Онлайн чтение книги Крылатые семена
Глава XXXVIII

Улицы Калгурли выглядели пустынно и голо в эти последние дни войны. По словам владельцев магазинов, торговля совсем замерла. Рудники по-прежнему обходились минимальным количеством рабочих рук, и население покупало только нормированные товары — самые необходимые продукты питания и одежду. Временами и в этом ощущался недостаток, но до голода еще не доходило.

Теперь уже каждый понимал, как близка была опасность вторжения японцев в Австралию, и все тяготы, порожденные войной, трудовое население приисков переносило со спокойным стоицизмом людей, привыкших к трудностям и лишениям в своей повседневной жизни. Да и можно ли было сравнить их невзгоды с теми страданиями, которые выпали на долю населения разоренных войной стран Европы? Как только появилась возможность отправлять посылки, все мужчины и женщины на приисках стали посылать продовольствие и одежду своим друзьям и родственникам в Англии. Эйли и Динни собирали средства для организации помощи жертвам войны в Европе.

Когда в Реймсе было подписано перемирие, на Тихом океане еще шли бои, и потому первые мирные празднества на приисках прошли без особого воодушевления и были к тому же омрачены пьяными скандалами и потасовками. Но когда американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу и безоговорочная капитуляция Японии положила конец военным действиям, в которых принимали участие австралийские войска, неудержимое ликование охватило прииски; неистово заливались рудничные гудки, народ толпой валил в пивные, на улицах пели и плясали.

Глядя на флаги, свисавшие с каждого здания, слушая перезвон колоколов и веселое буйство толпы на улицах, Салли думала о том, что все это она уже видела и слышала однажды — после первой мировой войны. Уже и тогда нелегко было принимать участие в этом исступленном ликовании, а теперь стало и того труднее. Только те, кто ждет домой своих близких, могут смеяться и веселиться вместе с этой бесшабашной толпой, думала Салли. Измученные, изнуренные узники военных лагерей скоро возвратятся к своим семьям и очагам; солдаты, моряки и летчики будут избавлены от неисчислимых опасностей, поминутно подстерегающих их уже не один год. И все же многие были сдержанны в проявлении своей радости. Салли казалось, что они испытывают те же чувства, что и она, — радуются концу этой страшной бойни и скорбят о сыновьях, мужьях, братьях, женихах и возлюбленных, утонувших в океане, погибших в морских сражениях, в воздушных боях над Средиземным или Северным морями, — о всех, кто нашел могилу среди песков Северной Африки, на снежных вершинах Греции, в джунглях Новой Гвинеи и других тихоокеанских островов. Те, кто понес тяжелую утрату в этой войне, печально отворачивались от веселой толпы, и сердце их сжималось от боли. Для них это была грубая буффонада на тему величайшей трагедии.

Однако фашизм, прославлявший войну, был побежден.

— Это самая большая в истории победа мира над войной, — говорил Динни.

Через шесть месяцев после того, как умолкли праздничные клики в честь окончания войны, Стив вернулся домой с фронта, худой и желтый как лимон.

Дафна знала, что на фронте Стив был несколько раз ранен, болел малярией и тропической лихорадкой, лежал в госпитале. Однако в письмах он только посмеивался над своими «царапинами», сообщал, что его превосходно «залатали» и он будет делать свое дело, пока всех япошек до единого не выкурят из нор, которые они себе понарыли слишком близко к австралийским берегам.

Узнав, что Стив прибывает в Сидней, Дафна поспешила туда. Но Стиву еще предстояло перенести довольно тяжелую операцию; лишь после этого мог он пуститься в далекий путь на Запад. По его словам, из него нужно было «выковырять куски шрапнели». Стива оперировали шесть раз, прежде чем Дафна получила возможность увезти его домой. Но вот уже все было кончено, Стив демобилизовался, облекся в дешевый штатский костюм и бодро ковылял по дому. Он был счастлив, что вернулся на родину и снова соединился с Дафной и с этим маленьким крепышом, которого называл своим сыном. Разговоры о войне и о страшных боях в джунглях были ему не по душе.

— Но через это нужно было пройти, Дэф, — говорил он. — Нужно. И пусть никто не забывает о том, что приходилось переносить нашим солдатам там, на фронте. Это был ад — бои в сырых, непролазных джунглях среди проклятых зловонных болот… Голод, боль, усталость — все приходилось терпеть и со всем мириться. Я никогда и не думал, что выберусь оттуда живым. Да и мало кто на это надеялся. Вот почему ребята дрались так, словно у них была одна цель в жизни — убивать японцев. И когда наш товарищ падал, сраженный японским снайпером или спрятанным в чаще пулеметом, все думали только об одном — найти мерзавца, который его убил, и разделаться с ним. Такие ребята, как Джони Френч, да и десятки других показали, как надо воевать. Когда погиб Билл, меня произвели в сержанты, и я получил вот это.

