморочка для него вторая летняя юрта, он в ней спал, ел, когда ездил на дальние озера на охоту и рыбную ловлю. Заглянув под днище, он нахмурился: днище было изодрано, разлохмачено остриями прибрежных камней, по которым хозяева безжалостно волочили лодку. Сколько раз Пиапон предупреждал, чтобы они не волочили лодку по камням, чтобы подкладывали; под нее вальки или доску. Нет, не слушаются его. Да что им и слушаться, шибко нужна им лодка! Раз в лето выезжают на рыбную ловлю, да бабы съездят за ягодами, остальное время до осенней кетовой путины лодка сохнет на берегу, трескается. Разве так можно? Лодка на то и лодка, чтобы все время быть на воде. Нет, нанай так не обращаются с лодкой. Если разлохматится днище, нанай тут же вытащит лодку, перевернет, высушит и огнем сожжет лохмотья, потому что когда много лохмотьев, лодка теряет ход, требует много лишней силы.

— Чего ты так приглядываешься? — спросил Митрофан.

— Смотрю, как вы бережете лодку…

— Не сердись, Пиапон, у нас в Малмыже мало лодок, чужие берут, ездят…

Холгитон предложил молодежи раза два закинуть невод, чтобы сварить уху, льстил им, говорил, что ничего не стоит десятерым молодым забросить невод, а вытащат они — шш-рр, и готово! — так быстро будут тащить, что вода не успеет выйти меж ячей невода. Холгитон опять был многословен, он хорошо отдохнул, выкурил целых две трубки, его тянуло ко сну, и ехать самому на лов не хотелось. Парни переехали на другой берег протоки и, даже не перекладывая невода с середины на корму, начали его забрасывать. Не успели старики выкурить по очередной трубке, как они второй раз закинули невод чуть выше и вернулись с уловом. Старики сидели, поджав под себя ноги, лениво переговаривались между собой, вспоминали различные случаи из жизни, и, как всегда, больше всех приходилось говорить Холгитону, исполнявшему обязанности переводчика. Молодые рыбаки вытащили ножи и на лопастях весел принялись за разделку рыбы. Но и тут не обошлось без шуток и возни, они организовали свалку из-за горбатого толстого сазана, из которого каждому хотелось сделать талу.

— Эй, осторожнее, осторожнее! Ножи спрячьте! — кричали старики.

— Кого-нибудь пырнете, перестаньте!

Ворошилин поднялся было, чтобы утихомирить молодежь, да удержал его Колычев:

— Сиди, потешатся, не зарежутся.

— Тебе сиди, ты старик, они молодой, — сказал Холгитон. — Они уха вари, они все делай, а твоя кушай. Так наша закона тайга говори, хороший закон, правда? Молодые все делай, хорошо, правда? Почет старым…

Задымили костры, плоские широкие котлы повисли на выгнутых шеях таганов, а вокруг них выстроились на вертелах сомы, подрумянившиеся караси.

— Э-э, друзья, молодые люди, вы не были тогда, когда мы впервые с русскими встретились, — заговорил Холгитон громко. — Хотите, я вам расскажу, как мы первый раз с ними заговорили?

— Хотим, рассказывай, — раздалось несколько голосов.

— Это было давно, тогда не было на Амуре русских, мы, нанай, одни тут жили, да изредка маньчжуры наезжали. Потом по Амуру поплыли плоты с носатыми, бородатыми людьми, вот, как у Колычева.

Илья Митрофанович, услышав свое имя, поднял голову, и Митрофан начал переводить вполголоса рассказ Холгитона:

— Мы, мальчишки, со взрослыми тогда рыбачили, было лето. Невод вытащили, начали рыбу выбирать, и тут, откуда ни возьмись, подъехали русские. Они нас врасплох застали. Бежать? Куда? Как оставить невод, ведь неводу цены нет, его многими годами делают. Мы и решили: чем невод отдавать, лучше умрем. А носатые бородачи лопочут между собой, видно, переговариваются, как лучше нас убить. Потом они говорят: «Дорастуй, хорошо рыба лови?» Мы молчим, мы ничего не понимаем, только голову опустили, ждем — сейчас нас по шее русский топором ударит. «Чего молчите? Без языка ваша люди?» Мы молчим, жалко с жизнью расставаться, мало еще на свете пожили, ничего не видели. Да и невод жалко. «Давай знакомиться будем!» — говорит другой бородач. Тут я услышал знакомое слово «дава», у меня язык развязался, оттаял, что ли, я говорю ему: «Дава аба, дава аба»,[28]Дава аба — кеты нет. — поворачиваюсь к своим: «Сразу видно, новые люди, говорю, кету захотели в середине лета». Русские услышали мои слова и заговорили разом. Говорят, говорят, а мы ничего не понимаем. Опять молчим. Тут рассердились русские: «Черта ваша, — ругаются. — Немые, что ли?» Я опять услышал знакомое слово «немо» — ленок и говорю: «Сами смотрите, видите, здесь одни сазаны, сомы, караси, щуки. Берите, что надо, и уходите». Осмелел я, так и сказал. «Немой, немой, а тут говорить начал», — смеются бородачи. Я рассердился и кричу: «Немо аба! Немо аба! Насалкусу-ну, аба-ну?»[29]Нено аба! Насалкусу-ну, аба-ну? — Лейка нет! Есть у вас глаза или нет? — «А-а, так-то хорошо, — говорят. — Сразу давали бы и не молчали бы». Довольные, смеются и выбирают рыбу. Мы тоже поняли: они не думали наш невод забирать, да и убивать не собирались, — осмелели. Они выбирают больших длинных черных сазанов, мы суем им горбатых мелкоголовых сазанов, говорим, эти жирнее, вкуснее, они не отказываются, берут. Мы же радовались, мы уж прыгали тогда. Невод оставили, жизнь нашу не погубили, значит, еще поживем!..

— Кто же были они, малмыжские, что ли?

— Нет, низовские. Малмыжские потом приехали.

Уха кипела, и в бурном ее клокотании из котлов выглядывали желтые сазаньи головы с побелевшими глазами, мелькали плавники, сомьи хребтины с янтарными бугринками жира. Жарившиеся на огне караси, сомы начали будто ржаветь. Молодые кашевары, опомнившись, убрали их подальше от костра, сняли котлы и начали разливать уху в берестяные посудины. Малмыжские молча, сосредоточенно перекрестились и наклонились над едой.

— Ишь как крестятся перед едой, — то ли насмешливо, то ли удивленно проговорил Гаодага.

Сидевший рядом с ним Баоса подцепил палочкой жирную хребтину сома, отщипнул небольшой кусочек и бросил на горящие угли.

— Кя, Подя![30]Кя, Подя! — обращение к духам, являющимся якобы хозяевами рек, тайги. Не обижайся на меня, угощаю тебя чем могу, твоим же сомом.

— Кя, Подя! — повторили за ним няргинцы и тоже бросили по кусочку рыбы.

Ворошилин, обсасывая сазанью голову, с удивлением наблюдал за ними.

— Что это делают? — спросил он старшего Колычева.

— Угощают своего бога, — ответил Митрофан.

— Ох, антихристы! Как вы с ними в тайге обходитесь? Боже мой, огню молятся, тьфу ты. А еще крещеные! — Ворошилин бросил в догорающий костер обсосанную сазанью голову.

Баоса тут же выхватил ее, отбросил в сторону.

— Ах, мать… — выругался он, сверля Ворошилина злыми кабаньими глазами. — Подя тебе, сучьему сыну, рыбу свою отдал, чтобы ты насытился, а ты его вот как отблагодарил, — кость подаешь. Не поедем мы с тобой рыбачить!

— Как так, твоя зачем так делай? — возмутился и Холгитон. — Так наша ничего поймай не могу. Подя сердит и рыба не давай. Наша с тобой рыбачить не могу.

— Тебя, Феофан, люди уважили, ты тоже их уважь, — промолвил Колычев. — Да ихнего бога не трожь, потому что не от бога ты говоришь.

— Ты что, Илья, ихнего бога под защиту берешь?

— Не хули, Феофан. Они своим богом, мы своим живем. Они тебе рыбку ловят, коровам сено валят, а ты зря хороших людей обижаешь.

— Они тебе велят домой ехать, — сказал Митрофан, — не желают с тобой рыбачить.

— Больно они мне нужны! — воскликнул Ворошилин и вскочил на ноги.

— Слыхал я, верховский купец соленой рыбы тебе заказывал. Сам половишь али ишо кто?

— Оставлю им соли. Харитон, ты умеешь рыбу солить, соли крупную рыбу.

— Твоя Подя обидел, он рыба тебе не даст. Моя солить не буду.