На старом изношенном мундире, который снял с себя Стив, висела на ленточке военная медаль.

— Да только я ни черта не сделал, — уверял он. — Мне даже совестно ее носить. Чуть ли не каждый солдат, который участвовал в боях на Какодской тропе или у Темплтонской переправы, у Эора-Крик, у Оиви или Горари, не говоря уже о нашем большом наступлении на Гону, заслуживает такой медали.

— Не верьте ему, миссис Миллер! — воскликнул Шорти Лей.

Шорти был рабочий с приисков, который ушел на фронт вместе со Стивом, а вернулся годом раньше, на костылях. По вечерам, когда Стива, подверженного приступам малярии, начинал пробирать озноб, Шорти заходил иной раз его проведать. Его обычное приветствие: «Здорово, друг! Как дела?» — всегда звучало весело, а его рассказы о том о сем развлекали Стива.

Беседуя с Шорти, Дафна более или менее уразумела, почему ее мужа наградили медалью, — из немногословных же сообщений Стива понять что-либо было невозможно.

— Подразделение Стива считалось у нас самым смелым и надежным, — говорил Шорти. — И Стив всегда сам ходил в разведку. А иной раз набьет карманы гранатами, возьмет снайперскую винтовку, парочку патронташей, заткнет нож за пояс и уйдет один. Десять шкур надо иметь, чтобы выкрутиться из тех переделок, в каких он побывал, вот что я вам скажу. Я сам был очевидцем, как он однажды полз мили две через заросли и топи, пока не подобрался почти вплотную к японской огневой позиции, швырнул гранаты и давай звать ребят, чтобы они забирали «хозяйство». Японцы орут и визжат, пулеметы стрекочут, а несколько длиннозубых наседают на наших ребят с ножами. Понять невозможно, как это Стиву удавалось выбираться живым из этих передряг.

— Ты проделывал все это ничуть не хуже меня, Шорти, — заметил Стив. — Помнишь, как ты под Эфоги разведал местечко, где они зарылись, словно лисы в нору, и сразу уложил пять японцев?

— Ну, это было легче легкого, — осклабился Шорти. — Они развели костер и все сидели вокруг него на корточках, уплетали что-то. Двух-трех гранат оказалось достаточно. А вот на другой день, когда я забрался к ним в тыл, мне не повезло. Я напоролся на одного из этих ублюдков, и мне пришлось просто-напросто придушить его, не то он поднял бы такой вой, что их сбежалась бы тьма-тьмущая. Я думал, что прикончил его, а он пустил мне вдогонку из автомата, когда я уходил. Чуть не отправил на тот свет. Я вернулся и пристукнул его, но думал, что и мне конец пришел. А потом смотрю: один мой дружок — и откуда он только взялся — тащит меня. Подобрал и вынес. И знаешь, Стив, ей-богу, не то чтобы я очень боялся смерти, но как подумаешь, что эти свиньи будут свежевать тебя, как других наших ребят… вот что тошно! Помнишь, как в одном селении в горах нашли в санитарной палатке восемь трупов, разрезанных на куски, — это все были наши солдаты, из Западной Австралии.

— Ладно, будет тебе, — пробормотал Стив, бросив взгляд на помертвевшее лицо Дафны.

— Ну что ж, после этого случая я очень здорово навострился чистить картошку для нашей походной кухни, и на том мои подвиги и кончились, — заключил Шорти.

Салли, конечно, попросила Стива рассказать ей все, что ему известно про Билла. Мягко, осторожно Стив снова пересказал ей то, о чем писал в письме. Ему почти нечего было к этому добавить. Он разговаривал с двумя солдатами — участниками операции, из которой не вернулся Билл, и с теми, кто прочесывал потом эту местность. Они не могли сообщить Стиву ничего утешительного. Японцы, отступая, сжигали все туземные селения, а если бы беженцы унесли с собой раненого офицера в горы, Билл, будь он жив, теперь давно уже добрался бы до побережья. Какие-нибудь вести пришли бы от него.

Салли закрыла лицо руками. До сих пор она упорно отказывалась верить в смерть Билла, но слова Стива отняли у нее всякую надежду. Страшное ощущение пустоты охватило ее. Сраженная, онемевшая в своем горе, она не сразу заметила, что Дафна стоит подле нее на коленях.

— Бабушка, — прошептала Дафна. — Мы со Стивом постараемся заменить тебе Билла.

Салли ласково провела рукой по золотистой головке Дафны, но не проронила ни слова.

Неделя проходила за неделей, а душа Салли по-прежнему была погружена в беспросветный мрак. Казалось, она оплакивала не только Билла, но и всех своих сыновей, покинувших ее. Глаза ее совсем потускнели, взгляд стал рассеян и задумчив; нередко она смотрела перед собой, ничего не видя. Она не заботилась больше о своей внешности. Волосы, кое-как заколотые на затылке, выбивались из пучка и свисали патлами, придавая ей неопрятный вид. Она не пудрилась теперь, не подкрашивала губ — ничто не смягчало мрачного и скорбного выражения ее лица. Покончив с дневными трудами, она не снимала своего рабочего платья, чтобы надеть свежее, как делала это неизменно много лет. Каждое движение — встать со стула, подойти к двери — стоило ей труда… Она еще готовила обед для Динни, если не забывала, но сама не притрагивалась к еде — сидела, апатично глядя в тарелку, и, по-видимому, не слышала даже, когда Динни принимался бранить ее за то, что она морит себя голодом. Динни был очень встревожен: что бы он ни делал, что бы ни говорил, чтобы ни говорили Дафна и Эйли — ничто не могло вывести Салли из этого состояния глубокой апатии.

В один из зимних вечеров миссис Айк Поттер забрела проведать Салли и была потрясена ее видом. Трудно было в этой молчаливой, угрюмой женщине узнать ту миссис Салли, которой Вайолет привыкла восхищаться с юных лет.

Стив и Дафна тоже зашли к Салли в тот день, и Лал с Надей забежали, как обычно, после школы проведать бабушку. Но Салли, казалось, не замечала ни их, ни Стива, ни Дафны, да и с самой миссис Поттер едва обмолвилась двумя-тремя словами.

Когда гости ушли, Динни решил, что миссис Салли необходимо вывести из этого ужасного состояния — нельзя допустить, чтобы она так замыкалась в своем горе. Динни видел, что это становится опасным, он начинал страшиться за ее рассудок.

— Стыд и позор, мэм! На что вы были похожи сегодня вечером! — сказал он с необычным для него жаром. — Вот уж никак не думал, что доживу до такого дня, когда мне придется стыдиться вас — вашего вида, ваших манер! Я знаю, сердце у вас разбито, вы сокрушаетесь по Биллу. Но разве это причина, чтобы обижать людей? Разве это причина, чтобы обращаться со Стивом так, словно ему здесь не место, после того, как не стало Билла?

— О нет, Динни! — огорченно воскликнула Салли. — Я вовсе не хотела обидеть Стива. У меня этого и в мыслях не было. Видит бог, я рада, что он и Дафна опять вместе, что они счастливы. Но порой на меня находит такая ужасная тоска…

— Ну да, и вы поддаетесь ей, а на других вам наплевать! — не унимался Динни, нарочно стараясь задеть ее за живое.

— Зачем только я родилась на свет! — в отчаянии воскликнула Салли. — Зачем я рожала детей, если всем им суждено было погибнуть!

— Не одна вы потеряли сыновей, — сказал Динни.

— Да, но у меня ничего не осталось, — возразила Салли. — Не на что надеяться, нечем жить. Всех, кого я любила, отняли у меня.

— Вы слишком много выстрадали, чтобы теперь дать себя сломить, — безжалостно продолжал Динни. — Помните, как говорил Том: «Лучше умереть, сражаясь за великую идею, чем влачить бесцельное существование».

— Но я не хочу больше бороться, — сказала Салли. — К чему? И Том и Билл ушли от меня навсегда. Ради чего мне бороться?

— И вам не совестно так говорить? — Динни сказал это так резко и горячо, с таким неподдельным гневом, что Салли изумленно на него взглянула. Она слишком привыкла встречать с его стороны только преданность и заботу и не сразу могла понять, откуда в нем это раздражение, эта суровость.

Воспоминание об их разговоре мучило ее несколько дней и дало новое направление ее безрадостным мыслям. Неужели она утратила привязанность Динни? Должно быть, он обижен тем, что она так пренебрегла его дружбой. Нет, Динни беспокоился не о себе, когда упрекал ее за то, что, отдавшись своему горю, она слишком ушла в себя и все окружающее перестало для нее существовать.

Конечно, он прав, и тем хуже для нее, не могла не признаться себе Салли. В своем озлоблении против жизни, которая принесла ей столько страданий, она зачерствела, стала равнодушной к чувствам других. Упивается своей печалью, как запойный пьяница, и совсем опустилась, отупела, так что даже родственники и друзья стыдятся ее, корила она себя. Но что же ей теперь делать? Как найти в себе силы жить с такой мукой и отчаянием в душе? «Влачить бесцельное существование», как сказал Динни? Эта мысль была ей невыносима. Дни тянулись за днями — пустые, безрадостные, и так будет и дальше. Правда ли, что тот, кто готов «умереть, сражаясь за великую идею», знает, для чего он живет?

Когда миссис Айк Поттер месяца через полтора снова наведалась к миссис Салли, она нашла ее почти такой же, какой привыкла видеть всегда. Карие глаза Салли, как прежде, тепло и дружелюбно улыбнулись ей, хотя в глубине их притаилась печаль. К своему черному платью Салли приметала маленький аккуратный белый воротничок, который когда-то вышила для нее Мари, а ее седые волосы, заплетенные в тугую косу, были венком уложены вокруг головы над красивой естественной волной, осенявшей лоб. Железная воля и неукротимый дух помогли ей сбросить с плеч тяжкий груз горя, и теперь лицо ее снова светилось энергией и каким-то особым, ей одной присущим очарованием. Если и есть еще что-то трагическое в ее облике, думала Вайолет, то это уже не бросается так в глаза.