— Ты что? Ты что, Харитоша? — Ворошилин подошел к высокому Холгитону и, заискивающе глядя снизу вверх, продолжал: — Харитон, паровик скоро подойдет, рыбу я им обещал. Помоги, брат, я много денег заплачу, много. Не пожалею, поверь. Харитоша, ты меня знаешь, я не жадный. А-я-я, как это сазанья голова с рук моих упала в костер? Случайно упала, я не бросал. Братцы, слово честное! Ладно, я уеду, только поймайте рыбы, засолите, но откажите, я не задарма, я хорошо заплачу.

— Подя рыба не давай, — твердил Холгитон.

Няргинцы доели уху и принялись за карасей, а Ворошилин все продолжал их уговаривать.

Гаодага первым обглодал карася, неторопливо закурил, и, холодно поглядывая на Ворошилина, сказал:

— Пусть уезжает, наша лодка не будет ему рыбу ловить.

— Мы тоже не будем, — заявил Баоса.

— Ах, разорили, антихристы, подчистую разорили, — бормотал Ворошилин. — Поедем скорей, на озеро Болонь поедем. Ах, антихристы…

Артель распалась. После Ворошилина распрощался Гаодага, он решил для себя половить рыбы в ближайшем озеро, там на песчаных отмелях любили подремать сазаны, сомы, в солнечные безветренные дни на поверхность позеленевшей воды выходили тупорылые серебряные максуны и лениво разгуливали косяками, разламывая озерное стекло острыми алмазными плавниками.

Баоса оставил собравшихся было уезжать Колычевых, объяснив им, что Подя мог рассердиться только на Ворошилина, что Колычевы тут ни при чем. Подя всегда поступает по справедливости и, вероятно, не пожалеет рыбы, даст ее немного. После сытной жирной ухи и жаркого Баоса решил немного отдохнуть, он лег в тени тальников и задремал. Его примеру последовали остальные ловцы.

Митрофан отошел от потухшего костра, большими одубевшими руками начал рвать высокую траву.

— Зачем рвешь? — спросил Пиапон.

— А так, подстелить можно, — ответил Митрофан.

— Рожать собрался? Брось, руки порежешь.

Пиапон лег возле Митрофана, закинув руки под голову, в черных его глазах заколыхалось голубое небо, и от этого белки глаз с тонкими ручейками красных прожилок заголубели, как мартовский снег. Митрофан тоже глядел на опрокинутое небо, на редкие застывшие облачка.

— У нас тоже такое же небо: высокое, нарядное, голубое, — задумчиво проговорил он. — Эх, Пиапон, ты не знаешь, как хорошо весной после пахоты лежать и смотреть на небо. Землей, весной бьет в нос. Потом вскочишь на ноги, оглянешься кругом — до самого края земли видно.

Пиапон слушал друга и думал, что он хотя и никогда не ковырял землю, но ее запах чувствует во все времена года, а не только весной.

— Ты видел край земли?

— Нет, не видел. Прежде я думал, земля кончается недалеко от нашей деревни, но потом мы шли к вам на Амур больше двух лет, а края земли все нет и нет. Говорят, отсюда недалеко до края, пройти еще немного туда, где солнце поднимается, и море-океан будет, — вот там и край земли.

— Верно, я ходил до берега моря, там земля кончается. Море синее и черное, далеко-далеко от берега кончается.

— Я когда-нибудь схожу туда, своими глазами хочу взглянуть.

— А я хочу взглянуть на твою землю, никогда еще не видел, чтобы земля ровная, как ладонь, была.

Замолчали, каждый думал о своем. Митрофан вспоминал Россию, родную деревню, покосившиеся черные домики, весенние пашни с чинно вышагивавшими грачами, и золотое море пшеницы, туго колыхавшееся под ветрами. Почему-то больше и отчетливее всего вспоминались весенние дни с ярким солнцем, с голубым небом. Много в жизни Митрофана было дождливых серых и даже морозных весенних дней, со слякотью, но ему теперь вспоминались только солнечные ясные дни. Что же еще могло запомниться мальчишке? Мысли Митрофана переносятся к сегодняшним дням. Наконец-то в семью Колычевых пришел достаток, у них есть добротный рубленый дом со всем необходимым имуществом, утварью, есть добрая земля и лошади, коровы, хотя и не так много, как у бондаря Феофана Ворошилина или ставшего торговцем Терентия Салова. Молока хватает детям и взрослым, хлеб есть на столе — это уже достаток. Митрофан однажды заявил отцу, что он не собирается больше расширять пашню, что хочет теперь научиться промышлять зверя, добывать рыбу. Мысль эта крепко засела, как гвоздь в стене, и тревожила Митрофана. Он приглядывался к нанай на рыбной ловле, на охоте, ради того, чтобы легче перенять их сноровку, выучил их язык. Недавний проигрыш на гонках глубоко задел его самолюбие, и он дал слово ни зимой, ни летом не давать себе покоя, заниматься полевой работой только в страдные весенние и осенние дни, а в остальное время жить по-нанайски. Учиться он будет у Пиапона.