— Признаться, Вайолет, я за все должна благодарить Динни, это он заставил меня образумиться, — виновато сказала Салли. — А еще очень помогло мне одно стихотворение. Когда-то Том в день моего рождения подарил мне книгу…

И Салли рассказала Вайолет, как она задумалась над тем, может ли еще ее жизнь принести кому-нибудь пользу. Она знала, конечно, что есть великое дело, за которое борются люди, и ей припомнились эти стихи. Они крепко запали ей в память:

Когда она впервые прочла эти строки, ей представился новый мир, освобожденный от всего, что подавляет и принижает человека. Это видение ослепило ее. Но она была слишком погружена в свои семейные и домашние дела и ничего не сделала для того, чтобы приблизить это освобождение. И когда Том и Билл отдавали борьбе все свои силы, ей казалось, что они находятся во власти иллюзий. Но теперь она поняла, что ее жизнь только тогда приобретет какой-то смысл, если она посвятит ее служению этой «цели дивной». Ничто не сможет ее сломить, потому что она будет трудиться во имя того, что несравненно больше ее самой и всех ее печалей. Именно это Динни и старался ей внушить. В конце концов Салли поняла, что усилиями таких вот, как она, простых незаметных людей, которых миллионы, мечта о свободе рано или поздно воплотится в жизнь.

Мощь, простота и величие этой идеи, которая придала миссис Гауг силы подняться над своими невзгодами, произвели большое впечатление на миссис Поттер.

— Я когда-то думала, что пение заменит мне все на свете, — призналась она. — Что все остальное не имеет значения. А теперь во что я превратилась? Просто толстая сонная баба, которой на все наплевать, лишь бы ей жилось хорошо и никто ее не тревожил.

Миссис Поттер была очень рада, что здоровье Салли пошло на поправку.

— Как видно, к миссис Салли снова возвращается былая энергия, которую она вкладывала во все, за что бы ни взялась, — сказала она Динни.

Рудники возрождались один за другим, а вместе с ними входила в свое обычное русло деловая и общественная жизнь Калгурли и Боулдера, неразрывно связанная с золотопромышленными предприятиями края. По улицам расхаживали приехавшие на побывку с островов Тихого океана солдаты оккупационных войск в хаки или в вылинявшей темно-зеленой — под цвет джунглей — форме; появились и больные или увечные солдаты; они уже оделись в гражданское платье и подыскивали себе какую-нибудь посильную работенку. Холодными утрами рудокопы накидывали старые шинели и отправлялись на работу. Порыжелая фетровая шляпа с обвисшими полями, испытавшая на себе самумы ливийской пустыни и тропические ливни, комически красовалась теперь на голове какого-нибудь старого туземца или местного забулдыги, ни на день не покидавшего во время войны своего поста у пивной стойки. Сотни молодых людей, подобно Стиву, успели за это время жениться и жили вместе с женой у своих или у ее родителей. У многих не было собственного жилища, а материалы на постройку дома достать было нелегко. Впрочем, у солдат пока еще водились деньги. Они получали пенсии, задержанное жалованье, демобилизационные, и торговля, замершая во время войны, слегка оживилась. Но товаров не хватало: ненужные предметы роскоши и разный заморский хлам залеживались на полках, а необходимых вещей не было, и женщины напрасно ходили по магазинам в поисках мужского костюма или детского платьица.

Хотя цены на предметы первой необходимости регулировались правительством, жизнь все же неуклонно дорожала, а с отменой твердых цен провизия и одежда стали подниматься в цене каждую неделю. Шли тревожные разговоры о том, что, как только послевоенные нужды будут удовлетворены, в стране наступит кризис. А жизнь продолжала дорожать, и все, кто мог, запасались самым необходимым, пока деньги окончательно не обесценились.

Во время войны многие рудники на Золотой Миле почти совсем прекратили работу. Для успешного завершения войны золото было не так уж необходимо. Все здоровые мужчины ушли в армию, в авиацию, во флот и в те отрасли промышленности, которые должны были кормить, одевать и вооружать фронт, а также удовлетворять насущные нужды гражданского населения.

Но в области международных отношений золото сохраняло свое значение, и необходимость увеличить его добычу мгновенно дала себя знать в Калгурли и Боулдере. Золотопромышленники Западной Австралии зашевелились: они потребовали отмены налога на золото и других льгот. Владельцы бедных рудников грозили закрыть свои предприятия, если рудокопам будет повышена заработная плата или сокращен рабочий день, и все же их рудники продолжали работать и приносить доход, а более крупные предприятия в Вилуне и Юанми, вокруг которых уже успели вырасти оживленные поселки, закрылись. Говорили, что эти месторождения выработаны. Однако новые рудники процветали, как, например, Порфири в ста милях к северу от Калгурли; и снова, в поисках глубоких месторождений, на незанятых еще землях между старыми рудниками появились золотоискательские партии.

Крупные финансисты за океаном уже окидывали хищным взором пятьсот тысяч квадратных миль золотоносной земли, лежащей вокруг Кулгарди и Калгурли. Новые компании и всевозможные новые проекты возникали, как грибы после дождя. Сенсационные находки в старых рудниках и выработанных и заброшенных месторождениях еще больше разжигали ажиотаж.

И скоро Калгурли и Боулдер, пробудившись от спячки, в которой они пребывали во время войны, вступили в полосу нового расцвета золотодобывающей промышленности.

«Правительство Австралии и Австралийский государственный банк предпочли бы придерживаться прежней политики постепенного восстановления золотого запаса страны, — прочел Динни, раскрыв утром газету, — но положение с долларовыми фондами настолько серьезно, что это заставляет нас принять особые меры: решено пока продавать все добываемое золото Соединенному Королевству, чтобы помочь ему выйти из затруднений. В связи с этим правительство должно подумать о стимулировании добычи золота в Австралии».

— А что, скажите на милость, все это значит? — спросила Салли.

— Это значит, — неторопливо пояснил Динни, — что Австралия поддерживает «старуху» золотом на тридцать один миллион пятьсот тысяч долларов в год. Английское казначейство кредитует Австралийский государственный банк в Лондоне по стерлинговому балансу. Конечно, мы могли бы и сейчас продавать наше золото Америке, как делали это до войны, но если стерлинг, на котором держится английская валютная система, обесценится еще больше, австралийские экспортеры, которые поставляют Англии свои товары, сядут в лужу. Словом, это не такой уж патриотический жест. Шерсть сейчас дает больше долларов, нежели золото. Вот тут написано, что в прошлом году шерсти вывезено на тридцать пять миллионов семьсот сорок восемь фунтов стерлингов. Золота же мы продали в сороковом — сорок первом годах на восемнадцать миллионов фунтов стерлингов, да еще изрядную толику в сорок шестом году, и почти все это добыто на приисках Западной Австралии. Так что, миссис Салли, мы можем, пожалуй, трубить о том, что Калгурли и Боулдер внесли свою лепту в дело спасения Британского содружества от развала.

— Золото его не спасет, — сказала Салли.

«С тех пор как в нашей стране девяносто восемь лет назад было открыто золото, оно стало одной из основных статей экспорта, — читал дальше Динни. — За это время в Австралии добыто золота на семьсот девяносто пять миллионов фунтов стерлингов, и почти все оно уплыло за океан для укрепления финансов других государств…»

«До последнего кризиса Австралийский государственный банк должен был обеспечивать золотом не менее одной четверти всех имеющихся в обращении денег. Эта сумма была затем уменьшена до пятнадцати процентов, а во время кризиса Австралии пришлось фактически расстаться со всем своим золотым запасом для покрытия внешней задолженности».

— Так вот для чего мы всю жизнь трудились!

Салли смотрела в отворенную дверь, выходившую на задний двор; она видела перед собой бесплодное пространство красной, выжженной солнцем земли, ржавые крыши и потемневшие от времени беленые стены домов. Ряд за рядом теснились они на равнине, а в узких боковых проходах, отравляя воздух зловонием, помещались отхожие места. Да, все колоссальное богатство, добытое на австралийских золотых рудниках, нисколько не изменило жизненных условий рабочих: они по-прежнему ютятся в этих ветхих домишках, не защищенных ни от жары, ни от пыли, лишенных самых примитивных удобств. Гнев душил Салли, когда она думала об этом. Все обещания облегчить населению жизнь «после войны» были забыты совершенно так же, как были они забыты после первой мировой войны.

Салли внимательно прислушивалась к словам Динни и его друзей, когда речь заходила о сложной и запутанной международной обстановке и происках промышленных и финансовых магнатов, угрожавших делу мира. Все чаще и чаще говорили они о долларовом кризисе, о долларовом империализме, о золотом обеспечении валюты. Нетрудно было убедиться в том, что повсюду идет борьба за власть, но гораздо труднее поверить, что капитализм, который борется не на жизнь, а на смерть с движением народов к социализму, сам уже находится при последнем издыхании — а ведь именно это утверждали Стив и Эйли.

Стив и Дафна частенько наведывались по вечерам к Салли и любили, сидя на веранде, поболтать с Динни. Иной раз они приводили с собой Шорти Лея, а иной раз он забегал сам, готовый в любую минуту вступить в спор со стариками.