— Скажи, Пиапон, неужто ты не хочешь иметь свою собственную муку? — спросил Митрофан, приподнимаясь на локте.

— Как — собственную?

— Так. Посеял, собрал — вот твоя собственная.

Пиапон раньше не раз сам начинал разговор о муке, которую, как он думал, люди собирают с земли, как песок. Он верил Митрофану, зачем же, ради чего его друг стал бы врать? Если Митрофан говорит, что муку можно засеять на земле, потом вчетверо, впятеро больше того собрать, то, видимо, это и на самом деле так.

Только намного позже Пиапон понял, что мука — это зерно, что это зерно осенью собирают, мелют и тогда ссыпают муку в мешки. Выходит, чтобы иметь свою муку, необходимо рубить лес, корчевать пни, кустарники, ковыряться в земле, сеять зерна, потом еще что-то делать с этими зернами — на все это потребуется лето, осень и, может, ползимы.

— Нет, свою собственную муку не хочу иметь, — ответил Пиапон.

— Почему?

— Долго учиться придется.

— Я тебя научу, помогать буду.

— Где я время возьму?

— Какое время?

— С тайги шкуру снимать…

— Говорю тебе, мы поможем, мы тебе землю от тайги быстро очистим.

— Нет, Митропан, не хочу я землю иметь, много работы требует, времени требует.

— Да что ты все — время, время! — рассердился Митрофан. — Много времени только расчистка тайги потребует, мы тебе расчистим.

— Все равно не хочу, я не привык к черной земле, не смогу летом в жару в тайге работать. Говорю тебе, свой хлеб много времени отберет — пахать надо, сеять надо, убирать надо, а когда я рыбу ловить буду? Как без юколы, без рыбьего жира зимой в тайгу пойду? Подумал ты? Нет, не надо мне своей муки, не навязывай русскую жизнь.

— Неужто к земле не притронешься?

— Нет, не хочу я земли, не притронусь.

— Никогда?

— Никогда. Жить буду, как жили: летом рыбу ловить, к зимней охоте готовиться, а зимой поймаю соболя — вот тебе и своя мука. Эх ты! Ты все лето в земле роешься, чтобы свою муку иметь, а я зимой за пять-шесть дней соболя поймаю.

«Леший его знает, судит он вроде верно, — думал Митрофан. — Может, он прав, может, отцу да бабам землю грызть, а мне за соболем бегать? Только научиться надо выслеживать, ловушки ставить!»

— Зимой я тоже буду в тайге промышлять, я к чему веду: летом бы я тебя учил хлеб сеять, а ты зимой бы меня к охоте приучал. А ты сразу на дыбы, как медведь.

— Ты обиделся? Я сказал, что в голове вертелось, не обижайся. Я тебе могу показывать, как ловушки ставить, как следы понимать, — это я могу. Только не хочу муку сеять.

— Не хочешь — не надо, никто тебя не неволит.

Опять замолчали. Митрофан покусывал травинку. Пиапон понимал, предложение Митрофана было искренним, подсказано добрым сердцем, и своим ответом он обидел его, но как нарушить возникшую неловкость, он не знал.

— Митропан, я подумал и решил — землю мне надо, — наконец сказал он. — Только немного. Знаешь, что буду сеять?

— Не знаю.

— Из чего делают сети, невода?

— Из ниток вяжут.

— А нитки из чего?

— Из конопли прядут…

— Во-во! Коноплю будем сеять…

Рыбаки проснулись и забросили невод. Улов оказался небольшой, и Баоса решил перейти на другое место. Там он в сумерках, спрятавшись от остальных ловцов, долго бил поклоны, просил хозяина реки уступить ему и его друзьям немного рыбы.