Эйли была очень занята — то кружок, то собрание, — но и она любила, улучив время, провести вечерок-другой на веранде у Салли, слушая беседы и споры Динни и его друзей. Она приносила с собой штопку или вязанье и молча сидела в сторонке, у лампы.

Под глазами у нее уже залегла тонкая паутина морщинок, а поседевшие волосы серебрились в свете лампы, но в душе ее сохранились нетронутыми высокие идеалы юности, и они освещали ей путь. Неиссякаемая энергия Эйли, ее удивительная выдержка и спокойствие возбуждали зависть Салли. После смерти мужа Эйли продолжала работать совершенно так же, как работала рука об руку с ним. Ничто не могло поколебать ее, заставить изменить своим убеждениям.

Дик вернулся в Калгурли и корчил из себя заправского фронтовика, хотя в действительности он ни на один день не покидал Австралии и ни разу не был в бою.

— Устроился на тепленькое интендантское местечко в Дарвине, — говорила Дафна. — Будьте уверены. Дик не пропадет.

Он так и не зашел повидаться с матерью и не проявлял ни малейшего интереса к родительскому дому.

Салли считала, что Дик — настоящий Иуда и не достоин носить имя ее нежно любимого сына. Эйли тоже была тверда, хотя и печалилась о Дике по-матерински, забывая личные обиды. Но Дик предал ее товарищей, из-за него они лишились работы, и она не могла ему этого простить.

Как удивительны, необъяснимы иные поступки людей, думала Салли как-то вечером, когда все друзья и родственники были в сборе: Стив, Дафна, Шорти и Эйли со своим неизменным рукоделием.

Разговор, как это теперь часто случалось, шел о золоте — золотое обеспечение, повышение цены на золото, роль золота в международных отношениях… Рабочие на приисках жили в постоянном страхе, что цена на золото может упасть. Тогда Калгурли и Боулдер захиреют, тысячи мужчин и женщин потеряют работу, лишатся крова и средств к существованию.

— Читал ты брошюру, изданную Горной палатой? — спросил Динни Сэма Маллета.

— Нет, кажется, не читал.

— Там говорится, что все наши несчастья от того, что «выпущено слишком много денег», — ядовито пояснил Динни. — «И если немедленно не будет найден выход из этого положения, миру грозит финансовая катастрофа, не менее разрушительная, чем взрыв атомной бомбы».

— Здорово! Как ты это понимаешь? — взволнованно спросил Шорти.

— Они до смерти боятся кризиса и краха капиталистической системы, а главное, того, как этим могут воспользоваться рабочие, — сказал Стив.

— А я вот никак не могу понять, — сказал Динни, — зачем мы столько лет подряд экспортировали золото в Америку. Говорят, в форте Нокс сосредоточено больше шестидесяти пяти процентов всего мирового золотого запаса. Соединенные Штаты пользуются этим и своей экономической мощью, чтобы из каждой страны в Европе выкачать все, что только можно.

— А ведь во время войны болото уже не играло такой роли, как прежде, — сказал, по обыкновению неторопливо, Сэм Маллет, тщательно взвешивая слова. — Союзники обменивались товарами — каждый получал то, что ему нужно; они установили, так сказать, систему безналичного международного товарообмена.

— Правильно, — согласился Динни. — Помните, говорили даже, будто соглашение в Бреттон-Вудсе нанесло сокрушительный удар по золотому стандарту. «Каждому ясно, что большинство стран не согласится на возврат к золотому стандарту», — заявил тогда один из делегатов. Однако золото отвоевывает свои позиции. При капитализме это — самое удобное средство обращения. Банкноты годятся для обращения внутри страны, но большинство государств не станет принимать их в покрытие международных платежей, так как их стоимость зависит от устойчивости политического режима государства, а не от его экономического благополучия. И вот похоже, что янки хотят прикарманить все золото. Они скупают золотые рудники — и у нас здесь и повсюду, где им только удается наложить на них лапу. Им нужно прибрать к рукам всю добычу золота, во всем мире.

— Советский Союз готов вести свою международную торговлю по золотому курсу, — напомнила им Эйли.

— Да, он этим здорово досадил уолл-стритовским воротилам, — усмехнулся Динни. — Они все просто взбеленились, когда Советский Союз по добыче золота сразу шагнул с пятнадцатого места на второе.

— Несколько лет назад говорили, что Советский Союз может выбросить на рынок огромную партию золота и сбить цену на него, «создав тем самым, — цитировал по памяти Сэм, — величайшие затруднения для всего капиталистического мира». Один экономист, помнится, писал даже так: «Поток золота из России может оказаться опаснее потока пропаганды». Но тут разразилась война, и надо было выиграть ее любой ценой. А теперь за океаном нам предъявляют векселя к оплате.

— Цена золота и его покупательная способность растут, по мере того как обесцениваются валюты, — с расстановкой проговорил Динни, словно повторяя чьи-то слова. — Я прочел это на днях в одной статье. Там говорилось, что накануне войны доллар потерял сорок процентов своей покупательной способности. Еще вопрос, сможет ли он теперь господствовать на мировом рынке. В статье приводились слова доктора Чарльза Прайса, который писал в «Юнайтед нейшнз уорлд», что «рубль, переведенный на золотую основу, может успешно соперничать с долларом и положить конец монополии доллара на мировом рынке».

— А кроме того, существует платина, — напомнил Сэм. — Нигде ее не добывают столько, как в России; там делают большие запасы платины в противовес американскому и английскому золоту. И американские биржевики уже готовы смотреть на платину как на средство международного обмена. Унция платины стоит от восемнадцати фунтов пятнадцати шиллингов до двадцати одного фунта одиннадцати шиллингов трех пенсов, а унция золота — десять фунтов пятнадцать шиллингов три пенса по существующему австралийскому курсу.

— Вот вам и подоплека всех этих разговоров о новой войне, — заявила Эйли. — Страх перед экономической системой, которой не нужно «распинать человечество на золотом кресте».

— Кто помнит карикатуру Вилла Дайсона? — с усмешкой спросил Тупая Кирка, нарушив молчание, воцарившееся после слов Эйли. — Толстосумы стоят на коленях и молятся: «О всевышний! Даруй нам хоть какую-нибудь войну!»

— Капиталисты и сейчас молятся об этом, — с горечью сказал Стив. — Они возлагают надежды на атомную бомбу, думают, что этим все решится. Но рабочие не пойдут больше на фронт ради того, чтобы капиталисты и их прихлебатели могли спокойно спать в своих постелях.

По мнению Тэсси Ригана, разговор принимал чересчур серьезный характер, и он придал ему другое направление, как всегда сопровождая свои слова густым добродушным смешком:

— Официальная цена на золото, может быть, действительно десять фунтов пятнадцать шиллингов три пенса за унцию, а янки покупают его по тридцать пять долларов. Однако всем и каждому известно, что в Сингапуре или в Индии можно получить тридцать фунтов за унцию, а во Франции и все сорок четыре фунта. Шпики сбились с ног, стараясь изловить ребят, которые переправляют золото за океан.

— Я знал одного из этих парней — у них была обогатительная установка в зарослях, где-то в окрестностях Биндули, — усмехнулся Тупая Кирка. — Они добывали не одну сотню унций в неделю, и никто их не беспокоил. Но как-то их все-таки накрыли шпики, а они только что добыли четыреста унций.

— Дэн Майлз, молодой лесоруб, рассказывал мне, что он на днях едва не влип в историю, — сказал Динни, с легкостью отвлекаясь от серьезных тем, которыми явно пресытился Тэсси Риган. — Он вез свежесрубленный молодняк и не хотел попадаться на глаза лесничему. С ним был старый серб. Они заплутались в чаще и как-то проглядели выезд на дорогу. Тогда они двинулись по колее, оставленной грузовиком, полагая, что она выведет их на дорогу, и напоролись прямо на обогатительную установку с полным тигелем только что выплавленного золота. Ребята, которые там работали, как видно, смылись, когда затарахтел грузовичок Дэна. Старик-серб не мог допустить, чтобы золото валялось так, безо всякого присмотра, — он решил прихватить его с собой.

«Даже не прикасайся! — сказал ему Дэн. — Если только ты его тронешь, тебе несдобровать: либо ребята хозяева этой установки, либо шпики — уж кто-нибудь до тебя доберется».

Словом, Дэн поскорее смотался оттуда, рассудив, что самое для него лучшее — забыть, что он вообще видел там золото. Он повернул назад по своим следам и кое-как разыскал дорогу. В город он вернулся около полуночи, высадил старика-серба и отправился домой.

Но ребята — владельцы установки — сидели, оказывается, в зарослях и наблюдали за Дэном и его спутником, когда те подъезжали туда на своем грузовике. Решив, что старик-серб может их выдать, они явились к нему и вошли с ним в сделку — уговорили его помочь им перевезти их установку на другое место. А дня два-три спустя к Дэну нагрянули гости. Представляете, что было с ним, когда, вернувшись как-то домой, он узнал, что у него уже раз шесть побывали шпики и до смерти напугали его жену своими расспросами. На следующее утро Дэн сидел дома и ждал шпиков. Все ставни на улице были в тот день подняты, и все соседи Дэна видели, как он задал жару шпикам за то, что они беспокоят его супругу.

Шпики сказали, что они поймали парней, которым принадлежала установка, а вместе с ними застукали и старика-серба — он как раз явился помочь им перебраться на другое место. Они тоже сидели в кустах, с биноклями, и видели, как Дэн подъехал туда на грузовике; теперь им нужно было, чтобы он выступил свидетелем.

«Я еще не сошел с ума, — сказал Дэн, — чтобы помогать приисковым шпикам сажать наших ребят за решетку».

«Счастье твое, что ты не трогал установку, а то мы бы и тебя притянули», — сказали ему шпики.

Словом, Дэн был рад радехонек, что у него хватило ума ничего там не трогать, хотя, казалось бы, чего ему было бояться — в такой чаще, за много миль от всякого жилья.

— А что это толкуют насчет старого Спиндлбери? — спросил Стив.

— Спиндлбери, управляющего банком? — весело подхватил Динни. — Он получил наконец по заслугам. Ты же знаешь молодого Перси Даттаг — славный такой паренек с сухой ногой. Он работал на участке неподалеку от Желтого Пера. Дела у него шли туго, и он залез в долги. Тогда он сделал заявку на обогащение золотоносного песка. Вот тут его и подцепил этот самый Спиндлбери: предложил ему обогащать для него руду по тридцать шиллингов за тонну и сдал в банк на имя Перси две тысячи унций, пообещав выручить его, если начнут дознаваться, откуда у него золото.

Когда шпики пожаловали к Перси на его участок, они увидели, что он обогащает руду, а не песок. Докопались и до счета в банке, и тут Спиндлбери от него отступился. Перси арестовали и упрятали в тюрьму за эти две тысячи унций. А жена его в это время была на сносях. Она и давай ругать Спиндлбери за то, что он так поступил с ее мужем. И полиции от нее досталось на орехи: они-де преследуют только маленьких людей, а крупных мошенников покрывают. Пришлось полиции в конце концов заняться делишками этого Спиндлбери, и он тоже понес наказание.

— Ребята говорят, что среди полицейских встречаются иногда порядочные люди, — хмыкнул Тэсси. — А кое-кто из полиции и сам замешан в этих делах.

— Сейчас золотом стали заниматься форменные бандиты, — отозвался Тупая Кирка. — Никогда не знаешь, что они могут выкинуть. Взять хотя бы этого парня, которого вздернули в Перте за убийство женщины: он ведь из той же шайки. Говорят, он еще хватил по голове какого-то человека, который хотел продать ему в глухом переулке слиток, и удрал с его золотом.

— Никогда у нас не сажали столько народу за кражу золота, как сейчас, — задумчиво заметил Динни.

— И никогда не было такого количества несчастных случаев на рудниках, — присовокупила Салли.

— Открывают старые рудники. И неопытные новички рискуют жизнью, опускаясь в заброшенные шахты.

Это было известно всем, и хотя Стив не работал больше в забое, он рассуждал как старый рудокоп, которого не могла не тревожить судьба его товарищей, добывающих золото под землей.

— Во время войны многие выработки даже на крупных рудниках пришли в ужасное состояние. А теперь хозяева стараются повысить добычу и думают не о ремонте шахт, а только о том, как бы побольше выбрать золота.

— Да уж, что верно, то верно, — горячо поддержал его Шорти.

— А я вам вот что скажу: есть участки, на которые все махнули рукой, а они опять показали себя. — Тэсси не так-то легко было обескуражить: неистощимый оптимизм старателя-пионера заговорил в нем. — Взгляните на Дэйдоун, на Кулгарди! Пусть меня повесят — разве Кулгарди не считался мертвым городом по меньшей мере двадцать лет подряд? А видите, как он сейчас процветает! Агенты компаний кричат, что залежи на Золотой Миле только чуть тронуты сверху.

Слова Тэсси раззадорили и Тупую Кирку.

— Вот Маунтен-Вью в Дэйдоуне ведь совсем рядом со старым Фингалом, а месяца два назад там выработали шесть тонн руды, примерно на восемьдесят тысяч фунтов стерлингов. Новые изыскательские работы на Маритане показали на большой глубине богатые залегания. На Призе возобновили разработки. Маунт-Шарлотт и Северный тоже уже приносят неплохой доход. И на Лоулерсе и Кукини работа идет удачно и были ценные находки. — Тупая Кирка перечислял все это с таким видом, словно ни на одном руднике не обошлось без его участия.

— А что вы скажете о жиле, на которую напоролся Камилло Регензани у Паркеровых холмов? — подхватил Тэсси. — Он валандался там около месяца и все не видел ее. Решил, что делать тут ему больше нечего, свалил всю взрывчатку, какая у него оставалась, в один шпур и хотел уже вытаскивать столбы. А когда оглянулся на свой шпур после взрыва, она, голубушка, тут как тут — сияет и сверкает, подмигивает ему. Этим последним взрывом Кам снял покрывающую породу с богатой жилы. С тех самых пор он трудится над ней, и дела у него идут неплохо.

— Совсем как в старые времена, — заметил Динни, явно желая сделать приятное Тэсси.

— Да какие там старые времена! — с досадой воскликнула Салли, которую всякий раз раздражало, когда Динни со своими приятелями начинали предаваться сентиментальным воспоминаниям. — Это — новые времена, и об этом не мешает помнить. Что-то еще принесет рудокопам и вообще всем нам на приисках это возрождение золотопромышленности… и кризис, который не за горами?